Оливия: мама лучше знает

Было мое первое из трех подряд дневных дежурств в послеродовом отделении, и к моменту послеобеденной раздачи таблеток Клуб Жирных Задниц довел меня до полного изнеможения. Катя тележку с лекарствами от палаты к палате, я едва волочила ноги, скрипя подошвами по линолеуму на полу.

Терри, одна из санитарок, основала этот клуб в конце летнего сезона. Шокированная заметно округлившейся талией после традиционных барбекю на свежем воздухе и вечеринок с пивом, Терри в два часа ночи уселась за стол на сестринском посту и с хрустом раскрыла новехонький блокнот на спирали. «Клуб Жирных Задниц» написала она вверху первой страницы, а ниже, крупными буквами, собственные параметры: «Терри, 85 кг 300 г, 4 сентября». За неделю ей удалось убедить всех остальных сотрудниц отделения внести свои имена и вес в список, после чего Терри придумала упражнение, которое мы могли выполнять прямо на работе, и о котором регулярно и настойчиво напоминала. Если у нас выдавалась пауза или вдруг смена была относительно спокойной, мы должны были подниматься на пять лестничных пролетов три раза подряд. В промежутках между перестиланием постелей и раздачей обедов Терри кропотливо отслеживала прогресс своих коллег. Вы могли стоять в процедурной, набирая в шприц антибиотик, и тут в дверях появлялось ее лицо с улыбкой от уха до уха.

– По лестнице ходила? – спрашивала она, и если ответ не был безусловно утвердительным, ставила черный крестик возле вашего имени в табличке Клуба Жирных Задниц и лично сопровождала вас до лестницы. Поначалу некоторые еще пытались сопротивляться – те, например, кто летом старался «держать себя в руках» или уже был членом другой диетической секты, типа «Мира стройности» или «Весонаблюдателей», в которые акушерки слетаются, словно пчелы на мед, хоть результат и не гарантирован, – но в конце концов все смирились с правилами Терри. Дело было даже не в том, что она представляла собой полутораметровый восьмидесятипятикилограммовый сгусток энергии, а, скорее, в покладистости акушерок, которым не впервой было подниматься пешком на пятый этаж в кладовую, спускаться обратно и тут же отправляться снова наверх. Мы привыкли уставать за дежурство до полукоматозного состояния, чтобы наутро опять являться на работу и повторять тот же процесс с другими пациентками. Опустоши один мешок с пахучей после родов мочой, прикрепленный к катетеру, и увидишь следующий; на место каждой выписанной пациентки тут же поступит еще пятеро. Поэтому, когда ранняя осень бросила на госпиталь свою золотую тень, стало обычным наблюдать акушерок, парами марширующих вверх и вниз по лестнице в два часа ночи или в половине пятого дня, ну или в любой другой момент, когда в работе возникла передышка, и у нас, раскаивающихся Жирных Задниц, появилась возможность отработать свой долг.

Терри в тот день добралась до меня, когда я возвращала тележку для лекарств на место, в угол за запирающимся шкафчиком в процедурной. После летнего разгула мне пришлось ослабить шнурок на брюках совсем чуть-чуть, но я с безмолвной покорностью ходила по ступенькам в каждую смену.

– По лестнице ходила, – не дожидаясь вопроса, сообщила я Терри, когда та заглянула в дверь.

– Ноги просто отваливаются!

– Умница, – одобрительно кивнула та. – Но я пришла сказать, что звонил больничный координатор. Они хотят кого-то положить в восьмую палату – первые роды, срочное кесарево, привезут на кровати. Я пойду там приберусь.

На мгновение она исчезла, но потом снова сунула голову в проем.

– Кстати, завтра все взвешиваемся. Девчонки из амбулаторного обещали одолжить весы.

Терри улыбнулась и убежала, скрипя подошвами разношенных «Рибок», в восьмую палату.

Я начала собирать все, что могло понадобиться для новой пациентки: кувшин с питьевой водой, детскую кроватку, небольшую металлическую подставку, чтобы подвесить мешок катетера, который всегда ставят после кесарева. Ненадолго остановилась у стеллажа с брошюрами: там имелся набор по искусственному и по естественному вскармливанию, но я не знала, какое эта женщина выберет. Дать женщине, собирающейся кормить ребенка из бутылочки, брошюры по естественному вскармливанию приравнивалось практически к смертному греху (это подтверждало реноме акушерок как некоего мифического, но очень грозного «Молочного гестапо», и возбуждало в пациентках либо гнев, либо чувство вины); не менее тяжким преступлением являлась выдача мамаше, планирующей кормить грудью, буклетов для «искусственниц», чтобы никто не усомнился в том, что мы готовы помочь с естественным вскармливанием каждой роженице, желающей его попробовать.

Когда тридцать минут спустя Оливию привезли в отделение, она выглядела до того исхудавшей, что терялась в мешанине простыней и переплетениях трубок; схватки у нее продолжались тридцать шесть часов, матка полностью раскрылась, но ребенок (который теперь яростно кричал в материнских руках) начал слабеть и потребовалось максимально ускорить роды. Лицо Оливии покрывала мертвенная бледность, а светлые, розоватого оттенка волосы, разметались влажными прядями по подушке. Ей едва достало сил приподнять голову и взглянуть на пищащий сверток у себя на руках. К левому предплечью шла трубка капельницы, а вокруг ног золотистой змейкой обвивался катетер, уходивший к изножью кровати; при быстром взгляде под одеяло я увидела ком кое-как свернутых пеленок, затолканных у нее между ног, чтобы впитывать послеродовые кровянистые выделения. Короче говоря, Оливия выглядела ровно так, как большинство пациенток, прибывавших в отделение, и очень напомнила мне саму себя в молодости, после рождения первой дочки. Я до того ослабела от кровопотери и переутомления, что когда на четвертый день канюля капельницы выскочила у меня из руки, попросила акушерок поставить ее обратно, чтобы иметь возможность и дальше получать морфин, который держал меня в состоянии глухого полузабытья с самого момента родов. До сегодняшнего дня мне еще ни разу не встречалось другой женщины, которая просила бы поставить капельницу обратно; обычно пациентки только рады избавиться от этой вечно мешающей трубки у себя в вене.

– Добро пожаловать к нам в отделение, – сказала я, суетясь вокруг Оливии и снимая положенные первичные показатели. Ее муж Пол попытался отступить с моего пути, пока я обходила кровать, но между шкафчиком, креслом, чемоданами Оливии, детской кроваткой и кроватью пациентки места в зашторенном боксе практически не оставалось. Мы с Полом, краснея, бормотали неловкие извинения, пытаясь разминуться, а ребенок тем временем кричал нарастающим крещендо.

– Как вы думаете, ее пора покормить? – слабым голоском спросила Оливия. – Внизу ее немного покормили, но совсем чуть-чуть.

Личико ребенка от злости и голода стало красным, как свекла, и я поняла, что момент для вопроса на миллион долларов настал.

– Вы на естественном или искусственном вскармливании? – словно бы вскользь спросила я, надеясь, что тон мой достаточно нейтрален, чтобы не выдавать никаких личных предпочтений. Это один из самых многозначительных вопросов, которые нам, акушеркам, приходится задавать, наряду с «Как вы относитесь к обезболиванию?» и «Курите ли вы?» Как мать, которая кормила ребенка из бутылочки после крайне болезненных, пронизанных чувством вины первых попыток грудного вскармливания, а затем кормила грудью другую дочь целых два года без всяких проблем, я не имею никаких личных предпочтений кроме стремления облегчить женщине любой путь, какой бы она ни избрала. Да, современные научные данные свидетельствуют, что грудное вскармливание безусловно предпочтительней для здоровья и матери, и ребенка, но на выбор женщины – и на то, станет ли он действительно предпочтительным для нее и младенца, – влияет слишком много факторов, в том числе плохо поддающихся объяснению, и значительная их часть остается неизвестной акушерке. Я никогда не видела смысла вступать в дебаты с пациенткой, которая, как правило, сделала свой выбор задолго до того, как оказаться у нас в отделении. Женщина выбирает, ребенок ест. Я не спрашиваю и не сужу. Это работа.

Оливия поглядела на Пола, который присел возле нее на постели. Этот взгляд был мне хорошо знаком: одновременно и вопрос, и просьба о пощаде.

– Ну, мы собирались кормить грудью, – при слове «мы» я крепко сжала зубы; пускай родительские обязанности выполняют оба партнера, лактация все-таки исключительно женская привилегия, – но я так устала, что думаю дать ей бутылочку, – сказала Оливия со вздохом.

Свободной рукой, в которой не было капельницы, она погладила малышку по щеке, а потом перевела глаза на меня, добавив извиняющимся тоном:

– Если вы не против.

Я широко улыбнулась со своего места в ногах кровати.

– Что бы вы ни выбрали, я против не буду.

Оливия, казалось, удивилась, а потом заметно расслабилась. Плечи ее потихоньку опустились; казалось, до этого она подобралась всем телом, готовясь встретить мое неодобрение. Мне стало грустно от того, что Оливия готовилась к борьбе, даже после того, через что пришлось пройти ее истерзанному телу, но, опять же, то была реакция, с которой я сталкивалась множество раз.

– Спасибо, – добавил Пол.

Он отвел прядь растрепавшихся волос с залитого меловой бледностью лица жены.

– Сам я работаю на буровой, приехал на две недели, а завтра утром уже должен возвращаться в Абердин, на работу. Конечно, мама Оливии будет помогать, но надо сделать все, чтобы ей было полегче.

Он сжал Оливии руку.

– Я и представить не мог, что роды бывают такие – бесконечные схватки, а потом операция. Кажется, я до сих пор в шоке.

– Да мы оба в шоке, дружище, – вставила Оливия.

Я сочувственно кивнула.

– Какую смесь вам принести? – спросила я и перечислила три бренда, которыми мы обычно пользуемся в отделении.

– Не могу сказать, какая из них лучше, выбор за вами.

– Любую, – сказала Оливия, поправляя розовую вязаную шапочку у малышки на голове.

Я поспешила в кабинет, где у нас хранилась смесь – заметьте, в шкафчике с надписью «Все для грудного вскармливания», – и взяла там первую попавшуюся под руку готовую бутылочку. К моему возвращению Пол пересел в кресло у постели Оливии с ребенком на руках; он взял у меня бутылочку и яростные критики малышки немедленно сменились довольным причмокиванием, стоило поднести соску к ее губам. За занавесками в отделение проходили вечерние посетители, отчего вокруг сразу стало шумно, но Оливия ничего не замечала: переутомление взяло свое. Пока малютка радостно сосала и чмокала рядом с ней, веки Оливии опустились, рот приоткрылся, и она провалилась в глубокий, без сновидений, сон.

Сама я в ту ночь почти не спала. Персонажи повседневных больничных драм всплывали у меня перед глазами, пока мозг переваривал события прошедшей смены – они менялись ролями, отчего ситуации выглядели абсурдно, а их диалоги звучали невнятным бормотанием. В моих обрывочных снах акушерки бегали по бесконечным коридорам, торопясь на какой-то срочный случай, и сколько бы я не сверялась с листом назначений, который лежал, аккуратно свернутый, у меня в кармане, вся ночь прошла у меня в пропущенных уколах, среди плачущих младенцев и пациенток, тревожные кнопки которых издавали звук сирены вместо привычного звонка.

Когда я на следующий день явилась на работу, то выглядела как ходячий мертвец в хирургическом костюме. Пытаясь как-то поправить отлежанные в постели волосы перед зеркалом в туалете для персонала, я подумала, что как-то проснулась, оделась, позавтракала и доехала на машине до больницы, умудрившись ничего из этого не запомнить. Нерис, еще одна акушерка из дневной смены, узнала во мне товарища по несчастью, как только зашла в раздевалку: «День сурка», – понятливо сказала она, хлопая меня по плечу. Из зеркала нам улыбнулись два наших отражения.

Первый за день кофе только-только начал свое кратковременное действие, когда я отправилась в обход по отделению, проверяя пациенток, с которыми уже была знакома, и представляясь тем, кто поступил ночью. На подходе к палате Оливии я услышала ее голос, приглушенно переговаривавшийся с голосом другой женщины, – его я еще не знала.

– Дай мне попробовать так, мама, – говорила Оливия.

– Но ты же делаешь неправильно, детка. Если сдвинуть руки вот сюда, совсем немного…

Послышалась какая-то возня, а потом недовольный плач малышки.

– Мама, просто дай мне…

– Но я же только хочу помочь, Оливия! Вечно ты сопротивляешься!

Голоса стихли, как только я отдернула занавеску, за которой Оливия и ее мать застыли в раздраженной немой картине, словно застигнутые врасплох малыши, подравшиеся из-за плюшевой игрушки, вот только в данном случае перетягивали они младенца, вполне себе живого, который далеко высунул наружу язычок в знак голодного протеста. К моему удивлению, Оливия держала ребенка возле обнаженной груди; ее розовая фланелевая пижама была расстегнута, и на сосках белели капли молока. Она являла собой разительный контраст с матерью, натянутая улыбка которой, адресованная мне, выглядела такой же стальной, как тугой пучок седых волос у нее на затылке, а кашемировый кардиган был застегнут на все пуговицы до самого жемчужного ожерелья, плотно облегавшего шею.

– Ах, вот она, – сказала мать Оливии со зловещей радостью, складывая руки на груди.

– Та чудесная медсестра, о которой дочь мне все уши прожужжала.

– Вообще-то акушерка, – сказала я, подстраиваясь под ее тон.

Я сразу поняла, что она за штучка. Вернула ей улыбку – короткую и такую же стальную, как у нее, – и повернулась к дочери.

– Как вы сегодня, Оливия? – многозначительно поинтересовалась я.

Оливия слабо улыбнулась мне в ответ и прижала ребенка, принаряженного в ярко-розовый костюмчик и такую же шапочку, плотнее к груди.

– Все хорошо, спасибо, – сказала она. – Мама пришла со мной посидеть, потому что Полу надо было возвращаться на работу.

– Но только днем, – тут же вставила мать. – Я, сестра, не могу надолго оставлять ее отца одного. Сами знаете, на что способны эти мужчины, если предоставить их самим себе.

Она заговорщицки подмигнула.

– Он, бедняжка, микроволновку от пылесоса не отличит. Конечно, я тут тоже виновата. Жутко его избаловала.

Я еще раз коротко ей улыбнулась и повернулась обратно к Оливии.

– Как прошла ночь?

– Честно говоря, все так болело, – начала она, – что я почти не спала…

– Ну, так всегда бывает после этих кесаревых, – снова встряла ее мать. – Куда тяжелее, чем после обычных, нормальных, родов.

Я приподняла одну бровь, а Оливия покраснела и, в молчаливом гневе, уставилась вниз на ребенка, пока ее мать продолжала:

– Но теперь Ливи будет все делать как надо, верно я говорю, дорогая? С этого момента мы кормим только грудью.

Теперь уже обе мои брови взлетели вверх, и как сильно бы мне не хотелось сохранить невозмутимость в присутствии ее матери, я не смогла скрыть удивления.

– Мы… вы кормите грудью? – переспросила я Оливию, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

Она подняла голову и отвела волосы за плечо. Они – я заметила – были расчесаны до легкого блеска; Оливия даже воспользовалась румянами и помадой, явно в попытке привести себя в порядок перед посещением дорогой гостьи.

– Да, я кормлю грудью, – подтвердила она. – Мама тут… помогает мне. Но с прикладыванием не получается, – сказала она, снова переводя взгляд на малышку, которая возилась у ее груди с нарастающим нетерпением.

– Я не знаю, что мы делаем неправильно.

– Все в порядке, – сказала я.

Мать Оливии с удовлетворенной улыбкой уселась в кресло. То был сценарий, с которым я сталкивалась множество раз: молодая мамочка, ребенок которой получал бутылочки со смесью, на следующий день – а то и через два или три – решает, что хочет кормить грудью; иногда это действительно самостоятельное решение, но чаще на ее выбор влияют сделанные из добрых побуждений, но все равно со скрытым осуждением, замечания родственников и друзей. Начать кормить грудью, пропустив первые несколько дней лактации, сложно, но возможно: вы еще можете попасть в небольшое окно, когда гормоны, отвечающие за лактацию, у матери на пике, но потребуется настойчивость, готовность к частым прикладываниям и согласие надолго отказаться от нормального сна, прежде чем кормление наладится. Глядя, как младенец Оливии мнет ручками ткань ее пижамной куртки и водит губками туда-сюда, но все время мимо соска, я поняла, что нас ждет длинный день.

– Давайте начнем сначала, – обратилась я к Оливии. – Ничего если я присяду с вами рядом на кровать?

Оливия кивнула. Официально сидеть на постелях пациентов запрещается из-за Страшных Инфекций: кто знает, какие опасные микробы могут таиться на ваших темно-синих форменных штанах? Масса акушерок из послеродовых отделений заработали радикулит, склоняясь к пациенткам в процессе обучения кормлению грудью. Благородная задача, но ради нее приходится замирать в позе, больше годящейся для пыток; гораздо легче – и дружественней – присесть с пациенткой рядом. Так что я пристроилась одной ягодицей на краешек постели и осторожно помогла развернуть ребенка в безопасное и устойчивое положение для кормления.

– Живот к животу, нос к соску, – начала я, повторяя присказку, которую задалбливают акушерки на семинарах по естественному вскармливанию во всем мире.

– Рот широко открыт, подбородок вниз, вот так, уберите ручки Рози, чтобы она не отталкивалась ими от груди…

Улыбка словно прилипла у меня к лицу; Оливия возилась с младенцем, а ее мать смотрела на нас из кресла своим ледяным взглядом.

По современным требованиям акушерства мы должны действовать «без рук», помогая матерям кормить детей грудью. Если акушерка прикладывает младенца к груди сама, не давая процессу развиваться спонтанно, такое «вмешательство» якобы подрывает уверенность матери.

В видеороликах на курсах подготовки к родам показывают, как новорожденных младенцев кладут к матери на живот, и они волшебным образом подползают к груди, находят сосок и присасываются к нему с точностью щекастых самонаводящихся ракет. Реальность зачастую оказывается совсем другой, отчего женщины часами льют слезы, гадая, почему их драгоценный Джек или Джамал не делает так, как младенец в ролике, а акушерки часами сидят рядом с ними, улыбаясь как умственно отсталые чеширские коты, и борются с нестерпимым желанием схватить несчастного ребенка и собственноручно ткнуть его в сосок. Точно так же все начиналось и с Оливией. Я просидела возле нее с полчаса, предлагая немного изменить положение вот тут или подвинуться вон там, подкладывая подушки то под левую руку, то под плечи, и мечтая, чтобы малышка Рози обнаружила наконец сосок и насладилась густым вкусным молозивом, соблазнительно сочившимся прямо у нее перед носом. Однако безуспешные попытки поесть так утомили ребенка, что она заснула у матери на руках. Оливия откинулась на своем троне из подушек, признавая поражение.

– Не знаю, выйдет из этого что-нибудь или нет, – сказала она, увидев, что головка Рози тяжело склонилась к ней на руки.

– Похоже, ничего не получается.

Мать Оливии похлопала ее по плечу.

– Ничего-ничего, дорогая. Ничто не дается без усилий, – сказала она прямо-таки с сахарной приторностью.

– Я уверена, сестра рада будет провести весь день с тобой и помочь. Что может быть важнее, чем наладить грудное вскармливание?

Я прикусила язык так сильно, что испугалась, как бы кровь не потекла изо рта на форму; пятна на ней пришлось бы как-то объяснять старшей сестре на летучке в середине дня. Конечно, я с радостью помогла бы Оливии наладить грудное вскармливание, будь сама уверена, что она действительно этого хочет, и конечно я знала, что успех возможен при правильном руководстве. Однако язвительные комментарии этой дамы начинали всерьез меня задевать, не говоря уже об обращении «сестра», которое она использовала, судя по всему, намеренно. Добавьте сюда тот факт, что отделение было переполнено – нам приказали даже поставить дополнительные кровати, чтобы поместились все, кого отпустили из родильного, и мои коллеги уже приступили к своим ежедневным обязанностям, – и вы поймете, что при всем желании я никак не могла уделить Оливии то количество времени и внимания, на которое рассчитывала ее мать.

– Конечно, я с радостью сделаю все необходимое, чтобы помочь вам с грудным вскармливанием, – ответила я. – Лучшее, что можно сейчас сделать, это держать Рози кожа-к-коже, чтобы она чувствовала запах молока, а потом, когда она снова начнет искать пищу, постараться, чтобы ее рот оказался в нужном месте в нужное время.

Это предложение вроде бы удовлетворило Оливию и ее мать, и со скрипом развернувшись на линолеуме, я бросилась к посту, чтобы скорей приступить к запоздалой раздаче лекарств.

Весь день я старалась заглядывать к Оливии как можно чаще. Некоторые эти визиты были спонтанными, некоторые – по вызову матери Оливии, которая нажимала тревожную кнопку каждый раз, когда ротик ее внучки оказывался в непосредственной близости от соска. Заслышав сигнал, я спешно заканчивала то, чем занималась – накладывала тугую повязку на открытую рану или вытаскивала канюлю, – и бросалась в бокс к Оливии, чтобы узнать, что Рози опять заснула, или в первый раз покакала, или что она отталкивает материнскую грудь крепко стиснутыми злобными кулачками. При каждом посещении я видела, что Оливия с трудом сдерживает слезы от нарастающего разочарования; ее мать при этом громко изумлялась тому факту, что Рози – непонятно почему – не хочет брать грудь. Я всякий раз предлагала Оливии немного изменить положение и все активнее задействовала руки при каждой следующей попытке, пока, наконец, сама не приподняла Рози за плечики, провела ее губами по груди Оливии и быстрым движением, пока ротик был открыт, приложила к соску. Одно сосательное движение, потом другое – и тут Рози сморщилась, отвернулась и снова заснула.

Мать Оливии наблюдала за этими попытками, нахмурив брови и надув губы в знак неодобрения.

– Если честно, я не понимаю, в чем проблема, – заявила она, когда я в бессчетный раз явилась по тревожному сигналу.

Было почти шесть часов, и в воздухе стоял тяжелый запах потных женских тел и госпитальной пищи.

– Рози такая чудесная крошка, но бедняжка Ливи, похоже, совсем не справляется.

Я посмотрела на Оливию. За весь день она не набралась сил хоть раз встать с кровати. Ее блестящие волосы спутались и пропотели в жарком воздухе, а румяна сползли с бескровных щек. Даже груди, казалось, безнадежно повисли между раскрытыми полами розовой пижамы. Передо мной была женщина на грани нервного срыва, а у нее на руках – хнычущий, плачущий, явно раздраженный – очень и очень голодный малыш.

– Оливия, – начала я, надеясь, что голос мой звучит достаточно твердо, чтобы дать ее матери понять – вмешиваться в беседу не стоит.

– Как вы сами хотите поступить?

– Она хочет кормить грудью, что за вопрос! – ответила мать.

Я прожгла ее взглядом: ледяным концентрированным лазерным лучом серьезно настроенной акушерки. Я не хотела вступать с ней в дебаты относительно способа вскармливания, который выберет ее дочь, и обсуждать его достоинства и недостатки. Я знала, что, стоит мне начать, и я уже не остановлюсь. Мало того, тщательно выдерживаемая видимость спокойствия тут же исчезнет, потому что для меня очень важно, чтобы Оливия сама принимала решения и рожала и кормила своего ребенка так, как она хочет или может.

– Оливия, – повторила я, игнорируя вмешательство матери. – Чего вы хотите? Что бы это ни было, я сделаю все, чтобы вам помочь, но выбор только за вами.

Оливия подняла на меня глаза. В полной тишине по ее щекам вдруг потекли горячие слезы. Она не всхлипывала, не терла глаза. У нее на это просто не было сил. Долгие бесплодные схватки, большая полостная операция, три часа сна и практически целый день попыток дать грудь изголодавшейся, раздраженной малютке, оставили ее полностью опустошенной.

– Я хочу кормить грудью, – сказала она, когда слезы добрались до шеи и побежали по ней вниз.

– Я знаю, что Рози голодна. Я очень стараюсь. Я просто… просто не знаю, что еще сделать.

Я присела возле нее на корточки, оказавшись от ее матери через кровать.

– Слушайте, – сказала я. – Ваше молоко все равно окажется у нее в животе. Ничего страшного, если сейчас она не сосет. Главное, чтобы она поела. Что вы знаете о сцеживании?

– Вы хотите сказать, мне надо подоить себя? Как корову?

– Ну, и да, и нет… – ответила я. – Конечно, пользоваться молокоотсосом вам сейчас рано, но я покажу, как можно сцедить молоко в баночку, а потом мы дадим его Рози с помощью маленького шприца. Надо, конечно, немного приспособиться, но это совсем не больно.

Я начала листать буклет по грудному вскармливанию, который раньше дала Оливии, в поисках соответствующих иллюстраций.

С другой стороны постели мать Оливии с отвращением вцепилась в свои жемчуга.

– Послушайте, в этом же нет никакой нужды! Это же так… неприятно.

– Но на данный момент это наилучший способ продолжать стимулировать грудь, – сказала я, глядя ей прямо в глаза. А потом, обращаясь к Оливии:

– Итак, давайте попробуем.

Мать Оливии взяла Рози (и выразительно отвела глаза от кровати), а я склонилась над ней и начала объяснять основные техники сцеживания, показывая, как захватить рукой ткани груди и потом плавным движением сцедить молоко в стерильный пузырек. Чем дольше я стояла в этом неудобном положении, тем сильней у меня болели ноги и спина, и без того утомленные подъемами по лестнице, для которых я сумела выделить время в обеденный перерыв, чтобы не отстать от других членов Клуба Жирных Задниц. Усилия, однако, оправдались: за пару минут Оливия освоила прием и теперь сцеживала молозиво струйками в пузырек, который держала другой рукой.

– Великолепно! – сказала я, медленно распрямляясь и ощущая каждый свой позвонок.

Было уже почти семь, время заняться дневной документацией, записать свою часть в отчет смены и по-быстрому обойти всех пациенток, чтобы убедиться, что никто не заболел, не заработал нервный срыв и не сбежал, прежде чем отправиться домой.

– У вас куча молока. Рози получит ужин из трех блюд, – пошутила я, стараясь по возможности незаметно отступить в сторону выхода. Уходя, я глянула на них в последний раз: Оливия отчаянно сражалась со своей грудью, хотя слезы продолжали течь у нее по щекам. Ее мать, держа Рози на руках с побелевшими костяшками, делала вид, что разглядывает абстрактный узор на занавесках, пока Оливия из последних сил пыталась угодить им обеим. Эта картина продолжала стоять у меня перед глазами, когда я ехала тем вечером домой и пока лежала в темноте, считая часы до начала моего третьего и последнего дневного дежурства на этой неделе. Ко мне вернулись воспоминания о собственных первых днях материнства: туман в голове от бессонницы, постоянные боли, внезапные приливы всепоглощающей любви к малышу и одновременно осознание того, что ты никогда, никогда не сможешь все делать для него исключительно правильно, как бы ни старалась. Конечно, в этой начальной поре есть свои прелести, однако именно тогда возникает чувство вины, которое будет преследовать тебя, словно фоновый шум, на протяжении всей жизни: впервые я услышала этот шум много лет назад, когда лежала в роддоме с младенцем и швами на животе, и вот он вернулся ко мне теперь, в ночь между дежурствами, когда я гадала, достаточно ли сделала для Оливии и будет ли ей лучше или хуже, когда мы снова встретимся наутро.

В действительности, отдернув занавески ее бокса в начале моей третьей дневной смены, я не сразу поняла, что девушка, четкими движениями укладывавшая сумку, на самом деле та же, что вчера лежала здесь в лужах теплого молока и слез. Начать с того, что Оливия была полностью одета: розовую пижаму сменили стильный джемпер, джинсы в обтяжку и белоснежные кроссовки. С волосами, стянутыми в высокий хвост, и ярко-розовой помадой на губах, Оливия выглядела отдохнувшей, здоровой и собранной. А еще я сразу обратила внимание на тишину: Рози спокойно лежала рядом в своей кроватке, наряженная в лимонно-желтый комбинезончик с шапочкой и варежками в тон. Ну и больше всего мне в глаза бросилось пустое кресло в углу: матери Оливии не было.

– Доброе утро, Оливия! – поздоровалась я, стоя в ногах кровати.

Оливия оторвалась от сборов, и когда она обернулась ко мне, я увидела, что глаза у нее все еще усталые, но черты заметно смягчились, чего не случалось ни разу за предыдущий день.

– Уже собираетесь домой?

– Да, – ответила она, улыбаясь. – Ночью наконец удалось правильно приложить Рози, и за утро она успела поесть уже несколько раз. Конечно, она то сосет, то отваливается, но мы на правильном пути.

– Это же чудесно, – сказала я. – Очень рада за вас. Иногда бывает проще все сделать самой, когда ваша… когда никто на вас не смотрит.

Оливия усмехнулась, одновременно сворачивая стопку пеленок и складывая их в большую сумку, которая стояла перед ней на кровати.

– Вы про мою мать? Она уехала домой сегодня утром. Ее послушать, так отец хлопьев сам себе не насыплет на завтрак.

– Ну, – заметила я, – она явно женщина с характером.

– Мне ли не знать! Я восемнадцать лет терпела, пока жила с ними, прежде чем уехать в университет – Оливия вздохнула, заталкивая в сумку сложенный свитер.

– Думаю, матери всегда хотят своим детям добра, – сказала я, и, уже произнося эти слова, подумала, что никогда не проявила бы подобной снисходительности, будь мать Оливии здесь. Было в ее фальшивой, застывшей улыбке нечто такое, от чего у меня закипала кровь.

– Скорее всего, ваша мама просто хочет, чтобы вы все делали так, как в свое время она.

– Это вы о чем?

– Ну, чтобы вы рожали сами, а потом кормили грудью.

Оливия тряхнула хвостом на затылке и расхохоталась.

– Ой, да ей тоже делали кесарево сечение, – воскликнула она. – И она кормила и меня, и братьев из бутылочки. Говорит, молоко так и не пришло. Она часами может об этом рассказывать, нашелся бы слушатель.

Я в буквальном смысле застыла на месте. Я стояла с открытым ртом и наблюдала, как Оливия складывает остальные вещи в сумку. Точно так же, как мне хотелось помочь Оливии и защитить ее от того, что я сочла материнской пассивной агрессией, теперь меня переполняло сильное и совершенно неожиданное сочувствие – с оттенком грусти – к ее матери. Это была женщина, опыт родов которой не совпал с идеализированными представлениями, которая пыталась и не смогла кормить грудью, у которой не получилось – несмотря на приложенные усилия, – сделать все «как надо», и теперь она возлагала все надежды на дочь, представительницу следующего поколения. Часто говорят, что женщина – сама себе враг, и в этом можно убедиться, проведя хоть одно дежурство в родильном доме, где сплетни и домыслы всегда сопутствуют показному добродушию. От акушерки к акушерке, от матери к дочери – наша любовь зачастую отягощена еще и горем, и чувством вины. Как Жирные Задницы, парами карабкающиеся вверх по ступенькам, только чтобы спуститься и начать заново, каждое поколение женщин прилагает все усилия, чтобы стать идеальными матерями, а потом их дочери начинают восхождение заново, следуя по уже покрывшимся пылью, извилистым материнским следам.

– Можете мне немного помочь? – спросила Оливия, пытаясь застегнуть молнию на сумке, которая была уже набита до отказа.

– Если вы подержите вот здесь, то…

Я подошла к ней и взялась за сумку в том месте, где Оливия указывала, и тут наткнулась на еще один сюрприз. Внутри, среди пеленок и распашонок, носков и свитеров, лежало не меньше десятка бутылочек с готовой детской смесью. Матери на искусственном вскармливании обычно просили у нас пару бутылочек «на дорогу», но этого явно было многовато, особенно для женщины, которая весь предыдущий день терзала собственную грудь во имя грудного вскармливания.

– Вы держите, а я застегну, – сказала Оливия, не заметив моего открытия.

Пока она боролась с молнией, я боролась со своими мыслями. Проще всего было бы не обращать внимания и отправить Оливию домой – в конце концов, у нее имелся помощник в лице ее мамаши, – но искушение оказалось сильнее меня.

– Ух ты, – воскликнула я. – Сколько молока!

Оливия выпрямилась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Просто на всякий случай, – отрезала она.

Взгляд ее был тверд – в точности как у матери, – словно она молча запрещала мне продолжать.

Я налегла посильнее, она потянула за молнию, и вместе мы застегнули сумку.