План одного путешествия
Русский, по фамилии Абелунг, сел зайцем на немецкий пароход в Марселе.
Произошло это около двух часов дня, в ноябре; была ветреная и солнечная погода.
Одетый в синий костюм, в коричневую шляпу, свободно – пусть и с замиранием в груди – Абелунг поднялся по трапу. Никто не остановил его – суета перед отходом кружила вокруг, носилась над раскрытыми трюмами. Он вышел тем же мерным шагом на спардек и заглянул в одну из распахнутых дверей; свет сквозил в чистый пароходный коридор через открытые каюты. Абелунг оглянулся и шагнул за порог. Слева была открыта дверь на узкую лестницу, закрепленная медным крючком на стене – в углу образовалось уютное пространство, свернутая трубой японская циновка стояла там… Отстегнув крючок, он вошел за дверь, замкнулся за ней и, в жестокой тесноте, укутал ноги циновкой. Тут, поразив его как выстрел, зазвучала немецкая речь, шаги, сильные и спешные, простучали по коридору.
Абелунг стоял в простенке, укутанный по грудь циновкой, слушал тревожное биенье сердца. Сердце, однако, успокоилось скоро. Но начали затекать ноги; беспокоили, давили в заднем кармане коробочка с бритвой и мыльница… Несколько раз гремели по коридору голоса и сильные шаги. И вот, все поглощая, заставив дрожать внутренность, восстал широко и медлительно огромный голос парохода.
Время как бы остановилось. Нечто, похожее на начало бреда или на дрему, овладело сознанием Абелунга. Он закрыл глаза, открыл их, понимая, что электрический свет отражается на потолке… И вот он выведен из закоулка, его рассматривают два лакея в белых куртках, он слышит морской ветер, даже шум волны – и ничего, ничего не отвечает, пристыженный…
Потом его водят, препровождают, он повинуется всем. Некто в галунах берет его руку и смотрит на ладонь. После этого его отводят в помещение кочегаров (глаза у всех подведены угольной пылью, – подчерненные, легко отличимые глаза кочегаров), – сажают за стол, дают есть – маргарина, колбасы, кофе с конденсированным молоком. После этого он переодевается в синий, чистый рабочий костюм – преступный стыд не покидает его и тут. В этом костюме он проследовал в высшую комнату; там приказали ему снова раздеться – и новое платье его было уже в угольной пыли. Легкая фуражка со слюдяным козырьком оказалась на его голове, на шее – сетчатая салфетка, на босых ногах – колодки с деревянными подошвами.
Тогда, один за другим, переодетые, кочегары стали спускаться по отвесным, сквозным железным лестницам в разверстое пространство, где ходили, крутились, шумели, дышали теплым маслом, нашатырем или просто металлом глянцевитые полированные машины – спустились до самого железного дна – пола – и прошли к шипящим котлам: право, стремительное круговращение машин, оцепленное мостиками, решетками и лестницами, оставшееся за железной дверью, казалось теперь прохладным, просторным раем!..
Однако часа через два его столбняк рассеялся. Голый по пояс – он сразу же изорвал свой тельник, зацепившись в проходе между котлами, и обжег локоть, – надвинув слюдяной козырек на глаза, Абелунг приловчился сперва кидать уголь в топки, потом подламывать спекшуюся огненную массу саженным пудовым ломом, а еще несколько позже разравнивать ее длиннейшим скребком; и он не забывал больше надевать на руку суконную варежку.
Так стоял он вахту заболевшего кочегара.
Прошло время, их сменили, они поднялись наверх, приняли душ, переоделись, поужинали в полночь, выпили шнапса и легли спать. А утром их опять разбудили на вахту…
Так шло время до Порт-Саида. Абелунг освоился с товарищами. После полудня, – после вахты и обеда, – курил на палубе, смотрел на море, щурился от солнца. Все знали, что он пробирается на Восток, в Китай. А он в свою очередь знал, что в Порт-Саиде ему придется сойти на берег – иначе нельзя. Так объяснил старший механик.
В Порт-Саид пришли на закате; свежий ветер африканской зимы тянул с берега, из каменного города с плоскими крышами высоких домов. Абелунг переоделся в свой костюм. Его позвали к механику, и он получил заработанные у котлов деньги. «Не проговоритесь на берегу, что ехали на нашем пароходе, – сказал механик еще раз. – Желаю счастья в дальнейшем путешествии».
Быстро, по-африкански, темнел воздух, и когда Абелунг садился в лодку, на высоком борту горели огни. Абелунг был растроган, охмелел: старшина вахты Мартенс подарил ему макинтош, отличное английское офицерское пальто кремового цвета; сосед по котлу слева, Шенберг – кожаные новые перчатки, трубку и табак; кроме того, в глубоких карманах макинтоша находилась целая колбаса, бутылка шнапса, узкий хлеб, зеркальце, сигары…
Лодочник греб к берегу. На берегу ожидала египетская полиция – что сделает она с путешественником без паспорта? Вернее всего, вышлет в Марсель. А в Марселе…
Лодка проходила под стеной большого парохода. Это англичанин, какой-то «City», многоэтажные палубы окрашены в темно-желтый цвет… Абелунг указывает лодочнику на трап англичанина. Абелунг опять впадает в столбняк отчаявшейся храбрости и, стоя, набивает трубку.
Заплатив за проезд, он поднимается по трапу. У входа на палубу стоит вахтенный матрос; он облокотился на поручни и насвистывает; индийская прислуга – узколицые люди в пестрых чалмах – чистят медь рубок. Абелунг идет направо, поднимается по открытой лестнице, вступает на длиннейшую террасу. Он проходит ее медленно и строго; две дамы в меховых шубах смотрят из лонгшезов на огни чужих пароходов, – две дамы, больше никого. Абелунг поднимается этажом выше, на следующую галерею. Но шлюпки на талях еще выше, – и еще одну короткую лестницу одолевает он. Большой воротник макинтоша поднят, трубка потухла. Стараясь не стучать, Абелунг приближается к очереди шлюпок. Они все одинаковы, велики, плотно закрыты брезентами, хитро увязаны по бортам. Но нужно следовать совету Мартенса!
Абелунг заходит в тень. Припоминая упражнения на параллельных брусьях, он подтягивается. Булка сломана, но бутылка цела – и… вот брезентовая поверхность, туго натянутая. Теперь преступника видят, разумеется, со всех сторон. Он ложится пластом, находит в кармане нож, раскрывает его. Биенье сердца отдается в горле, но рука сильна, черт возьми, – она вспарывает брезент под прямым углом. Угол этот с некоторой лихорадочностью загибается, и тело, неловкое, глупое тело, начинает проползать внутрь лодки, стукаться, умещаться, рука снова закрывает брезентовый угол.
Он почувствовал испарину облегчения, переждал, а потом протянулся как мог и, снявши шляпу, с кулаком в изголовье, решил дремать…
Сырость будила его несколько раз за ночь.
Днем, – часы его показывали четверть двенадцатого, – он огляделся, увидал большие банки с галетами, носовую цистерну – хранилище пресной воды (все это на случай кораблекрушения), снял макинтош, воротник, галстук и начал закусывать. Потом курил и думал – мало звуков проникало к нему. И так как трое суток тяжелой работы и короткого сна утомили его, он опять уснул…
Он спал теперь вдоволь. Но ночью второго дня он почувствовал первейшую необходимость спуститься вниз. Он знал, что пароход в Красном море, что пройдены канал и Суэц. Днем он брился холодной водой и такой же водой закусывал галеты.
Он надел воротник, шляпу и, оставив макинтош в своем жилище, высвободился из-под брезента на свежий воздух. Легко, осторожно спрыгнул он на палубу.
Так вот она, свобода! Он расправлял плечи, выпрямлял шею. Мягкий ветер отнес к плечу концы непристегнутого галстука. Он смотрел на звезды, широкий дым из трубы застилал их… С бодростью, но неторопливо, двинулся он вдоль галереи. Всюду была тишина, мало огней горело в этот поздний час на пути парохода в открытом море…
А когда он, распахнув дверь необходимого ему помещения, приготовился выйти, – он замер: молодой рослый штурман ожидал его. Они оба молчали. Абелунг чувствовал свою бледность.
– Прошу вас пройти, – сказал штурман горловым английским голосом, – и прошу вас выслушать меня: известно ли вам, сэр, что пользоваться этим помещением воспрещено пассажирам?
Абелунг промолчал.
– Да, известно, – ответил он наконец каким-то чужим голосом, – но… я спешил.
Моряк пожал плечами.
– Мы не дети, сэр. Это детская поспешность, прошу простить!..
Он оглядел Абелунга, который и сам видел складки на своем костюме, складки даже на отворотах пиджака!..
– Могу ли я узнать номер вашей кабины? – спросил моряк, поглядывая искоса.
– О, да! – ответил Абелунг, разом опуская руки в боковые карманы пиджака. И вдруг с живостью, совсем ему несвойственной, с детской порывистостью рассказал он молодому штурману свое истинное положение.
Тот оставался все время серьезен и спокоен. Он пригласил Абелунга следовать за собой. Идти было недалеко. В большой каюте сильно пахло английским табаком. По толстому ковру неслышно прошли они к креслам возле курительного столика. Моряк указал на папиросы, на кресло.
– Скажите, прошу вас, – начал он, когда закурили, – что заставило вас путешествовать столь неудобно и… преступно.
Абелунг трясущейся рукой донес папиросу до пепельницы.
– Я отвечу вам, – сказал он прерывисто. – Я еду туда потому, что там моя невеста…
Моряк молчал. Вдруг он бросил свою папиросу в раковину и воскликнул:
– Но чем вы питаетесь? И как можно просидеть два дня в шлюпке?
Абелунг промолчал. Теперь глаза у англичанина были совсем иные, иначе звучали его слова. Он встал с кресла и поглядел на Абелунга продолжительно.
– Вы герой, – сказал он, – вы мой гость сейчас и… – тут молодой англичанин сделал движение совсем юношеское, что очень шло ему.
Таким образом Абелунг, вопреки самым худшим своим предположениям, очень плотно ел в эту ночь, пил хорошее вино и играл дружески в покер – ради времяпрепровождения. Он ушел, унося с собою плед, два раза давши слово, что явится в эту каюту в следующую же ночь.
И он сдержал это слово. Десять раз давал он его и десять ночей играл с молодым Перси О’Кенненом в покер «на ни на что» и сытно ужинал.
На следующую затем ночь – тысяча двенадцатую, как шутили они оба, – он явился, по предложению хозяина каюты, со всеми своими вещами. И когда они поужинали, О’Кеннен сказал следующее:
– Мой дорогой, пройдите, пожалуйста, за драпировку, в мою спальню. Там вы переоденетесь в мой халат, а ваш костюм я сейчас отдам вычистить. Дело в том, что завтра, вернее, сегодня, мы будем в Коломбо и я хочу, чтобы вы сошли на Цейлоне вполне приличным человеком. Увы, шлюпка № 22 пойдет на Бомбей уже без вас. Я очень рад, что оказался полезен вам, но боюсь, что более продолжительное пребывание в бездействии парализует вашу настойчивость. Не так ли?..
И они сели играть для времяпрепровождения.
Утром подошли к Цейлону. Абелунг смотрел из иллюминатора каюты О’Кеннена на зеленый пальмовый остров, на высокий фонтанный прибой у мола. Когда отошли пароходные катера с настоящими пассажирами, поехавшими покупать цейлонские драгоценности и проехаться в бывший рай в Кенди, к Адамову пику, – Абелунг пожал руку О’Кеннена и сошел по трапу в обыкновенную сингалезскую лодку с соломенным навесом.
И вдруг здесь, на зеленой воде коломбийской широкой бухты, пение печалит и одушевляет его одинокое сердце. «Не вода ли это поет?» – думает он и начинает различать испанские слова и понимает, что он спит на широкой французской кровати, открывает глаза и слышит радостно и вместе с болью, что испанка в соседнем номере этого провансальского отеля поет о любви в Валенсии.
