Чудесное явление
Четырнадцатилетним, Сергей Шкляр увидал во сне, что он, – взрослый, с усами, и участвует в хмельном побоище, ломает мебель, посуду, выбегает на улицу вблизи какого-то вокзала, и тут человек кавказского обличья поражает его бутылкой в лоб!..
Сергей проснулся.
Апрельское утро было еще розово над Москвой, в комнатах, – в квартире жили четвертые сутки, – было сонно. Новое московское утро, память переезда из Харькова, временная свобода от гимназии – все это поднялось счастливой волной, прозрачно опрокинуло сон.
Жизнь Сергея Шкляра складывалась очень просто. Отец его был членом судебной палаты, он был единственном сыном этого добродушного юриста. После двух гимназий – харьковской и московской – Сергей поступил на юридический московского университета. Это было в четырнадцатом году, и в декабре Сергей уже поехал в Тверь – в кавалерийское училище…
Все эти обязанности Сергей выполнял с готовностью, но без особого одушевления: переводить Тита Ливия или подзубривать экстерьер, дежурить в столовке на Воздвиженке или обучать смену новобранцев на полковом манеже в Борисоглебске, – почему бы не так? Но не случись войны или закройся, скажем, все юридические факультеты, Сергей, наверное, принял бы участие в конкурсе путейского института.
Все сказанное изложено отнюдь не с целью, чтобы читатель мог решить: вот непутевый юноша. Ибо это вовсе не так: разве мало между нами людей, весьма похожих на Сергея?
Итак, летом восемнадцатого года демобилизованный поручик кавалерии Шкляр находился за Волгой под Самарой в армии Комуча, комитета членов учредительного собрания: попал он сюда из Пензенской губернии вместе с двоюродным братом, которого убили под Сызранью.
Война за Волгой была отлична от войны с Германией. Но и это времяпровождение надлежало вести исправно – более или менее. А впрочем, размышлять над всем этим поручик Шкляр нашелся много позже.
В сентябре он был ранен в ноги и была убита его чалая тонконогая кобыла Леда, реквизированная под Симбирском. В конце ноября он получил отпуск. Но ехать было некуда: ближайшие родные места остались за Волгой. Четыре дня провел он в номере старосветской уфимской гостиницы, развлекаясь – армейской шменкой, выигрывая и расплачиваясь вексельными филипповками, опять придумывал перед сном, куда бы выправить литер, пока не познакомился за обедом с неким поручиком автомобильных войск Першиным: поручик этот весьма быстро уговорил ехать на одну из станций, погостить в эшелоне, поохотиться на куропаток («Хорошая штука – тушеные с картошкой, со сметанкой… Важно под стопку проходят!»).
Жизнь в эшелоне Шкляру поглянулась: тишина, тепло, сыто и даже пьяно в меру. Каждое утро штабс-капитан Диваев, проснувшись, взглянув в окно, еще раз определял, что окрестность воистину альпийская, и, растерев на руках шерстяные чулки, начинал одеваться, сразу же определял себя на кухню – поджаривать что-либо на завтрак, например, вчерашние пельмени, заказывались которые едва ли не тысячами и почти каждый день Аграфене Федоровне, жене станционного весовщика. Завтракали, разумеется, со спиртом, а спирт был трех сортов: ректификат, сырец и сырец с эфиром. После завтрака шли на охоту, если позволяла погода. Обедали в час, в два, опять выпивали из манерочной пробки и, сытые, протягивались отдохнуть. А по вечерам – винт, преферанс, шменка, разговоры о германской войне и о настоящей…
Так прошло почти две недели. Неожиданно получился приказ-депеша о продвижении части грузовых машин в Бирск. Поручик Шкляр, – а это происходило за обедом, – тотчас припомнил, что и он шофер, черт возьми, хоть и холодный, но учился на форде у тетки Надежды, а на фронте однажды двух генералов возил!
– Ну, так едешь? – спросил Диваев.
– Определенно, дорогой капитан…
Выехали на следующий день после обеда. Поручик Шкляр принял в свое ведение полуторатонный уайт и в компании помощника, шофера Ларсена, эстонца, отбыл со станции на заснеженные дороги последним.
Погода была мягкая, мороз не выше десяти градусов и безветренно. На пятой, на шестой версте начались некоторые мытарства: не оказалось цепей, колеса буксовали – рыхлый снег летел из-под них веселым фонтаном, а поручик Шкляр с кавалерийским остроумием поминал общепринятую мать.
Путь замедлился, а время склонялось к сумеркам. И вдруг – запахом, густым паром – открылось, что протекает радиатор. Понадобилось в него накладывать снег, заодно пришлось соорудить канатные обвязки на задние колеса. Уже мерцали звезды, в небе стало дымно, всходили снеговые облака с пасмурных горизонтов, мотор был раскрыт – пахучая гарь веяла навстречу теплом. Уже совсем в темноте открылись рассыпанные внизу огни села, пели под горой в темной улице самарские артиллеристы: «Ах, шарабан мой…»
В селе Шкляр прожил два дня. Большая часть грузовиков оказалась без цепей, – начали в местной кузнице ковать скобы на колеса. Шкляр в своем коротеньком полушубке и в лисьей шапке с оборванным ухом ходил в кузницу, курил с шоферами махорку, рассказывал анекдоты и бил вполне хорошо за молотобойца… Но спирта не было и за обедом.
Может быть, что по этой причине поручик Шкляр решил на третий день ехать обратно, воспользовавшись местом на облучке фиата, который потянули буксиром четыре крестьянских коня.
В поле было неспокойно – задувало, крутил снежок, начиналась, видимо, метель. Сосед у Шкляра был шофер-татарин, он угрюмо сидел за рулем и разговора не поддерживал.
«Однако, погодка, Маттиэ Батистини», – думал Шкляр, подвигаясь, подсовывая длинные полы шинели, изрядно легкой от времени. Вообще, поручик был легко одет: холодное белье, полушубок выше колен и в боку распоровшиеся перчатки, – рукавицы он забыл в печурке… Ему хотелось курить – но кисет и трубка были в кармане френча. В лицо дуло, студило ниже пояса и в рукава; стало покалывать пальцы ног.
«Сидеть бы в избе, – думал Шкляр, щурясь от метели, надуваясь и мигая, – что-то поделывает Диваев? Определенно, устроил какой-нибудь „шулюм“ и выпивает… Да, кабаре…»
Он мерзнул и старался меньше двигаться. Татарин за рулем сидел совсем темный, парни подскакивали на конях уже неразборчиво – последний, разве…
И вот в этой дреме, в неподвижной, стынущей злобе, – на кого, почему? – Шкляру явилось прекрасное. Да, скучающий по водке уланский поручик Шкляр, замерзая на облучке буксирного грузовика на метельной дороге по отрогам Урала, – почувствовал, что он блаженно слепнет – так невыразимо засияло виденье: в небе, которое было черное, в небе встала женщина в одеждах желтых и лучезарных; видны были пальцы ее босых ног; она развела руки; рукава откинулись в широком благословении, а лицо, светлее платья, широкоглазое, особенное линией бровей, – лицо улыбалось.
Очнулся поручик от падения с облучка на снег на темном товарном дворе, куда уже привезен был грузовик, и шофер настойчиво разбудил офицера.
Постылое возвращение на землю! Шатаясь, до ломоты испытывая, как он промерз, Шкляр с помощью безмолвного татарина добрался до вагона. Печи отопления просвечивали алым жаром. Диваев лежал в купе поверх одеяла, но в белье, благодушествовал.
– Ну, здравствуйте, – вымолвил пьяным голосом Шкляр и ударился на свой диван, – каюк!..
– Что такое? – встревоженно облокотился Диваев.
– Замерз, как… змея!..
Но побелели лишь ноги; но и они отошли.
А все же надлежало подумать, как получше использовать до конца отпуск – Шкляр выехал на восток, предполагая, что в Екатеринбург. В Челябинске, в буфете, поедая под шум вокзального полдня котлеты марешаль, он увидал, что штаб-ротмистр в коричневой бекеше – его однокорытник Отлетаев, – и они расцеловались тут же, у стола.
С Отлетаевым Шкляр выехал в Омск. В Омске он прожил до конца свой отпуск и остался далее, благодаря отлетаевскому покровительству. Жить было вполне хорошо… И в Омске, на Атамановском хуторе, за сотню шагов от вокзала, в ресторанчике под странной вывеской «Встреча друзьев» поручик Шкляр одним веселым вечером попал в переделку и был привезен в госпиталь в беспамятстве, оглушенный бутылочным ударом в голову…
Да, жизнь чудесна. И чудеса зачастую выполняются безо всяких предзнаменований: часто принимаем мы чудо как должное явление.
И если поручик Шкляр поправился от своей раны, в этом никто не увидал чуда; и если поручик Шкляр не погиб от сыпняка под Канском, в этом еще раз никто не увидал чуда, – ни один из его друзей, с которым он пировал, после полуторалетней разлуки, в Харбине в ресторане «Кишинев».
И было ли чудо в том, что в вагоне № 78 трамвайного маршрута г. Сан-Франциско студент политехникума и рабочий завода телефонных аппаратов С. Шкляр встретил девушку, пронзительно схожую с той, которая мнилась замерзающему сознанию на горной дороге Западного Урала?
Вечер американского обширного города был рыж. За стеклами вагона мелькали, прядали, разминались, облетали тени и изображенья – лица, рекламы, автомобильные лакированные плоскости, – девушка в сером костюме, в коричневых носатых ботинках, незнакомка с удивительным лицом, избегая взгляда, но не смущаясь, подняв с колен, понюхала бутонерьку гиацинтов.
