Князь Мстислав Тмутараканский любил свою жену, рожденную на свет Али-Иссой и ставшую по крещении в русскую веру Анастасией.

Она была женщина великого ума, он – мужчина великой храбрости. Такой великой, что дружина, сплошь состоявшая из храбрецов, прозвала своего князя Хоробрым. Владетель лихого княжества Тмутаракань совсем ничего не боялся, даже злой судьбы, а тот кто ни перед чем не ведает страха, в особенности перед злобой судьбы, долго на этом свете не задерживается. Если Мстислав дожил до сорока двух годов, то лишь благодаря жене. Она оберегала своего бесстрашного мужа от опасностей и более всего – от его собственной удали. Уже двадцать лет Анастасия безотлучно была при суженом во все дни – в чертогах и в дорогах, в пирах и в сварах, в молитве и в битве. Она не родила детей, потому что боялась умереть родами, и тогда Мстислав без нее пропал бы. Рожали князю другие женщины, которых княгиня тщательно отбирала и потом навсегда удаляла, детей же считала своими и воспитывала сама. Мальчики у нее росли храбрыми, девочки – умными, как это и должно быть на свете. Беда в том, что сыновья были слишком уж храбрыми и от этого гибли молодыми. На детей у княгини рачения не хватало, оно всё расходовалось на супруга. Но двое сыновей, восемнадцатилетний Роман и пятнадцатилетний Юрий были пока живы. Анастасия за них молилась Деве Марии, чтобы явила чудо – уберегла юношей до свадьбы, а уж заботливых жен им подберет мачеха.

В юности Али-Исса, как все ясыни, была гибка и стройна, но на пятом десятке отолстела чревом, отяжелела носом, на верхней губе проросли черные волоски. Мстислав, однако, видел жену не такими глазами, как другие. Князю казалось, что Анастасия с каждым годом становится только красивей.

Супруги сидели на рослых каппадокийских лошадях, он на гнедом жеребце, она на вороной кобыле, оба большие, полнокровные, у него торчало брюхо, у нее – грудь. Смотрели на другой конец поля, где на круглом холме и по обе стороны от него, на широком лугу, выстроилась киевская рать.

– Больно их много, – сказала с тревогой Анастасия. – Тысяч десять, а то и больше. У нас-то четыре тысячи только, и половина – черниговские топорники. А у него, вишь, в центре варяги, червлеными щитами блестят. Боюсь, плохой я тебе дала совет.

– Твои советы плохими не бывают, – беспечно ответил Мстислав. Он жевал крепкими зубами лоскут вяленой конины. Никогда не бывал сыт, все время что-нибудь грыз или откусывал. – Ты правильно рассудила: Колченогого можно выманить в поле, только если он будет чуять свою силу. Вот он и выманился. Дальше уж моя работа, не твоя.

Жена вздохнула.

– Вперед только не лезь. Помни, что мне обещал.

– Помню-помню.

Мстислав улыбался, предвкушая бранную потеху.

– Повтори, коли помнишь.

Он послушно стал загибать толстые пальцы:

– Самому в сечу не соваться. Ждать часа. Главное – не киевлян порубить, а Хромого не упустить.

– Не станет Ярослава – Русь твоя. А коли он уйдет, хоть все десять тысяч ворогов на месте положи, напрасное выйдет. Вывернется, выскользнет, как змей, кольцом изовьется и сызнова ужалит.

– Не вывернется. – Над черной бородой сверкнули белые зубы. – Я его в землю вобью, башку гадючью отсеку и на кол воткну, а труп на поклев воронам оставлю. Он мне в издевку Туровщину паршивую кинул! Эх, пошто я за Святополка не встал? Тот мне сулил Владимир с Черниговым!

– И тоже обманул бы, – молвила княгиня, в свое время еле отговорившая воинственного мужа ввязываться в драку между старшими братьями. – Я тебе что сказывала? Не мешай волкам жрать друг друга. Когда родитель твой помер, ты был по силе последний, самый захудалый с твоей Тмутараканью. Как ты в драку рвался, помнишь? А я велела: жди. И вот оно настало, твое время. Святополк сожрал Бориса, Глеба и Святослава, Ярослав сожрал Святополка, Судислав не в счет, он овца трясливая. Второй ты теперь после Ярослава. А добудешь сегодня его голову – станешь первым.

– Туровщину он мне сует, – всё не мог успокоиться Мстислав. – Где Туров и где Тмутаракань?

Предложение киевского великого князя и вправду было обидное. В последней своей бересте Ярослав, пес вероломный, писал, что отдать ранее сулёные земли никак не может, они ему самому надобны, так не возьмешь ли ты, брате возлюбленный, взамен Туров с деревеньками? Туровское княжество было малое и бедное, на другом конце Руси от Тмутаракани. Вместо ответа Мстислав велел приколотить бересту гвоздем ко лбу гонца, отправил труп обратно на поганой телеге, где навоз возят.

Собрал дружину, хотел идти прямо на Киев, но мудрая Анастасия присоветовала на рожон не лезть – Ярослав уже поди всю силу к стольному граду привел, и киевляне за него горой. Лучше ударить на Чернигов, где не ждут. Город большой, зажиточный, к Киеву ревнивый. Сесть там и подождать, чтоб Ярослав из своего логова сам вылез. «Да вылезет ли? – сомневался Мстислав. – Он на сечу робок». Княгиня сказала: «Как соберет войско, против твоего много сильнейшее, обязательно явится».

Так и вышло. Оно всегда выходило, как Анастасия предсказывала.

Ярослав дождался, чтобы с севера приплыл на ладьях великий варяжский воевода Хакон Слепой со своей непобедимой дружиной, соединил чужаков с собственной ратью и двинулся на Чернигов. Там у Мстислава две тысячи хорошего тмутараканского войска, ясов с касогами, что на коне взращены, сырым мясом с кинжала вскормлены, да еще столько же черниговского ополчения, мужиков бескольчужных, бесшлемных, одними топоришками вооруженных. Как же осторожному Ярославу было не осмелеть?

И вот он встал на Лиственском холме, где белел, трепыхал шелком шатер под великокняжеским стягом. Под холмом, в центре, вытянулась стена красных щитов – варяги Хакона Слепого. На флангах, двумя серыми тучами, русские полки.

Тмутараканско-черниговское войско пока не развернулось. Пешие сидели на траве. Всадники – оба полка, синий ясский и желтый касожский – застыли в седлах. Восемь тысяч глаз смотрели в одну сторону, на князя с княгиней.

– Я в твои ратные дела не встреваю, – сказала Анастасия. – Однако не пора ли войско строить? Ударит Ярослав, а мы кучей.

– Пускай ударит.

Мстислав поднял баклагу с крепким медом, забулькал. По бороде потекла золотистая влага.

Сзади ждали два воина, держали свернутые флаги, желтый и синий.

Князь Ярослав Киевский любил свою жену, рожденную на свет Ингигердой и ставшую по крещении в русскую веру Ириной.

Она была женщина великой красоты, он – мужчина великого ума. Такого великого, что даже недруги говорили про него «Мудрый». Раньше-то враги называли «Хромцом» или «Колченогом», потому что князь был из-за сохлой ноги кривобок, на ходу подпрыгивал, однако старых своих неприятелей Ярослав всех со свету сжил, а новые научились уважать киевского государя за сильный ум и умную силу.

Единственной слабостью Ярослава Владимировича была любовь к Ирине-Ингигерде. Рядом с нею премудрый князь будто цепенел. Посмотрит на ясный, прозрачный лик, на озерно-голубые очи – и не может оторвать взгляда. Ни в чем не мог отказать своей супруге.

Ингигерда выросла на сагах про доблестных викингов. Ей было досадно, что Ярослав предпочитает одерживать победы не мечом, а умом. «Ума в тебе больше, чем храбрости», – упрекала она мужа в сердитые минуты.

Впервые он увидел ее пять лет назад, когда спасался от врагов в свейской земле.

У окна королевского терема сидела светозарная дева с длинными золотыми волосами, вышивала золотой нитью узор на ткани, и Ярослав замер на месте. Спросил у провожатых, кто это и что делает. Дочь нашего конунга, отвечали чужеземцу, вышивает плащ для своего жениха, норвежского короля.

Ярослав пошел к конунгу и сказал: «Выдай дочь за меня. Я вернусь и стану конунгом всей страны Гардарики, она больше и богаче Норвегии». Конунг удивился. «Это правда, Гардарика много богаче Норвегии, но, во-первых, ты женат, а во-вторых, еще неизвестно, победишь ли». «Жену и детей увез с собой мой враг польский король, – ответил Ярослав. – Больше я своей семьи никогда не увижу. За нее потребуют русские земли, а я их не отдам. Государю лучше потерять жену и детей, чем лишиться земель, иначе какой это государь? А что касаемо моей победы – дождись, когда я возьму Киев, тогда и пришлешь мне Ингигерду». Олаф Свейский молвил: «Ты говоришь, как великий государь, Ярислейф, а норвежский король всего лишь храбрец, храбрецов на свете много. Если ты вернешь себе престол, я пришлю тебе дочь».

Ярослав сел в Киеве, и конунг исполнил обещание, прислал Ингигерду. Она не полюбила хромого, немолодого, непрославленного в боях мужа, в брачную ночь отворотила лицо. И князь, хоть весь дрожал от страсти, не коснулся юной супруги, а лишь бережно укрыл ее горностаевым покрывалом. Несколько месяцев с великим терпением он поднимался к ее сердцу, как по крутой лестнице, со ступеньки на ступеньку. Сначала добился того, чтобы Ингигерда, уже Ирина, его не страшилась. Потом – чтоб стать ей интересным. Потом – чтобы доверяла. Чтоб начала скучать, когда его долго нет. Чтоб радовалась, когда его видит. И только после этого они стали мужем и женой. То была самая трудная и самая драгоценная из всех побед мудрого князя.

Ярослав дарил жене лучшие вещи на свете, исполнял все ее прихоти, за это Ирина в конце концов тоже его полюбила – хоть и не так сильно, как он ее. Князь знал, что любовь к супруге – его слабость, но будучи мудр, он знал и то, что глупо жить, не потакая дорогим сердцу слабостям. Без этого в жизни не бывает радости.

Воевать с братом князь не хотел, не доверял ратной удаче, которая зависит от слишком многих случайностей. Он думал подкупить кого-нибудь из слуг Мстислава, чтобы подсыпали в вино отраву. Оно вышло бы и дешевле, и вернее. Но Ирина любила войну, ей хотелось, чтобы в жизни всё было, как в сагах. «Если ты одержишь победу на поле сражения, я буду любить тебя еще больше», – твердила она изо дня в день, и Ярослав сдался, лишь выторговал время, чтобы победить наверняка.

Он нанял за морем Хакона Слепого – воина, равного которому не было на всем белом свете. Хакон когда-то дал обет не смотреть ни на что кроме бранного поля и с того дня закрывал верхнюю часть лица золотой повязкой-лудой. Поднимал ее на чело лишь в сражении и опускал обратно сразу же, как только враг был разгромлен. Вот какой это был воин. Про него складывали саги уже при жизни, Ирина все их знала наизусть, и когда муж вызвал великого героя в Киев, прослезилась от счастья. Это был самый драгоценный из всех подарков, которые она когда-либо получала от Ярослава. Княгиня попросилась в поход вместе с войском, чтобы увидеть битву собственными глазами. Отказать ей Ярослав не смог.

И вот теперь она стояла у шатра рядом с мужем, жадно смотрела на выстроившиеся полки, на зеленое поле, в конце которого темнела бесформенная масса вражеского войска. Точеные ноздри княгини трепетали, очи блестели. Ярослав еле заставил себя отвернуться от жены, подошел к Хакону.

– Ну что, развернулись они? – скучливо спросил великий воин. Он до сих пор так и не поднял с глаз своей луды. Повязка блестела на солнце, словно золотой обруч, деливший черноволосую и чернобородую голову надвое. Ни шлема, ни кольчуги Хакон никогда не носил, он верил, что его волшебная луда надежней всякого доспеха.

– Не движутся. Должно быть, оробели, видя наше множество, – ответил Ярослав. – Что будем делать?

Мудрость приучила князя доверять всякое дело тому, кто его лучше ведает. Ярослав знал, что воин он невеликий, не чета Хакону. За то варягу и выплачена тысяча гривен, а после победы обещано вдвое.

– Начнем сами, – сказал Хакон, сдвинул повязку на лоб, прищурился от яркого света.

Глаза у него были страшные, совсем черные, из одних зрачков. Они сверкали ледяным пламенем ярости и смерти. Ингигерда вскрикнула от восторга, а прославленный воин даже не повернул головы, его не интересовали красавицы. Он смотрел на поле немигающим взглядом голодного орла.

Тронув шпорой конский бок, Хакон съехал с холма, крикнул что-то воинам на датском диалекте, которого Ярослав не понимал – новгородские и ладожские варяги говорили по-другому.

Воины затрясли копьями, потом загорланили боевую песню, похожую на собачий лай. Строй вытянулся клином. На острие были лучшие бойцы и берсерки. Быстрой волчьей побежкой, не размыкая сдвинутых щитов, дружина зарысила через поле. Золотая луда единственного всадника мерцала над сплошной коричневой лентой кожаных спин. Варяги носили броню только спереди, тыла вражеским ударам они не подставляли.

Княгиня Ирина издала древний боевой клич викингов: «Ху-у-ух!!!»

Оба киевских крыла, состоявшие из присланных со всей Руси разномастных отрядов, немного помешкали, но тоже заколыхались, двинулись вперед, только медленнее варягов, и скоро отстали.

Во вражеском лагере, посередине, закачались два лоскута, синий и желтый.

Битва начиналась.

По сигналу знаменщиков, синий ясский полк пошел на рысях влево, желтый касожский вправо. Черниговские сотники и десятники забегали, замахали руками, сбивая пехотинцев в густую толпу. Боковых и задних пинали ногами, били плетками. Приказ князя был согнать всех плотно, как овечью отару.

Атакующие варяги краснощитным конусом вклинились в первые ряды черниговского ополчения – и увязли.

Бой был как бой: истошные вопли, стоны, брань, звон железа, хруст ударов, вскидывающиеся и опускающиеся клинки, судорожное трепетание воздуха, в который отлетали расставшиеся с телом души.

Там, где мерцало золотом чело Хакона Слепого, острый угол впился в податливую людскую гущу глубже всего. Неширокая шипастая полоса остальной варяжской дружины охватывала черниговцев полукругом, теснила, давила. Передние мужики пятились и верно побежали бы, да некуда – с тыла напирали задние.

Князь качался в седле, рычал сквозь стиснутые зубы – ему хотелось оказаться там, где звенела сталь. Княгиня крепко держала мужниного коня за узду – боялась, что Мстислав не совладает собой, сорвется в рубку. Такое случалось не раз.

– Туда смотри, там главное, – показывала она вдаль, чтобы отвлечь его от близкого боя.

Оба легкоконных крыла, ясское с боевым пронзительным свистом, касожское с лихим улюлюканьем, вре́зались во фланги вражеского войска. Несомкнутый строй киевлян сразу начал загибаться, крошиться. Боевые кони, обученные вскидываться на дыбы и лягаться, пробивали в передних шеренгах бреши. Первым побежал левый киевский полк, на который наседали ясы, сородичи княгини Анастасии. Скоро оборона рассыпалась и справа.

Увлеченные схваткой варяги не видели того, что делалось позади. Бросив щиты и копья, они взялись за мечи, чтобы довершить разгром тмутараканского центра. Уже половина необученных рукопашной драке топорников полегла под напором железной Хаконовой дружины. Остальные кое-как держались, но от краев отрывались отдельные фигурки и бежали кто куда. Рассредоточились и варяги, чуя близкую победу.

– Дозволь, а? – жалобно повернулся Мстислав к жене. – Мне бы Хакона добыть.

Показал туда, где – уже близко, в сотне шагов – сверкала золотая луда.

– Хакона добудет Амран. Ты исполни главное.

Анастасия кивнула на дальний холм с великокняжеским шатром.

Князь вскинул своего огромного коня на задние ноги, выхватил меч, крикнул ближней дружине:

– За мной, отроки!

Полусотня конников в посеребренных кольчугах, молодец к молодцу, взяла с места, лавой вылилась на луг, не отставая от предводителя. Взяли сильно в огиб, по краю бранного поля, чтобы лошади не спотыкались о разбросанные повсюду тела.

Проводив взглядом отряд, Анастасия прошептала две молитвы – одну Исусу Христу, другую – отцовским богам. Пусть муж будет живым, а Ярослав – мертвым. Потом подозвала Амрана. Это был лучший боец тмутараканского войска, первый во всех лихих делах и ристалищах.

– Принеси мне вон ту золотую тряпку, – приказала княгиня. – И голову, на которой она повязана.

Малословный Амран кивнул. Махнул своим четверым братьям, всегда с ним неразлучным. Их называли «Волчья стая» – они носили шлемы с волчьими хвостами.

Пригнувшись, проворные и гибкие, все пятеро нырнули в отступающую толпу черниговцев, исчезли в ней.

До золотой луды теперь было всего полсотни шагов, но она больше не приближалась. Всадник с длинными черными волосами – Анастасия уже могла его разглядеть – разевал рот, что-то кричал, показывал назад. Должно быть, увидел со своего высокого седла, что киевская рать обратилась в бегство. Синие и желтые в погоню не кинулись, а повернули обратно – ударить на Хакона с тыла.

Конники не полезли под варяжские мечи. Осаживали лошадей, выдергивали из колчанов луки. На сгрудившихся вокруг воеводы викингов посыпался дождь стрел. Оставшиеся без щитов воины падали один за другим. Пытаясь увернуться, метались, сталкивались друг с другом. Поднялось густое облако пыли. Стрелы пронизывали его, находили цель даже вслепую. Над полем неслись крики боли и бессильной ярости. Взвесь осела, вновь стал виден всадник, но волосы под золотой повязкой были уже не черные, а светлые от серого степного праха.

Стена бойцов вокруг Хакона поредела. Кто-то лежал убитый или раненый, другие побежали. Даже тот, кто не страшится гибели, не хочет умирать без толку и возможности защититься. Стрелы втыкались в неприкрытые кольчужным железом спины, варяги падали, словно листья под ветром.

Анастасия увидела, как около размахивающего руками Хакона возникли волчьи хвосты, и в следующий миг воевода завалился вместе с лошадью. Больше в ту сторону княгиня смотреть не стала. Перевела взгляд на холм, которого уже должен был достигнуть Мстислав.

Там закачался шатер, рухнул Ярославов стяг. Повсюду сновали серебряночешуйные тмутараканские дружинники.

Кончено!

Тронув вороную кобылу каблуками, Анастасия поехала через поле, мимо побоища.

Навстречу шагал Амран, нес в одной руке золотую ленту, в другой тащил за бороду голову, с нее капало.

– Вот, – сказал он.

Волосы на мертвой голове были светлыми не от пыли, они были русые.

Княгиня скрипнула зубами. Не Хакон!

Хитрый варяг, видя, что бой проигран, надел свою луду на кого-то другого, а сам спешился и скрылся – как слепой крот, что прячется в норе.

Бес с ним, с Хаконом. Дело не в нем – в Ярославе.

Вороная осторожно перешагивала через тела. Одни были неподвижны, другие шевелились.

– Мамонька, помираю… Помогите, братие… Ай, кровью истекаю! – неслось отовсюду. Стонали и звали только по-русски. Варяг, даже израненный, падал, лишь когда терял сознание.

Навстречу ехал Мстислав, круп его коня был накрыт Ярославовым знаменем. Если Анастасия глядела только вперед, на убитых и раненых внимания не обращала, то князь, наоборот, с удовольствием всматривался в каждого.

– Ай лепо! – крикнул он супруге. – Гляди, одни русские! Наши ясы с касогами почти все целы!

Черниговские для Мстислава были хоть и одного с ним языка, да чужие, а дружинники – пускай иной крови, зато свои. Каждый обучен, снаряжен, выкормлен за счет небогатой тмутараканской казны.

– Что Киевлянин?! – крикнула издали и княгиня, волнуясь за главное.

– Киевляне? – недослышал князь. – Кого не посекли, кинулись врассыпную, не остановишь. Нет больше у Ярослава ни войска, ни стяга.

– А сам Ярослав?! – ахнула Анастасия, но уже догадалась: ушел, выскользнул.

Укроется в Новгороде, наберет новое войско и больше уже в открытый бой не сунется, второй раз так не повезет.

Неужто всё было напрасно?

– Отряди погоню! По новгородскому шляху! И по киевскому! Быстрее!

На север, по новгородской дороге Ярослав уходить не стал; на юг, к Киеву, тоже не побежал. Скакал туда, где догонять не удумают – на восток, по травянистому берегу Десны.

Великий князь сразу понял, что сражение проиграно, едва лишь увидел, как две конные лавы, одна под синими значками, другая под желтыми, разворачиваются на флангах для атаки. Ждать разгрома не стал, приказал свите всё бросить, даже тяжелый стяг с Вседержателем, и мчать во весь опор. Ирине хотелось посмотреть сражение, но ее почтительно завернули в соболью столу и перекинули, извивающуюся, через седло. Ярослав рысил рядом, просил не гневаться, но княгиня гневалась. Из-под шелковистого меха неслись ругательства, русские и свейские. Самым умеренным из них было «козлище колченогий». Потом жена заплакала, и это князю было еще горше. Лучше бы бранилась.

Морщась от привычной боли в хребтине, Ярослав прикидывал, как быть дальше. Корил себя: дурак, что воевать поперся, нечего теляте волка бодати. Но долго корьбой не терзался, какой от нее прок?

Хорошо бы Киев удержать. Горожане Мстислава не любят, называют «Дурославом». Если запрут ворота, без стенобитных машин, да с малым войском он города не возьмет.

Самому надо безостановочно гнать в Новгород. Господи, сызнова, в третий уже раз кланяться вечу и старши́не! Ничего, шея не сломается, спина не треснет. Потом к тестю, Олафу Свейскому, за новой дружиной. Взять с собою Ирину, пусть просит отца. Сильное войско понадобится не для войны с Мстиславом (хватит, навоевались), а для показа всей Руси – чтоб города не подумали, будто Ярослав ослабел.

С братом поступить, как следовало с самого начала. Подкупить кого-нибудь из челяди, чтобы подсыпали яду.

Мысли были мелкополетные, воробьиные, Ярослав сам это чувствовал, но взлететь соколом дума не могла, потому что всё время сбивалась, выворачивала на одно: как бы сделать так, чтобы не расставаться с женой.

А расстаться было необходимо.

Киевляне ненадежны. Подошлет к ним хитрая баба Анастасия шептунов с обещаниями – могут Мстислава и впустить, как тогда впустили Святополка. И столицы лишишься, и престола, и малых деток, сына с дочерью.

Поэтому Ярослав велел княгиню из соболей вынуть, в седло усадить и, когда Ирина вдосталь отругалась, повел скрепя сердце такую речь:

– Скачи со всей охраной в Киев. Поспей раньше, чем вернутся битые ратники. Объяви: Ярослав пошел в Новгород, приведет войско больше прежнего. Угощай чернь, боярам дари подарки, попам пошли рухляди – пусть за меня службы служат. Береги наших деток.

Ирина больше не сердилась. Ей понравилось, что она будет над Киевом главная. Соберет воинов и, если Мстислав пойдет на приступ, сама поведет дружину в бой, совсем как великая воительница Фрейдис Эриксдоттер из саги об Эрике Рыжем.

Щеки княгини порозовели, очи заблистали сапфирами. Ярослав почуял, что слабеет – не хочет разлучаться. Помни́лось ужасное: ну как враг сызнова жену-детей заберет? Ту-то, прежнюю, было не жалко, а без Ирины и жизнь не в жизнь.

Чтобы не дрогнуть, наскоро перекрестил супругу, развернул коня и поскакал, не оборачиваясь, прочь – почти без охраны, сам-шестой.

Конь несся размашистым галопом, ветер холодил Ярославу лицо, выдувал дурь и слабость. Отдаляясь от жены, с каждой верстой князь становился всё сильнее.

На исходе дня, по-над синим лесным озером, натянул поводья, остановился.

Сказал:

– В Новгород не поеду. Надерите бересты. Буду письмо писать.

В стане победителей царила скорбь. Ночью никто не сомкнул глаз. Черниговцам, от которых осталась едва половина, не давали спать духи убитых и крики раненых, в Мстиславовой дружине правили тризну по княжичу Роману. Вчера его нашли на поле переломанного. Первый в жизни бой стал для юноши последним. Он ринулся в атаку впереди всех, да, видно, не удержался в седле и по упавшему промчались бешеные ясские кони. Мать, хоть была покойнику не родная, распустила волосы, разорвала на себе одежду. Отец то молился на коленях о спасении души новопреставленного раба божия, то в неистовстве бился лбом о землю, а потом схватил меч, побежал к оврагу, куда согнали пленных, и зарубил десять человек, только тогда немного утешился.

На рассвете осиротевшие супруги сидели в захваченном у Ярослава шатре, говорили про печальное.

Сын у них теперь остался только один, нужно рожать и воспитывать новых, а они когда еще вырастут.

Проку от победы не будет, война проиграна.

Анастасия уговаривала мужа бросить Чернигов, где не поймешь, кто тебе друг, а кто враг, и уходить назад в Тмутаракань, награбив побольше добычи. Мстислав уходить не хотел. Чернигов был город большой и нарядный, не то что маленькая грязная Тмутаракань.

Тут и явился гонец.

Анастасия грамоты не знала. Выслушав, попросила прочесть еще раз. Ей не поверилось.

Мстислав поднес белую кору, изрезанную черными письменами, ближе к свету – день еще только занимался.

«Брате, хватит нам беса тешить, русскую кровь лить. Будь ныне в полдень на Калаче один, безоружный. Я тоже приду. Поладим миром. Ярослав».

– Что это – «Калач»? – спросил Мстислав своих людей.

Черниговский воевода Буйнос сказал, что это островок на Десне, где река разливается на мелкой воде, отсюда часа два неспешной рысью.

Анастасия качнула головой.

– Чтоб ты прибыл один? Безоружный? Совсем он тебя за дурня держит?

– На что мне оружие, если мы с ним с глазу на глаз? – пожал плечами Мстислав. – Я шею его цыплячью голыми руками сверну. Мне бы только с ним встретиться. Ехать надо, нечего и думать.

Княгине стало страшно.

– Погоди. Ярослав хитер. Он что-то удумал. Ты на берег выйдешь, а с той стороны в тебя стрелами. Или скажет: давай мировую чашу изопьем, а в ней яд.

– Что я, вчера на свет родился? Гонцу скажу, что на остров мы оба должны прийти пеши. Пока Ярослава не увижу, из-за щитов носа не высуну. А когда он вброд пойдет, ему, хромому, уже никуда не деться. Бог на него затмение наслал, за грехи его. Перемудрил Мудрый. Ныне окончу войну. Русь будет моя!

Умом княгиня понимала – это великая удача, упустить нельзя, а всё же тревожилась. Пойти бы с Мстиславом, да нельзя. Какой князь на переговоры с женой приходит?

– Я знаю, на что его расчет. Он тебе не в уста, а в уши яд вольет. Оплетет, оморочит лживыми словесами! Пущу тебя к нему, только если ты клятву дашь.

– Какую?

– Едва окажешься с ним рядом, не давай ему рта раскрыть, не жди. Вынь из сапога нож, да воткни прямо в глотку. Как Редеде.

Два года назад пришел к Тмутаракани касожский князь Редедя с сильным войском. Прислал гонца. «Что-де нам с тобой, Мстиславе, зря людей губить, вдов с сиротами множить? Выходи со мной биться голыми руками, коли ты вправду Хоробрый, а не хвастаешь». Гонец зычно кричал на всё поле, дружина слышала, отказаться было нельзя, а согласиться – гибель. Редедя был человек-гора, медвежьей силы. Брал буйвола за рога и с легкостью их отламывал.

Вышли бороться по пояс голые, у Редеди мышцы будто бронзовые шары. А как сошлись, вынул Мстислав из пояса узкий кинжал гибкой арабской стали, да и вонзил богатырю в кадык. Это Анастасия научила, и кинжал тоже был ее, она его всегда на затылке, под волосяным узлом прятала. Два войска видели, как Мстислав стоял над павшим врагом, попирал грудь сапогом. О той победе ныне поют сказители и в горах, и в степях, и в лесах. И никто не корит, что Редедя убит нечестно. Победителей не судят, только побежденных.

Мстислав поклялся жене, что не станет слушать брата – убьет сразу, только сначала в глаза посмотрит. Больно уж долго ждал этого часа.

– Не тяни. Едва он рот откроет – бей, – наставляла Анастасия.

Ей всё-таки было за мужа боязно.

Островок Калач был голый, коричневый, круглый, в самом деле похожий на пшеничный хлебец. Оба берега пологие, топкие. Вода в реке была не глубже, чем по колено, журчала-шелестела на перекате. В мирное время через этот брод коней вели в поводу, телеги толкали – дно было всё в каменьях.

Мстислав прибыл первый. Воины прикрыли его плотно сдвинутыми щитами, хотя на той стороне лучникам спрятаться было негде – луг там просматривался до самого леса, неближнего.

Вот из лесу показался одинокий всадник. На плечах – алый княжеский плащ, на голове островерхая шапка с меховой оторочкой. Старший брат явился без шлема, без доспехов, мирно.

Мстислав, всё еще прикрытый щитами, тоже снял железный шишак, отстегнул меч. Кольчуга – тонкая, византийской работы – у него была под кожаной рубахой, жена заставила надеть.

Подле вислой ивы Ярослав спешился, заковылял по мелководью, медленно и трудно.

Мстислав успокоился. Всё, теперь никуда не денется.

Раздвинул щиты, пошел. Ножом убивать передумал. Зачем? Взять пальцами за шею и смотреть, как полезут из орбит водянисто-серые глаза. Братья были от разных матерей: светловолосый Ярослав – от варягини, чернявый Мстислав – от хазарчанки. В ту пору их отец еще поклонялся Перуну, держал много жен, и все они ненавидели друг дружку. То же и дети.

На остров Мстислав вышел много быстрее. Нетерпеливо ждал, пока дохромает Ярослав.

Как наказывала Анастасия – прикончить змееязыкого, пока тот не раскрыл рта, не вышло, потому что Ярослав начал говорить еще издали.

– Дурак я, что обманул тебя, не дал обещанное, – сказал старший брат, остановившись посреди брода, будто бы перевести дух. – Нет ничего глупее жадности. Жадный платит вдесятеро, и я ту цену вчера уплатил. Ныне дам тебе больше, чем сулил. Вот, гляди, что я принес.

Достал из-под плаща нечто рыжее, ворсистое, скатанное трубкой.

И как же было его убить, не посмотрев?

Мстислав давно не виделся с братом, забыл эту особенность разговора с ним: когда Ярослав начинал говорить, его хотелось слушать. Стало любопытно.

– Как это ты не побоялся ко мне один прийти? – спросил Мстислав, когда брат кряхтя ступил на сухое и стал разворачивать то, что принес – кусок коровьей или конской шкуры.

– Ну, убьешь ты меня, – скривил тонкие, бескровные губы Ярослав. – Сядешь княжить в Киеве. И скоро завоешь, как волк на луну.

– Почему это?

– А ты думаешь великим князем быть – это что? Пиры пировать, да на соседей войной ходить? От пиров голова болит, а с больной головой денег не добудешь. Не будет денег – нечем воевать. Войско больших расходов требует. Дальний поход – еще того дороже. Нет, Мстиславушко, великому князю надо с утра до вечера цифирь исчислять, да соображать, как свести дебитум с кредитумом.

– Что свести? – сдвинул густые брови тмутараканский князь.

– Это слова латынские, их объяснять долго. Великому князю надобно постичь много мудреностей, иначе он останется нищ и слаб, все земли против него восстанут, поляки с печенегами одерзеют, а воевать с врагами будет не на что. Любишь ты, брате, цифирь сводить?

– Не люблю.

– А знаешь, в чем главная жизненная наука? Как жить надо – знаешь?

– Скажи, – недоверчиво молвил Мстислав. Его гнев куда-то подевался. Посмотреть, как полезут из орбит Ярославовы глаза, уже не хотелось.

– Надо делать то, что любишь и умеешь. А что не любишь и не умеешь – не делай.

– Да как же государю делать только то, что он любит?!

– Очень просто. На все прочие потребы находи тех, кто для них лучше тебя гож. Погляди на нас, от одного отца сыновей. Я хорош для мира, ты – для войны. Так?

– Ну, так…

– А державе бывает надобно жить то в мире, то в войне. Верно?

– Верно, – опять кивнул Мстислав. Ему не нравилось соглашаться с ненавистным врагом, но ведь всё и вправду так.

– Ты для мирной жизни неладен, тебе от нее скука. Я же – неохотный вояка. Вот я и подумал: а что нам с Мстиславом делить? Из-за чего каинствовать? Давай Русью вместе править. Я буду ведать деньгами, про которые знаю всё, ты – ратным делом, где тебе нет равных.

– Воеводой что ли при тебе быть? Навроде Хакона Слепого? – подозрительно сощурился младший. – Под тобою сидеть, а ты меня будешь с поводка спускать на кого захочешь? Накося! – Сунул Ярославу под нос увесистый кулачище, сложенный срамным куком. – Я желаю сам по себе государствовать!

– И будешь. Мы Русь напополам поделим. Смотри сюда.

Мстислав увидел, что посередине шкуры начертана извилистая линия, там и сям нарисованы малые кружки.

– Что это?

– Русская держава. Вот Днепр течет. Вот города. Твоя Тмутаракань здесь. – Показал на нижний угол. – Чернигов – тут, наверху. Будем править по-братски. Всё, что справа от Днепра – мое. Слева – твое.

– Ага, – засмеялся Мстислав. – Тебе и Киев, и Новгород, и Владимир-Волынский, и Смоленск, все богатые земли, а мне, кроме Чернигова, – голую степь?

– На что тебе богатые земли, если ты денег копить не умеешь? – терпеливо молвил Ярослав. – А в степи ты скучать не будешь. То печенеги нападут, то немирные касоги нагрянут, то еще какое-нибудь лихо восточным ветром принесет. Денег я тебе присылать буду. На хорошее войско хватит. На всё хватит. А взамен, если на меня кто нападет, ты на помощь придешь. Чай, не томно тебе будет с поляками или венграми подраться?

– Не томно, – ответил Мстислав. – А чтобы всю мою дружину в греческое железо заковать, денег дашь?

Ему давно мечталось снарядить своих воинов в крепкие византийские кольчуги, но где ж взять столько золота?

– Дружина у тебя будет вдвое больше, а то и втрое. Моя забота. Все денежные докуки с тебя снимутся. Станешь деять только то, что любишь. Это, брате, и есть счастье. Твой меч – моя мошна, и оба довольны. Нам хорошо, Руси хорошо, всем хорошо. Что скажешь?

Протянул длань – на пожатие.

Младший брат свою придержал. Стало страшно жены. Мало того, что слово свое нарушил – не убил Ярослава, так еще и ряд с ним заключил? Ох, прогневается Анастасьюшка…

– Из-за княгини сомневаешься? – будто подслушал великий князь. – Она, чай, тебе говорила, что, если ты меня не убьешь, так я тебя рано иль поздно со свету сведу?

Очень Мстислав удивился. Именно это и почти в тех же словах супруга ему, расставаясь, и сказала.

– Передай Анастасии от меня вот что. Ярослав сводит со свету только тех, кто ему помеха, а кто ему подмога и опора – тех он ценит предороже злата. Она поймет, она у тебя мудрая.

Мстислав вдруг подумал: кабы Анастасия была замужем не за мною, а за Ярославом, от столького ума Русь, пожалуй, засохла бы. И еще подумалось: с мудрой женой да с мудрым братом можно и без ума счастливу быть.

Мысль для тмутараканского князя была трудная, задерживаться на ней он не стал.

Просто сжал сухую узкую ладонь Ярослава своей мясистой ручищей.

И от того дня бысть на Руси тишина велика.

В этой новелле мужские персонажи – такие, какими они, судя по летописи, были в действительности (включая перехваленного витязя Хакона Слепого), а женские – мои, фантазийные. Про вторую супругу Ярослава шведскую принцессу Ингигерду-Ирину кое-что еще известно, но про жену Мстислава Храброго совсем ничего, даже по поводу ее имени ведутся споры. Однако договоренность, достигнутая между братьями после Лиственской битвы и обеспечившая Руси спокойную жизнь, описана вполне точно. Не сумев победить брата, умный Ярослав, как теперь говорят, «обратил дефект в эффект» – даже из поражения сумел извлечь пользу для себя и своей державы. А поскольку сыновей у Мстислава не осталось, вся заднепровская территория потом отошла к Мудрому без войны и затрат.

Ярослав Владимирович – самый прославленный и в то же время, в отличие от Святого Владимира, вполне «фактопроверяемый» деятель киевской истории, поэтому литературы о Мудром очень много.

Мне больше всего была полезна капитальная биография «Ярослав Мудрый», написанная А. Карповым (2001). Из научных публикаций, попавших в поле моего зрения, могу порекомендовать исследование С. Азбелева «Ярослав Мудрый в летописях», статью А. Шайкина «Лики Ярослава Мудрого в “Повести временных лет”» и весьма интересный отчет «Антропологическая экспертиза останков из саркофага Ярослава Мудрого» (коллектив авторов).