Ясприт: слишком длинный день

Я ничего не понимала. И уже готова была решить, что Ясприт, как и множество женщин, обращавшихся в приемное – отлично ухоженных, с широкой улыбкой, – на самом деле была очередной «паникершей», из-за которых наше отделение всегда перегружено. Акушеркам частенько приходится наблюдать чудесное исцеление пациенток, вызванное просто посещением больницы. Спазмы в животе, которые до этого не снимало ни одно обезболивающее, внезапно пропадают в тот момент, как пациентка присядет на кушетку; невыносимая головная боль загадочным образом прекращается еще в комнате ожидания. Тем, кому действительно плохо, становится лучше лишь с началом лечения, но для многих других достаточно вдохнуть пропитанный сочувствием и ароматами дезинфекции воздух, чтобы поправиться. Самые циничные из нас могут поглядывать на таких посетительниц с неодобрением, бормоча себе под нос: «Все она выдумывает». Те, кто поснисходительней, понимают, что для некоторых женщин наш госпиталь – единственное место, где их непременно выслушают и подержат в безопасном укромном боксе пару часов, а то и до вечера. Одного этого бывает достаточно, чтобы они успокоились и почувствовали себя лучше еще до начала осмотра.

Ясприт – или «Яс», как представилась она сама, – позвонила в отделение в три часа дня, в разгар работы, когда сонливость после ланча заметно снизила скорость моих передвижений и остроту мысли. Все утро к нам поступали пациентки, у которых ночью, в полнолуние, отошли воды, и к обеду у меня в буквальном смысле болела рука от бесконечных осмотров. Некоторые из них отправились в дородовое отделение, некоторых спешно увезли в родзал, а оставшихся недовольных отослали обратно домой, чтобы «отдохнуть», как мы это называем, – иными словами, промочить несколько упаковок толстых прокладок в ожидании, пока начнется боль. К моменту, когда позвонила Яс, я едва держалась на ногах и присела на стул возле поста в надежде на минутную передышку, но тут же, словно по команде, затрезвонил телефон.

– Приемное, акушерка Хэзард, чем могу помочь? – автоматически пробормотала я.

– Ну, вы понимаете… я родила ребенка восемнадцать дней назад и я все время чувствую ужасную усталость.

Я откинулась на спинку стула и пошарила по столе в поисках ручки. «Ну конечно, черт побери, ты все время чувствуешь усталость, – хотелось мне сказать. – Ты наверняка по пальцам можешь пересчитать, сколько часов спала со дня родов, грудь у тебя словно каменная и вечно подтекает, а всю энергию из тебя выпивает ребенок, которого ты держишь на руках. Твоя промежность больше похожа на дорожную карту, на которой дороги и проселки обозначаются швами, и ты понятия не имеешь, будет твоя жизнь когда-нибудь снова нормальной или нет. Естественно, ты устаешь, дорогуша – а как же иначе?»

– Итак, вы постоянно чувствуете усталость, – с прохладцей переспросила я своим отработанным «телефонным» голосом, придав ему строго отмеренную долю сочувствия. Повторяйте за пациентками, учат нас. Перефразируйте то, что они говорят, чтобы они понимали, что их слушают, даже если какая-то из них вдруг вам сообщает, что ее половые губы похожи на протухшую свинину (подлинная история).

– Я совсем без сил, – продолжал голос на другом конце, – сколько бы ни поспала, и что бы ни ела, и чем бы ни занималась. И шрам от кесарева с каждым днем болит все сильнее.

Вот теперь все мое внимание сосредоточилось только на ней. Усталостью в родильном доме не удивишь ни пациенток, ни персонал, но рана, которая не заживает в условиях правильного ухода и по прошествии достаточного времени, может указывать на инфекцию.

– Кожа вокруг не выглядит воспаленной? – спросила я. – Вы не видите каких-либо вспучиваний по лини шва, не подтекает ли из него кровь или жидкость?

– Я не знаю. Я боюсь смотреть.

Я не устаю поражаться тому, как женщины боятся рассматривать собственные тела, если речь идет о здоровье. Мы готовы часами отыскивать у себя проблемы с жиром на бедрах, кожей на руках, формой бровей или с чем угодно, что не совпадает с современными стандартами красоты, однако когда речь заходит о припухлостях, затвердениях и прочих интимных подробностях мы начинаем страшно пугаться визуального осмотра. Даже позвонив нам со словами «у меня из влагалища что-то торчит», женщина может категорически отвергнуть предложение пойти, взять зеркало и посмотреть, заранее испытывая отвращение к тому, что может увидеть. Подозреваю, что такое нежелание смотреть – по-настоящему смотреть – на собственное тело много говорит об условностях нашего воспитания. Зачастую девочку с раннего возраста приучают к мысли о том, что ее анатомия – постыдна, запретна даже для нее самой, а обсуждать ее можно разве что шепотом и только через цветистые эвфемизмы, в то время как мальчики спокойно играют в душе со своими пенисами, стоит им только их обнаружить. Такое внушенное поведение может долгие годы отзываться острым смущением и дискомфортом и являться причиной массы неудобств, ведь нередко бывает так, что достаточно просто осмотреть себя самой, вместо того чтобы час добираться до приемного отделения больницы. Однако, слушая застенчивый голосок в трубке, я понимала, что нет смысла настаивать, чтобы пациентка сама осмотрела свой шов, не выходя из дома.

– Мне трудно сказать, что в действительности происходит, опираясь только на ваше описание по телефону, – осторожно сказала я, записав ее фамилию на бланке входящих звонков, и пометив ниже: «Симптомы неясные; пациентка сообщает о болях в области шва, но по голосу кажется здоровой». Я оторвала бланк от корешка и положила в стопку других, накопившихся на посту за день. В ту смену мы дошли до точки, когда уже не имело смысла учитывать, кто должен прийти и кто уже пришел – чему быть, того не миновать.

– Почему бы вам не заехать в госпиталь, Яс, – предложила я, – и мы, как только появится возможность, вас осмотрим. Правда, сейчас все очень заняты, – ввернула я отработанный намек. В углу комнаты ожидания какая-то женщина в полный голос ругалась со своим парнем из-за куриной ножки, которая последней осталась в картонном ведерке, заказанном ими для подкрепления сил. «Все ясно, – решила я, наблюдая, как еще несколько женщин ворчат и вздыхают, сидя за стеклянной перегородкой. – Вы можете немного подождать».

Когда Яс явилась в приемное, то выглядела в точности как идеальная молодая мамочка: стройная, миниатюрная, с иголочки одетая, блестящие темные волосы собраны в аккуратный пучок, помада на губах подобрана по цвету к детской сумке через плечо. Когда я предложила ей поднести детское автомобильное кресло, в мягком нутре которого безмятежно спал ее ангелочек, она лишь улыбнулась и подняла его одной рукой, словно кресло ничего не весило.

– Я сама, – ответила Яс. – Но все равно спасибо.

Я рассчитывала увидеть бледную тень, которая едва волочит ноги, а вместо нее передо мной стояла спокойная, уверенная в себе женщина. Я улыбнулась Яс в ответ – повторяйте за пациенткой, отзеркаливайте – и повела ее в первый бокс.

Яс осторожно поставила автомобильное кресло на пол и присела на кровать, одним ловким движением забросив обе ноги в новеньких кроссовках на простыню в изножье. Посматривая на нее исподтишка со скрытым скептицизмом, я начала включать аппараты и мониторы, стоявшие возле койки. Мало кто из рожениц, перенесших кесарево сечение пару недель назад, мог двигаться с такой легкостью и уверенностью, не говоря уже о пациентках с абдоминальными инфекциями. Яс послушно закатала рукав шелковой блузки, чтобы я надела ей на руку манжету и измерила давление. На мои стандартные вопросы она отвечала вежливо, но без подробностей.

– Яс, – сказала я, – все ваши показатели в норме, что очень хорошо. Давайте теперь я осмотрю ваш шов? Если у меня возникнут сомнения, я приглашу врача, чтобы и он посмотрел.

Яс широко улыбнулась.

– Конечно, – сказала она, расстегивая джинсы и спуская их до бедер. Живот у нее оказался гладким и загорелым: она явно была из числа женщин, которые благодаря удаче (точнее, хорошей генетике) избежали появления растяжек, превращающих кожу в сдутый воздушный шарик, как у большинства молодых матерей. Поскольку лишних складок не наблюдалось, шов оказался сразу у меня перед глазами – тонкая красная линия, пересекающая живот. В уме я отметила себе запомнить фамилию врача, делавшего кесарево: тут явно чувствовалась рука мастера. Я натянула голубые одноразовые перчатки, взяв их с тележки возле кровати, и осторожно прошлась пальцами по шву. Никаких неровностей, припухлостей, никакого смещения кожи к одному из краев. Шов можно было демонстрировать на страницах учебников.

Во время осмотра я, к своему стыду, почувствовала укол зависти: мне самой после кесарева, сделанного пятнадцать лет назад, рану почему-то закрыли скобами, а не зашили. Теперь шов превратился в серебристую линию, но в первые недели после рождения дочери я выглядела и чувствовала себя как монстр Франкенштейна – измученным, страшным, сметанным на скорую руку чудовищем. С тех пор мне не раз случалось подмечать те же следы потрясения в глазах новоиспеченных мамочек, которым после одиннадцати (или двенадцати, или тридцати четырех) часов болезненных схваток срочно делают кесарево сечение, и к ступору от бессонницы добавляется острое чувство вины и разочарования. Занятия по подготовке к родам, тщательно заученные аффирмации и визуализациии, четырехстраничный родильный план – и вдруг все заканчивается операционной и ножом хирурга. Операция спасает вам жизнь, и многие женщины так ее и воспринимают. Однако есть и такие, у которых этот, порой весьма травматический опыт, крутится и крутится перед глазами, пока с течением времени не поблекнет настолько, чтобы выкинуть его из головы. Я поискала на лице Яс признаки такой внутренней борьбы, однако оно ничем их не выдавало.

– Яс – начала я, – совершенно естественно, что вы постоянно чувствуете усталость; вашему телу столько всего пришлось перенести. Вам сделали серьезную операцию, чего вы, скорее всего, совсем не планировали.

При этих словах она моргнула, но продолжала прямо смотреть мне в глаза. Я решила, что должна еще что-то сказать; возможно, мой сбивчивый монолог все-таки достигнет своей цели.

– Наверняка вы недостаточно спите, да и уход за ребенком отнимает огромное количество сил. Однако что касается шва, я никаких проблем не вижу – собственно, доктор сделал великолепную работу.

Тут она опустила голову, и я заметила у нее слезинку в уголке глаза.

– Может быть, вы слишком много двигались в последние пару дней? Разрез проходит через несколько слоев ткани, и тем, что находятся ниже, требуется больше времени на заживление. Если сразу много двигаться после операции, шов может болеть.

И тут это случилось. Идеально круглая слеза скатилась у Яс по щеке. Нижняя губа задрожала, вторая слеза последовала за первой, за ней – еще одна, и вот уже две блестящих дорожки забелели на ее щеках, смыв тональный крем.

– Просто каждый день такой длинный, – прошептала она, по-прежнему не поднимая взгляда.

Мне показалось, я ее неправильно поняла. День слишком длинный? Мне, к сожалению, чаще казалось, что день, наоборот, слишком короткий, чтобы впихнуть в него и работу акушеркой, и родительские обязанности и просто обычную жизнь, на которую времени вообще не оставалось, но слишком длинный?

– Извините, – мягко сказала я, – что вы имеете в виду?

Тут Яс подняла-таки глаза: они заметно покраснели, а помада на губах смазалась там, где она смахивала слезинки тыльной стороной кисти. Маска соскользнула, и теперь она готова была говорить.

– Мой муж вышел на работу через четыре дня после рождения Бины. У него свой бизнес, так что если он не работает, то и не зарабатывает. Это ничего – я его не виню, – но просто… теперь в доме только мы с Биной, почти на весь день, и время тянется ужасно медленно. Конечно, мне надо ее кормить, но когда я этим не занимаюсь, то просто не знаю, куда себя девать. Я бухгалтер; я привыкла, что вокруг меня постоянно люди, привыкла к вечной занятости, к собраниям и встречам. А теперь у меня времени… хоть завались, и если я ничего не делаю, то просто прокручиваю в голове день родов, снова и снова. Как все прошло. Как должно было пройти. Выражение лица моего мужа, когда меня увозили в операционную.

При этих ее словах я поежилась. Только спустя много лет после моего собственного кесарева сечения муж рассказал мне, что произошло, когда меня увезли из родзала готовить к операции.

– Они отправили меня в какую-то кладовку, чтобы я там переоделся, – признался он мне как-то ночью, когда мы лежали в постели в темноте, обмениваясь полусонными признаниями.

– Я думал, что и ты, и ребенок умрут, и представлял, как буду уходить из госпиталя один.

Получалось, не только у меня в голове крутились те страшные картины, просто мой муж держал свои воспоминания при себе, пока мои немного не померкли.

– Я заставляю себя не думать о его лице, – продолжила Яс, эхом отозвавшись на мои мысли.

– Мне надо как-то убивать время, все эти бесконечные часы – поэтому я делаю уборку.

– Уборку? – переспросила я. – В каком смысле?

Яс вздохнула, пожала плечами и посмотрела мне прямо в глаза.

– Я убираю весь дом три, а то и четыре раза в день. С пола до потолка. Ковры, пыль, кухню, ванные. Перестилаю постели. Стерилизую бутылочки Бины как минимум дважды, перемываю посуду, а потом начинаю все сначала.

– То есть вы… достаточно много двигаетесь.

– Да.

Я тоже вздохнула – хоть и не так глубоко. До меня внезапно стали доходить из-за занавесок звуки, которых только что мой слух не воспринимал: биение сердца на КТГ в других боксах, смех мужчины и женский возмущенный возглас в ответ. Непрекращающиеся телефонные трели. Я смотрела, как Яс убирает влажные волосы с лица, как заправляет выбившуюся прядку в свой аккуратный пучок и спрашивала себя, смогу ли дать ей то, что ей нужно, и хватит ли у меня времени, сочувствия и сил. Ее психологическое состояние было очень непростым, в нем сплетались тревожность, разочарование и элементы навязчивого поведения, да вдобавок еще и симптомы посттравматического стресса – такое не распутать за один вечер. Внутренние конфликты, противоречия и обыкновенная усталость, все признаки новоиспеченной молодой матери.

– Яс, ваши переживания – абсолютно все – совершенно нормальны. Рождение ребенка приводит к огромным переменам. Это все равно что бомба, взорвавшаяся посреди обычной жизни, которую вы вели до того. Все меняется, а когда вам приходится целый день сидеть одной дома, то очень легко почувствовать себя в изоляции и без сил.

Она поглядела на меня и кивнула. Яс совершенно точно слышала мои слова, но я не могла с уверенностью утверждать, что она меня понимала. Глаза ее, мгновение назад блестевшие от слез и искавшие встречи с моими, теперь потухли, и я узнала тот взгляд, которым смотрит на меня дочь-подросток, когда я пытаюсь вложить ей в голову перлы своей родительской мудрости. Похоже, она уже спряталась в свою раковину.

– Уборка – это тоже нормально, – продолжала я, стараясь снова привлечь внимание Яс, – но убирать три или четыре раза в день, пожалуй, немного чересчур. Жизнь слишком коротка, Бина будет малышкой лишь раз. Притормозите. Проявите снисходительность к себе. Попросите о помощи, если вы в ней нуждаетесь.

Я поняла всю бессмысленность этих уговоров, как только они слетели у меня с губ. Яс уже застегивала джинсы и заправляла блузку, но я не готова была так просто сдаться и отправить ее назад домой, к прежним проблемам, отделавшись коротким осмотром. Искусство акушерства заключается в том, чтобы распознавать нужды женщин, даже если они лежат в совсем другой сфере, и я чувствовала, что для Яс моих слов – точнее, тех неловких утешений, что я предложила, – было недостаточно. Я знала, что остаются какие-то секунды до момента, когда она опять погрузится в одиночество, из которого ненадолго вырвалась, с тоской в груди и с ребенком на руках. И тут меня посетила идея.

– Яс, – сказала я, когда она опустила ноги на пол.

Она остановилась и поглядела на меня, гадая, что еще я собираюсь – если собираюсь – ей предложить.

– Похоже, насчет шва я все-таки могу вам помочь.

Она слегка кивнула, словно птичка, молча предлагая мне продолжить.

– Вы так много двигались что, если присмотреться повнимательней, спровоцировали небольшое воспаление ниже шва.

Это была откровенная ложь, но прием, похоже, сработал. Яс замерла и внимательно слушала мой «диагноз».

– Надо сделать вашему шву антимикробную обработку, чтобы его размягчить и удалить все вредоносные бактерии. Процедура займет всего десять минут, так что можете просто лечь и отдохнуть. С Биной все будет в порядке.

Я посмотрела на малышку, сладко сопевшую в автомобильном кресле под шум приемного отделения.

– Думаю, я могу задержаться, – ответила Яс, – если вы правда считаете, что это поможет.

– Ну конечно, – с улыбкой заверила я ее.

То, что я задумала, не могло оказать клинического эффекта – просто промывание и короткий отдых, – но я знала, что и вреда от процедуры не будет. В моем распоряжении имелись все инструменты и лекарства из современного акушерского арсенала, но в данном случае основную роль играли замысел и его осуществление.

Я открыла ящик шкафчика у кровати и разложила все необходимое на тележке: стерильные перчатки, две упаковки марлевых тампонов, длинную пластиковую ампулу с жидкостью для промывания ран. Ритуалы в акушерстве имеют большое значение: Яс с большим интересом наблюдала за тем, как я распечатываю каждый пакет. Она снова задрала блузку и приспустила джинсы. Медленно, нежно, словно выполняя важную церемонию, я вынула из упаковки десять ватных подушечек и выложила их вплотную одна к другой по линии шва. Полностью закрыв их белоснежной марлей, я сломала ампулу и вылила ее содержимое на повязку, чтобы та полностью намокла. Всегда, когда я таким образом промываю раны, мне приходит на ум, что у каждой из них есть своя история, а мой уход за раной – знакомство с этой историей, способ акушерки сказать «Я тебя слышу, и я верю тебе».

– Ну вот, – сказала я, легонько похлопав повязку кончиками пальцев. – Теперь пусть как следует увлажнится. Я вернусь через пару минут. А вы отдыхайте.

Я приглушила свет у нее в изголовье и вышла из бокса. Задергивая штору, я видела, что Яс лежит на спине с закрытыми глазами, держа руки по швам. Живот мерно поднимался и опускался под влажной повязкой. В этом крошечном уголке приемного отделения на время воцарился мир.

Десять коротких минут пролетели за телефонными звонками и разборкой кучи карт пациенток, поступивших в отделение. Отвечая на звонок беременной на тридцать первой неделе с преждевременными схватками и последовавшее за ним сообщение о женщине, у которой началось кровотечение прямо в автобусе, по дороге домой с работы, я поняла, что надо скорей освобождать кровати для них и прочих срочных случаев, которые традиционно начинаются ближе к вечеру. Я дала Яс отдохнуть, сколько смогла, прежде чем вернуться к ней в бокс, где обнаружила ее тихонько похрапывающей. Руки по-прежнему лежали по бокам, но когда Яс задремала, развернулись ладонями вверх, словно в неслышной мольбе.

– Яс, – позвала я, осторожно тряся ее за плечо. – Как вы себя чувствуете?

Она открыла глаза, не сразу сообразив, что над ней за странное лицо и почему она в таком странном месте.

– Все в порядке, – ответила она.

Потом перевела взгляд на живот и отогнула край влажной повязки.

– Так приятно! Большое вам спасибо.

«И мне тоже приятно», – хотела я сказать. С каждым днем больница принимала все больше пациенток; дежурства превращались в бесконечную чехарду, и я сознавала, что мои прикосновения уже не так ласковы, а мысли не всегда добры. Старшие коллеги старались раньше выйти на пенсию или перевестись на менее стрессовые должности, а молодежь, поступавшая в отделение, сначала сильно пугалась трудностей нашей работы. Я же находилась в каком-то промежуточном положении: еще не старшая, чтобы всегда знать, за какие ниточки дергать, но и не такая молодая, чтобы обращаться за помощью, если что-то идет не так. Чувство было не самое приятное, и временами мне приходилось несладко от размышлений о том, на своем ли я месте и действительно ли помогаю людям. Вот почему сознание того, что я могу кого-то утешить и дать женщине драгоценную десятиминутную передышку, действительно доставило мне удовольствие.

Яс привычно привела себя с порядок: джинсы застегнуты, блузка заправлена, влажная повязка аккуратно сложена в тазик возле кровати. Она не позволила мне подать ей автомобильное кресло с Биной, равно как не согласилась взять чистые салфетки и обезболивающее на всякий случай. Я проводила ее к двойным дверям отделения и посмотрела, как она уходит с той же непринужденной грацией, что и на пути сюда. Ей – и мне тоже – предстоял еще один длинный день, обе мы несли свои раны и продолжали трудиться: Яс с тряпкой и пылесосом, я с перчатками и марлей, – каждая прокладывая собственный маршрут через боль к исцелению.