Не секрет, что я один из той постоянно растущей паствы эмпиристов, которой коснулась Его Макаронная Десница. И хотя я обычно не перевариваю религиозную веру любого типа – я попросту не вижу в ней никакой объясняющей ценности – мои чувства по отношению к верующим несколько более сложны. Возможно, отчасти это связано с тем фактом, что я был выращен не просто глубоко религиозными баптистами, но настоящим баптистским священником/библеистом/высокопоставленным функционером Баптистской церкви. (Точно не скажу, насколько высокопоставленным, но у меня есть смутное ощущение, что «генеральный секретарь» – это что-то вроде кардинала/начальника профсоюза, только без занятий содомией с мальчиками-служками и избиения штрейкбрехеров пистолетной рукоятью). Возможно, с тем, что, переживая темные времена, я понимаю, как прекрасно было бы знать в глубине души, что смерть – это не конец, что существует место, где все мои любимые умершие коты до сих пор жуют лакрицу (и не могут лазать по деревьям), что бытие – это нечто большее, чем несколько десятилетий бессмысленных тирад против кретинов, которые продолжают обращаться с планетой как с сортиром. А может, я просто за минувшие годы познакомился с большим количеством верующих и не могу, не покривив душой, сбросить их всех со счетов как законченных идиотов.

Не то чтобы в их рядах не было идиотов, сами понимаете. Почти половина человеческой популяции на этом континенте считает, что человечество было создано практически таким же, как сейчас, шесть тысяч лет назад, что эволюция – обман и что небо кишмя кишит ангелами. Но я не могу поставить на одну доску с ними людей вроде своего папы. У него никогда не было претензий ни к науке в целом, ни к эволюции в частности.

Конечно, однажды, когда я спросил его, перестанет ли он верить в своего Пасхального Зайца хотя бы тогда, когда ему предоставят убедительные, неоспоримые доказательства того, что Бога не существует, он немного подумал и ответил, что нет, скорее всего, не перестанет. Этим он меня серьезно разочаровал. Но все равно: этот человек, и тысячи подобных ему, не идиоты. Я не могу валить их в одну кучу с фолуэллами, с бушистами и с… собственно, с 47 % североамериканской популяции, которые выглядят кончеными дебилами. Я просто не могу.

Я предпочитаю считать большинство из них не глупыми, а ленивыми.

Бо́льшая часть людей получает свои верования посредством впитывания и наблюдения, а не исследования. Мы предпочитаем смотреть, а не делать выводы. Взрослея в обществе, полном определенных вездесущих убеждений, человек склонен принимать их на веру не задумываясь. Полагаю, большинство людей приходят к религии таким же образом, как и к вере в то, что отсутствие галстука – это «непрофессиональное рабочее поведение», хотя галстуки необходимы для очень малого количества рабочих задач. (Для этого есть хорошие эволюционные основания. Кто быстрее добьется цели: тот, кто изобретает каждое колесо с нуля, или тот, кто смотрит по сторонам и копирует те колесики, которыми пользуются все взрослые? Конечно, следует подражать взрослым: они явно были достаточно приспособлены, чтобы оставить потомство…)

И тем не менее – а если я ошибаюсь? Одна из причин, по которым наука надирает задницу религии, в том, что мы обязаны допускать вероятность собственной неправоты. (Кто там сказал, что наука предлагает доказательства без уверенности, а религия – уверенность без доказательств?) Поэтому я всегда высматриваю людей умных, людей, склонных к науке, людей – не конченых дебилов, при этом верящих в Бога. Ведь им могло прийти в голову что-то, что не пришло мне. Может, это они правы, а я ошибаюсь; и, блин, разве не круто было бы в этом ошибиться? Разве не было бы офигенно, если бы на самом деле существовали жизнь после смерти и Пасхальный Заяц со стигматами?

И вот папа дает мне такую книжку: «Доказательство Бога: аргументы ученого» за авторством некоего Фрэнсиса С. Коллинза. Руководителя бюрократической части проекта «Геном человека», черт возьми. И вот что удивительно: чувак начинал университетскую карьеру атеистом, а потом обратился в христианство. Как-то все наоборот, да?

Вот, говорю я, мужик, который умнее и образованнее меня, который, очевидно, знает все аргументы, приведшие меня к вероотступничеству, так как сам с них начинал – и нашел кое-что получше! Он нашел доказательство веры!

Готов поспорить, вы умираете как хотите узнать, в чем оно состоит, а?

Вот оно. Большое Откровение доктора Фрэнсиса Коллинза. То есть его Большое Откровение было персональным прозрением, случившимся, когда он смотрел на гроздь сосулек; а это его Доказательство, Требующее Вердикта, и это… барабанная дробь:

Ага. И все. Приток дофамина, возведенный в статус «Нравственного закона». Существующего во всех человеческих культурах, говорит он, и еще уникального для человеческих культур. «Эволюция никогда не объяснит Нравственный закон и Всеобщие поиски Бога», заверяет он нас, никогда не объяснит это уникальное, универсальное человеческое стремление помогать тем, кто в этом нуждается, даже если у нас с ними нет общих генов, даже в ущерб самим себе. Мы выше эволюции – ибо, если бы эволюционисты были правы, мы никогда не совершали бы ничего, кроме эгоистичных попыток распространить собственные гены. Коллинз реально использует слово «позор», описывая наш, «эволюционистский» взгляд на альтруизм.

Он приводит псевдоадаптационистский аргумент К. С. Льюиса, чтобы вывести существование Бога из этого самого теплого чувства:

«Ничто живое не рождается на свет с такими желаниями, которые невозможно удовлетворить. Ребенок испытывает голод, но на то и пища, чтобы насытить его. Утенок хочет плавать: что ж, в его распоряжении вода. Педофилы испытывают сексуальное влечение; для этого существуют церковные служки. И если я нахожу в себе такое желание, которое ничто в мире не способно удовлетворить, это, вероятнее всего, можно объяснить тем, что я был создан для другого мира».

После чего Коллинз вклинивается и спрашивает: «Для чего же в наших сердцах эта „пустота в форме Бога“, как не для заполнения?»

С чего бы начать. (Если не с того, что, судя по всему, внутри Фрэнсиса Коллинза присутствует некая пустота, но локализована она не в грудной клетке.)

Начнем с общего замечания. Похоже, что взгляд Коллинза на естественный отбор – это прискорбно невежественная карикатура, в которой каждый организм всегда ведет себя оптимально, дабы улучшить собственную приспособленность, а каждый случай, когда это не срабатывает, представляет собой ошибку в теории эволюции, вопиющую о Божественном вмешательстве. Чего он, судя по всему, не понимает (или, возможно, надеется, что не понимаете вы) – это того, что в основе естественного отбора лежит разнообразие. Организмы отличаются друг от друга; некоторые из них добиваются большего; проигравшие оставляют меньше потомства. Природа, иными словами, под завязку полна созданиями, не распространяющими эгоистично собственные гены, а помогающими другим в ущерб себе. Сородичи назвали бы таких неудачливыми конкурентами. Паразиты назвали бы их носителями. Хищники назвали бы их едой. А епархия зовет их паствой.

Возможно, вы считаете это дешевой претензией; пусть добыча и не успешна в распространении своих генов, но не потому, что не пытается. А я возражу: то же самое можно сказать обо всех тех замечательных людях, которые поворачиваются другой щекой, ожидая, что им воздастся за это сторицей в Царстве Небесном. В любом случае этого вашего Коллинза надо бы научить основам – и не только биологии, но и элементарной логики. Утверждать, будто неэгоистичные поступки противоречат теории эволюции – то же самое, что утверждать, будто минет противоречит роли оргазма в размножении.

Но ладно: он говорит об осознанном и добровольном жертвовании собственными интересами во благо других. Вот что он называет присущим исключительно человеку. Только это не так. Сочувствие неродным особям, приложение усилий для помощи другим (даже представителям чужого вида) были задокументированы у не являющихся людьми приматов и китообразных. Концепции честной игры и справедливости также, похоже, не являются исключительно человеческими. Вопреки заверениям Коллинза, у социобиологов не возникает проблем с тем, чтобы соотнести подобные действия с эволюционными процессами; на самом деле лежащая в основе эмпатии нейрохимия – это довольно простой механизм сплочения общества. И, как бы рьяно Коллинз ни провозглашал Оскара Шиндлера и мать Терезу образцами самоотверженного служения общему благу, он всего лишь тенденциозно выбирает из облака данных одно-два удобных ему исключения из правил. Читатели этого малоизвестного новостного бложика могут помнить, что облако данных существует, и измеримо статистически, и показывает, что люди склонны к рискованному героизму или актам альтруистической щедрости главным образом тогда, когда это повышает их шансы на перепихон. (И не утруждайте себя указаниями на то, что у мамочки Терезы шансы на это были практически нулевые, – мы все знаем, что подсознательные схемы работают одинаково вне зависимости от мотивационных накладок. К тому же она ждала совершенно иного вознаграждения, точно так же, как Шиндлер, скорее всего, боялся какого-то воздаяния.) Также вы можете помнить, что этот самый «Нравственный закон», какой уж есть, непостоянен и порой глубоко ошибочен, что подлинные альтруисты – те, кто без сомнений пожертвует двумя своими детьми ради спасения четырех чужих, например, – страдают специфической и конкретной формой поражения мозга. По-настоящему моральные люди – те, у кого повреждена вентромедиальная префронтальная кора; а это, насколько я слышал, не «универсальный» аспект человеческой природы.

И это мы еще не коснулись жертвенного поведения тех, кого просто-напросто обвели вокруг пальца ради достижения чьих-то чужих целей. Сколько христиан пошло бы в крестовые походы, сколько джихадистов привязало бы к животу бомбы, сколько миссионеров рискнуло бы заболеть и погибнуть в дебрях Африки, если бы они на самом деле верили, что в конце их ожидают вечные муки? (Вот это был бы альтруизм.) Неужели Коллинз действительно так слеп к устройству собственной религии, что не может увидеть разницу между истинной самоотверженностью и паразитической манипуляцией эгоистичными мотивами?

Что приводит нас к еще одному, поразительно очевидному, недостатку аргументации Коллинза: вездесущности «Нравственного закона». Его утверждение, что у всех нас одинаковые стандарты добра и зла, станет, я подозреваю, новостью для всех тех культур, которые на протяжении истории держали (и держат) рабов, калечили гениталии своих женщин, считали (и считают) иные расы, верования и поведение в лучшем случае явлениями, которых следует избегать, а в худшем – такими, которые нужно безвозвратно уничтожать. Непрекращающиеся геноциды двадцатого и двадцать первого веков красноречиво свидетельствуют о том, насколько вездесущ Нравственный закон Коллинза, и, хотя Коллинз оставляет себе пространство для маневра (Нравственный закон есть в каждом, только, видите ли, некоторые решают его игнорировать), он не приводит никаких доказательств того, что это чувство различения добра и зла на самом деле универсально, за исключением вот этого двойного удара: а) он сам это чувствует, и все его друзья тоже, и б) так ему сказал К. С. Льюис. (На самом деле, при чтении «Доказательства Бога» создается ощущение, что Фрэнсис Коллинз назначил себя Официальной земной марионеткой К. С. Льюиса.)

При всех его речах о любви к ближнему и альтруизме, Коллинз, возможно, самый глубоко зацикленный на себе человек, которого я читал. Вероятность того, что все остальные могут думать не совсем так, как он, похоже, находится за пределами его понимания.

Поиски Бога? Я довольно интроспективный чувак, и могу сказать с высокой степенью уверенности, что меня ничто подобное изнутри не гложет. Я понимаю, что для многих это не так – но еще я понимаю, что наши мозги настроены видеть закономерности там, где их нет, и приписывать умысел даже совершенно нейтральным явлениям. От «теории сознания», которая позволяет нам понимать состояние сородичей и других существ, с которыми мы сталкиваемся день за днем, до подобных аберраций всего один маленький шаг. Потому-то облака и могут казаться нам гневными или доброжелательными; и кому не хотелось швырнуть кирпичом в этот блядский ноутбук с его блядским Синим экраном смерти, который всегда злодейски рушит систему, когда до дедлайна осталось шесть часов, а ты забыл сохраниться?

Нанесите на холст природы в равном соотношении невежество, распознавание образов и приписывание намерений: ангелы и демоны, словно выкидыши бизнес-школы Спирс, прорастут за каждым камнем (точно так же, как они явились Коллинзу в его замерзшем водопаде). Однако Коллинз даже не признает, что подобная нервная проводка существует, не говоря уже о том, чтобы размышлять о ее потенциальном влиянии на человеческие суеверия. Ни разу не упоминает о работах Персингера или Рамачандрана. И, опять-таки, не отдает должное ребятам в митрах и с крестами – не говоря уже о «железных девах» в подвалах – и той роли, которую они могли сыграть в насаждении чувства божественного в культуре (такого, правда, божественного, которое вечно нуждается в пожертвованиях).

Итак, главный, самый твердый аргумент Коллинза в пользу существования персонифицированного Бога – который создал небо и землю и сотворил нас, и только нас, по своему образу и подобию, – состоит в том, что у всех людей есть одно чувство различения добра и зла (только это не так); что все ищут Бога (говори за себя, приятель; я-то буду счастлив, если просто отыщу приличную пинту «Рикардса»); что люди уникальны среди прочих существ, потому что альтруистичны и моральны (только это не так); и что все это нельзя объяснить иначе, нежели как Богом Авраама (только, бляха-муха, на самом деле можно).

Позвольте мне повторить: это его самый сильный аргумент.

Но не единственный. Коллинз совершает и множество других грехов, легко распознаваемых всеми, кто хотя бы мимоходом ознакомился с уловками плоскоземельцев, отрицателей глобального потепления и политтехнологов всея планеты. Утверждения, изначально сопровождавшиеся верными оговорками («Если мы примем возможность существования сверхъестественного, тогда вероятно, что…»), позже возникают снова, недоказанные, однако чудесным образом превратившиеся в неопровержимые факты (верующие правы, что «крепко держатся вечных истин Библии»). Закономерные возражения против его положений (например, что религиозные верования никак не связаны с изучением природы) отметаются безо всяких причин, за исключением той, что Коллинз находит их неудобными («это не созвучно человеческому опыту большинства людей», пишет он). В манере, свойственной всем фундаменталистам, и в духе той книги, которую он считает святой, он противоречит себе всякий раз, когда это ему удобно. В одном случае он выступает против модели Бога-как-самообмана, указывая, что продукт самообмана был бы мягким и всепрощающим, а не требовательным и осуждающим, каков есть Бог Авраама. (Странно, но возможность того, что пугающий Бог создается не для утешения, а для того, чтобы ребята в нелепых шапках могли контролировать доверчивую паству, ни разу не приходит ему в голову.) Но когда Коллинз противостоит тем, кто утверждает, будто Бог засеял небеса и землю фотонами и окаменелостями, чтобы испытать нашу веру, он решает, что немножко самообмана не повредит: «Разве кто-то захочет поклоняться Богу – великому обманщику?»

Он отрицает натуралистическую Вселенную, потому что, в конце концов, кто-то должен был запустить Большой взрыв (не мог же он начаться сам, это было бы абсурдно) – а потом меняет правила, чтобы уберечь собственную модель от тех же самых претензий (о, Бога ничто не должно было создавать, Бог сам себя запустил – и я бы тоже сам себя запустил, в полет с обрыва, если бы создал разумное существо, столь упрямо тупое, как Фрэнсис Коллинз). Он вытаскивает на свет старое доброе заявление атеизм-это-тоже-вера, потому что, в конце концов, никто не может доказать, что Бога нет: поэтому, если это ваша точка зрения, вы слепо принимаете ее на веру, так ведь? (Конечно, никто вдобавок не может доказать и то, что всемогущие сиреневые хомячки не закатывают вечеринок в Плеядах; думаю, Коллинз и в них тоже верит, иначе он был бы так же слеп, как креационисты.)

Он приводит выдранные из контекста цитаты из «Краткой истории времени» Хокинга таким образом, что рисует старого Колясочника верующим; он никак не упоминает, что Хокинг открытым текстом отрицает религиозную веру в той же книге. Он пытается внушить нам, что креационизм и концепция разумного замысла – разные вещи, и даже доходит до того, что, с его точки зрения как ученого, движение РЗ «заслуживает серьезного рассмотрения», – и явно не в курсе, что идиотов-эрзэшников поймали на том, что они прогнали свой креационистский учебник через поиск с заменой, просто заменив слово «креационизм» на «разумный замысел», дабы таким образом обойти юридический запрет на религию в преподавании естествознания.

Мне плевать, что этот мужик открыл ген, ответственный за муковисцидоз. Если эта книга – воплощение его когнитивных способностей, я вынужден задаться вопросом, с кем он переспал, чтобы встать во главе ПГЧ.

Фрэнсис Коллинз утверждает, что когда-то, давным-давно, был атеистом. Может, в душе он им и остался. Может, в этой книге он просто врет как сивый мерин. Может, он игрок, у которого есть тайная цель, человек, который захотел взобраться по карьерной лестнице и решил, что атеисту не попасть в списки гостей на всех лучших вечеринках. Доказательств у меня нет, но я надеюсь, что дело в этом. Я надеюсь, что он всего лишь оппортунист. Правда, надеюсь.

Ведь по прочтении этой самодовольной, бессмысленной и ничтожной книжонки мне на ум приходит только одно альтернативное объяснение: что доктор Фрэнсис Коллинз – полнейший конченый дебил.