Как только Джуд отстранился от Мэрибет, Арлин развернула его кругом и повела за собой. Он ожидал, что тетка отведет его в прихожую, а там они поднимутся по главной лестнице в спальню главы семейства, где и лежит отец. Однако вместо этого оба, миновав кухню, вышли в коридор, ведущий в заднюю часть дома, к бывшей Джудовой спальне.

Да, разумеется, отец лежал там, на первом этаже. Теперь Джуд смутно припоминал, как Арлин в одном из немногочисленных телефонных разговоров обмолвилась, что перенесла Мартина вниз, в старую комнату Джуда — ведь без беготни вверх-вниз по лестнице ухаживать за ним куда проще.

У порога Джуд напоследок оглянулся на Мэрибет. Та провожала его взглядом, стоя в дверях спальни Арлин, с лихорадочным блеском в усталых глазах, пока Джуд с Арлин не вышли из кухни, оставив ее одну. Вообще-то оставлять Мэрибет так далеко, посреди темного, обветшавшего лабиринта отцовского дома, Джуду вовсе не улыбалось. В эти минуты опасения никогда больше не отыскать дороги назад, друг к другу, отнюдь не казались такими уж безосновательными.

Коридор, ведущий к его прежней комнате, был узким, кривым, стены заметно покоробились. Вскоре Джуд с Арлин миновали намертво заколоченную дверь, затянутую проржавевшей проволочной сеткой, пузырем выпиравшей наружу. Дверь вела в грязный свинарник с тремя средней величины подсвинками внутри. Услышав шаги идущих, подрастающие поросята подняли пятачки, окинули Джуда и Арлин благосклонными, исполненными мудрости взглядами.

— Тут все еще свиньи есть? — удивился Джуд. — А кто за ними ухаживает?

— Сам-то как думаешь?

— Отчего ты их не продашь?

Тетка пожала плечами.

— Отец твой всю жизнь свиней разводил и сейчас, лежа в твоей комнате, слышит их. Возможно, это помогает ему не забыть, где он и… и кто он такой, — пояснила она, взглянув Джуду в глаза. — Думаешь, глупости все это?

— Нет, — ответил Джуд.

Арлин легонько толкнула внутрь дверь в бывшую Джудову спальню, и оба переступили через порог. Внутри оказалось на редкость жарко и душно, и вдобавок так воняло ментолом, что у Джуда заслезились глаза.

— Потерпи еще малость, — велела Арлин, — я только шитье приберу.

Оставив Джуда у косяка двери, она поспешила к узкой кроватке, стоявшей у левой стены. Джуд перевел взгляд направо. У противоположной стены на точно такой же койке лежал отец.

Глаза Мартина Ковзински превратились в узкие щелки, стеклянно поблескивающие полумесяцами зрачков из-под опущенных век, нижняя челюсть отвисла, костлявые руки с острыми, пожелтевшими кривыми ногтями покоились на груди. Отец всю жизнь был худощавым и жилистым, а сейчас, похудевший минимум на треть, наверное, весил не больше ста фунтов. Если б не воздух, негромко посвистывавший в горле, с виду казалось бы, будто он уже мертв. На подбородке отца белели мазки мыльной пены: очевидно, перед появлением гостей Арлин брила его. Мисочка с взбитой вручную пеной стояла рядом, на ночном столике, а над ее краем торчал деревянный черенок помазка.

С отцом Джуд не виделся тридцать четыре года, и сейчас, увидев его таким — жутко источенным голодом, забывшимся во власти предсмертных грез, едва не сомлел от нового приступа головокружения. Дышащий Мартин отчего-то казался только страшнее: пожалуй, будь он мертв, смотреть на него в таком виде было бы куда легче. Джуд ненавидел отца так давно, что был совсем не готов к каким-либо другим чувствам — к жалости, к ужасу… В конце концов, ужас ведь коренится в сочувствии, в понимании, каково это — переживать самое худшее, а отыскать в себе хоть чуточку понимания или сочувствия к человеку, лежавшему на кровати напротив, Джуд вовсе не ожидал.

— Он меня видит сейчас? — спросил Джуд.

Арлин бросила взгляд на отца.

— Вряд ли. На что-либо видимое он не реагирует уже который день. Конечно, речь ему несколько месяцев как отказала, но до недавнего времени он хотя бы гримасы строил или знак какой подавал, если ему что-то требовалось. Бриться очень любил, смочишь щеки горячей водой — улыбался, потому я и брею его до сих пор каждый день. Как знать, может, он и сейчас в душе этому радуется.

Сделав паузу, Арлин снова окинула взглядом исхудавшего, хрипло дышащего старика на кровати у дальней стены.

— Жаль, конечно, что умирает он такой смертью, но, с другой стороны, силой держать на земле того, кто уйти готов, еще хуже. Я лично в этом не сомневаюсь. Если уж час настал, смерть в своем праве. Мертвые — рано ли, поздно — свое возьмут. Отдай мертвым что причитается и не греши.

— Это верно, — согласно кивнул Джуд. — Отдай мертвым что причитается и не греши.

Тут взгляд его упал на принадлежности для шитья, убранные Арлин со свободной койки. Когда-то вся эта коллекция наперстков, иголок и ниток принадлежала матери, а хранилась в одной из огромных желтых, в форме сердечка, конфетных коробок, неизменных подарков отца. Накрыв коробку тугой, плотно сидящей крышкой, Арлин уложила ее на пол между кроватей. Джуд смерил коробку настороженным взглядом, однако коробка вроде бы вела себя мирно.

Вернувшись к дверям, Арлин отвела его под руку к свободной кровати. Над изголовьем возвышалась лампа на штативе, прикрученном струбциной к ночному столику. Развернув лампу (распрямляясь, проржавевшее колено штатива жалобно заскрипело), Арлин щелкнула кнопкой, и Джуд зажмурился от неожиданно яркого света.

— Давай-ка руку посмотрим.

Придвинув к кровати низенький табурет, тетка вооружилась пинцетом и принялась разматывать промокшие от крови бинты. Стоило ей отлепить от кожи последний слой, в ладонь словно бы вонзилось множество ледяных игл, а в следующий миг оторванный палец, как это ни невероятно, налился жгучей болью, точно облепленный сверху донизу разъяренными огненными муравьями.

Под ругань Джуда Арлин воткнула в рану иголку шприца. Укол, еще укол, и в ладонь — а из ладони в запястье — хлынул по венам спасительный холод, вмиг превративший Джуда в ледяную мумию.

В комнате потемнело, а после снова стало светло. Пот, пропитавший рубашку, стремительно остывал. Джуд обнаружил, что лежит на спине, хотя, как ложился, не помнил. Правую руку слегка, едва заметно подергивало. Сообразив, что с рукой возится Арлин, то ли зашивая культю, то ли накладывая на рану скобы, то ли еще что-то вроде, Джуд предупредил:

— Меня вырвет сейчас, — и сдерживал рвотные позывы, как только мог, пока тетка не придвинула к его щеке резиновую кювету, а уж там повернул набок голову и дал волю приступу тошноты.

Закончив труды, Арлин уложила его правую руку поверх груди. Обмотанная толстым слоем бинтов, ладонь увеличилась втрое против прежних размеров, превратилась в небольшую подушку. Перед глазами все плыло, в виски стучалась тупая боль. Снова направив беспощадно яркий луч лампы ему в глаза, тетка склонилась к нему, осмотрела порез на щеке, отыскала в аптечке широкий телесного цвета пластырь и аккуратно заклеила рану.

— Повытекло-то из тебя сколько, — сказала она. — Помнишь, какое масло в мотор твой заливать нужно? Я пригляжу, чтоб неталожка нужное привезла.

— Глянь, как там Мэрибет. Пожалуйста.

— А к кому я, по-твоему, собираюсь?

Перед уходом Арлин погасила лампу. Казалось, окутавшая все вокруг темнота подхватила, сняла с плеч немалой тяжести груз.

Закрыв глаза, а после снова открыв их, Джуд даже не смог понять, сколько прошло времени — может, минута, а может, и целый час. В отцовском доме царили умиротворяющее безмолвие и неподвижность. Тишину нарушали только внезапные посвисты ветра, поскрипывание досок да дробный стук дождя в окна. Интересно, где Арлин? За «неталожкой» отправилась? А что Мэрибет? Спит? А Крэддок? Что, если он тоже здесь, в доме, сидит за закрытой дверью? При этой мысли Джуд повернул голову… и встретился взглядом с отцом.

Челюсть отца отвисла ниже прежнего, выставив напоказ пеньки уцелевших, бурых от никотина зубов и воспаленные десны. В широко раскрытых блекло-серых глазах Мартина плескалось недоумение. Разделяло обоих всего лишь четыре фута голого дощатого пола.

— Тебя здесь нет. Нет, — сипло выдохнул Мартин Ковзински.

— А я думал, ты разговаривать разучился, — откликнулся Джуд.

Отец неспешно моргнул. Казалось, Джуда он не услышал.

— Проснусь вот, и ты исчезнешь, — едва ли не с тоской в голосе продолжал он и негромко закашлялся, брызжа слюной. С каждым хриплым, страдальческим «к-хе» грудь Мартина все глубже и глубже проседала вниз, опадала, как будто он мало-помалу выкашливает внутренности и вскоре сдуется, окончательно опустев.

— Ошибаешься, старик, — сказал ему Джуд. — Это ты мой кошмарный сон, а не я твой.

Еще пару секунд тупо, непонимающе поглазев на него, Мартин снова поднял взгляд к потолку. Джуд замер, не сводя со старика в его детской армейской койке настороженного взгляда. Сиплые вздохи отца казались громкими, словно крик, на щеках и подбородке белели мазки высохшей мыльной пены.

Вскоре веки отца опустились, сомкнулись, а спустя какое-то время их примеру последовали и веки Джуда.