Глава 29

Часов пять спустя лейтенант Лоуренс Корби явился к Киммелю на дом, поднял его с постели, заставил одеться и проследовать с собою в полицейский участок города Ньюарка.

Натягивая в спешке одежду, Киммель не надел нижнего белья. Шерстяная костюмная ткань царапала кожу на ягодицах, он чувствовал себя полураздетым. Полицейский участок занимал безобразное квадратное здание, к центральному входу поднимались два наружных лестничных марша, которые почему-то вызвали в памяти Киммеля слово «perron» и дворец Бельведер в Вене, там были похожие лестницы, хотя архитектура этого монстра, построенного в девятнадцатом веке, делала подобную ассоциацию нелепой, и Киммель, взбираясь по ступенькам, со страхом повторял про себя «perron, perron, perron», словно личное заклятие против того, что могло его ожидать внутри. Комната в подвале, куда привел его Корби, была облицована маленькой шестиугольной белой кафельной плиткой и походила на огромную ванную. Льющийся сверху свет, отражаясь от плитки, резал Киммелю глаза. Комната была пустая, в ней стоял только стол.

— Вы считаете Стакхауса виновным? — спросил Корби.

Киммель пожал плечами.

— Что вы все-таки считаете? У каждого о Стакхаусе свое мнение.

— Мой дорогой лейтенант Корби, — произнес свысока Киммель, — вы слишком уверовали в то, что все думают только об убийстве и не смогут успокоиться, пока убийца не угодит под суд — с вашей помощью! Да кому какое дело, виновен Стакхаус или нет?

Корби уселся на край деревянного стола и начал качать ногой.

— Что еще говорил Стакхаус?

— Больше ничего.

— Что еще он все-таки сказал?

В пустой комнате голос Корби резал слух, как скрежет напильника по металлу.

— Больше ничего, — с достоинством повторил Киммель. Его пухлые руки подергивались под выступающим вперед животом, подушечки пальцев слегка касались друг друга.

— Выходит, Стакхаус около двадцати минут извинялся?

— Нас несколько раз прерывали. Он просто стоял в глубине магазина у моего столика, и мы с ним болтали.

— Ах, болтали. Он сказал: «Простите, мистер Киммель, что навлек на вас все эти неприятности». А вы ему что? «Все в порядке, мистер Стакхаус, не стоит об этом вспоминать»? Вы предложили ему сигару?

— Я заявил ему, — ответил Киммель, — что, по-моему, ни у него, ни у меня нет причин беспокоиться, но впредь ему лучше у меня не появляться, поскольку вы это неправильно истолкуете.

Корби рассмеялся.

Киммель задрал голову и посмотрел на стену. Он стоял неподвижно, только руки продолжали подергиваться, а пальцы не прекращали своей легкой игры. Он опирался на одну ногу, другую изящно расслабил и как бы повернулся к Корби вполоборота. До Киммеля вдруг дошло, что это та самая застывшая поза, которую он иногда принимал, рассматривая себя голым в длинном зеркале на двери ванной. Сейчас он встал в эту позу совершенно бессознательно, и, хотя в глубине души ему было стыдно, он чувствовал, что она придает ему своего рода устойчивость монолита. Киммель окаменел, словно парализованный.

— Виновен он там или нет, именно Стакхаус привлек к вам внимание, это-то вы, надеюсь, понимаете, Киммель?

— Это так очевидно, что можно было бы и не упоминать, — ответил Киммель.

Корби продолжал качать ногой, сидя на краю стола. Коричневый деревянный стол чем-то напоминал примитивный и грязный операционный. Киммель стал опасаться, как бы Корби не повалил его на стол, скрутив приемом джиу-джитсу.

Стакхаус не объяснил, почему у него оказалась вырезка? — Нет.

— Полного признания он, значит, не сделал?

— Ему не в чем признаваться. Он попросил прощения, что напустил на меня полицию.

— Стакхаусу есть в чем признаваться, и немало, — возразил Корби. — Для человека невиновного он ведет себя очень странно. Он не сказал, зачем погнался в тот вечер за автобусом?

— Нет, — ответил Киммель все с тем же безразличием.

— Может, вы мне сможете ответить зачем?

Киммель сжал губы, чтобы не дрожали. Расспросы Корби ему просто-напросто надоели. Он подумал, что Стакхаусу, верно, тоже приходится несладко. На минуту в нем проснулось непокорное сочувствие к Стэкхаусу, смешанное с ненавистью к Корби. Он верил тому, что сказал Стакхаус. Он считал Стакхауса невиновным.

— Если вы настолько не верите моему рассказу о разговоре со Стэкхаусом, могли бы прислать в магазин соглядатая, чтоб подслушал.

— Ну, мы знаем, что вы большой дока по части разоблачения полицейских сыщиков. Вы бы предупредили Стакхауса, и тот сразу бы прикусил язык. В конце концов мы все выжмем из вас обоих.

Корби улыбнулся и подошел к Киммелю. Он выглядел свежим и бодрым. Как он сообщил Киммелю, он теперь работал в ночную смену.

— Защищаете Стакхауса, Киммель, верно? Вам правда нравятся убийцы?

— Я-то думал, вы не считаете его убийцей.

— С тех пор как нашел вырезку, считаю. Я вам сразу сказал, как только ее нашел!

— А по-моему, вы и сами видите, что в деле Стакхауса много неясного, но нарочно отказываете ему в справедливости, потому что решили устроить громкое дело! — крикнул Киммель, перекрывая Корби. — Даже если для этого вам самому придется выдумать наши преступления!

— Ну-у, Киммель, — процедил Корби, — уж не выдумал ли я и труп вашей жены?

— Нет. Но выдумали, будто я причастен к убийству!

Вам случалось встречаться со Стакхаусом до того, как я привел его к вам в лавку? — спросил Корби. — Случалось?

— Нет.

— Я бы не удивился, если б он сам пришел на вас поглядеть, — задумчиво произнес Корби. — Он из таких.

Неужели у Стакхауса хватило глупости рассказать Корби о первом посещении, задался вопросом Киммель и чуть менее уверенно повторил:

— Нет.

Он снял очки, подышал на стекла, полез в карман за платком, не нашел и потер стекла о манжет.

— Нетрудно представить, как Стакхаус является туда на вас посмотреть, оглядеть с головы до ног, может, даже посочувствовать. Оглядеть для того, чтобы решить, похожи ли вы и в самом деле на убийцу, а вы, конечно, похожи.

Киммель нацепил очки, и лицо его приняло прежнее выражение. Но в нем костерком начал разгораться страх. Страх заставлял его переминаться с ноги на ногу, вызывал желание бежать. До прихода Корби Киммель испытывал восхитительное ощущение сверхъестественной неуязвимости, но теперь сам Корби словно обрел сверхъестественную мощь, стал подобен Немезиде. С его стороны это было нечестно. Методы, какими он пользовался, отличались от тех, что принято связывать с правосудием, однако он располагал неуязвимостью, которой его наделило официальное правосудие, облаченное в форму.

— Ага, починили очки? — спросил Корби. Он подошел эдаким самодовольным петушком, уперев руки в боки, отбросив назад полы расстегнутого пальто, подошел вплотную и остановился прямо перед Киммелем.

— Киммель, я вас все равно сломаю. Вот уже и Тони считает, что вы убили Хелен. Вам это известно?

Киммель не шелохнулся. Корби внушал ему физический ужас, и это его злило, потому что по своим физическим данным Корби был ничтожеством. Но Киммель боялся находиться с ним без свидетелей в закрытом помещении, где никого не дозовешься на помощь, боялся, что его швырнут на твердые плиты пола, напоминающего пол в скотобойне. Комната представлялась ему гнуснейшим пыточным застенком. Он рисовал себе полицейских, смывающих из шланга кровь со стен, после того как они обработали жертву. Ему вдруг нестерпимо захотелось в уборную.

— Теперь Тони работает на нас, — сказал Корби, наклоняясь и чуть ли не касаясь губами его лица. — Он начинает кое-что вспоминать; например, всего за несколько дней до того, как убить Хелен, вы говорили ему, что есть способы избавиться от дурной жены.

Это Киммель хорошо помнил: тогда они сидели с Тони в кабинке в «Устрице» и пили пиво. Тони был там со своими молодыми дружками; он вошел в кабинку и сел, хотя его не звали. Киммель потому и заговорил так смело, что рассердился на Тони, который плюхнулся на стул, не дожидаясь приглашения.

— И что еще помнит Тони? — спросил он.

— Он помнит, что хотел заглянуть к вам после фильма, но вас не было дома. В тот вечер, Киммель, вы вернулись домой далеко за полночь. Что бы вы ответили на вопрос, где вы были?

Киммель усмехнулся.

— Глупо! Я-то знаю, что Тони и не думал ко мне заходить. Глупо пытаться восстановить самый заурядный, самый спокойный вечер, что можно себе представить, спустя три с лишним месяца, когда он давно выветрился у всех из памяти.

— Самый заурядный, самый спокойный вечер, что можно себе представить! — Корби зажег сигарету. Внезапно он выбросил руку, и Киммель почувствовал острую боль в левой скуле. Он подумал снять, пока не поздно, очки, но не мог и пальцем пошевелить. Боль не отпускала, жгучая, унизительная.

— Кулак — вот единственный язык, что вы понимаете, согласны, Киммель? Слова и факты до вас не доходят, потому что вы ненормальный. Вы не придаете им никакого значения. Вы живете в своем отгороженном мире, и пробиться в него можно лишь с помощью кулака.

Корби опять поднял руки. Киммель отшатнулся, но тот его не ударил, всего только снял очки — Киммель почувствовал, как дужки сорвали у него с ушей. Комната подпрыгнула и расплылась, Киммель попытался заставить черную кляксу принять очертания фигуры Корби, который отошел к горизонтальному пятну стола. Он вздернул к глазам растопыренную пятерню, разглядел пальцы, сунул руку за спину и вцепился ею в другую.

Корби вернулся.

— Почему вы не хотите признаться, что считаете Стакхауса виновным? Почему не признаетесь, что он рассказал вам вполне достаточно, чтобы в этом не осталось сомнений? Я же все равно не поверю, Киммель, будто вы настолько любите Стакхауса, что станете его защищать.

— Мы оба невиновны и оба оказались примерно в одном и том же положении, как заметил Стакхаус, — монотонным голосом ответил Киммель. — Поэтому он ко мне и пришел.

Корби ударил его в живот. Киммель согнулся пополам, как после того удара, что Корби нанес ему дома. Киммель ждал, что сейчас он взлетит на воздух и рухнет на пол. Этого не последовало. Он продолжал стоять согнувшись, дыхание постепенно возвращалось к нему. Он заметил на полу какие-то темные пятнышки, их становилось все больше; до него дошло, что у него идет носом кровь. Ему пришлось открыть рот, чтобы не задохнуться, и тут он почувствовал ее вкус — вселяющий ужас, солоноватый, напоминающий вкус апельсина. Корби прохаживался вокруг него, и он все время поворачивался, чтобы быть лицом к этой темной фигуре. Вдруг Киммель сжал пальцами нос, высморкался изо всех сил и стряхнул куда-то вбок.

— Вам бы залить весь этот пол кровью! — крикнул он. — Забрызгать бы все стены до потолка! Кровью тех, кого тут пытали!

Корби схватил Киммеля за плечи и вогнал ему колено в живот. Киммель упал на четвереньки, хватая ртом воздух, ему было еще больнее, чем раньше.

— Сознайтесь, что считаете Стакхауса виновным!

Киммель просто-напросто пропустил вопрос мимо ушей. Его разум целиком поглотило чувство жалости к самому себе. Даже дыхание восстанавливалось само по себе, без его участия, в последовательности болезненных вздохов, похожих на всхлипы. Корби лягнул или пнул его в бедро, Киммель повалился на пол и остался лежать на боку, подняв голову.

— Встать, старая сука, — приказал Корби.

Киммелю не хотелось вставать, но Корби пнул его в ягодицы. Киммель поднялся на колени, затем мучительно медленно встал во весь рост, подняв голову, хотя никогда еще не чувствовал себя таким слабым и безвольным. Чем ближе подступал к нему ходивший кругами Корби, тем большую слабость ощущал Киммель, словно Корби его гипнотизировал. Тело у него болело и ныло в сотне мест. Киммель понял, что остро ощущает в себе женское начало, куда острей, чем в те минуты, когда украдкой ловил в зеркале в ванной чувственные изгибы своего тела или, читая книгу, для развлечения воображал себя женщиной; он понял также, что это ощущение приносит ему наслаждение, какого он не знал последние годы. Он ждал следующего удара, который, как он предполагал, придется по уху.

Словно прочитав его мысли, Корби заехал ему в ухо.

Киммель завопил, вложив в один резкий крик весь безумный стыд, который вызывало у него наслаждение. До него донесся смех Корби.

— Киммель, вы покраснели! Поговорим на другую тему? Например, о Хелен? Как она выбросила «Британскую энциклопедию», чтобы вам досадить. Я слышал, вы отдали букинисту за комплект пятьдесят пять долларов, что было тогда для вас сущим разорением.

От стыда Киммель не смел поднять на Корби глаза, но слышал, как тот торжествующе балансирует на каблуках. Он изо всех сил пытался сообразить, кто мог рассказать Корби про энциклопедию — ведь это случилось, когда они жили еще в Филадельфии.

— Я знаю и про то, как Хелен зарабатывала на мелкие расходы, делая маникюр приятельницам. Вам, верно, нравилось, что в доме весь день полно женщин и они трещат не переставая. Вот тогда до вас и дошло, что вам никогда не поднять ее до своего уровня.

Но история с маникюром продолжалась всего месяц, подумал Киммель, потом он положил ей конец. Киммель покосился в сторону, хотя и опасался неожиданного выпада со стороны Корби. Нижняя часть тела покрылась у него гусиной кожей, словно он стоял голый под холодным ветром.

— Но еще до этого, — продолжал Корби, — вы уже дошли до того, что не могли заставить себя к ней притронуться. Она стала вам отвратительной, постепенно отвращение распространилось и на всех прочих женщин. Вы внушали себе, что ненавидите женщин из-за их глупости, Хелен же глупее всех. Для вас, Киммель, это было нечто необычное — ведь в юности вы отличались страстностью! Уж не из порнографических ли книжек вы набрались всего этого?

— Вы мне отвратительны! — сказал Киммель.

— Как, вы способны испытывать отвращение? — Корби подошел вплотную. — Вы женились на Хелен двадцатилетним юнцом, ничего не знавшим про женщин, но тогда вы были очень набожным и считали, что нужно вступить в брак, чтобы получить доступ к… У вас, Киммель, должно иметься для этого свое имечко.

— Оно вам подходит! — выпалил Киммель, брызгая слюной, и вытер губы тыльной стороной руки.

— Отдать вам очки?

Киммель надел очки; комната и худое лицо Корби снова обрели фокус. Рот Корби издевательски ухмылялся под тонкими усиками.

— Во всяком случае, Хелен не повезло, что она за вас вышла. Да много ли она знала — простая девушка из филадельфийских трущоб. Вы решили, что это она сделала вас импотентом. Недурная мысль: свалить все на Хелен — и ненавидеть ее в свое удовольствие.

— Я не испытывал к ней ненависти, — возразил Киммель. — Она в самом деле была слабоумная. У меня с ней не было ничего общего.

— Не была она никакой слабоумной, — заметил Корби. Продолжим, однако. Женщина, с которой у вас ничего не получилось, пришла и рассказала Хелен о вашем позоре, и Хелен принялась издеваться над вами.

Она не издевалась! И не было никакой другой женщины!

— Была, была. Ее звать Лаура. Я с ней поговорил, она все рассказала. Вы ей не нравитесь. Она утверждает, что от вас у нее по коже мурашки.

Киммель окаменел от стыда. Слова Корби вызвали в памяти пережитое тогда — поспешную тайную встречу днем в квартире Лауры, когда ее муж был на работе, — он потом повторял себе, что во всем виновата поспешность, но в ней ли было дело или в чем другом, а после этого случая у него не хватило духа попробовать снова, — и как на следующий день он увидел Лауру: она поднималась по лестнице его собственного дома, чтобы рассказать Хелен. Он, собственно, не видел, как она поднимается по лестнице, но очень живо это представил, потому что Лаура припадает на одну ногу и на лестнице всегда цепляется за перила. Киммель мог представить, как две эти бабы смеются над ним, а потом, устыдившись собственных слов, прикрывают рот ладонью, как кретинки-девчонки. Хелен в тот же вечер сообщила ему о посещении Лауры и все хихикала, вылупив на него глаза. Своей безумной глумливостью Хелен в тот вечер сама подписала себе смертный приговор!

— После этого вы решили, что все всё про вас знают, и поэтому перебрались в Ньюарк, — бросил Корби. — И здесь, в Ньюарке, упала последняя капля — я говорю о страховом агенте Эде Киннарде.

— Кто вам о нем рассказал? — дернулся Киммель.

— Это тайна, — ответил Корби, — Напрасно, Киммель, вы не порешили его вместо Хелен, это еще могло бы сойти вам с рук. Каков подонок! И Хелен подцепила его на улице, как обычная проститутка, — в ее-то тридцать девять лет, расползающаяся стареющая толстуха пустилась напоследок во все тяжкие. Для вас это было сущей мерзостью. А как она им гордилась, как хвасталась по всей округе, на что он способен. Этого вы не могли проглотить, еще бы, вы ведь ведете ученую переписку с университетскими профессорами по всей стране. К этому времени вы уже завоевали в Ньюарке доброе имя книготорговца, знающего свое дело.

— Кто рассказал вам о Киннарде? — повторил Киммель. — Натан?

— Я не выдаю источников информации, — ответил Корби с улыбкой.

Накануне вечером, подумал Киммель, Натан как раз был у него в гостях, в тот самый вечер, когда Хелен заявилась вместе с Киннардом, но он не верил, что Натан способен выболтать, про тот вечер тем более. О Киннарде могла рассказать Лина, или Грета Кейн, или кто-то еще из соседей, занимающих самое низкое положение, с какими Хелен имела привычку трепаться! Однако больше всего Киммеля тревожило то, что Корби, видимо, опросил многих в округе, но никто ему об этом не сообщил.

Нет, не Натан, — добавил Корби, — хотя Натан и рассказал, как вы с ним играли как-то вечером в пинокл, когда Хелен явилась в компании Эда Киннарда, чтобы переодеться и отправиться с ним на танцы. Киннард вошел с таким видом, будто ему на вас наплевать. Натан знал, что происходит. А вы продолжали сидеть, как жирный евнух.

Киммель качнулся вперед, норовя вцепиться в Корби обеими руками, и тут в желудке у него стало пусто, ноги оторвались от пола и что-то ударило в лопатки. Ноги его упирались в стену. У меня не осталось ни одной целой косточки, подумал он. Он даже не пытался пошевелиться, хотя спина нестерпимо болела.

Не постеснявшись Натана, вы велели ей убираться из дома. Такое случалось и раньше, но на этот раз вы говорили серьезно. Эд ушел, а она осталась и принялась плакаться Лине по телефону.

Киммель почувствовал пинок в ноги, ноги ударились о пол и заныли. Натан, который никогда не болтает, подумал Киммель. Вот почему он последнее время куда-то пропал. От ньюаркской полиции Киммелю было известно, что на допросе Натан не сказал даже такой фразы, как «он бы мог это совершить». Но, может быть, ньюаркскую полицию не интересовало то, что произошло накануне. Натан его предал, этот учитель истории в средней школе, которого Киммель считал джентльменом и ученым! Горькое разочарование в Натане заполонило сознание Киммеля, погрузив его в маленький внутренний ад, уравновесивший внешний ад комнаты. Он опять потерял очки.

— Лина посоветовала Хелен какое-то время пожить у сестры в Олбани. Весьма неудачное предложение. Честное слово, Киммель, если прикинуть, сколько народа знало о вашей сваре в тот вечер, просто диву даешься, как это вас до сих пор не трогали.

Киммелю было не до ответа. Он лежал бесформенной грудой. Черное пятно прямо перед глазами — это его ботинок, решил он, потянулся к ботинку, ио рука уперлась во что-то холодное, пол или стену — он так и не разобрал.

Вы убили Хелен не столько из-за того, что она гуляла с Киннардом, сколько потому, что она была дурой. Киннард был лишь спичкой, от которой все вспыхнуло. И вот вы пустились в тот вечер следом за автобусом и убили ее. Сознайтесь, Киммель!

Киммель был не способен пошевелить языком. В известном смысле его слух даже не воспринимал голоса Корби. Он съежился на полу, как пес, да в боли своей он и ощущал себя псом, но терпел, потому что выбора у него не было и он знал об этом. Только резкий визгливый голос Корби — и более ничего. Руки Корби, вцепившиеся ему в плечи, с чудовищной силой вздернувшие его на ноги, придавившие к стене, бьющие головой о стену. Киммель ничего не видел, все расплывалось еще сильнее, чем перед этим.

— Полюбуйтесь на себя! Свинья свиньей! — орал Корби. — Сознайтесь, что считаете Стакхауса виновным! Сознайтесь, что знаете — вы попали сюда из-за Стакхауса и он так же виновен, как вы сами!

Киммель испытал первый сильный приступ обиды на Стакхауса, но ни за что не признался бы в этом Корби, потому что именно этого тот от него добивался.

— Очки, — произнес он писклявым голосом, которого сам не узнал. Он почувствовал, как их сунули ему в руку и как хрустнул ободок в его пальцах. От одного стекла осталась только половинка. Он надел очки; те норовили соскользнуть вбок, поэтому их приходилось все время придерживать.

— На сегодня все, — сказал Корби.

Киммель не шевельнулся, и Корби повторил. Киммель не знал, где выход, но боялся оглядеться, боялся даже повернуть голову. Тут он почувствовал, как Корби дернул его за руку и толкнул в спину. Киммель двинулся и чуть было не упал, запутавшись в собственных ногах, которые он едва волочил. Что-то шмякнулось перед ним на пол. Это Корби бросил ботинок. Киммель попытался всунуть в него ногу, не получилось, он сел на пол, чтобы его натянуть. Пол под ним казался ледяным. По лестнице Киммель выбрался на первый этаж. Корби куда-то исчез, он был один. За столом в холле дежурный полицейский читал газету и даже не поднял на него глаз. Киммелю почудилось, будто он призрак, будто он уже умер и стал невидимкой.

По наружной лестнице он спустился, цепляясь за перила и представив себе, как Лаура делает то же самое. Внизу он постоял, не выпуская перил, и попытался сообразить, куда идти. Он двинулся в одну сторону, повернулся и пошел в противоположном направлении, все еще придерживая очки, чтобы видеть, куда идет. Уже развиднелось, хотя солнце еще не встало. Ощутив холодное дыхание ветра, он понял, что намочился в штаны. То ли от холода, то ли от страха он начал стучать зубами.

Добравшись к себе, он позвонил Тони домой. Ответил отец Тони, Киммелю пришлось обменяться с ним любезностями, и только после этого Тони позвали к телефону. Голос Тони-старшего, решил Киммель, звучал как обычно.

— Здравствуйте, мистер Киммель, — раздался голос Тони.

— Здравствуй, Тони. Ты не мог бы ко мне подойти? Прямо сейчас?

Озадаченное молчание.

— Конечно, мистер Киммель. К вам домой?

— Да.

— Конечно, мистер Киммель. 'Только… только я еще не завтракал.

— Позавтракай.

Киммель положил трубку и с достоинством — насколько позволяли мокрые штаны — проследовал наверх в спальню. Там он снял брюки и повесил сушиться, чтобы потом отнести в чистку.

В ванной он тщательно протер ботинки, бросил носки отмокать в тазик и набрал в ванну горячей воды. Вымылся он, как всегда, неспешно и основательно. Однако он не мог отделаться от ощущения, что за ним наблюдают, поэтому, вылезши из ванны, бросил на свое отражение в высоком зеркале всего один взгляд, да и то украдкой и с осуждением. В спальне он взял чистую белую рубашку из груды, что хранилась в комоде, надел ее, а сверху натянул халат. Пальцы рассеянно и любовно огладили накрахмаленный белый воротничок. Белые рубашки он любил больше всех остальных осязаемых предметов на свете.

Какие доказательства смогут они получить от Тони? — задался он вдруг вопросом. Ну, выступит Тони против него — это ровным счетом ничего не докажет.

Когда он спустился поставить кофейник, в дверь позвонили. Киммель открыл. Тони вошел тихо и как-то неохотно. В его темных глазах Киммель заметил страх. Как собачонка, которая боится порки, подумал он.

— Я на них наступил, — объяснил Киммель, опережая вопрос об очках. — Пойдем на кухню?

Они прошли на кухню. Киммель указал Тони на стул с прямой спинкой, а сам занялся кофе, что было довольно сложно, потому что приходилось придерживать очки.

Я слышал, ты опять беседовал с Корби, — произнес Киммель, — Что ты ему рассказал?

— Да все то же.

— А еще? — спросил Киммель, поглядев на него.

Тони хрустнул суставами пальцев.

Он спросил, видел ли я вас после кино. Я сказал, нет — сначала. Но я и в самом деле не видел вас, мистер Киммель.

Что из того, если не видел? Ты же меня не искал, правда, Тони?

Тони замялся.

Киммель ждал. Кретин, а не свидетель! Ну почему он выбрал в свидетели идиота? Если б он тогда поискал, посмотрел, кто сидит в зале, он, может быть, увидел даже Натана!

— Разве ты забыл? Ты ведь ни разу не говорил, что искал меня. Мы же разговаривали с тобой на другой день.

Блестящие черные волоски, что росли у Тони над толстым носом и соединяли брови на переносице, вызывали у Киммеля отвращение. Если судить по внешности, недалеко он ушел от обычного молодого преступника, подумалось Киммелю.

— Да, помню, — ответил Тони, — но я мог и забыть.

— И кто же тебе это подсказал? Корби?

— Нет. То есть да, он.

Тони с важным видом нахмурил брови, однако ума у него в лице от этого не прибавилось.

Подсказал, что ты мог забыть. И заявил, что в половине десятого или в десять я мог оказаться за много миль от кинотеатра и убить Хелен, так ведь? Да кто он такой, чтоб указывать, что тебе думать? — возмущенно проревел Киммель.

Тони пугливо вздрогнул.

— Но, мистер Киммель, он только сказал, что это возможно.

— Возможно, черт побери! Все что угодно возможно! Разве нет?

— Да, — согласился Тони.

Киммель видел, что Тони не сводит глаз с красного пятна у него на подбородке, справа, куда пришелся удар Корби.

— Кто он такой, чтобы являться сюда и устраивать неприятности тебе, мне, всем соседям?

Тони съехал на самый краешек стула. У него был такой вид, словно он и впрямь пытается решить, кто же такой Корби.

— Он и с доктором говорил. Он сказал…

— С каким доктором?

— С доктором миссис Киммель.

У Киммеля перехватило дыхание. Конечно, с доктором Феланом. Мог бы и сам сообразить, что Хелен отправится излить душу доктору Фелану. Он вылечил ее от артрита в спине. Хелен считала его чудотворцем. Киммелю показалось даже, что он помнит, когда именно Хелен ходила к доктору — примерно за месяц до смерти, она тогда никак не могла решиться, то ли расстаться с Эдом Киннардом, то ли наплевать на мужа и пуститься напоследок во все тяжкие. Доктор Фелан, понятно, посоветовал ей потакать своим желаниям. Но Хелен наверняка рассказала доктору Фелану, как он, Киммель, пытался ее приструнить.

— Что сказал доктор? — спросил Киммель.

— Об этом Корби не говорил, — ответил Тони.

Киммель хмуро взглянул на Тони. На лице у того он читал только страх и нерешительность. Л когда такой неразвитый мозг, как у Тони, начинает сомневаться… Тони не мог сомневаться, решил Киммель. Сомнение — плод деятельности разума, способного охватить разом две возможности.

Корби, правда, сказал… доктор сообщил ему про Эда Киннарда. Что-то такое. Этот парень…

Все знают, подумал Киммель. Корби разносит сведения, как газета.

Тони встал, соскользнул со стула. Он, казалось, боится Киммеля.

— Мистер Киммель, я думаю… я думаю, нам не нужно теперь так часто встречаться. Вы сами понимаете, мистер Киммель, — затараторил он, я больше не хочу ввязываться в неприятности из-за этого дела. Вы же все понимаете, правда? Не обижайтесь на меня, мистер Киммель.

Тони замешкался, словно собирался протянуть ему руку, но для этого он был слишком напуган. Он бочком продвинулся к двери.

— Я, мистер Киммель, согласен со всем, что вы скажете. Я хотел сказать, сделаете.

Киммель, застывший от изумления, взял себя в руки.

Тони, — начал он и шагнул к нему, но, заметив, что тот отшатнулся, остановился. — Тони, ты имеешь к этому… лишь то отношение, что являешься свидетелем. Ты видел меня в кинотеатре. Я ведь никогда не просил тебя утверждать что-то сверх этого, верно?

— Да, — ответил Тони.

И это правда, верно?

Да. Только вы не серчайте, мистер Киммель, если я… если я не стану часто пить с вами пиво. Я боюсь. — Он кивнул; вид у него и вправду был испуганный. — Я боюсь, мистер Киммель!

С этими словами он повернулся, проскочил через холл и вышел в парадную дверь.

Киммель с минуту постоял неподвижно; он почувствовал слабость, слабость в теле и пустоту в голове. Затем он принялся расхаживать по кухне. Поток ругательств набирал силу и рвался к горлу, ругательств обычных и грязных, ругательств польских и немецких, но большей частью английских, ругательств поначалу без определенного адресата, потом по адресу Корби, затем Стакхауса, затем доктора Фелана и Тони, но на Тони он себя одернул. Тяжело ступая, он кругами ходил по кухне, уперев подбородок в валик жирной плоти, стекавшей на пухлую грудь.

Стакхаус! — выкрикнул Киммель. Имя отскочило от стен, эхо рассыпалось по кухне осколками стекла.