Аспид в устье реки Блеклой

Узри! – Широко раскинув руки, будто наперекор ветру, повелитель Клыкозуб Коготь Терзающий немного помедлил и бросил взгляд на писаря Грошемила. – Замечаешь, насколько способствует моему красноречию высота, на коей я отважно пребываю? – Его узкое ястребиное лицо помрачнело. – Почему ты не записываешь?

Писарь Грошемил утер повисшую на носу каплю, размял онемевшие пальцы и нацарапал на табличке одно-единственное слово. Здесь, на вершине высокой башни, было столь холодно, что воск на табличке трескался и отслаивался под отполированным костяным наконечником его палочки для письма. Грошемил едва мог разглядеть только что написанное им слово, а от щипавшего в глазах льда становилось еще хуже. Прищурившись от бьющего в лицо ветра, он сгорбился, плотнее запахивая шубу, но мучившая его дрожь не унималась.

Писарь проклинал собственное безумие, приведшее его в Забытый Удел Западного Элингарта. Он проклинал сумасшедшего чародея, на которого теперь работал. Он проклинал эту разваливающуюся крепость и ее шатающуюся башню. Он проклинал лежавший внизу Спендругль, городок в устье реки Блеклой, население которого дрожало от страха под тиранией своего нового повелителя. Он проклинал отвратительную погоду, которая царила на выступающем в океан мысу, почти всегда содрогавшемся под ударами волн с трех сторон, не считая тех редких временных промежутков, когда ветер менял направление на северное, продувая лишенную растительности пустошь, что тянулась вплоть до другого истерзанного штормами океана в шести днях пути отсюда. Он проклинал свою мать и тот день, когда в возрасте семи лет заглянул в комнату сестры и увидел… да что там говорить? Поводов для проклятий существовало множество, и большинство из них были ему знакомы во всех адских подробностях.

Его мечты о богатстве и привилегиях постигла судьба хромого зайца на Волчьей равнине. Ветер давно унес прочь жалкие ошметки: обрывки окровавленной шерсти, клочки белого пуха с перегрызенного горла, тщательно обглоданные осколки костей. Все исчезло без следа, разбросанное по выжженной пустыне его будущего.

Покусывая кончик писчей палочки, Грошемил решил описать все это в своем тайном дневнике. «Хромой заяц на Волчьей равнине. Хороший образ. Да, это как раз я… или мои мечты? Не важно, вряд ли есть хоть какая-то разница». Уж точно не сейчас, когда он съежился на вершине башни, подчиняясь любой прихоти своего повелителя, а прихоти эти, ведает Худ, могли быть по-настоящему безумными.

– Ну что, писарь, записал? Боги, если бы я знал, что ты настолько медлителен, то никогда бы тебя не нанял! Напомни, что я там говорил? А то я забыл. Да читай же, будь ты проклят!

– Х-х-хозяин, вы сказали… э-э-э… «Узри!»

– И все? Больше ничего?

– Вы ч-что-то говорили про высоту и отвагу, мой повелитель.

Повелитель Клыкозуб махнул костлявой рукой с длинными пальцами:

– Не важно. Я уже объяснял тебе, что порой отклоняюсь от темы. Вот и теперь тоже. Так на чем я остановился?

– «Узри!»

Повелитель снова повернулся лицом к ветру, словно бросая вызов ревущему океану, и принял позу зловеще нависшего над городом изваяния.

– Узри! И подчеркни, как широко раскинуты мои руки, когда я взираю на это дикое, исхлестанное ветрами море. И на сей жалкий городишко внизу, который дрожит, будто стоящий на коленях презренный раб. Отметь также серое небо и этот свирепый оттенок… серого. Что еще? Дополняй картину, придурок!

Грошемил начал яростно царапать на табличке.

Клыкозуб наблюдал за ним, совершая одной рукой плавные круговые движения.

– Еще! Нужны подробности! Больше творческих мук!

– Ум-м-моляю вас, м-м-мой п-п-повелитель, я всего л-л-лишь п-п-писарь, а н-н-не п-п-поэт!

– Любой, кто умеет писать, обладает всеми необходимыми качествами для художественного гения! Так, на чем я остановился? Ах да. Узри же! – Он вдруг замолчал и после долгой тягостной паузы медленно опустил руки. – Что ж, пока достаточно. Иди вниз, писарь. Разожги огонь и подготовь орудия пыток. У меня есть желание нанести визит моему любимому братцу.

Грошемил, шатаясь, направился к ведущему вниз люку.

– В следующий раз, когда я скажу «Узри!», – послышался за его спиной голос Клыкозуба, – не перебивай меня!

– Н-н-не б-б-буду, м-м-мой п-п-повелитель. Об-б-бещаю!

– Опять он! – прошипела сквозь стучащие зубы Фелитта. – Ты ведь тоже его видел, да? Скажи, что видел! Что мне не показалось! Там, на той башне, с расставленными в стороны руками, будто… будто… будто сумасшедший колдун!

Шпильгит Пурбль, смещенный с должности, но застрявший в городке Спендругль в устье реки Блеклой по крайней мере до конца зимы управляющий Забытым Уделом, взглянул на молодую женщину, которая пыталась закрыть дверь в его маленькую, величиной со шкаф, контору. Снег на пороге уже успел растаять, а затем снова замерзнуть. Придется, подумал он, еще раз счистить снег мечом, чтобы наконец официально закрыться и убраться назад в «Королевскую пяту». Похоже, последний день его службы на потребу толпе предателей, правивших далекой столицей и якобы всем Элингартом, обещал быть холодным.

Даже присутствие в этой тесной каморке Фелитты, с раскрасневшимися щеками, чрезмерно накрашенными кармином пухлыми губами и огромными, полными блаженного идиотизма глазами, не могло победить ледяной холод, которым тянуло из-за практически бесполезной двери. Вздохнув, Шпильгит взялся за кружку:

– Я подогрел в том котелке ром, добавив немного вина и давленых ягод чернозолотки. Хочешь?

– О-о! – Фелитта подалась вперед, и от стеганой накидки пахнуло дымом, элем и слезоточивыми духами ее матери, которые Шпильгит про себя называл «потом шлюхи», хотя ни за что не рискнул бы произнести подобное вслух, если хотел получить желаемое от этой блаженной девочки в теле женщины, и уж точно никогда не сказал бы в лицо самой злобной старухе. Хотя мать Фелитты откровенно его презирала, она пока что не отказалась от денег Пурбля, и ему нужно было продержаться еще несколько месяцев, если, конечно, удастся растянуть быстро заканчивающиеся средства. А потом…

Слыша участившееся дыхание Фелитты, Шпильгит снял котелок с крюка над жаровней и налил в кружку, которую девушка взяла с полки возле двери, немного рома. Сердце его сладко сжалось: он не испытывал ни малейших угрызений совести при мысли о похищении Фелитты. Надо освободить бедняжку от тирании матери, увезти прочь из этого убогого захолустья, где все лето воняло рыбой, а зимой – людьми, которые этой рыбой питались, подальше от шлюх ее мамаши и мерзких тварей, что каждый день заползали в «Королевскую пяту», желая получить плотское наслаждение от стада девиц, которых только слепец мог бы счесть привлекательными – по крайней мере, пока пальцы несчастного не проникнут сквозь слой пудры на их рябых физиономиях. Так что – прочь отсюда, и прежде всего от этого чокнутого колдуна, который сверг собственного брата, чтобы создать свой личный рай среди треска ломающихся костей, льющейся крови и воплей нескончаемых жертв.

Воистину, здешним кошмарам не было конца, но повелитель Клыкозуб Коготь сидел на их вершине, будто король на троне. Как же Шпильгит ненавидел колдунов!

– Ты все еще дрожишь, милая, – сказал он Фелитте. – Выпей, а потом еще – и придвинься поближе. Тут, правда, только один стул, так что садись-ка опять ко мне на колени. Уж точно согреешься.

Хихикнув, девушка покачала перед ним довольно-таки симпатичным задом, а затем, наклонившись, обвила Шпильгита одной рукой за шею:

– Видела бы это моя мамочка – срубила бы твою мачту и зажарила бы до хруста!

– Но, милая моя, разве мы не одеты? Разве все не вполне пристойно, учитывая холод и тесноту?

– А с кем еще ты так себя ведешь?

– Ни с кем, естественно, больше никто ко мне не заходит.

Фелитта подозрительно взглянула на него, но он понимал, что это лишь игра, она ведь прекрасно знала, что Шпильгит ни с кем больше не встречается. От Фелитты в этом захолустье ничто не могло ускользнуть. Она была глазами и ушами Спендругля, а в первую очередь – его устами. Шпильгит удивлялся, что этим устам хватает топлива, чтобы безостановочно работать день за днем, ночь за ночью. Население Спендругля едва ли составляло двести человек (одно название, что городок, а по сути – деревня деревней), и сомнительно, что жизнь кого-либо из них можно было назвать особо интересной. Возможно, Фелитта все же обладала неким даром, позволявшим ей впитывать все, что можно было узнать в Спендругле, а затем с впечатляющей точностью это воспроизводить.

«Воистину, – подумал Шпильгит, – ей вполне может хватить ума, чтобы сравниться с… с…»

– Знаешь, от ягод чернозолотки я начинаю подтекать.

– Прошу прощения?

– Подтекать водой, естественно! Чем же еще? Что у тебя за грязные мысли?

– Что ж, я этого не знал. В смысле, откуда я мог знать, если это столь… в общем, интимное?

– Уже нет. – Она сделала еще глоток.

Шпильгит нахмурился, только теперь почувствовав на коленях необычное тепло.

– Ты это называешь подтеканием?

– Просто… – проговорила она, – я от всего этого так возбудилась!

– Что, правда? Тогда, может, нам…

– Да я не про тебя, дурачок! Про Клыкозуба! Когда он стоял на башне, раскинув руки…

– Увы, я ничего этого не видел, Фелитта. Слишком был занят приведением дел в порядок и все такое. Однако в любом случае, хоть убей, не пойму, чем подобная картина могла тебя так возбудить. В конце концов, он ведет себя так почти каждое утро.

– Знаю, но сегодня утром все было по-другому. Или, по крайней мере, мне так показалось.

– Почему?

– Ну… – Она допила ром, сладко вздохнула и вдруг негромко пискнула. – Ой, кажется, началось…

Шпильгит почувствовал, как тепло распространяется по его промежности, а затем по бедрам. На стуле образовалась лужа.

– Похоже на то…

– Так или иначе, – продолжала девушка, – я подумала, что Клыкозуб смотрел на разбившийся корабль, понимаешь? Но на самом деле вряд ли. В смысле…

– Погоди, дорогая. Что еще за разбившийся корабль?

– Тот, что в заливе, естественно! Потерпел крушение прошлой ночью! Ты что, ничего не знаешь?

– Выжившие есть?

Она пожала плечами:

– Никто пока не ходил посмотреть. Слишком холодно.

– Боги милостивые! – Шпильгит столкнул ее с колен и встал. – Мне нужно переодеться.

– У тебя такой вид, будто ты описался! Ха-ха!

Он пристально посмотрел на нее:

– Мы пойдем туда, дорогая. К тому кораблю.

– Правда? Но мы же замерзнем!

– Я хочу его увидеть. Можешь пойти со мной, Фелитта, или бежать домой к своей мамочке.

– Не знаю, с чего вы с ней так ненавидите друг друга. Мама желает мне только добра. Но мне хочется заниматься тем же, чем и ее девицы, так почему бы и нет? Жизнь есть жизнь, верно?

– Ты для этого слишком красивая, – сказал Шпильгит.

– Вот и мама тоже так говорит!

– И она права, так что в этом мы с ней солидарны. В чем мы расходимся, так это во взглядах на твое будущее. Ты заслуживаешь лучшего, чем эта жуткая деревенька, Фелитта. Твоя мамаша охотно посадила бы тебя на цепь, если бы считала, что это сойдет ей с рук. Она думает только о себе и хочет, чтобы ты ее обслуживала. Твоя матушка ведь стареет, верно? Ей нужен кто-то, кто мог бы о ней позаботиться, и она с радостью сделает из тебя старую деву, если ты ей это позволишь.

Глаза Фелитты расширились, дыхание ее участилось.

– Так ты меня не обманешь?

– В смысле?

– И впрямь украдешь меня?

– Я сдержу свое слово. Как только наступит весна, дорогая моя, мы взвихрим песок, примнем траву и умчимся подобно ветру.

– Ладно, я пойду с тобой.

– Я и не сомневался.

– Да нет, к тому кораблю, дурачок!

– Хорошо, моя маленькая морская губка. Тогда подожди меня тут. Мне нужно вернуться в «Королевскую пяту» и переодеться… Наверное, и тебе тоже нужно?

– Нет, и так сойдет! Если я вернусь домой, мамаша меня увидит и мигом найдет какое-нибудь занятие. Лучше подожду здесь. Панталон на мне все равно не было.

«Что ж, это воистину все объясняет. Ты как раз в моем вкусе, дорогая. Не считая того, что писаешься».

Рука, сжимавшая железной хваткой воротник плаща, тащила его из пенящегося ледяного прибоя. Эмансипор Риз закашлялся, выплевывая морскую воду и песок, и, открыв глаза, уставился в серое холодное небо. Он слышал крики чаек, но не видел их. Он слышал, как волны с барабанным грохотом ударяются о скалы по краям маленькой бухты. Он слышал собственное судорожное дыхание, иногда прерывавшееся стонами, пока та же самая рука продолжала тащить его по берегу, через груды раковин, спутанные водоросли и мокрые куски полузамерзшей древесины.

Он слабо дернулся, цепляясь за руку, и мгновение спустя та его отпустила. Голова Эмансипора с глухим ударом упала на песок, и он обнаружил, что смотрит на перевернутое лицо своего хозяина.

– Ну что, Риз, очухались?

– Нет, хозяин.

– Прекрасно. А теперь вставайте. Нужно оценить окружающую обстановку.

– Главное, что она состоит из воздуха, а не из воды. Этого мне вполне достаточно. Больше ничего я знать не хочу.

– Что за чушь, Риз. Похоже, мы потеряли Корбала Броша, и мне не помешала бы ваша помощь в его поисках.

Эмансипор сел, смаргивая иней с ресниц:

– Потеряли? Корбала? В самом деле? Наверняка он погиб. Утонул…

– Нет, вряд ли все настолько серьезно, – ответил Бошелен, стряхивая песок с плаща.

– Ох… – Взгляд Эмансипора упал на дрейфующие на волнах в полосе прибоя обломки корабля, от которого не так уж много осталось. – И что же мне так не везет в море? – пробормотал он. Среди обломков виднелось несколько безвольно покачивавшихся в воде тел. – Чудо, что мы остались живы, хозяин.

– Что, прошу прощения? Ах, вы об этом… Никакого чуда, Риз. Сила воли и сила духа. Кажется, я заметил на мысу какое-то селение, с довольно-таки солидной крепостью.

– Нет, – простонал Эмансипор. – Еще одна крепость? Только этого нам не хватало.

– Полагаю, она подвержена сквознякам, но все же больше подходит для привычного нам образа жизни. Думаю, следует представиться местному властителю или властительнице и оценить, насколько прочно его или ее положение. Власть, любезный Риз, – это не только то, что хорошо мне знакомо, но и то, для чего прекрасно приспособлены мои впечатляющие таланты. Однако, учитывая наш предыдущий опыт занятия руководящих постов, даже я вынужден признать, что весьма важной составляющей наших отношений с властью остается метод проб и ошибок.

– А вот и настоящее чудо, – сказал Эмансипор, доставая кисет с ржаволистом. – Торговка утверждала, что он не пропускает воду, и ведь не обманула. – Найдя свою трубку, слуга продул ее от воды и песка, а затем начал набивать травой. – Жизнь уже налаживается, хозяин.

– Меня весьма радует, Риз, что вы воспрянули духом.

– Покажите мне мужчину, который не в состоянии закурить, и увидите конец цивилизации.

– Не стану спорить с подобным утверждением.

Изогнутый в форме полумесяца берег, на котором они оказались, круто уходил вверх над водой, а над ним возвышались высокие иззубренные утесы, но Эмансипор сумел разглядеть тропу.

– Там есть путь наверх, хозяин.

– Вижу, и, если не ошибаюсь, мы найдем в том селении нашего спутника.

– Корбал Брош не стал нас ждать?

– Он предпочел крылья для бегства с тонущего корабля. Если бы не вы, любезный Риз, я поступил бы точно так же.

– Что ж… я ценю вашу заботу, хозяин. Примите мою сердечную благодарность.

– Не за что. А теперь… ого, похоже, у нас появилась компания.

Эмансипор тоже увидел три идущие по тропе фигуры, сгорбившиеся под порывами ветра.

– Они вооружены, хозяин? Возможно, этот берег – пристанище разбойников.

– Вооружены?

– Мои глаза уже не те, что когда-то, хозяин.

– Да вроде бы нет, Риз. Ничего особенного. Уверяю вас, эти трое не представляют для нас никакой угрозы.

– Рад слышать, хозяин.

Эмансипор начал мерзнуть – вернее, начал замечать, что мерзнет. От пребывания в воде его тело быстро онемело. Бросив взгляд на Бошелена, он увидел, что некромант даже не промок. Похоже, решил Риз, маги бывают несносны в столь многих отношениях, что их бессмысленно даже перечислять.

Дрожа от холода, он смотрел на приближающихся по тропе троих незнакомцев.

Для Хордило Стинка времена пиратства давно миновали. Ему нравилось ощущение твердой почвы под ногами, хотя кошмарное море все еще удерживало его рядом, упрямое, словно бывшая жена, которая до сих пор не испустила дух лишь потому, что была уверена, будто дурень, которого она послала подальше, все еще чем-то ей обязан, и не важно, сколько лет прошло с тех пор, как он в последний раз болтался в ее ледяных объятиях. Водяная ведьма никогда не отпускала его слишком далеко от своих бурных берегов. Стоило Хордило в очередной раз отправиться в патруль, и он тут же ощущал в мокрых брызгах, которые швырял ему в лицо ветер, ее жгучую злобу. Бывшая жена фыркала, словно кошка, и выла, словно собака, – дикая седая тварь с ядом под длинными ногтями и с дохлыми пауками в волосах.

– Ты мне не ответил, Стинк, – сказал Акль, который сидел напротив и, к счастью, не смотрел в сторону Хордило, занятый стряхиванием комков застарелой грязи с плаща. – Ты был когда-нибудь женат?

– Нет, – ответил Хордило. – И не хочу, Акль. Не желаю, чтобы бывшие супруги преследовали меня по пятам, швыряя к моим ногам сопливое отродье, которое я никогда прежде не видел, и заявляя, будто это мои дети, хотя каждому ясно, что мое семя просто не в состоянии породить нечто столь уродливое, – боги, я знал множество баб, если ты понимаешь, о чем я, и ни одна из них никогда не называла меня уродом.

Акль помедлил, разглядывая извлеченный из шерстяного плаща длинный корень.

– Слышал, тебе нравится Римли, – сказал он. – Она жутко близорукая и дальше своего носа не видит.

– И что с того?

– Ничего, друг мой. Я лишь сказал, что она почти слепая. Только и всего.

Осушив кружку, Хордило яростно уставился сквозь толстое бугристое стекло в окно:

– Фелувил выбирает своих шлюх не за красивые глаза – в смысле, не за зрение. Не важно, насколько хорошо они видят. Но, могу поспорить, тебе ведь не хотелось бы, чтобы от них воняло?

– Если они и воняют, я внимания не обращаю, – ответил Акль.

– Я не об этом. Они-то пахнут нормально, а проблема как раз в тебе, верно?

При этих словах Акль поднял взгляд: Хордило видел в окне лишь размытое неровное отражение его лица, но даже оно не могло скрыть жуткие безжизненные глаза собеседника.

– Что, в самом деле проблема во мне, Хордило? И из-за этого ни одна женщина не желает со мной лечь, сколько бы я ни предлагал заплатить? Ты так считаешь? В смысле, их отталкивает мой запах? Уверен?

Хордило нахмурился, увидев за окном тяжело ступающего Страхотопа, который вышел на первый дневной обход.

– От тебя не слишком хорошо пахнет, Акль. Только ты сам этого не замечаешь.

– Да, не замечаю. Просто не могу. Но знаешь, тут полно мужиков, от которых тоже воняет будь здоров, но они каким-то образом находят себе компанию в постели наверху, а если могут себе это позволить, то и каждую ночь.

– У них другой запах, – упрямо возразил Хордило. – Живой, если ты понимаешь, о чем я.

– Вряд ли баб так уж беспокоит мой запах, – возразил Акль, выпрямляясь. – Скорее, все из-за того, что меня объявили мертвым, продержали трое суток в гробу, а потом еще два дня в могиле. Не думаешь, что все дело в этом, Стинк? Я, конечно, точно не знаю, но вполне вероятно, что мои одинокие ночи как-то связаны с этими… подробностями. По крайней мере, стоит рассмотреть такую возможность, как думаешь?

Хордило пожал плечами:

– От тебя в любом случае воняет.

– И чем же именно?

– Как от трупа на кладбище.

– И что, от меня всегда так пахло?

– Откуда мне знать? – нахмурился Хордило. – Нет, скорее всего. Но точно не скажу, раньше я не был с тобой знаком. Тебя ведь выбросило на берег? Мне нужно было выполнить свой долг, а у тебя не было денег.

– Если бы ты позволил мне проводить тебя к зарытому сундуку, то сейчас был бы богат, – ответил Акль. – А меня не вздернули бы лишь потому, что вашему повелителю нравится смотреть, как пляшут висельники. Все могло быть совсем иначе, Хордило, имейся у тебя под черепом хоть немного мозгов.

– Верно. Так почему бы тебе сейчас не отвести меня к тому клятому сундуку, про который ты твердишь? Непохоже, что тебе больше не нужны деньги. Так или иначе, суть не в этом. Истина, которой ты столь упорно избегаешь, состоит в том, что мы тебя повесили как полагается и ты был мертв, когда тебя сняли. А мертвецам положено оставаться в земле. Таков закон.

– Будь я мертв, я бы сейчас тут перед тобой не сидел, верно? Тебе когда-нибудь приходилось выкарабкиваться из-под земли? Не окажись крышка того гроба сделана из дешевой древесины и не будь ваша земля столь жесткой, а ваши гробокопатели столь ленивыми, мне бы ни за что не выбраться. Так что если и стоит кого винить за то, что я здесь, так это всех вас в вашей вшивой деревеньке.

– Но я-то ведь не копал могилу, верно? В любом случае нет никакого зарытого сундука. Иначе ты уже давно бы к нему вернулся. Вместо этого ты спишь под столом, да и то лишь потому, что здешним собакам нравится по тебе кататься, чтобы скрыть свой запах. К тому же Фелувил считает тебя забавным.

– Хочешь сказать, ее смешит мой мертвый взгляд?

Хордило посмотрел в сторону главного зала таверны, но Фелувил все так же сидела за стойкой, закрыв глаза, так что голова ее была едва видна. Почти каждую ночь она не смыкала глаз до рассвета, и никого не удивляло, что днем эта женщина практически всегда спала. Он видел, как незадолго до этого мимо нее проскользнул тот никчемный управляющий, Шпильгит Пурбль, и Фелувил не приоткрыла глаз, даже когда тот почти сразу же вернулся из своей комнаты наверху, уже в другой одежде. Подозрительное выражение на лице управляющего все еще беспокоило Хордило, но особо суетиться ему не хотелось, к тому же, пока хозяйка таверны дремала, не так уж трудно было налить кружку-другую за счет заведения.

– Тебе повезло, – наконец сказал он, – что у Фелувил есть свои странности. И не повезло, что таковых нет у ее девиц.

– Учитывая, чтó они наверняка видят каждую ночь в глазах мужчин, – заметил Акль, – можно было бы предположить, что от моих они будут в восторге.

– Похоть не так уж страшна на вид, – парировал Хордило.

– Что, правда? Баба настолько ею очарована, что прямо из одежки выпрыгивает? В смысле, совсем как любовь? Любовь, с которой сорвана вся сказочная вуаль?

– Какая еще вуаль? Здешние девицы не носят вуали, придурок. Суть в том, Акль, что каждую ночь они видят то, к чему привыкли, и их это вполне устраивает. А мертвые глаза – совсем другое дело. От них дрожь пробирает до глубины души.

– А от моего отражения в окне тебя в дрожь не бросает, Стинк?

– Имейся у меня бывшая жена, у нее, вероятно, были бы твои глаза.

– Не сомневаюсь.

– Но вряд ли мне стоит тебе напоминать, чего я, по счастью, избегал все эти годы. Ну… скажем так, не всегда, но почти все время. Есть предел тому, что я в состоянии переварить, – если понимаешь, о чем я.

– Я тебя понимаю, Стинк. Ну… иногда, но не всегда, уж больно у тебя утонченная натура.

Хордило что-то буркнул в ответ и тут же нахмурился. Страхотоп уже должен был появиться снова, совершая второй круг. Селение было небольшим, и с обходами Страхотоп справлялся прекрасно, по-другому он просто не умел.

– Довольно странно… – сказал Стинк.

– Что такое?

– Голем Клыкозуба, Страхотоп…

– И что с ним?

– Он появился, как обычно…

– Да, я видел.

– Он ведь ходит по кругу? Вот только назад так и не вернулся.

Акль пожал плечами:

– Может, с кем-то разбирается.

– Страхотоп ни с кем не разбирается, – ответил Хордило, щурясь и протирая тусклое стекло. – Чтобы навести порядок, ему достаточно просто появиться. Никто не станет спорить с гигантской грудой разъяренного железа. Особенно если при ней имеется двуручный топор.

– Мне не нравится ведро, что у него вместо головы, – заметил Акль. – Никто ведь не станет разговаривать с ведром? В смысле, лицом к лицу. Но оно не железное, Стинк.

– Вполне себе железное.

– Наверняка из олова или свинца.

– Нет, железное, – возразил Хордило. – Уж я-то знаю, я работаю вместе со Страхотопом.

– Работаешь? Да ты просто отдаешь ему честь, когда проходишь мимо. Непохоже, что вы с ним друзья, Стинк.

– Я палач повелителя, Акль. Страхотоп и его братья следят за порядком. Все организовано четко. Мы работаем на повелителя крепости Аспид. Големы – как бы его правые руки, а я левая.

– Правые руки? И сколько же их у него?

– Посчитай сам, придурок. Шесть правых рук.

– Включая и его собственную?

– Ладно, семь правых рук.

– И еще две левых?

– Верно. Полагаю, даже мертвецы умеют считать.

– О да, я умею считать, друг мой, но это вовсе не значит, что все сходится, если ты понимаешь, о чем я.

– Нет! – Хордило яростно уставился на отражение в оконном стекле. – Не понимаю.

– Значит, ведро железное? Что ж, прекрасно. Страхотоп куда-то пропал, и даже я вынужден признать, что это весьма странно. И возникает вопрос: почему, будучи палачом и констеблем, или как это там у вас называется официально – будем откровенны, ты каждый день заявляешь что-то новое, – ты вообще тут сидишь сложа руки? На улице холодно. Может, он заржавел. Или замерз. Срочно иди за ведром смазки – именно так поступил бы в данных обстоятельствах настоящий друг.

– Так я и сделаю, – сказал Хордило, вставая и запахивая плащ. – Просто чтобы хоть что-то тебе доказать. Выйду прямо в эту ужасную погоду, дабы выяснить, что случилось с моим товарищем.

– Возьми деревянное ведро для смазки, – посоветовал Акль. – Вряд ли тебе хочется обидеть своего друга?

– Сперва пойду к тележнику Келпу, – кивнул Кордило, поправляя пояс с мечом.

– За смазкой?

– Совершенно верно. За смазкой.

– На случай, если твоего друга заклинило?

– Угу… К чему все эти дурацкие вопросы?

Акль откинулся на стуле, выставив перед собой перепачканные ладони:

– С тех пор как я умер или, вернее, не умер, хотя должен был, меня преследует навязчивое стремление к… скажем так, точности. Я, видишь ли, питаю отвращение к любого рода неопределенности. К серой зоне, понимаешь? Ну, знаешь, когда приходится выбирать между двумя возможностями. Скажем, дышать и не дышать. Или быть живым и быть мертвым. Отсюда вполне логично вытекает и желание знать, сколько рук у повелителя Клыкозуба. А таковых у него, по моим подсчетам, аж девять: семь правых и две левых, что, полагаю, означает, что он редко ошибается.

– Во имя Худа, о чем ты вообще толкуешь, Акль?

– Да так, ни о чем. Просто раз уж мы друзья, в смысле, ты и я… так же, как вы друзья со Страхотопом… В общем, я хочу сказать, что, похоже, от этой стужи я уже едва шевелюсь. Может, мне и не нужна смазка, но если вдруг увидишь, что я лежу на улице без движения… в общем, Стинк, коли увидишь меня таким, не хорони, пожалуйста.

– Потому что ты не мертв? Да ты уже не можешь быть мертвей, чем сейчас, идиот. Но я не стану тебя хоронить. Может, сожгу на костре, лишь бы положить конец нашим дурацким разговорам. Считай, что я тебя предупредил. Если вдруг увижу тебя заледеневшим, для меня ты лишь дрова на растопку, и не более того.

– Тоже мне, друг называется.

– Верно соображаешь. Я не вожу дружбу с мертвецом, которого даже не знаю.

– Ну да, только с грудами заколдованного железа, у которых вместо головы ведра.

– Так и есть. Что ж, по крайней мере в этом мы друг друга поняли. – Хордило отодвинул стул и направился к двери, в последний раз бросив взгляд на смотревшего в окно Акля. – Эй, не мог бы ты пялиться куда-нибудь в другую сторону? Не хочу, чтобы меня преследовали твои мертвые глаза.

– Может, они и мертвые, – медленно улыбнулся Акль, – но уродов распознают с первого взгляда.

Хордило уставился на собеседника. И изрек:

– Ты напоминаешь мне мою бывшую жену.

Собиратель Вуффин Гагс жил в хижине у самого берега, куда часто выбрасывало обломки судов, потерпевших кораблекрушения. Он построил ее сам из принесенной морем древесины и остатков многих кораблей, которые налетели на рифы, нанесенные лишь на редкие карты с мрачной пометкой «Гиблые воды». Местные именовали их Рассветным сюрпризом. Ночные бури в окрестностях этого мыса были злобными, кровожадными, мстительными, холодными и жестокими, будто забытая любовница, и Вуффин пристроил к своему жилищу крыльцо, с которого он мог наблюдать их ночные тирады, облизывая губы в надежде, что вместе с разбитыми обломками и слабыми криками несчастных жертв ночь принесет ему нечто новое и чудесное.

Но здесь, у берега, было холодно: деревянные стены покрылись трещинами, а ветер отполировал их, будто кость. И потому Гагс построил стены в два слоя, в течение трех десятилетий заполняя пространство между ними волосами, которые срезал с собственной головы и бороды.

Исходивший от этой прослойки запах не слишком радовал гостей или незнакомцев, которые заходили к нему хотя бы затем, чтобы взглянуть на добычу, собранную после очередного кораблекрушения, и подобные визиты со временем становились все более редкими, вынуждая Вуффина, нагрузив тачку, отправляться на утренний рынок, что открывался на центральной площади Спендругля раз в несколько недель. Подобные путешествия утомляли Гагса, навевая хандру, и зачастую он возвращался к концу дня всего лишь с горсткой надкушенных оловянных монет, считавшихся местным платежным средством.

В последнее время он предпочитал оставаться дома, особенно теперь, когда Удел захватил сумасшедший колдун и появлявшимся здесь чужакам частенько представлялась возможность насладиться прекрасными видами Спендругля с высоты виселицы. Вылазки Вуффина стали редкими, он всерьез опасался, что однажды его могут принять за одного из этих несчастных пришельцев.

Прошлой ночью он слышал, как с грохотом разбился корабль, налетев на риф, будто ударившийся о шипастую шкуру дхэнраби безногий конь, но утром было невероятно холодно, а Вуффин знал, что, когда солнце поднимется чуть повыше и ветер подует в другую сторону, времени у него будет более чем достаточно.

Единственную комнату в его хижине освещали и согревали полдюжины корабельных фонарей, иногда шипевших от дождевых капель, пробивавшихся сквозь тяжелые просмоленные балки крыши. Он сидел на краю старого капитанского кресла, кожаная обивка которого покрылась пятнами соли, но во всем остальном была вполне пригодна, наклонившись далеко вперед, чтобы каждый волосок, соскобленный с его подбородка и щек, и каждая срезанная с головы прядь упали на выцветшую оленью шкуру, лежавшую у него между ног. Недавно Гагс начал подумывать о том, чтобы пристроить к дому еще одну комнату…

И тут он услышал доносящиеся с берега голоса. После кораблекрушения в живых кто-то оставался редко, учитывая скалы у берега, смертоносное подводное течение и прочее. Отложив бритву, Вуффин тряпкой стер с лица мыльную пену. Чисто из приличия следовало спуститься на берег и встретить гостей, может, даже предложить им кружку подогретого рома, чтобы прогнать холод из жил, а потом с улыбкой показать им дорогу в Спендругль, дабы Хордило мог их там арестовать и повесить. Местные развлечения оставляли желать лучшего, но могло быть и намного хуже.

«Например, я сам мог бы болтаться под каменной стеной Аспида, а чайки дрались бы за мое нежное мясо», – подумал Гагс. Нет уж, подобное нисколько его не развлекало.

К тому же в награду за доставку несчастных глупцов прямиком в его руки Хордило делился с Вуффином, отдавая часть их одежды и имущества собирателю, о чем тот сразу же вспомнил, натягивая прекрасные кожаные сапоги, так что вылазка на пронизывающий холод того стоила. Поднявшись с кресла, Гагс надел плащ из овчины, сшитый из четырех шкур таким образом, что головы покрывали плечи, а задние ноги, подобно грязным косам, свисали вдоль бедер. Когда-то Вуффин был крупным мужчиной, но годы иссушили его мышцы, и теперь он почти целиком состоял из костей и сухожилий, обтянутых сморщенной кожей. Вряд ли в нем осталось так уж много нежного мяса, но он знал, что клятые чайки, будь у них такая возможность, обязательно найдут хоть один лакомый кусочек.

Натянув лисью шапку, сшитую из двух шкур – головы свисали по бокам, защищая уши, а пушистые хвосты окутывали теплой бахромой макушку покрытого вмятинами черепа, – он взял узловатый посох и направился к выходу.

Едва выйдя из хижины, Гагс удивленно остановился, увидев две спешившие по тропе сгорбленные фигуры – мужскую и женскую. Вглядевшись, Вуффин крикнул мужчине:

– Это ты?

Оба местных жителя подняли голову.

– Я – это всегда я, – сказал Шпильгит Пурбль. – Кем я еще могу быть, старик?

Вуффин нахмурился:

– Да будет тебе известно, на самом деле я не настолько стар, как выгляжу.

– Хватит, – буркнул Шпильгит, – ты мне душу разрываешь. Вижу, ты уже готов целый день рыться среди распухших трупов?

Собиратель не ответил, внимательно разглядывая песок на тропе.

– Видели кого-нибудь по дороге? – спросил он.

– Нет, – ответила женщина. – А что?

Вуффин бросил на нее взгляд:

– Ты ведь дочка Фелувил? Она знает, что ты здесь? С ним?

– Послушай, – проговорил Шпильгит, – мы просто идем посмотреть на корабль. Ты с нами или нет?

– Вообще-то, это мой берег, управляющий.

– Все селение берет с него себе долю, – возразил Шпильгит.

– Потому что я им позволяю и потому что все просматриваю первым. – Гагс покачал головой, взмахнув лисьими головами и почувствовав зловещее прикосновение острых клыков к шее: пожалуй, все же не стоило оставлять верхние челюсти. – В любом случае взгляните на землю. Кто-то прошел по тропе: одному Худу ведомо, почему я ничего не слышал и не видел, хотя был у окна. И если вам этого мало, то есть и еще кое-что.

– Что именно? – осведомился Шпильгит.

– Кто бы ни прошел мимо меня и моей хижины, он волочил за собой два тела, по одному в каждой руке. Похоже, тот еще силач: тропа крутая и по ней не так-то легко тащить тяжести.

– Мы никого не видели, – сказал управляющий.

Вуффин показал в сторону берега:

– Я только что слышал там голоса.

Фелитта судорожно вздохнула:

– Нужно пойти позвать Хордило!

– Незачем, – ответил Вуффин. – Я все равно собирался отправить их наверх. Как и всегда делаю.

Шпильгит сплюнул, но ветер внезапно переменился, и слюна размазалась по лбу. Ругаясь, он стер ее.

– У вас всех кровь на руках, – бросил он. – Воистину, тот тиран в крепости нашел себе подходящих подданных.

– Ты так говоришь лишь потому, что злишься, – возразил Вуффин. – Каково это, а? Когда ты никому не нужен и все такое?

– Там, в Аспиде, сидит настоящий узурпатор.

– И что с того? Его брат тоже был узурпатором. И та ведьма, что до него, а еще раньше – тот сынок-бастард самого повелителя Аспида, который придушил его в собственной постели. Кстати, а что он вообще делал в постели своего папаши? – Вуффин пожал плечами. – Вот так все эти придурки и решают свои дела, а нам только и остается, что не высовываться и жить, как живется. Да ты и сам, Шпильгит, всего лишь сборщик налогов, прокляни тебя Худ. А мы ничего тебе не платим, и дело с концом.

– Мне все равно, – промолвил Шпильгит, беря Фелитту за руку и таща ее за собой мимо Вуффина. – Я ухожу. А когда явится Черная флотилия и здесь высадится войско, чтобы предать огню крепость Аспид и этого чокнутого колдуна вместе с ней, в любом случае от Спендругля в устье реки Блеклой мало что останется, и боги милосердия будут улыбаться в тот день!

Слушая тираду Шпильгита, которую тот произносил на ходу, Вуффин двинулся следом за двумя местными жителями. Он подумал было их обогнать, но, учитывая присутствие на берегу выживших после кораблекрушения, возможно, стоило проявить осторожность.

– Собственно, – спросил он, – зачем вы вообще туда идете, если знаете, что там есть уцелевшие? Вы ведь не собираетесь их предупредить? А если все-таки решите, вряд ли это понравится Хордило и самому повелителю Клыкозубу. И тогда им придется найти кого-нибудь другого, чтобы повесить.

Шедший впереди Шпильгит остановился и обернулся:

– Мне нужно пережить здесь еще одну зиму, Вуффин. Думаешь, я стал бы рисковать?

– А мне нравится, когда вешают. – Фелитта одарила Вуффина лучезарной улыбкой, от которой у него зашевелилось между ног. – Но разве тебе не любопытно? Как кому-то удалось уцелеть в такую бурю? Может, они явились из каких-то загадочных мест! Может, у них странные прически, странная одежда и они говорят на непонятном языке! Это ведь так возбуждает!

Вуффин бросил взгляд на Шпильгита, но по выражению его лица не смог ничего понять, кроме того, что тот дрожит. Улыбнувшись Фелитте, он ответил:

– Да уж, воистину возбуждает.

– Ты не замерз? – спросила девушка. – Похоже что нет. Как так получается, что тебе не холодно?

– У меня большое горячее сердце, красавица.

– Боги милостивые, – пробормотал Шпильгит, увлекая Фелитту за собой.

Свернув за последний поворот тропы, они увидели берег. Там, на светлом песке, стояли двое: один высокий, в прекрасной одежде – черных шелках, черной коже и тяжелом темно-красном шерстяном плаще, доходившем почти до лодыжек; а рядом с ним – некто более простой и потрепанный на вид, вероятно моряк, судя по грубой одежде и широко расставленным ногам. Берег за их спиной был усеян трупами и обломками. Угодивший на рифы корабль уже развалился на куски: осталась едва ли треть корпуса и передняя палуба, с которой свисали скомканные остатки частично обуглившегося паруса.

Шпильгит и Фелитта остановились при виде незнакомцев, в очередной раз подтвердив этим, что блеф сборщика налогов не имел под собой никаких оснований. Обойдя их, Вуффин направился к берегу:

– Приветствую вас, друзья! Вижу, Маэль с его древними шлюхами смилостивились над вами. Подумать только: вам, похоже, удалось невредимыми сбежать от этих фурий, в то время как ваши несчастные товарищи лежат бездыханные, превратившись в корм для крабов. Благодарны ли вы богам за подобную милость? Наверняка да!

Высокий мужчина с раздвоенной бородкой и гладко зачесанными назад волосами на непокрытой голове слегка нахмурился, глядя на Вуффина, затем повернулся к своему спутнику и что-то сказал на непонятном языке, на что тот, хмыкнув, ответил:

– Это нижнеэлинский, хозяин. Язык морских торговцев. Восточных пиратов. Моряцкое наречие. Вас всего лишь сбивает с толку акцент. И, судя по этому акценту, хозяин, я бы сказал, что нас занесло на мыс Воющих Ветров. Вероятно, в Забытый Удел, на который заявляет свои права Анклав. – Он повернулся к Вуффину. – Там ведь по другую сторону крепости течет река?

– Да, река Блеклая, – кинул Вуффин. – Похоже, вам хорошо знакомы эти берега, сударь. Я впечатлен.

Снова хмыкнув, незнакомец обратился к своему спутнику:

– Хозяин, мы на побережье мародеров. Вот этому, в овчине и шкурах, несмотря на все его приветливые слова и улыбку до ушей, не терпится начать обдирать трупы и обшаривать обломки. Видите его сапоги? Такие носят офицеры малазанской кавалерии, а он явно не имеет к ним отношения. Если бы мы всерьез пострадали, этот тип, скорее всего, уже перерезал бы нам глотки.

Шпильгит рассмеялся, заслужив в ответ яростный взгляд Вуффина, изо всех сил пытавшегося удержать улыбку.

Высокий откашлялся и заговорил на вполне приемлемом верхнеэлинском:

– Что ж, пусть займется своим делом, ибо я сомневаюсь, что наши мертвые товарищи станут возражать. Ну а раз сами мы живы и здоровы, с тем, чтобы перерезать нам глотки, увы, придется подождать.

– Вряд ли деревенские жители намного лучше, – заметил второй незнакомец, глядя в упор на Шпильгита и Фелитту.

– Не спеши нас оценивать. – Шпильгит шагнул вперед. – Между прочим, вплоть до недавнего времени я был управляющим Забытым Уделом и, соответственно, официальным представителем Анклава.

Моряк удивленно поднял брови и усмехнулся:

– Проклинаемый всеми сборщик налогов? Удивительно, что тебя еще не вздернули.

Вуффин увидел, как побледнел Шпильгит.

– Наш повелитель сейчас в своей крепости, уважаемые господа, – объявил он, не дав управляющему хоть что-то сказать, и, обращаясь к высокому, добавил: – И он будет рад с вами познакомиться, ведь вы явно высокородная особа и все такое прочее.

– Гостиница тут есть? – спросил моряк, и Вуффин заметил, как тот дрожит от холода в своей насквозь промокшей одежде.

– Позвольте мне вас туда проводить, – ответил Шпильгит. – Эта девушка, что со мной, – дочь хозяйки гостиницы.

– Весьма благородно с вашей стороны, господин управляющий, – промолвил высокородный. – Как вы сами можете видеть, мой слуга крайне страдает в столь промозглую погоду.

– Уверен, теплый очаг и сытная еда сотворят с ним чудеса, – кивнул Шпильгит. – Но вы, сударь, похоже, совсем не промокли, да и холодный ветер вам нипочем.

– Вы весьма наблюдательны, – пробормотал в ответ высокий, рассеянно озираясь вокруг. Мгновение спустя он пожал плечами и показал на тропу. – Ведите же нас, господин управляющий. – Немного помедлив, он взглянул на своего слугу. – Риз, не могли бы вы достать свой меч и прикрывать наши спины на случай, если этому малазанскому кавалеристу вдруг изменит рассудок? Заметили нож, который он прячет в правой руке?

Нахмурившись, Вуффин отступил на шаг, убирая нож в ножны.

– Помогает на случай распухших пальцев, только и всего. Собственно, я, пожалуй, пойду. Оставляю вас на попечение Шпильгита и Фелитты.

И Вуффин поспешил вдоль берега. Ему не понравились ни вид этого высокородного, ни то, с какой легкостью обращался с коротким мечом его слуга, и, если честно, он был только рад, что от них избавился.

Спустившись к разбитому кораблю и окидывая взглядом трупы, Гагс внезапно остановился, сообразив, что от большей части тел отгрызены крупные куски с рваными краями. Ему приходилось видеть работу акул, но то, на что он смотрел сейчас, было на нее совершенно не похоже. Несмотря на овчину и лисий мех, Вуффина пробрала дрожь. Оглянувшись, он увидел Шпильгита и Фелитту, которые шли по тропе впереди незнакомцев.

«Похоже, море принесло нам сегодня кое-какие хлопоты, – подумал Гагс. – Что ж, сомневаюсь, что Клыкозубу и его големам есть о чем беспокоиться. И все же…»

А из моря уже маршировали стройными рядами крабы, и сквозь завывание ветра слышалось щелканье их клешней, нетерпеливое и радостное.

«Надо будет поставить ловушки, когда они немного разжиреют», – решил Вуффин.

Продолжая ощущать на себе взгляд мертвых глаз Акля Воскресшего, Хордило Стинк шел по улице напротив «Королевской пяты», держа в руке ведро с китовым жиром. Все остальные чужаки, как и положено, умирали после повешения, но только не Акль. Будь Хордило суеверным, он мог бы подумать, что здесь дело нечисто.

Но в данный момент у него имелись более насущные заботы. Поправив одной рукой пояс с мечом и крепче сжав железную ручку деревянного ведра, он двинулся дальше, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ледяной ветер, от которого немели пальцы. Земля под ногами была тверда как камень, а скопившаяся в колеях вода замерзла до самого дна, но он отчетливо видел весь путь Страхотопа: железные сапоги голема оставляли вмятины, в которых собиралась и тут же замерзала влага. В конце улицы следы сворачивали направо, исчезая позади конюшни Блекера.

Хордило не сбавлял шага. Эти клятые големы действовали ему на нервы. По крайней мере, Акль был прав в одном, Худ его забери: небрежный кивок и брошенное на ходу невнятное приветствие никто в здравом уме не назвал бы проявлением дружбы. Но это были создания повелителя Клыкозуба, которые своей тяжелой поступью утверждали его власть над Спендруглем и всеми, кто называл это селение своим домом, так что если любой вежливый жест со стороны Хордило, пусть даже самый скромный, мог вызвать у этих чудовищ хотя бы намек на симпатию – то почему бы и не попытаться? К тому же, когда у него возникали проблемы с кем-то из чужаков, всегда появлялся один из големов и быстро решал вопрос на месте, что не раз спасало шкуру Стинка.

Так что в каком-то смысле он был перед ними в долгу. И даже если ходячая груда железа не испытывала ни к кому никаких чувств, сам Хордило был человеком из плоти и крови, с настоящими чувствами и сердцем, которое даже могло бы разбиться, если бы, скажем, какая-нибудь ведьма-жена, которую он когда-то любил, изменяла ему, да не просто так, а с животными, и не с одним, а с самыми разными, а потом рассказывала бы бедняге об этом с блестящими глазами и этакой надрывающей душу улыбочкой, давая понять, что ей доставляет удовольствие реакция мужа на ее слова, и вообще, проклятье, Прохвост ведь был не чьим-то, а его собственным псом! Если бы нечто подобное случилось на самом деле – чего, естественно, никогда не было, – возможно, сердце его и впрямь бы разорвалось или, по крайней мере, дало течь. Ибо человек без чувств ничем не лучше, чем… в общем, чем голем.

Дойдя до конюшни, Хордило замедлил шаг, чтобы потихоньку помолиться за упокой души старика Блекера; раскаяние всегда настигало его и никуда не девалось, после того как ярость от осознания, что Блекеру было известно обо всем, что случилось с его издевательски ржущим жеребцом, со временем угасла. Та самая бывшая жена, которой у Хордило никогда не было, умела соблазнять, когда ей того хотелось, – впрочем, Прохвосту, с его постоянно вываленным языком и бездумным, хотя и понимающим взглядом, было, в общем-то, все равно, но сам Блекер со своим клятым зверинцем уж точно повидал немало и все такое прочее. Но Хордило все же прошептал молитву – он знал, что так должен был поступить любой приличный человек, – хотя и короткую, ибо Блекер не имел ни малейшего понятия о приличиях, и никто особо не возражал, когда тот повис в петле, пока глазам собравшихся не предстала картина, как Хурта скачет прочь на том самом жеребце, а за ними следом мчится Прохвост, и больше их никто никогда не видел – о да, разочарование было еще то, это уж точно. Так или иначе, Фелувил списала ему все долги в «Королевской пяте» и потом еще целую неделю наливала за счет заведения, что было весьма щедро с ее стороны. Вот такая могла быть история, будь у него жена, – стоит ли удивляться, что ее у него никогда не было?

Обогнув конюшню, Хордило остановился как вкопанный. В двадцати шагах от него неподвижно лежал на спине Страхотоп. Рядом с ним стоял на коленях рослый мужчина в черном, глубоко погрузив руки в грудь голема. С предплечий незнакомца стекали какие-то странные жидкости. В нескольких шагах позади от них лежали два распухших трупа.

– Эй! – заорал Хордило.

Незнакомец, выдиравший куски из груди Страхотопа, даже не поднял взгляда.

Поставив ведро, Стинк вытащил меч.

– Эй! – снова крикнул он, приближаясь. – Что ты сделал со Страхотопом? Как ты смеешь?! А ну-ка, отойди от него! Именем повелителя, отойди!

Незнакомец наконец поднял голову и тупо заморгал, уставившись на Хордило.

Что-то в его свиных глазках заставило Стинка замедлить шаг, а затем остановиться. Он угрожающе поднял меч, но тот дрогнул в его онемевшей руке.

– Повелитель крепости Аспид прикажет тебя за это повесить! Ты арестован!

Незнакомец вытащил руки из груди Страхотопа. С них стекало что-то черное.

– Я пытался его починить, – сказал он высоким писклявым голосом.

– Ты его сломал!

– Я не хотел.

– Объяснишь это повелителю Клыкозубу! Вставай. Пойдешь со мной.

Странный взгляд незнакомца скользнул мимо Хордило, задержавшись на далекой крепости.

– Туда?

– Туда.

– Ладно. – Он медленно поднялся на ноги и бросил взгляд на два трупа. – Но я хочу взять с собой своих друзей.

– Твоих друзей? Они же мертвые!

– Нет, не этих.

Незнакомец ткнул пальцем, и Хордило, обернувшись, увидел идущих по тропе со стороны берега людей.

«Так вот куда ходили Шпильгит вместе с Фелиттой! – подумал он. – Похоже, девица увидела на рифах корабль и тайком пробралась к управляющему, подбив того вдвоем отправиться на берег, чтобы взглянуть первыми. Боги, неужели предательству не будет конца?»

– Но эти мне тоже нужны, – добавил незнакомец. – Я их спасаю.

Хордило облизнул губы, чувствуя, как его разум окутывает туман.

– Их уже не спасти, дурак.

Незнакомец нахмурился:

– Не люблю, когда меня называют дураком. – Голос его звучал бесстрастно, но внушал необъяснимый страх.

– Мне очень жаль, но эти двое мертвы. Может, ты в шоке или что-то вроде того. Бывает. Кораблекрушение, да? Мало того что вы явились без приглашения, так еще взгляни, что ты сотворил со Страхотопом. Повелитель Клыкозуб вряд ли будет рад, но меня это не касается. Я… в общем, по закону я должен тебя арестовать, и все. Закон гласит, что вы должны отвечать за свои поступки.

– Кто – мы? Я тут только один.

– Думаешь, это смешно? Вовсе нет.

Отступив назад и стараясь не заглядывать во внутренности несчастного Страхотопа – хотя, можно сказать, они уже стали наружностями, – Хордило переключил свое внимание на новоприбывших.

– А, вот ты где, Корбал, – заговорил высокий мужчина с острой бородкой. – Что ты нашел?

– Голема, Бошелен, – ответил тот. – Он замахнулся на меня топором. Мне это не понравилось, но я вовсе не хотел его сломать.

Тот, кого назвали Бошеленом, подошел ближе, разглядывая Страхотопа.

– Явное отсутствие воображения – как думаешь, Корбал? Надлежащего вида лицо было бы куда действеннее с точки зрения внушения ужаса и прочего. Но вместо этого – чем может напугать перевернутое помойное ведро? Разве что уморить хохотом.

– Не говорите так, хозяин, – сказал третий незнакомец, набивая ржаволистом трубку, хотя зубы его стучали от холода. – Уж вам-то известно, как я должен умереть и все такое.

– Уверен, – возразил Бошелен, – что вы, любезный Риз, обладаете достаточно утонченным чувством юмора, чтобы не пасть жертвой столь неуклюжей попытки.

– Полагаю, это довольно-таки забавно, но вы правы – со смеху я точно не лопну.

Стоявший за их спинами Шпильгит чуть ли не подпрыгивал от нетерпения.

– Хордило, может, тебе лучше препроводишь этих двоих господ на аудиенцию к повелителю Клыкозубу? А мы пока отведем их слугу в «Королевскую пяту», чтобы он мог согреться и поесть горячего. Гостеприимство Спендругля и все такое.

Хордило откашлялся было, но Корбал заговорил первым:

– Бошелен, этот человек назвал меня дураком.

– Вот как? – протянул Бошелен. – И что же, он еще не взял свои опрометчивые слова обратно?

– Нет.

– Это всего лишь недоразумение, – проговорил Хордило, внезапно почувствовав, что потеет. – Естественно, ваш спутник не дурак. Приношу свои извинения.

– Ну вот и славно, – вздохнул Бошелен.

– Однако, – продолжал Стинк, – он убил одного из големов повелителя. И еще он хочет забрать с собой в крепость два этих трупа, потому что считает их своими друзьями. Так что, если честно, не знаю, кто он на самом деле, но готов допустить, что он не дурак. Повелитель Клыкозуб, естественно, может счесть иначе, но тут уже не мне решать. Так что, господа, идем?

– Послушай, Хордило… – начал Шпильгит.

– Хорошо, – поспешно ответил Хордило тот, – можешь забрать слугу, пока он совсем не заледенел.

Бошелен повернулся к своему слуге:

– Ступайте, Риз. Вечером мы вас позовем.

Стинк мрачно усмехнулся.

– Ладно, хозяин. – Риз взглянул на Страхотопа, затем на Хордило. – Так сколько, говоришь, таких созданий у вашего повелителя?

– Еще два, – ответил Хордило. – Это был Страхотоп. Другие – Брюходер и Костолом.

Риз закашлялся, поперхнувшись дымом.

– Боги, ваш повелитель сам их так назвал?

– Повелитель Клыкозуб Коготь Терзающий – великий чародей, – сказал Хордило.

– Прошу прощения, повелитель… кто?

– Идите, Риз, – приказал Бошелен. – Местные имена собственные можно обсудить и попозже.

– Имена собственные, хозяин? Гм… естественно, почему бы и нет? Ладно, Шлюпгит…

– Шпильгит.

– Виноват… Шпильгит, ведите же меня в эту благословенную гостиницу.

Хордило посмотрел им вслед, с искренним восхищением задержав взгляд на покачивающемся задике Фелитты, после чего вновь повернулся к двоим чужакам и поднял меч:

– Мне он понадобится, господа? Или пойдете мирно?

– Мы великие сторонники мира, – сказал Бошелен. – Прошу вас, уберите свой меч, сударь. Уверяю вас, мы с нетерпением ждем встречи с вашим повелителем.

Хордило поколебался, но, поняв, что больше не чувствует собственных пальцев, убрал меч обратно в ножны.

– Ладно. Следуйте за мной, и побыстрее.

Писарь Грошемил смотрел, как корчится в оковах Теплец Скромник. В камере воняло человеческими испражнениями, и Грошемилу приходилось зажимать нос надушенным платком. Но по крайней мере, здесь было тепло: огромная жаровня на треноге шипела, трещала и разбрасывала искры каждый раз, когда его повелитель решал, что пора подогреть железное клеймо.

Теплец Скромник, чье свисающее с цепей несчастное изломанное тело сотрясали судороги от рыданий, представлял собой жалкое зрелище. Именно этим закончились в итоге споры двух братьев, так и оставшиеся неразрешенными. Непонимание росло, каждый окапывался на своих позициях, дискуссии за столом во время завтрака сменялись зловещим молчанием, и вскоре один из них, одурманенный зельем, очнулся в оковах в камере пыток. Грошемил радовался, что был единственным ребенком в семье, и хотя он сам тоже несколько раз оказывался в оковах, но лишь в наказание от отца за то, что болтался по улице после захода солнца или ленился учиться писать и считать. Так или иначе, будь у него брат, он никогда не воспользовался бы железным клеймом для бхедеринов, которое могло бы за один прием заклеймить пятилетнего ребенка с ног до головы. Наверняка хватило бы пробойника для ушей, вроде того, который применяли пастухи для коз и овец.

На лице несчастного Теплеца уже начал проступать след от клейма, поперек носа и обеих щек. А потом Клыкозуб приложил клеймо под углом, прижигая сперва одно ухо, затем другое. Жуткая красная полоса разделила когда-то красивую физиономию Теплеца на две половины, верхнюю и нижнюю.

«А ведь родные братья…»

Что-то напевая себе под нос, Клыкозуб помешал угли.

– Эффект снижается, когда поверх старого рубца образуется новый, – сказал он, поднимая обеими руками клеймо и хмуро глядя на приставшие к нему клочки плоти. – Эй, писарь! Пробуди мое воображение, будь ты проклят!

– Может, вернуться к чему-нибудь более деликатному, мой повелитель?

Клыкозуб бросил на него взгляд:

– Деликатному?

– Изысканному, мой повелитель. Точному и аккуратному, но мучительно болезненному?

– Гм… мне нравится эта мысль. Продолжай!

– Ногти…

– Уже было. Ты что, слепой?

– Они снова отрастают, мой повелитель. Нежные и розовые.

– Так… что еще можешь предложить?

– Сдирать кожу полосами?

– Да от его кожи уже осталось одно лишь название, писарь. Нет, это бессмысленно.

Теплец перестал рыдать и поднял голову:

– Умоляю тебя, брат! Я не могу больше! Мой разум сломлен, тело разрушено. Мое будущее состоит из ужасной боли и страданий, а прошлое – из воспоминаний о них. Мое настоящее – это бесконечный мучительный вой. Я не могу спать, не могу дать отдых конечностям – видишь, как трясется моя голова, когда я пытаюсь ее поднять? Умоляю тебя, Простец…

– Это больше не мое имя! – завопил Клыкозуб, засовывая клеймо в угли. – Я тебе выжгу за это язык!

– Мой повелитель, – сказал Грошемил, – согласно вашим же собственным правилам, он должен иметь возможность говорить, видеть, а также слышать.

– Вот как? Что ж, я ведь могу и передумать. Разве я не властелин этой крепости? Разве я не повелеваю жизнью и смертью тысяч людей?

«Скорее сотен, но к чему придираться?»

– Воистину так, мой повелитель. Мир дрожит у ваших ног. Небо рыдает, ветер воет, море беснуется, а сама земля стонет под нами.

Клыкозуб развернулся к Грошемилу:

– Неплохо, писарь. Очень даже неплохо. Запиши это!

– Сию минуту, мой повелитель.

Грошемил взял свою табличку и писчую палочку, но жар расплавил воск, и буквы вовсю расплывались. Однако он счел за благо не говорить об этом хозяину. В конце концов, в этой цитадели имелись еще одни оковы, и висевший в них узник был еще ближе к смерти, чем несчастный Теплец Скромник. Быстро взглянув в ту сторону, писарь не заметил никакого движения.

Некоторые из прибывших чужаков оказывались чересчур несносными, чтобы просто их повесить. В свое время повелитель Клыкозуб с нескрываемым удовольствием переходил от одного пленника к другому, наслаждаясь отвратительной вонью горящей плоти и доносившимися с обеих сторон камеры криками, а также тем, как разбрызгивались разные жидкости, засыхая на каменных стенах бурыми пятнами. Но долго так длиться не могло. Сверхъестественная воля к жизни, пылавшая в душе Теплеца, явно была несравнима с той, которой обладали другие жертвы крепости.

– Готово, мой повелитель.

– Каждое слово записал?

– Точно так, мой повелитель.

– Очень хорошо. Теперь пиши, во всех подробностях. «Дорогой брат, твоя жизнь в моих руках. Я могу убить тебя в любой момент. Я могу заставить тебя кричать и корчиться от боли. Я могу тебя изувечить…» Нет, погоди. Вычеркни последнюю фразу, писарь. «Корчиться от боли». Да. «От мучительной боли. Корчиться от мучительной боли». Нет! Не так. Подскажи мне что-нибудь, писарь? Да что такое с тобой?

Грошемил лихорадочно размышлял.

– Вы прекрасно выразились, мой повелитель…

– Нет! Нужно добавить жару! Сжечь, разорвать, зарезать, посадить на кол, отпинать, отхлестать… Отхлестать? Да, вот именно: отхлестать! – Клыкозуб подошел к брату и начал хлестать его по лицу. Голова несчастного болталась из стороны в сторону, с немногих оставшихся на ней волос брызгал пот. Клыкозуб пнул Теплеца сперва по левой голени, а затем по правой. Тяжело дыша, он отступил на шаг и снова повернулся к Грошемилу. – Видел?

– Видел, мой повелитель.

– Опиши сие! Во всех подробностях!

Грошемил снова начал царапать по табличке.

– И особо отметь мою торжествующую позу! Видишь, как она буквально источает власть? Ноги широко расставлены, как если бы я был готов прыгнуть в любую сторону. Руки вытянуты, но кисти свободно свисают, словно… словно орудие смерти, каковым они и являются. Орудие смерти, понял, писарь? Отлично. А теперь посмотри на меня – я весь в крови. Мне нужно переодеться… погоди, ты никак продолжаешь все записывать? Это к делу не относится, клятый придурок. В смысле, насчет одежды. Скажи, ты постирал и высушил мою другую черную мантию?

– Конечно, мой повелитель. А также другой ваш черный жилет, другую вашу черную рубашку и другие ваши черные лосины.

– Отлично. А теперь приберись здесь. Увидимся в Большом зале.

Грошемил поклонился:

– Хорошо, мой повелитель.

После того как Клыкозуб вышел, Грошемил какое-то время печально разглядывал табличку: золотистую поверхность расплавленного воска пятнали хлопья пепла.

– Неудивительно, что меня подводит зрение, – пробормотал он.

– Ради благословенных богов милосердия, Грошемил, освободи меня!

Писарь взглянул на измученного пленника:

– Вряд ли вам так уж повредили пощечины. Но от пинков по голеням и впрямь может быть больно. Однако согласитесь, сударь: сегодня вы страдали весьма умеренно.

– Ты столь же злобен, как и мой брат!

– Прошу прощения, сударь, но я состою у него на службе и точно так же получаю жалованье, как горничные, повара и все остальные! Разве от этого мы становимся злыми? Чушь! Зло состоит в том, что вы обрекаете меня на тяготы и невзгоды. В конце концов, мне нужны еда, крыша над головой и все такое прочее. Вы отказываете мне в этом праве? Да и в любом случае сколько бы, интересно, я прожил, если бы попытался бросить вызов вашему брату? О нет, он не просто выгнал бы меня на улицу. Он швырнул бы меня в огонь! Или, скорее, я сам оказался бы в этих оковах, хрипя от боли. Вы в самом деле желаете, чтобы меня постигла подобная участь, сударь? Ради нескольких мгновений благословенной свободы?

Пока Грошемил излагал весьма разумные аргументы в свою защиту, Теплец не сводил с него безрадостного взгляда.

– Моя плоть изувечена, – сказал он, – а душа кричит от нескончаемых мук. Суставы рук пылают огнем. Мышцы шеи дрожат, когда я пытаюсь удержать голову. Когда-то я был крепким мужчиной, но посмотри на меня сейчас, а потом подожди до завтра, когда я буду выглядеть еще хуже. Значит, ты и пальцем не пошевелишь? В таком случае я проклинаю тебя, Грошемил, так, как может проклясть только мертвец.

– Но это жестоко! Я ни в чем не виноват! Я только исполняю приказы вашего брата!

Теплец оскалил окровавленные зубы:

– В этом мы и впрямь различаемся – ты и я, Грошемил. Взгляни на меня и знай: несмотря на оковы, душа моя остается свободной. Но ты… ты продал свою душу, и задешево.

С той стороны, где висел в оковах другой узник, послышался стон, и Теплец с Грошемилом, посмотрев туда, увидели, что он пошевелился, подтягивая под себя ноги, а затем медленно и мучительно выпрямился, чтобы облегчить тяжесть оков. Его покрытое жуткими шрамами лицо повернулось к ним.

– Это зеленое и бывает любого размера – вот и все, что я тебе скажу, Теплец, – проговорил он.

Теплец наморщил покрытый капельками пота лоб, под которым тянулась красная полоса обожженной плоти.

– Ладно, погоди. Грошемил еще здесь.

– Зеленое…

– Я с ним разговариваю, будь ты проклят!

– У тебя осталось еще четыре вопроса, Теплец! – нараспев произнес пленник.

– Заткнись! Я не готов начинать все сначала!

– Четыре вопроса!

– Фи! Твердое или жидкое?

– И то и другое! Хи-хи!

Грошемил взял свою дощечку и направился к выходу.

– Подожди, писарь! Куда ты?

– Не могу остаться! – крикнул Грошемил. – Не вынуждайте меня, сударь!

– Ты должен убрать кровь, дерьмо и мочу – так приказал твой хозяин!

Грошемил остановился почти у самой двери.

– Это нечестно! – прошептал он, прижимая к носу надушенный платок. Но Теплец, будь он проклят, был прав. Грошемил развернулся кругом. И осведомился: – Это горячее или холодное?

– Ты не имеешь права задавать вопросы! – завопил другой пленник.

– Горячее или холодное? – крикнул Теплец. – Это мой следующий вопрос!

– Нечто среднее!

– Сопли, – вздохнув, сказал Грошемил.

– Жулики!

– Сопли, да? – спросил Теплец. – Это сопли? Ага! Я выиграл!

Фелувил Великодушная поправила бюст под запятнанной кофтой и, тяжело вздохнув, села напротив моряка.

– К нам давно уже не захаживали чужеземцы, – произнесла она.

Ее собеседник пожал плечами, крепко обхватив руками кружку горячего рома. Порция была достаточно велика, но он бросил на стойку серебряную монету еще до того, как Фелувил закончила наливать, так что советовать ему не злоупотреблять она не стала, тем более что гость промерз до костей.

– Проклятые мародеры, – мрачно проворчал он.

– С чего вдруг такая нелюбезность? – Хозяйка гостиницы откинулась назад. – Давай начнем сначала. Я Фелувил Великодушная, владелица «Королевской пяты».

– Рад за тебя, – ответил моряк. – Меня звать Эмансипор Риз. Впрочем, вряд ли стоит запоминать, я надеюсь, мы тут пробудем недолго.

– Пока у вас есть деньги, вам здесь будут рады. Можете не сомневаться. – Она взглянула на сидевшего рядом с моряком Шпильгита и нахмурилась. – А ты, управляющий, учти, что за тобой должок, а впереди зима, долгая и холодная.

Шпильгит наклонился ближе к Эмансипору:

– Вот потому-то она и зовет себя Великодушной.

– О, я более чем великодушна, – ответила женщина, – но только когда это ценят. А не тогда, когда является некий придурок, именующий себя клятым сборщиком налогов. Мы сами построили это заведение и никому ничего не должны! Так и передай своим надутым начальникам, Шпильгит!

– Передам, Фелувил, непременно передам. Обещаю!

– Смотри не забудь!

– Уж точно не забуду!

– Скажешь, стало быть?

– Обязательно!

Со стороны окна послышался голос Акля:

– Что это он делает с теми трупами?

Все дружно повернулись туда, кроме Эмансипора, который все так же склонялся над дымящейся кружкой, глубоко вдыхая пьянящие испарения.

Фелувил, ворча, встала и направилась к двери. Приоткрыв ее, она слегка высунулась, после чего быстро убрала голову обратно и развернулась к Шпильгиту:

– Это тот самый, который убил голема?

– Когда мы подошли, он как раз выдирал голему потроха, – пояснил Шпильгит.

– И как же, интересно, он его убил?

– Понятия не имею, Фелувил, но убил. И ведь сам даже царапины при этом не заработал!

Сообразив, что ведет беседу со сборщиком налогов, женщина поспешно отвела взгляд и приоткрыла дверь чуть шире, наблюдая за Хордило, который вел двух своих пленников в сторону Аспидовой дороги. Одного появления Шпильгита вместе с ее любимой дочерью хватило бы, чтобы у Фелувил возникло желание прямо здесь и сейчас перерезать ему глотку. Но подобного рода убийство на публике могло плохо повлиять на ее деловую репутацию, да и ее девушкам вряд ли понравилось бы подобное. Вместо этого она отправила Фелитту к себе в комнату ждать примерного наказания. Пока что эта маленькая будущая шлюха могла и посидеть в одиночестве.

К Фелувил подошел Акль, и она слегка попятилась, ощутив исходящий от него запах.

– Как по мне, слишком уж они ему нравятся, – сказал он, щурясь на улицу. – В смысле, трупы.

Затащив его обратно внутрь, Фелувил захлопнула дверь, чтобы не впускать холод.

– Я же тебе говорила, Воскресший: ты можешь сидеть вон за тем столиком, он тут самый маленький и в стороне от других, и можешь доставлять радость моим собакам, но ты не полноправный клиент. Так что хватит шляться вокруг – иначе, клянусь, я вышвырну тебя за дверь, Акль, и оставлю там замерзать.

– Прости, Великодушная. – Акль, хромая, направился к своему месту.

Фелувил задумчиво вернулась к столу Эмансипора и снова села напротив.

– Уходи, Шпильгит, – велела она. – Найди другой стол или ступай наверх и поздоровайся с девочками.

– Ты не можешь мне приказывать… хотя, пожалуй, можешь. Ладно, я пошел наверх.

Дождавшись, когда под его шагами заскрипит лестница, женщина наклонилась вперед:

– Послушай, Эмансипор Риз…

Он уже успел выпить половину рома, и взгляд его помутнел.

– Что?

– Големы – это ведь колдовство? Могущественное чародейство, да?

– Вроде того.

– А у повелителя Клыкозуба Когтя их целых три.

Эмансипор фыркнул:

– Извини, не удержался. Три, говоришь? Верно. Хотя теперь уже осталось только два.

– Именно, – ответила она. – О том и речь.

Риз моргнул:

– Прошу прощения? О чем речь? Я как-то упустил.

– О твоих хозяевах. Один из них пошел и преспокойненько убил одного из этих големов. Вряд ли столь легко прикончить груду железа и прочего.

– Понятия не имею, – буркнул Эмансипор. – Но можешь мне поверить: Корбал Брош убивал и кое-что похуже.

– Вот как? Интересно. Даже очень.

– Но в основном тебе стоит беспокоиться насчет Бошелена, – продолжал Риз, снова сделав большой глоток рома.

– Этот тот второй?

– Угу, второй.

– Чародеи, да?

Эмансипор кивнул и снова рассмеялся:

– Клыкозуб, надо же!

Переместив на стуле весь свой немалый вес, Фелувил попыталась наклониться еще ближе, но ей мешал бюст. Выругавшись, женщина подняла левую грудь и плюхнула ее на стол, затем проделала то же самое с правой.

– Нравится? – спросила она, заметив взгляд гостя. – Потом познакомлю тебя с ними поближе. Твои хозяева, Эмансипор Риз…

– Манси вполне сойдет. Зови меня Манси.

– Так даже лучше, язык ломать не придется, слава Худу. Скажи, Манси, они чародеи?

Риз снова кивнул.

– Они идут в крепость, по собственной воле. Совсем, что ли, дураки?

Эмансипор помахал пальцем:

– А вот это интересный вопрос. В смысле, дураки ведь бывают разные, верно? Когда-нибудь видела, как баран бьется башкой о камень? Почему о камень? Да потому, что вокруг нет других баранов, вот почему. Этот ваш Клыкогрыз все время торчит там на скале, да? Совсем один?

Фелувил внимательно посмотрела на него и медленно кивнула:

– Да, с тех пор, как бросил в темницу своего брата.

Эмансипор беззаботно махнул рукой:

– Так что, может, там наверху они просто столкнутся лбами…

– И кто тогда победит?

– …а может, и нет.

– Ты не понимаешь, Манси. Биться лбами – это здорово. Это прекрасно. Мне нравится, когда бьются лбами. Думаешь, весело жить в постоянном страхе?

Эмансипор уставился на нее, а затем широко улыбнулся:

– Все лучше, чем умереть от смеха, Фелувил.

Она встала:

– Пойду принесу тебе чего-нибудь поесть, чтобы ты протрезвел. Нам с тобой еще есть о чем поговорить.

– Нам с тобой?

– Ну да. Поговорить, а затем кое о чем договориться, а потом заняться еще кое-чем, чему все будут только рады. Протрезвись, Манси. У меня для тебя полно девиц, за счет заведения.

– Весьма любезно с твоей стороны, – прищурился он. – Но в присутствии девушек я лишь чувствую себя стариком.

– Что ж, еще лучше – тогда получишь нас.

– Вас?

Она приподняла свои груди:

– Нас.

Сидевший в нескольких шагах от них Акль вздрогнул, когда Фелувил продемонстрировала моряку свои груди.

– С другой стороны, – прошептал он, – если можно хоть как-то развлечься…

Он окинул взглядом других клиентов – естественно, всех до одного постоянных, а он теперь, похоже, тоже считался постоянным клиентом. Или вроде того. Забавно, как все, о чем Акль тосковал всю свою жизнь, вдруг свалилось прямо ему на колени, стоило только ему умереть.

Но в каком-то смысле в этом не было ничего необычного. Величию больше всего подобает пепельно-серое лицо, затуманенный взгляд и отсутствие любых резких движений. Даже посредственный человек мог достичь величия, попросту умерев. Когда Акль представлял себе историю минувших дней, перед его мысленным взором возникал целый ряд великих мужчин и женщин, героев и прочих, и никто из них не был жив. Они стояли на страже великих, давно ушедших мгновений, а потому могли быть слепы к наследию, оставленному их деяниями. В какой-то мере это выглядело эгоистично, но в хорошем смысле. Смерть была способом заявить миру, чтобы тот… пошел на хрен. «Идите все на хрен, долбаные уроды! Идите на хрен на веки веков, а если не знаете, что значит пойти на хрен на веки веков, взгляните на нас, придурки, – мы давно послали вас всех подальше, и нам на всех вас насрать, так что просто… просто отвалите на хрен!»

У него вдруг возникла мысль, что он чересчур легко впадает в гнев, что, если хорошенько подумать, не имело никакого смысла.

«Мне ведь должно быть больно глотать, верно? Та веревка не сломала мне шею – хотя кто знает, может, и сломала. Так или иначе, я умер от удушья. Посиневшее лицо, высунутый язык, выпученные глаза и все такое. Так что как ни крути, а глотать должно быть больно.

Проклятье, хочется ли мне их всех убить? Гм… сложный вопрос. Надо поразмыслить…

Похоже, ничего другого мне просто не остается.

И все же… тот рослый толстяк, волочащий трупы… Воистину повод для беспокойства. В смысле, для такого, как я. Мертвого, но не совсем.

Если выбирать между веревкой и парой гигантских сисек – я знаю, от чего я предпочел бы задохнуться, и сомневаюсь, что одинок здесь в своем мнении. Искренне сомневаюсь. Спросите любого мужчину. Да и любую женщину тоже. Мы все герои, так почему бы не умереть, как и подобает герою?

Мне следовало бы занять свое место в том ряду в истории, с широкой долбаной улыбкой на долбаной роже. Но мне не больно глотать. Почему?

Ах, чтоб вас всех…»

Котоящер по имени Рыжик, в очередной раз сбитый с толку смутными тревожными воспоминаниями о том, как он ходил на двух ногах и носил одежду, не сводил взгляда с двух сидевших рядом на кровати фигур. Рыжик был хозяином одной из них, той, что с мягким животом и мягкими штуками повыше, где он любил лежать, когда она спала. Другой человек, со скользкими ладонями, от которого исходил едкий, заставлявший дергаться усы запах похоти, котоящеру совсем не нравился.

Среди его воспоминаний мелькала еще более странная мысль, что когда-то давно его было много. Тогда он был опасен и мог собираться в стаю, способную завалить и убить человека. Люди ревели, кричали и вопили, что хотят получить обратно свои глаза, пока челюсти не смыкались на глотках несчастных глупцов, раздирая их в клочья, среди которых пузырилась кровавая пена, однако поток ее быстро слабел. Тогда он мог насытиться, и каждая его часть жирела и впадала в оцепенение, ища места, куда можно было бы залечь на день-другой.

Рыжику хотелось убить сидевшего на кровати мужчину.

Еще в бо`льшую ярость котоящера приводило другое: он понимал все, что говорили эти двуногие, но его клыкастая пасть не была приспособлена для членораздельной речи, и из глотки вырывались лишь неразборчивое мурлыканье, шипение, стоны и протяжные вопли.

Лежа на комоде и подергивая тонким чешуйчатым хвостом, Рыжик немигающим взглядом молча наблюдал за человеком.

– …явно не соображала, – говорил мужчина с розовым горлом и скользкими руками. – Ха-ха! Но неизвестно, как долго это продлится, Фелитта.

– Всегда можно услышать ее шаги на лестнице, дурачок. К тому же мы ведь ничего такого не делаем?

– Мне вообще нельзя быть здесь. Она мне запретила.

– Когда я буду жить в Элине, в том городе, куда ты хочешь меня забрать, никто не сможет запретить мне пускать к себе в комнату мужчин. Так что у меня будет куча мужчин, вот увидишь.

– Конечно, милая, – ответил он с натянутой улыбкой, от которой у Рыжика вздыбилась чешуя по всей спине. – Но знаешь ли, возможно, тогда тебе этого не захочется.

– То есть?

– Я хочу сказать, что тебе может вполне хватить одного-единственного мужчины, любовь моя.

Фелитта быстро заморгала, и ее карминовые губы раздвинулись, что всегда вызывало у Рыжика желание засунуть между них голову, чтобы заглянуть в пещеру ее рта. Естественно, его голова была для этого слишком велика, но попытаться все-таки хотелось.

– Одного?! Но… какая женщина захочет удовольствоваться единственным мужчиной, сколько бы тот ни платил? А где тогда… это, как его… разнообразие? Один мужчина, надо же такое придумать! – И, радостно хихикнув, она ударила своего спутника по плечу.

Со спрятанными ногтями подобные жесты не имели никакого смысла. Рыжик знал, что было бы куда лучше, если бы эти короткие когти вдруг выдвинулись во всю длину, располосовав плечо до крови. У котоящера не имелось ни малейших сомнений, что его подопечная нуждается в надлежащей защите, которую может обеспечить только он сам. Рыжик медленно поднялся, всем своим видом демонстрируя безразличие, и лениво потянулся, выгибая спину.

Мужчина, однако, заметил его движение и подозрительно прищурился:

– Твой проклятый кот опять готов напасть. Клянусь, Фелитта, когда мы уедем отсюда, то его с собой не возьмем. И если он еще раз кинется на меня, я снова ему врежу, со всей силы.

– Какой ты жестокий! – воскликнула девушка, вскакивая с кровати и поспешно беря Рыжика на руки.

Котоящер из-за ее плеча посмотрел на мужчину. Их взгляды встретились, и оба инстинктивно поняли друг друга.

Когда перестанут лететь во все стороны чешуйки и клочья плоти, один из них окажется победителем. Один из них, и только один будет обладать этим мягким созданием с широко раскрытыми глазами. Рыжик плотнее прижался к плечу девушки и широко зевнул, показывая сопернику клыки.

«Ну что, видел, человек-по-имени-Шлипгит-или-как-тебя-там?»

Побледнев, тот быстро отвел взгляд.

Фелитта крепче обняла Рыжика:

– Все хорошо, малыш, не бойся. Я не дам этому большому дяде снова тебя обидеть. Обещаю.

– С нами он не поедет, – решительно заявил мужчина.

– Разумеется, поедет!

– Тогда лучше забудь про кучу мужчин у себя в комнате, Фелитта. Если не хочешь, чтобы все они были искусаны, исцарапаны и проклинали вас обоих на чем свет стоит.

Нежно воркуя, девушка положила ладонь на затылок Рыжику и повернула его голову к себе, глядя котоящеру прямо в глаза, так что его усы почти касались ее лица.

– Ты наверняка к ним привыкнешь, милый.

«Привыкну? Ну да. Привыкну их убивать. Рев, крики, вопли про глаза, а потом хрип и бульканье».

Но вместо пространного и подробного ответа из его пасти вырвалось лишь негромкое рычание и фырканье. Рыжик выпустил когти и замахнулся одной лапой на соперника.

Что-то проворчав, тот встал.

– Проблема с котоящерами состоит в том, – сказал он, – что они убивают других животных. Вряд ли стоит злить соседей, Фелитта. В Элине кто-нибудь может придушить эту тварь меньше чем через неделю.

– Какие ужасные вещи ты говоришь! Только не моего котика!

– Если хочешь, чтобы он прожил… гм… столько, сколько живут котоящеры, тебе стоит оставить его здесь. Так ты лучше всего проявишь свою любовь к Рыжику.

«Нет, было бы гораздо лучше, если бы она связала тебя и оставила тут на полу, прежде чем спуститься к ужину. Много времени мне не потребуется».

– Тогда, может, я вообще никуда не поеду! Ох, Рыженька, мне так нравится твое мурлыканье…

– Ты это серьезно?

– Не знаю! Я совсем запуталась!

Все это время Рыжик подбирал под себя лапы, медленно ползя по плечу Фелитты. А затем без всякого предупреждения он прыгнул, целясь в лицо мужчины.

В нос Рыжику врезался кулак, отшвырнув его к стене. Оглушенный, котоящер свалился на пол возле комода. В голове гудело, в пасти чувствовался вкус крови. Словно бы издалека до него донесся голос обидчика:

– Знаешь, если у этой твари есть хоть капля мозгов, ей стоило бы попробовать что-нибудь другое.

Рыжик почувствовал, как его поднимают с пола, и он снова оказался в руках девушки.

– Ох, бедняжка! Шлиппи снова тебя обидел? До чего же он злой!

«Попробовать что-нибудь другое? А это мысль. Надо будет запомнить. Надо… до чего же она все-таки мягкая! Вся такая мягкая: и тут, и тут тоже, и…»

Напевая себе под нос, Вуффин Гагс стащил серебряное кольцо с отрезанного пальца покойника и швырнул тот в пенящийся прибой. Палец выкатился на песок под ударом следующей волны, будто пытаясь на что-то указать, а затем присоединился к остальным, покачивавшимся на воде, будто связка сосисок. Стоило Вуффину на них взглянуть, и у него заурчало в животе. Вздохнув, собиратель, щурясь, посмотрел на кольцо – тонкое, но испещренное по всей поверхности руническими символами. Он увидел знак древнего бога морей, Маэля, однако этот талисман мало чем помог несчастному глупцу. Бросив взгляд на обнаженное распухшее тело у своих ног, Гагс вздрогнул и, негромко выругавшись, отвернулся.

Услышав резкий скрежет, он поднял глаза и увидел потрепанную лодку, ударявшуюся носом об остов корабля в двадцати шагах от него. Лодка выглядела брошенной, с пустыми уключинами, а борта ее, казалось, были изгрызены множеством зубов. О корму, пенясь, бились волны.

Вуффин с ворчанием направился к лодке, проворно хрустя по песку кавалерийскими сапогами и опираясь на глухо ударявшийся о землю посох. Подойдя ближе, он увидел над краем борта чью-то голову, а затем и поднятую забинтованную руку. Лицо было смертельно бледным, не считая следа от уничтожившего половину бороды ожога. Весь покрытый соленым налетом, незнакомец выглядел так, будто только что вылез из бочки с селедкой.

– Ага! – воскликнул Вуффин, быстро пряча кольцо в карман. – Еще один спасшийся, слава Маэлю!

Его свободная рука скользнула под овчину, расторопно нащупывая нож.

На Гагса уставились покрасневшие глаза, а затем незнакомец выпрямился во весь рост. На поясе у него висел короткий меч, на рукоять которого он тут же положил ладонь.

– Убирайся, мародер! – рявкнул он на наречии морских торговцев. – Я сейчас не в духе!

Вуффин остановился:

– Похоже, вы крайне вымотались, сударь! Там, чуть дальше по тропе, моя хижина. В ней тепло и уютно, и у меня найдется чего поесть и выпить.

– Что, правда? – Выживший внезапно улыбнулся, хотя улыбку его нельзя было назвать приятной. Посмотрев вниз, он толкнул кого-то ногой. – Вставай, любовь моя, мы нашли друга.

Вуффин увидел темнокожую, почти нагую женщину. Ее левая грудь, отважно выставленная под холодный ветер, была белой как снег, но граница этой белизны имела неровные, будто пятна краски, края. Женщина подозрительно уставилась на Вуффина. Мгновение спустя из лодки поднялся третий человек. Бо`льшую часть его лица закрывали окровавленные бинты, так что видны были лишь один глаз и нижняя челюсть.

– Это тошно мародер, – прошепелявил он, сплевывая и облизывая губы раздвоенным языком. – Могу пошпорить, у него в хижине целое шобрание шнятого с убитых добра и прочей добычи.

– О том и речь, Густ, – сказал первый. – Нам не помешало бы кое-какое новое снаряжение, да и барахло на продажу. – Мужчина перелез через борт лодки и выбрался на песок. – Холодновато, да? – спросил он Вуффина. – Но с зимой в Стратеме уж точно не сравнить. – Он вдруг вытащил меч. – Убери нож, придурок, и веди нас в свою хижину.

Гагс взглянул на оружие, отметив зловещие зарубки вдоль обоих краев клинка.

– Терпеть не могу, когда меня пытаются ограбить. А поскольку единственное селение на многие лиги в окрестностях – в конце этой тропы, где у меня полно друзей, а закон и порядок обеспечивает повелитель здешней крепости, вы совершите ужасную ошибку, если попытаетесь меня обчистить.

Одноглазый издал истерический смешок:

– Шлушай, Хек, он нам угрожает! Ха-ха-ха! Ой, как штрашно! Ха-ха-ха!

– Хватит, Густ, – бросила женщина. – Суть в том, что нам нужно отсюда убираться. Сам знаешь: среди тех Певунов остались живые, и могу поспорить, что они захотят вернуть свою шлюпку…

– Шлишком пождно! – завопил тот, кого назвали Густом.

– Они наверняка все утонули, Пташка, – сказал Хек. – Только вспомни, что там творилось: пожар, вопли умирающих, демоны, Корбал Брош и акулы – боги, акулы! Да еще будто сам Маэль обрушил на нас бурю! Никто не выжил!

– Ну, мы-то выжили, – напомнила ему Пташка.

Хек облизал губы и вздрогнул:

– Не важно, милая. – Он потер лицо и поморщился, коснувшись рубца от ожога. – Пойдем согреемся. Можем все обсудить за едой и бочонком эля. Главное, мы опять на суше, и у меня нет никакого желания снова возвращаться в море. Эй, мародер, где мы, во имя Худа?

– В Элингарте, – ответил Вуффин.

– В Элингарте одни пираты, – прошипела Пташка. – Кто же тогда в той крепости? Слормо Коварный? Каббер Мясник? Синезуб Женокрад?

– Никогда о таких не слышал, – покачал головой Вуффин.

– Конечно не шлышал, – сказал Густ. – Они уже што лет как мертвы! Пташка, эти моряцкие шкажки были штары как мир, еще когда ты ражводила уштриц со своим папашей. – Он махнул забинтованной рукой. – Нам в любом шлучае вше равно, кто там в крепошти. Вряд ли нас приглашят на ужин, верно? В смышле, с повелителем.

– О, – просиял Вуффин, – полагаю, повелитель и в самом деле пригласит вас в свою крепость. Собственно, я в этом даже не сомневаюсь. Он, между прочим, уже беседует с вашими товарищами…

– С нашими… кем? – переспросила Пташка.

– Ну… с пожилым господином с острой бородкой и его слугой… – Гагс изумленно замолчал, увидев, что Хек забирается обратно в лодку.

– Оттолкни нас! – заорал он.

– Прошу прощения?

Но все трое уже карабкались в лодку с пустыми уключинами, как будто рассчитывали одной лишь силой паники заставить ту сдвинуться с места.

– Оттолкни нас! – снова завопил Хек.

Пожав плечами, Вуффин подошел к корме и уперся в нее плечом.

– Не понимаю, – тяжело дыша, проговорил он. – Вы спаслись, и вас пощадила буря. Зачем же снова рисковать, тем более что вы совершенно не готовы к любым морским путешествиям…

Острие меча Хека уперлось в шею Вуффина, и чужеземец наклонился ближе:

– Слушай меня, если тебе дорога жизнь! Отпихни нас поскорее от этого клятого берега!

Вуффин уставился на него, а затем, осторожно сглотнув, ответил:

– Боюсь, вам всем придется вылезти и помочь мне. Слишком уж вы тяжелые. Но умоляю вас, не делайте этого! Вы погибнете!

Забинтованный снова расхохотался, на этот раз в приступе неподдельной истерии. Остальные двое выбрались из лодки и начали усиленно толкать ее, пропахивая ногами глубокие борозды в мокром песке. Вуффин снова навалился плечом, и вместе им удалось сдвинуть лодку с места. Хек и Пташка поспешно запрыгнули обратно, и Гагс, морщась при мысли о том, что может сделать соленая вода с его сапогами, шагнул в волны и в последний раз подтолкнул лодку.

– Но у вас нет весел!

Они начали яростно грести руками.

Волны сперва противостояли их усилиям, но какое-то время спустя лодка вышла из полосы прибоя и двинулась в открытое море.

Вуффин долго смотрел вслед странной троице, чувствуя замешательство и смутную тревогу. Затем он вернулся к трупам на берегу, продолжив отрезать им пальцы и прочее.

Море было удивительным царством, и порой оно приносило нечто непостижимое даже для самых выдающихся мудрецов. Вуффин знал, что задаваться вопросами на этот счет попросту не имеет смысла. Мир, несносный, как сама судьба, делал что хотел и никогда не спрашивал разрешения.

Перейдя к очередному трупу, он начал сдирать с тела одежду, быстро оглядывая его в поисках драгоценностей, кошельков с монетами или еще какой-нибудь поживы. Как говаривал его покойный отец, море походило на рот пьяницы: невозможно было сказать, что из него выйдет. Или что в него попадет.

Хордило Стинк ударил кулаком в толстую деревянную дверь. Поднимаясь наверх, он сперва запыхался, но зато слегка согрелся. Увы, пока они ждали, Хордило вновь ощутил, как под одежду просачивается холод.

– Обычно долго ждать не приходится, – сказал он. – Слуги повелителя Клыкозуба никогда не спят и наверняка сейчас наблюдают за нами сквозь вон те темные щели наверху.

Человек по имени Бошелен разглядывал массивную стену, возвышавшуюся по обе стороны от ворот. На вбитых в нее крюках висели останки нескольких тел. Головы, на которых еще оставались клочья волос и обрывки высохшей кожи, были склонены под неестественными углами, отчего снизу, с того места, где стоял Хордило, создавалось впечатление, будто трупы смотрят пустыми глазницами прямо на них, оскалившись в зубастой улыбке. У подножия стены валялись бесформенные груды костей.

– Эта крепость действительно очень старая, – произнес Бошелен. – Если честно, она напоминает мне ту, где я родился, и сию любопытную подробность я нахожу весьма занимательной. – Он повернулся к своему товарищу. – Что скажешь, Корбал, друг мой? Поживем здесь какое-то время?

Но Корбал Брош был занят тем, что снимал одежду с двух трупов, которые приволок с берега. Отшвырнув промокшие полузамерзшие тряпки, он потыкал толстым пальцем в бледную обнаженную плоть:

– Они не испортятся, Бошелен?

– На таком холоде? Полагаю, вряд ли.

– Оставлю их пока здесь, – выпрямившись, объявил Корбал.

Подойдя к тяжелой двери, он положил ладонь на засов.

– Естественно, заперто, – пояснил Хордило. – Придется ждать, пока повелитель не соизволит открыть.

Корбал, однако, продолжал тянуть за засов, пока железо не согнулось, после чего по другую сторону двери послышались приглушенный треск и звук падения чего-то на пол. Толкнув дверь, Брош шагнул внутрь.

Хордило в ужасе бросился за ним. Прежде чем он сумел преградить Корбалу путь, они успели пересечь широкий, но неглубокий гардероб и оказаться в главном зале.

– Ты что, совсем спятил? – хриплым шепотом спросил Хордило.

Корбал Брош развернулся к Бошелену и сказал:

– Он стоит у меня на дороге. Почему он не дает мне пройти?

– Полагаю, – ответил Бошелен, проходя мимо него и быстро поправляя плащ, – что сей констебль служит своему повелителю из укоренившегося до мозга костей страха, даже скорее – ужаса. Я лично всегда считал отношения между хозяином и подчиненными весьма проблематичными. Ужас в конечном счете притупляет высшую умственную деятельность, отчего страдает способность к непредвзятой оценке ситуации. Соответственно, наш провожатый, считая свое положение более чем неловким, всерьез опасается за собственную жизнь.

– Я решил, что он мне не нравится, Бошелен.

– Мне вспоминается, как Риз, в самый первый день работы на нас, отважно бросил вызов незваному гостю, защищая наше право на уединение. Воспринимай этого человека как жертву паники, Корбал. Естественно, ты можешь его убить, если пожелаешь, но кто тогда представит нас хозяину крепости?

К ним приближались тяжелые шаги, грохотавшие по каменным плитам пола.

– Голем идет! – выдохнул Хордило. – Теперь вам конец!

– Отойдите в сторону, сударь, – посоветовал Бошелен. – Возможно, нам придется защищаться.

Широко раскрыв глаза, Стинк попятился к стене рядом с входом:

– Я тут ни при чем! Вообще!

– Разумное решение, сударь, – пробормотал Бошелен, взмахивая полой плаща.

Под ней оказались тяжелая черная кольчуга и висевший на поясе меч, костяная рукоять которого исчезала в закованной в перчатку руке. Бошелен был готов извлечь оружие из ножен.

Его товарищ повернулся туда, откуда слышались шаги.

Однако всех троих застиг врасплох голос, раздавшийся с другой стороны зала:

– Эй, Хордило! В чем дело, во имя Худа? Иди закрой уже эту клятую дверь! Тут и без того холодно, чтобы еще добавлять сквозняк!

– Писарь Грошемил! – облегченно выдохнул Хордило. – Я арестовал этих двоих: вот этот убил Страхотопа! А потом сломал запор на двери и…

– Тихо! – бросил Грошемил. Поставив ведро, которое держал в руке, и прислонив к стене швабру, он отряхнул ладони и шагнул вперед. – Гости, как я понимаю?

– Они убили Страхотопа!

– Ну, если ты так говоришь, Хордило… Какое несчастье.

– Не могу с вами не согласиться, – вставил Бошелен. – И можете мне поверить, сударь, что ваш хозяин не будет иметь к нам претензий.

– Ну… раз у него ушло пять месяцев на то, чтобы оживить этого болвана, думаю, он все же расстроится, – ответил Грошемил.

В это мгновение появился голем. По ржавчине на его ведроподобной башке Хордило понял, что это Брюходер. Скрипя шарнирами, монстр остановился и медленно поднял алебарду.

Внезапно прямо перед ним возник Корбал Брош: евнух без каких-либо усилий вырвал оружие из железных клешней голема и отшвырнул его в сторону. Небрежно протянув руку, он открутил Брюходеру голову. Из зияющей дыры в горловине хлынула жидкость. Обезглавленный голем отступил на шаг и опрокинулся наземь, вдребезги разбив плитки пола.

Все еще сжимая в руках сочащееся каплями железное ведро, Корбал повернулся к остальным, сосредоточенно хмуря лоб.

– Сломался, – сообщил он.

– Видел? – заорал Хордило, бросаясь к Грошемилу. – Вот что он творит!

Писарь побледнел, облизнул губы и, откашлявшись, сказал:

– Ладно… пожалуй, я лучше позову хозяина.

– Разумное решение, – заметил Бошелен.

– Я с тобой! – заявил Хордило.

– Нет. Оставайся тут, сержант. Уверяю, я скоро вернусь.

– Не оставляй меня с ними!

Вздохнув, Грошемил повернулся к Бошелену:

– Полагаю, вы в состоянии сдержать своего товарища, сударь, чтобы присутствующий здесь сержант не сомневался, что никто не оторвет ему голову или еще что-нибудь.

– Я готов заверить вас в чем угодно, – ответил Бошелен. – Вот только зачастую оказывается, что миру наплевать на любые заверения. И тем не менее я убежден, что голова еще какое-то время останется на плечах у сержанта.

Хордило шагнул ближе к Грошемилу:

– Прошу тебя, не оставляй меня с ними!

– Мы сейчас вернемся. Проклятье, да будь же ты смелее!

Хордило посмотрел вслед поспешно удаляющемуся писарю. Хотя теперь они находились внутри крепости, его все еще била дрожь. Прислонившись спиной к стене, он взглянул на двоих чужеземцев напротив. Корбал Брош перевернул железную голову голема и вытряхивал из нее последние гремящие кусочки металла. Бошелен медленно стягивал перчатки.

– Дорогой сержант, – сказал он, – я хотел бы спросить насчет вашего повелителя…

Хордило покачал головой:

– Вам не удастся ничего у меня выведать.

Бошелен пожал плечами, удивленно подняв брови:

– Всего лишь простое любопытство с моей стороны, не более того.

– Я выполнил свой долг, как и полагается.

– Да, разумеется. Но признайтесь, теперь… вы об этом сожалеете?

– Сожалеть о чем-либо придется только вам двоим. Повелитель Клыкозуб Коготь известен также как Терзающий, и он вполне заслужил этот титул.

– Как кто? Дерзающий?

– Что? – не понял Стинк.

И тут их внимание привлекли шаги в коридоре. Корбал Брош выронил железную голову Голема, и лязг от ее падения эхом разнесся по залу.

Несколько мгновений спустя появился Грошемил, следом за которым шагал сам повелитель Клыкозуб.

Хордило увидел, как взгляд его хозяина застыл на лежавшем на разбитых плитках обезглавленном големе. Лицо повелителя ничего не выражало.

– Корбал, друг мой, – сказал Бошелен, – полагаю, тебе следует принести повелителю извинения за плохое обращение с его големами.

– Прошу прощения, – проговорил Корбал. Его толстые губы были странным образом испачканы вылившейся из голема жидкостью, как будто он только что облизал пальцы.

– Что ж, – произнес Клыкозуб, – естественно, их единственное предназначение состояло в том, чтобы внушать страх местным жителям. Теперь, как я понимаю, остался только один голем. Похоже, мне будет чем заняться зимой. – Он взмахнул полами черного плаща. – Я повелитель Клыкозуб Коготь, хозяин Забытого Удела, великий чародей древних богов Илфура, сенешаль Серых искусств, верховный маг высшего Телакана и последний из ныне живущих членов Лиги Вечных Союзников. – Помедлив, он продолжил: – Как я понимаю, вы – спасшиеся после кораблекрушения?

– Да, – ответил Бошелен. – Это прекрасная крепость, сударь, в которой любой сквозняк вызывает ностальгию. Когда-то в детстве я обитал в холодном строении, крайне похожем на это. Такое чувство, будто я вернулся домой.

– Рад слышать, – натянуто улыбнулся Клыкозуб и повернулся к Грошемилу. – Писарь, распорядись, чтобы нашим гостям приготовили лучшие комнаты. Кроме того, ты будешь присутствовать сегодня на нашем ужине – и прихвати все восковые дощечки, что у тебя есть, ибо я рассчитываю на оживленную беседу.

– Наш слуга, – пояснил Бошелен, – в данный момент приходит в себя в местной таверне после пережитого.

– Сержант Хордило его заберет, – кивнул Клыкозуб. – Хотя могу вас заверить, что моя собственная прислуга вполне способна позаботиться обо всех ваших нуждах.

– Нисколько не сомневаюсь в этом, сударь, но я весьма привязан к господину Ризу.

– Понимаю. Какими титулами надлежит именовать вас обоих?

– Титулы, которыми мы обзавелись во время странствий, – сказал Бошелен, – чересчур грубы и к тому же зачастую являются следствием недоразумений. Наших имен будет вполне достаточно. Я Бошелен, а моего товарища зовут Корбал Брош.

– Но полагаю, вы все же благородных кровей?

– О да, сударь. Более чем благородных. Но путешествие наше было дальним и…

– И похоже, не слишком удачным, – перебил его повелитель, впервые обнажив перед гостями зубы в улыбке.

Бошелен махнул бледной рукой с длинными пальцами:

– Если нас и преследует прошлое, то оно осталось далеко позади. В то время как будущее дарит лишь обещание, и даже если нам суждено только переставлять ноги, я молюсь о том, чтобы это длилось вечно.

Клыкозуб озадаченно нахмурился.

– Ну что ж, вы абсолютно правы, – наконец изрек он. – Дорогие друзья, не удалиться ли нам в гостиную? В очаге горит огонь, и нас ждет подогретое вино: в такую погоду это именно то, что нужно. Писарь, я полагаю, ты надлежащим образом описал сей… судьбоносный момент?

– Во всех подробностях, мой повелитель.

– Превосходно!

– А позвольте полюбопытствовать, сударь, – вмешался Бошелен, – в этой крепости просторная кухня?

– Да, вполне. А что?

– Как я уже говорил – ностальгия. Именно в кухне я чаще всего обретался, когда был мальчишкой, и именно там я научился искусству выпечки.

– Выпечки? Как интересно.

– Я с удовольствием посетил бы кухню, если можно.

– Почему бы и нет?

Бошелен улыбнулся.

– Что я такое пил? – спросил Эмансипор, чувствуя себя так, будто он все еще стоит на палубе посреди бушующих волн; стены вокруг раскачивались в тошнотворном ритме, пол поднимался и опускался.

– Ром, – ответила Фелувил. – Ты празднуешь.

– Праздную? Что за повод для праздности… разности… празднества?

– Смерть повелителя Клыкозуба Когтя, естественно.

– Он умер?

– Почти.

– Он что, болен?

Женщина нахмурилась:

– Слушай, может, все-таки протрезвеешь? Ты уже сожрал полкотелка мясной похлебки, а с какой стати мне угощать тебя на дармовщинку?

– Я вполне трезв. Это ты несешь какую-то чушь.

– Они ведь там, наверху? В крепости? Все трое? Прольется кровь, и кто останется, когда все закончится? Ты говорил мне…

– Ах это… – Эмансипор пошире расставил ноги, чтобы удержать равновесие; Фелувил покачивалась перед ним.

– Они ведь его убьют, да?

– Вероятно.

– Именно это мне и хотелось услышать, друг мой, – улыбнулась трактирщица. – Пришло тебе время получить свою награду.

– Сегодня мой день рождения, – объявил Эмансипор.

– Да ну?

– Наверняка. Не зря же ты толкуешь про празднества, награды… Хотя откуда тебе знать, когда у меня день рождения? Я и сам-то не знаю, когда появился на свет: ни дня, ни даже месяца. – Он покачал головой. – Наверняка ты ошиблась, что, впрочем, обычное дело. Все ошибаются. Или забывают. Да я и сам такой. Остался еще ром? А то я не до конца согрелся.

– Давай я тебя согрею. – Фелувил шагнула ближе. – Вот, хватай. Нет, по одной в каждую руку. Ну вот, опять промахнулся. Что же ты такой неловкий?

– Они все время болтаются туда-сюда, вот в чем дело.

– Знаешь, а я ведь дала им имена.

– Имена? Но зачем?

– Это моя тайна, и только тебе предстоит ее узнать. Тебе одному. Понимаешь, это был подарок. От ведьмы Хурл, которая правила тут много лет назад…

– И что же с ней случилось?

– Никто не знает. Просто исчезла однажды ночью, и все. Но суть не в этом, Манси. Суть в том, чтó она мне подарила. У нее была одна статуя, очень старая. Какой-то богини Земли или вроде того. Из нее ведьма черпала всю силу для своей магии. В общем, тот, кто изваял эту статую, вполне мог взять за образец меня, если ты понимаешь, о чем я.

– Вроде бы ты говорила, что статуя была очень старая. Сколько же тебе лет?

Фелувил нахмурилась:

– Нет, это была не я. Но вполне могла бы ею быть. Особенно мои подружки… нет, не смотри по сторонам, идиот. Я толкую про сиськи, которые ты держишь. Вот эту зовут Ядреная, она всегда крепкая, а другую – Обвислая, она… в общем, ясно.

– Ты дала имена своим сиськам?

– А что, нельзя? Они ведь мои подружки.

– Как бы… наперсницы?

Женщина прищурилась:

– Гм… никогда о таком не думала. Спасибо. А теперь отпусти-ка их, чтобы я смогла снять платье, и тогда увидишь, что ведьма с ними сделала. Ну, чтобы они походили на сиськи той статуи.

– Вроде бы ты говорила, что они и так уже были похожи.

– Почти. Но теперь – полностью, Манси.

Фелувил повернулась спиной, будто внезапно засмущавшись, и, дернув плечами, скинула тяжелое грязное платье. А затем снова развернулась лицом к Эмансипору.

Ее груди были лишены сосков. На их месте располагались рты, с мягкими, ярко накрашенными красным женскими губами. Риз ошеломленно смотрел, как обе сиськи посылают ему поцелуй.

– Зубы у них тоже есть, – сказала Фелувил. – И языки. Но говорить они не могут, что, вероятно, и к лучшему. По крайней мере, мне так кажется. Смотри, как они облизывают губы.

Развернувшись кругом, Эмансипор проковылял в ближайший угол, и его стошнило.

– Эй! – крикнула за его спиной Фелувил. – Это же были полкотелка моей лучшей похлебки, чтоб тебя!

Шпильгит отстранился от стены.

– Сперва Фелувил что-то кричала, – прошептал он. – А потом начала ругать его на чем свет стоит. Что, мол, она считала его приличным человеком, но, похоже, ошиблась. Дальше послышались шаги, и кто-то пытался выйти из комнаты.

– Да вот только мамуля заперла дверь, – пояснила Фелитта. – Ему никак не выйти.

Шпильгит хмуро взглянул на девушку:

– Фелувил уже делала так раньше? Чем они там занимались? Она запирает мужчин в своей комнате? Почему они хотят уйти? В смысле, я тоже бы захотел, но я никогда и не пошел бы к ней в комнату. А этот тип пошел, то есть примерно знал, что будет дальше? И я слышал, как бедняга хрипел, или блевал, или что-то в этом роде. Погоди… Фелувил что, его душила? Она их убивает, Фелитта? Твоя мамаша – убийца?

– Откуда мне знать? – бросила девушка с кровати; котоящер растянулся у нее на коленях, наблюдая за Шпильгитом немигающим взглядом желтых глаз. – Может, я и видела, как она хоронила парочку трупов на заднем дворе. Но такое бывает, – в конце концов, это гостиница, люди в постелях, старики пытаются умереть с улыбкой на устах и все такое.

– Фелувил закапывала постояльцев на заднем дворе?

– Ну… совсем уже мертвых, естественно. Не таких, как Акль.

– Акль не умер.

– Нет, умер.

– Исключено. Да, петля его придушила, и, вероятно, мозг его слегка пострадал, отчего все и считают беднягу мертвым. Но он не умер и именно потому вернулся. Боги, поверить не могу, какие предрассудки царят в этом вашем захолустье. Вы ведь с тех пор все дурно с ним обращались? Позор, да и только.

– В захолустье? – обиженно моргнула Фелитта. – Ты называешь Спендругль, где я родилась, захолустьем? Тогда кто я – захолустница? Такой ты меня считаешь, горожанин вонючий?

Шпильгит поспешил к ней, в последний момент отпрянув перед Рыжиком, который вдруг зашипел и вздыбил чешую.

– Конечно же нет, дорогая моя. В любой куче навоза спрятана жемчужина, и в данном случае это ты. Если бы я не любил тебя и все такое, то разве предложил бы помочь сбежать? И кстати, – продолжил он, пытаясь подобраться ближе, но Рыжик поднялся на лапы, выгнув спину, прижав уши и раскрыв пасть, – если бы ты не считала, что здесь настоящее захолустье, то и не захотела бы отсюда убраться.

– А кто сказал, что я хочу отсюда убраться?

– Ты сама говорила! Забыла, милая?

– Это ты хотел меня украсть, а я тебя слушала как дура, и ты меня в конце концов убедил. Но может, мне тут нравится? А уж когда мамуля разрешит мне работать вместе с другими девушками, я…

– Она не разрешит, Фелитта, – сказал Шпильгит, ища что-нибудь, что можно было бы использовать как оружие против кота. – Даже не надейся. Мать никогда тебе этого не позволит. Уж она позаботится, чтобы ты до конца жизни осталась старой девой. И ты это тоже прекрасно знаешь.

Увидев на комоде бронзовый подсвечник, Шпильгит взял его в руку.

– Но ты же говорил, что не позволишь мне иметь в городе кучу мужчин. Тогда какой мне смысл куда-то с тобой ехать? В конце концов ты окажешься ничем не лучше мамули и закуешь меня в цепи в каком-нибудь подвале! Эй, что ты делаешь?

Он направился к ней, взвешивая в руке подсвечник.

– Ты в самом деле этого хочешь? Хочешь, чтобы я сдавал тебя на ночь любому, кто готов заплатить?

– А ты мог бы? Да, пожалуйста! Зачем тебе этот подсвечник? – Девушка попятилась на кровати. – Интересно, сколько трупов ты закопал за своей конторой?

– Не говори глупостей. Сборщикам налогов, естественно, хочется, чтобы люди жили вечно. Всё старели бы и старели, а мы драли бы с них три шкуры за каждую тяжким трудом заработанную монету.

– Положи эту штуку!

– Сперва я ею воспользуюсь. Не сомневайся. – Он поднял подсвечник.

Рыжик прыгнул, намереваясь вонзить когти ему в лицо.

Шпильгит замахнулся со всей силы.

Эмансипор Риз тщетно сражался с дверным запором. За его спиной слышался низкий горловой смех Фелувил:

– Бесполезно, Манси. У нас впереди целая ночь, а когда я говорю, что мы покроем тебя поцелуями с ног до головы, это не шутка. Поцелуями, засосами, щипками и…

– Открой эту клятую дверь! – рявкнул Эмансипор, разворачиваясь кругом и хватаясь за меч.

Фелувил подняла руку:

– Тсс! Слушай! Я слышу голоса в комнате моей дочери! Голоса! Боги, это Шпильгит! – Она подобрала с пола платье и начала его натягивать. – За одно это ему конец. И кредита мерзавцу тоже не видать. Кто не может заплатить, тому не уйти от возмездия. Кто не способен заплатить – тому место на заднем дворе!

Эмансипор отстранился от двери, глядя, как Фелувил извлекает откуда-то из-под платья ключ, и вытащил меч:

– Ладно, открывай. Пока не стало хуже.

– Хуже? – рассмеялась она. – Худшего, Манси, ты еще не видел в этом убогом существовании, которое называешь жизнью.

Она отперла дверь. В то же мгновение раздался глухой удар в стену и рядом с кроватью Фелувил рухнул на пол кусок отвалившейся штукатурки.

Что-то пробило стену на половине ее высоты. Когда облако пыли рассеялось, Эмансипор увидел голову котоящера. Из носа его текла кровь, а глаза моргали невпопад – казалось, будто он подмигивает им обоим.

Воспользовавшись тем, что Фелувил изумленно застыла, уставившись на голову кота, Эмансипор протолкнулся мимо нее в коридор и, не оглядываясь, поспешил к лестнице. Сзади раздавался возмущенный рев трактирщицы и на его фоне еще чей-то крик. Добравшись до лестницы, Риз устремился вниз – и тут же за его спиной послышался топот. Выругавшись, Эмансипор обернулся, но это был всего лишь Шпильгит, за которым с грохотом неслась Фелувил.

Оказавшись внизу, Риз бросился вдоль стойки к двери.

Дверь распахнулась, и за ней возник Хордило, который ткнул в Эмансипора пальцем и воскликнул:

– Ага, а вот и ты!

Несмотря на пронизывающий холод, полузамерзший песок, который Вуффин переворачивал лопатой, вонял мочой. Он уже выкопал приличных размеров яму и начал сомневаться, не подвела ли его память, когда лопата ударилась обо что-то твердое. Удвоив усилия, Гагс быстро извлек покрытого выбоинами и пятнами каменного идола. Со стоном подняв статую из ямы, он поставил ее на песок и пригляделся повнимательнее.

Прошло всего несколько лет с тех пор, как Вуффин зарыл ее под уборной, но изваяние выглядело теперь так, будто ему было много веков. Когда наступит весна и улучшится погода, он сможет погрузить идола в свою тачку и отвезти в селение. В любом случае этот был намного лучше, чем в прошлый раз, а разве ведьма Хурл не заплатила ему тогда целый мешок серебряных монет? Кто знает, может, Клыкозуб тоже с радостью будет молитвенно преклонять колени перед «древним» идолом.

Создание истинных произведений искусства требовало определенной творческой интуиции, и если бы Вуффин в прошлый раз в порыве вдохновения не отколол сосок, нанося последние штрихи, у него никогда не возникло бы мысли переделать сосок в рот, а потом повторить то же самое с другим, изобретя совершенно новую богиню земли, секса, молока и прочего. На этот раз он развил тему, добавив внизу третий рот.

Снова услышав доносящиеся с берега голоса, Гагс вылез из вонючей ямы и стряхнул с ладоней песок.

Лодка вернулась, и на этот раз трое моряков пытались выбраться на тропу. Забинтованный хромал, а потому слегка отставал от остальных.

Вуффин ждал их, забрав лопату.

– Что, одумались? Неудивительно. Надвигается очередная буря…

Но трое чужаков просто прошли мимо, тяжело дыша, стеная и всхлипывая. Гагс хмуро уставился им вслед.

– У меня есть горячий бульон! – крикнул он, надеясь привлечь их внимание.

Но все было тщетно. Пожав плечами, Вуффин снова положил лопату и, подняв идола, понес его к воде, туда, где в залив уходила неровная каменная гряда. В ближайшие несколько месяцев идолу предстояло лежать среди этих камней, день и ночь подвергаясь воздействию соли, холода и суровых волн.

Вуффин был уже на полпути к гряде, когда увидел другую, быстро приближавшуюся лодку.

Шпильгит ковылял по улице в сторону своей конторы, скрежеща зубами от боли. Если бы Фелувил в последний момент не споткнулась, нож угодил бы ему в спину, а не в правую голень. Он чувствовал, как его бьет дрожь. Лишь у человека со странностями могло возникнуть желание стать сборщиком налогов, и за прошедший месяц Шпильгит пришел к выводу, что, пожалуй, не создан для такой работы.

Он вспомнил былые времена в Элине, когда еще только постигал азы своей профессии. Сбор налогов в городе, где заправляли пираты, был довольно рискованным занятием. Их всех учили владеть оружием и распознавать яды, а некоторые из его приятелей-соучеников всерьез прибегали к помощи серой магии. Когда наступал ежегодный день уплаты налогов, сборщики не могли доверять никому, даже телохранителям, которых выделял каждому из них Анклав. В последний год, который Шпильгит провел в городе, Гильдия потеряла почти шестьдесят процентов своих членов, и в суматохе пропал далеко не один сундук с собранными в качестве налогов деньгами.

Назначение в глухую провинцию он считал счастливой возможностью избежать кровавых ужасов, творившихся в день сбора налогов в Элине. Шпильгит не обладал способностями, благодаря которым сборщик налогов мог вести в Элине долгую и счастливую жизнь. Ему не хватало той ожесточенности души, которая требовалась для откровенного грабежа, запугивания и угроз, без чего успешное изъятие части чужих доходов было просто невозможно. Вместо этого Шпильгит готов был выслушивать жалостливые истории о жутких трагедиях, внезапных пожарах, загадочных ограблениях и бесследно пропавших деньгах. У него выступали слезы при виде опирающегося на трость хромого калеки или сопливых детишек, цепляющихся за юбку насквозь пропахшей вином и кислым молоком мамаши, и он искренне сочувствовал богатому землевладельцу, клявшемуся, что у него в кошельке якобы нет ни единой монеты.

Хуже того, Шпильгит всерьез верил, что собираемые им налоги идут на достойные нужды, в том числе на поддержание законности и порядка, в то время как на самом деле бо`льшая часть их оказывалась в сундуках страдающих подагрой аристократов, единственным талантом которых была страсть к накоплению.

Поездка в пустынные края на спорные пограничные земли многому его научила и помогла немало понять как о себе самом, так и о мире в целом. Он знал, что покушение на убийство сойдет Фелувил с рук: слишком уж важные услуги она оказывала в Спендругле. Тогда как он сам, Шпильгит, был там нежелательной персоной.

Толкнув дверь в контору, он ввалился внутрь и направился к одинокому стулу. От печки все еще исходили остатки тепла, и он подбросил дров на угли.

«Но теперь я уже не тот человек, что был еще вчера, – подумал Шпильгит. – От былой мягкости не осталось и следа. Отныне я способен на убийство, а когда вернусь в Элин вместе с этой тупой коровой, продам ее без малейших угрызений совести, ибо для нее это станет благословенным счастьем.

А я по-прежнему буду сборщиком налогов – со сталью во взгляде и плотно сжатыми губами, не способными на любое подобие искренней улыбки. И если они хоть немного изогнутся, то лишь от наслаждения, которое приносит зло.

Зло, проистекающее из наших деяний, расползающееся пятном несправедливости. Зло, пахнущее сладкой ложью и горькой правдой. Мы – властители налоговых законов. Мы знаем все способы их обходить и никогда не платим даже самой мелкой монеты, однако вы все будете платить, да еще как будете».

Он попытался замотать тряпкой раненую голень, проклиная онемевшие пальцы. По крайней мере, утешал себя Шпильгит, кота он прикончил. Мерзкий Рыжик никак не мог выжить, как бы ни дергалось его тело, как бы он ни вонзал в стену когти, раскинув лапы и пытаясь высвободить голову, и как бы ни изгибался, будто охваченная огнем ветка, его хвост. Хотя… стоило ли обманываться? Наверняка проклятая тварь до сих пор была жива.

«Если дороги обращаются в руины, городские стражники вынуждены брать взятки, чтобы не голодать, а простым людям приходится жить на улицах и продавать своих детей, дабы свести концы с концами, если судьи все до единого продажны, а заключенные в тюрьмах носят золотые перстни, если все, что когда-то было даром, теперь стоит огромных денег, – что ж, ничего не поделаешь, таков мир. Вот только по какую сторону стены мне теперь хочется стоять?»

Сейчас Шпильгит понимал все с отчетливой ясностью. Мир превращался в руины, но так было всегда. Стоило это осознать, и зло, творящееся в каждый момент – на протяжении всего бесконечного настоящего, – вполне обретало смысл. Следовало стать таким же, как все эти толстые жадные торговцы, и жить в продажном настоящем. К Худу будущее, и к Худу прошлое. Бог Смерти в любом случае поджидает каждого человека в конце его пути.

Дверь со скрипом приоткрылась, и Шпильгит, вскрикнув, схватился за нож.

– Это всего лишь я, – сказал Акль, заглядывая внутрь.

– Боги милостивые!

– Можно к тебе? Я принес дров.

Шпильгит махнул рукой:

– Заходи и закрой за собой дверь. Забавно, что ты решил заглянуть, Акль. Мне вдруг пришло в голову, что между нами есть нечто общее.

– Угу, мы оба мертвецы.

Вздохнув, Шпильгит потер лицо:

– Если останемся в Спендругле на всю зиму – уж точно.

– Что ж, я могу остаться, если только совсем не заледенею. Тогда Хордило сожжет меня на костре: я видел его глаза, когда он мне это говорил. Если бы Фелувил не была ко мне столь добра… Собственно, потому я и пришел.

– В смысле?

– В смысле, она тебе все простила. И вдобавок решила списать весь твой долг. Комната тоже остается за тобой.

Шпильгит бесстрастно взглянул на него:

– И как тебе только не стыдно, Акль?

– Мертвые не ведают стыда, Шпильгит. Признаюсь, у меня были определенные сомнения, но, как я уже говорил, мне нужно теплое пристанище на зиму.

– Фелувил всерьез рассчитывает, будто я вернусь в «Королевскую пяту» вместе с тобой? Рука об руку?

– Ну… если честно, трудно сказать. Она сейчас несколько не в себе. Бедняжка Фелитта в ужасе от того, что ты сделал с ее мамашей.

– Я ничего ей не сделал! На меня набросился кот, и я защищался.

– Ага, а потом он набросился и на Фелувил, как только вытащил голову из стены. А затем стал кидаться на всех остальных: на клиентов, на девиц. Разнес почти все заведение. Еще и глотки разодрал двум собакам. Кстати, мне их слегка жаль.

Облизнув губы, Шпильгит ткнул пальцем в сторону Акля:

– А ведь я их предупреждал! Разве нет? Котоящеров не одомашнить! Они злобны, коварны, обладают дурным нравом, и вдобавок от них воняет, как от заплесневелой змеиной кожи.

– Я не почувствовал никакой вони, – сказал Акль.

– Рыжика убили?

– Нет, он сбежал, но Фелувил поклялась, что проткнет его насквозь, если он когда-либо попытается вернуться, и тогда Фелитта снова ударилась в слезы, а девицы все разбежались, особенно после того, как клиенты начали требовать назад деньги или, по крайней мере, компенсацию за ранения и прочее.

– А что все это время делал Хордило?

– Его не было: он сопровождал того слугу в крепость. Сказал, что не видел ничего подобного с тех пор, как от него ушла жена. Хотя он никогда не был женат.

– Это было еще до меня, – пробормотал Шпильгит, пожимая плечами и глядя в маленькое заледеневшее окно. – В любом случае, если я вернусь с тобой, Фелувил меня убьет.

– По крайней мере, это поднимет ей настроение.

– Еще одно доказательство того, что все заботятся только о себе! Поэтому все так и ненавидят сборщиков налогов. Единственный раз людей просят что-то отдать, а они начинают смотреть зверем и нести всякую чушь про грабежи, вымогательство, продажность и прочее. Прижми любого мужчину или женщину, и они все мигом начинают скулить, стонать, жаловаться и рыдать. Да они скорее кровью истекут, чем заплатят хоть монету в казну!

– Прости, Шпильгит, но что ты хочешь этим сказать? Ты же не собираешься обложить меня налогом? Я, вообще-то, мертвец.

– Да никакой ты не мертвец!

– Другого я от сборщика налогов услышать и не ожидал.

– Думаешь, нам неизвестны подобные уловки? Притвориться мертвым, чтобы не платить? Считаешь нас всех идиотами?

– Я никем не притворяюсь. Меня повесили. Ты же сам видел. Повесили насмерть. А теперь я вернулся – может, чтобы преследовать тебя, подобно призраку.

– А меня-то с какой стати преследовать?

– Как думаешь, сколько проклятий на тебе висит, Шпильгит? Сколько демонов ждут тебя после смерти? Сколько огненных бездн и котлов с кислотой? Мучения, которые ты доставляешь другим в этой жизни, вернутся к тебе тысячекратно в тот день, когда ты шагнешь во врата Худа.

– Чушь! Мы скармливаем вам это дерьмо, чтобы нам сходило с рук все, что заблагорассудится. «О, в конце пути меня ждет кара!» Все это бред собачий, Акль. Как ты думаешь, кто изобрел религию? Сборщики налогов!

– А я думал, религию придумали деспоты-иерархи, одержимые идеей власти, чтобы оправдать свое превосходство над порабощенными подданными.

– Это те же самые люди, Акль.

– Непохоже, что ты повелеваешь кем-то из нас, Шпильгит.

– Потому что вы отказываетесь признать мою власть! И виновен в этом повелитель Клыкозуб Коготь!

– Фелувил говорит, что хозяева того слуги якобы собираются убить Клыкозуба.

Шпильгит наклонился вперед:

– Что, правда? Давай уже сюда эти дрова, чтоб тебя. Немного тепла нам точно не помешает. Рассказывай!

Пока Подлянка и Биск Молот трудились на веслах, Лишай сидел на носу, вглядываясь прищуренными глазами в берег впереди.

– Похоже, какой-то собиратель, – хрипло проворчал он. – Вряд ли он представляет для нас угрозу. А это их лодка, вытащенная на песок.

Лишай знал, что вопросов не избежать и ответов тоже, даже если ему придется вспороть им животы и вытащить потроха. И самое главное – не избежать расплаты. Он яростно поскреб густую бороду, ощупывая кончиками пальцев маленькие красные колечки на щеках. Придется снова их вырезáть – задача не из приятных, но избавиться от них до конца ему так и не удалось. Клятые лишайные черви знали, когда им грозила опасность, и в панике откладывали яйца, отчего колечек на его лице и шее становилось лишь больше. Это стало частью его жизни, вроде стрижки волос или стирки исподнего – раз в месяц с тех пор, как он себя помнил.

Но когда они вернут украденную у них добычу, он вполне может найти хорошего лекаря. Искусного целителя, владеющего магией Пути Денул, который за хорошее вознаграждение избавит его от лишая, давшего ему имя. За деньги можно приобрести все, что угодно, даже вернуть былую красоту, и он знал, что однажды снова станет красавцем.

– Мы почти на месте! – крикнул Лишай через плечо. Собиратель притащил на край похожего на полумесяц берега большой камень и оставил его там, где на песок накатывали волны, а затем вернулся назад, ожидая новоприбывших. Его плащ из овчины развевался на ветру. – Вообще-то, этот тип уже старик. Когда-то был здоровяком, и, вполне возможно, опасным, но с тех пор прошли десятилетия. И все же не будем спускать с него глаз. Мы слишком близко к цели, чтобы все вдруг пошло наперекосяк.

Они преследовали «Солнечный локон» от самого Побора. Оставленные на верную смерть всего лишь в броске веревки от корабля, они видели, как их товарищи Пташка Пеструшка, Густ Хабб и Хек Урс смотрели на них, стоя у борта, и ничего не предпринимали – просто наблюдали, как они тонут.

«Но мы не утонули, – подумал Лишай. – Нас не так-то легко утопить. Мы все вместе, во главе с Сатер, похитили сокровище Певунов, но затем нас предали, и теперь мы хотим его вернуть. И мы восстановим справедливость, будь я проклят».

Посмотрев налево, он взглянул на остатки «Солнечного локона». Этот обреченный, прóклятый корабль преследовали не только они. У них случилась стычка с Певунами, но буря разделила их, и, если боги решили улыбнуться, Певуны отправились в черный мир ила и костей в тысячах саженей под водой. Так или иначе, никаких следов этих уродов после первой ночи бури они не видели.

Все ощутили резкий толчок: баркас тяжело врезался в песок.

Подлянка встала, откинув назад соломенные волосы, и выгнула спину. Повернувшись, она взглянула на собирателя и фыркнула:

– Неплохая шапка. Хочу такую.

– Потом, – бросил Биск Молот, перелезая через борт и идя по воде к берегу.

Лишай последовал за ним.

Биск достал из ножен двуручный меч и подошел к собирателю.

Тот испуганно попятился:

– Эй, я ничего такого не делал! В чем дело?

– Все просто, – сказал Биск. – Настолько просто, что, возможно, ты даже останешься жив. Хек Урс, Пташка Пеструшка, Густ Хабб – где они?

– Ах эти… – Старик показал туда, где возле хижины вверх по крутому берегу уходила тропа. – Полагаю, в селении Спендругль, в устье реки Блеклой, под крепостью Аспид. Вероятно, греются в «Королевской пяте» на Главной улице.

Убрав меч, Биск повернулся к Лишаю и Подлянке.

– Мы снова на суше, – объявил он, – и я теперь опять капрал. Здесь я отдаю приказы, ясно?

Лишай взглянул на товарища. Биск был ростом едва ли со свой меч, но телосложением походил на горную обезьяну, да и физиономией тоже. Глубоко посаженные маленькие глазки напоминали затупившиеся ногти похороненного заживо трупа. Когда Биск улыбался, что, к счастью, бывало не часто, обнажались толстые острые зубы, синие от листьев урлита. За свою жизнь он убил тридцать одного мужчину, семь женщин и одного ребенка, который плюнул ему на сапог, а потом рассмеялся и сказал: «Попробуй меня только тронуть! Таков закон!»

Биск попал на военную службу не по своей воле, собственно, как и все они, – тогда в Поборе и на большей части Стратема ожидали вторжения. Но Багровая гвардия высадилась и тут же снова ушла, а потом всем решили завладеть Певуны, и жизнь стала несладкой.

Теперь все это было позади.

– Ладно, капрал! – Подлянка пожала плечами с таким видом, будто собиралась воткнуть кому-то в спину нож. Казалось чудом, что они еще не перебили друг друга, однако договор есть договор. Вот когда они вернут себе добычу, в ход запросто смогут пойти клинки. Но не раньше.

– Идем, – сказал Биск и ткнул пальцем в собирателя. – Молодец, хороший ответ. Будешь жить.

– Спасибо, люди добрые! Да благословят вас боги!

Трое бывших стражников из города Побора направились к тропе.

Вуффин Гагс смотрел, как трое чужаков идут мимо его хижины, оставив ее нетронутой.

– Могло быть куда хуже, это уж точно, – вздохнул он.

Бросив взгляд на покачивающийся у берега баркас, Вуффин направился к нему, чтобы подобрать с песка привязанный к носу канат. Буря грозила вернуться, подобно шлюхе, которой заплатили фальшивой монетой, и ему хотелось уже поскорее покончить со всеми делами и сидеть в тепле и уюте в своей хижине, когда явятся разъяренные фурии. Все-таки лодка стоила немалых денег, и он не рассчитывал, что снова увидит тех троих придурков.

Но, помимо этого, у него еще оставалось немало дел до захода солнца.

Насвистывая себе под нос, Вуффин обвязал канат вокруг груди, просунул под него правую руку и наклонился вперед. Рассчитанная на двенадцать человек лодка была тяжелая, зараза, да к тому же построена солидно, на совесть. В молодые годы Гагс без труда выволок бы ее на берег, но теперь ему приходилось тащить со всей силы, зарываясь ногами в песок.

Возраст преследовал его подобно шепчущему демону, который проникал в кости, наполняя их слабостью и хрупкостью. Демон старости украл у Вуффина силу, ловкость и сообразительность. Если хорошенько обмозговать – весьма жалкая награда за возможность жить долго, что в очередной раз доказывало, что только дурак может согласиться на подобную сделку.

Возможно, где-то существовал некий бог, который однажды решил, что жизнь – неплохая штука, и воплотил ее в реальность, раздувая искру, пока не осталось ничего, кроме пепла, а потом сел и подумал: «А что, и впрямь сто`ящая вещь. Сотворю-ка я их побольше!» Но искра мужчины или женщины все же должна стоить большего, чем просто короткая и яркая вспышка во тьме.

Шаг за шагом собиратель продвигался вперед, и лодка за его спиной скрежетала о песок, покидая морские волны.

Мышцы Гагса помнили лучшие времена его молодости, а кости могли бормотать ему все, что заблагорассудится. А если утром вернется навязчивая ломота… что ж, он еще успеет проклясть тот день.

Повернувшись спиной к морю, Вуффин не увидел кроваво-красного паруса, появившегося на южном горизонте.

– Вызовы, связанные с осуществлением власти, – сказал Бошелен, поднося к свету хрустальный кубок и внимательно разглядывая вино, – требуют уникального в своем роде труда, суть которого в состоянии постичь лишь немногие из простонародья. Вы согласны с этим, сударь?

– Я говорил об этом много раз, – ответил Клыкозуб, бросая взгляд на Грошемила. – Как ты и отметил в первом томе «Тирании», писарь. Замечаете, Бошелен, как он записывает все наши слова? Я, да будет вам известно, работаю над книгой, трудом из многих частей, и этой ночью вы тоже стали составляющей повествования о моем восхождении к власти.

– Приятно слышать, сударь. – Бошелен поднял кубок.

– А если ваш товарищ соблаговолит что-либо промолвить, он тоже будет вознагражден бессмертием, воплощенным в пергаменте моих добродетелей… Грошемил, запиши: «Пергамент моих добродетелей»! Я, видите ли, наделен даром сочинять на ходу броские фразы и полон решимости сохранить их для будущих поколений. «Сохранить для будущих поколений»! Запиши, писарь!

– Увы, – произнес Бошелен, – таланты Корбала Броша заключаются в другом, и, будучи приглашен на ужин, он часто привлекает внимание своей скромностью и явной любовью к хорошей еде. Не так ли, друг мой?

Корбал Брош поднял взгляд от тарелки, облизал жирные губы и ответил:

– Тебе не кажется, Бошелен, что те трупы, которые я оставил снаружи, уже замерзли?

– Пожалуй, – кивнул Бошелен.

Что-то проворчав, Корбал вернулся к еде.

Клыкозуб махнул рукой, и слуга вновь наполнил его кубок.

– Меня всегда удивляло, – заметил он, – что подавляющее большинство обычных людей смотрит на трупы с ужасом и отвращением, в то время как я нахожу в их безжизненных позах некую выразительность.

– Воистину замечательно сказано.

– Вот именно. Плоть в самом безыскусном ее выражении.

– Плоть, которая переступает пределы повседневности и сама становится искусством, если учесть скрытый в ней потенциал.

– Да, потенциал. – Клыкозуб вдруг нахмурился. – Какой потенциал вы имеете в виду, Бошелен?

– Ну… возьмем, скажем, те тела, которые вы подвешиваете на крюках на стене вашей крепости. Разве они не символичны? Иначе зачем вообще их демонстрировать? Я бы сказал, что труп – это чистейший символ власти. Доказательство власти жизни над смертью, перед лицом которого сопротивление теряет всякий смысл, превращаясь в бесполезное падение в яму с известью, куда попадают все неудачники.

Пока он говорил, Клыкозуб вертел рукой почти перед самым лицом писаря, который царапал на своей дощечке так быстро, как только мог.

– Труп, друг мой, – продолжал Бошелен, – являет собой обнаженную истинную суть власти. Незамаскированную, очищенную от всех дымовых завес. Собственно, труп существует при любых формах правления. Не важно, покоится ли он под мягким бархатом или на позолоченном возвышении или поднят на украшенных драгоценными камнями мечах, – он остается самым горьким, пусть и молчаливым упреком в адрес всех абсурдных идей о равенстве, столь распространенных среди смутьянов. – Бошелен отхлебнул вина. – Труп может быть другом лишь облеченного властью. Подобно наложнице, холодной любовнице, костяному штандарту, трону из липкой плоти. – Он поднял кубок. – Выпьем же за трупы, друзья мои!

– Угу, хозяин, за это точно стоит выпить, – рыгнув, сказал Эмансипор с дальнего конца стола.

Клыкозуб помедлил, почти касаясь кубка губами, и повернулся к Ризу:

– Уважаемый Бошелен, вы позволяете своему слуге столь грубо вас прерывать?

– Я его балую, это верно, – ответил Бошелен. – Но что касается данной темы, то Риз в ней, можно сказать, специалист. В моряцком сообществе он известен как Манси Неудачник, во всех морских путешествиях его преследует всевозможные злоключения. Так ведь, Риз?

– Угу, хозяин. Любовники из нас с морем никакие, это точно. Можно мне еще вина?

– Похоже, вам несколько не по себе, любезный Риз, – заметил Бошелен. – Возможно, продрогли на холоде?

– Продрог? Угу, хозяин, до самых белых корней моей седой души, но глоток вина вполне меня исцелит. Повелитель Клыкозуб, благодарю вас за эскорт, который вы мне предоставили. Иначе я вряд ли бы выжил.

– Какие-то неприятности в селении? – спросил Бошелен.

– Кое-какие были, хозяин, но я от них сбежал, а остальное не важно.

– Дорогой господин Риз, – промолвил Клыкозуб, – если вы испытали в Спендругле какие-то неудобства, приношу вам свои извинения.

– Мой повелитель, есть кое-что, чего никому не следует видеть, а у того, кто сие узрит, жизнь становится короче на десятилетия. От такого дрожь пробирает до костей, а перед глазами встает тень Худа, и человек потом какое-то время сам не свой. Так что благодарю вас за теплый очаг, полное брюхо и здешнее вино.

– Хорошо сказано, – кивнул Бошелен.

Клыкозуб с деланым удовлетворением улыбнулся.

Разговор на другом конце стола вернулся к обсуждению тирании и прочего, и Эмансипор откинулся на спинку стула. Он невольно вздрогнул, вновь вспомнив увиденное в спальне Фелувил. Те рты явно были позаимствованы у других людей, других женщин. Отрезанные и вновь пришитые на… хотя, с другой стороны, он видел зубы и языки. Нет, решил Манси, что-то тут не так.

Достав трубку, Риз набил ее ржаволистом и закурил, наблюдая сквозь клубы дыма за писарем Грошемилом. Тот сосредоточенно царапал своей палочкой, заполняя одну за другой восковые дощечки, содержимое которых ему, вероятно, предстояло перенести на пергамент добродетелей его повелителя. Жизнь, угодившая в ловушку букв, выглядела пугающей, и вряд ли в существовании под властью безумца имелись положительные стороны. Эмансипор радовался, что не находится на месте Грошемила. Его собственная жизнь в роли слуги сумасшедшего господина и его столь же безумного товарища явно была намного лучше. Нахмурившись, Риз потянулся к ближайшему графину с вином.

«Вот что действительно ужасно – так это безумцы во власти. Кто решил, будто это хорошая идея? Полагаю, боги, но они еще безумнее, чем все остальные. Мы живем под непредсказуемой пятой безумия, так стоит ли удивляться тому, что мы пьянствуем или еще что похуже?»

В дальнем конце стола улыбались безумцы – даже Корбал Брош.

«Кажется, мне хочется кого-то убить», – подумал Эмансипор.

– …самый восхитительный принцип, – говорил тем временем его хозяин. – Вы полностью последовательны в том, чтобы вешать каждого посетившего ваши владения чужака, сударь?

– По большей части – да, – ответил Клыкозуб. – Естественно, бывают исключения. Потому вы и присутствуете здесь в качестве моих гостей.

– В таком случае, сударь, – промолвил Бошелен, слегка наклонив голову, – вы ведете себя неискренне.

– Прошу прощения?

– Ты отравил нашу еду, – все так же улыбаясь, сообщил Корбал Брош.

– Желтый паральт, – кивнул Бошелен. – К счастью, как я, так и Корбал давно привычны к данному конкретному яду.

Эмансипор поперхнулся вином и с трудом поднялся на ноги, хватаясь за виски:

– Меня отравили?

– Успокойтесь, Риз, – сказал Бошелен, – я уже несколько месяцев подмешиваю в ваш ржаволист разнообразные яды. Вы вполне здоровы, по крайней мере для человека, который ежедневно потребляет всевозможную отраву.

Эмансипор снова упал на стул:

– Ну… тогда ладно.

Он с силой затянулся трубкой, яростно глядя на Клыкозуба.

Повелитель какое-то время сидел не шевелясь, а затем медленно поставил кубок на стол.

– Уверяю вас, – произнес он, – я понятия об этом не имел. Придется поговорить с поваром.

– Несомненно. – Бошелен встал. – Но надеюсь, лишь после того, как я смогу посетить вашу прекрасную кухню. Мне все еще хочется заняться сегодня кое-какой выпечкой, и, обещаю вам, у меня нет ни малейшего резона добавлять яд в плоды моих усилий, что я докажу вам при первой же возможности, съев любой кусочек по вашему выбору с блюда приготовленных мною лакомств. – Он потер руки и широко улыбнулся. – Воистину, я снова чувствую себя мальчишкой!

– Мне крайне жаль, что мы больше не доверяем друг другу, – вздохнул Клыкозуб; на его высоком лбу проступили капельки пота.

– Ничего страшного, сударь. Все забыто, уверяю вас. Разве не так, Корбал?

– В смысле?

– Я говорю про яд.

– Про яд? А что с ним? Я хочу пойти взглянуть на трупы. – Он принюхался. – Тут раньше жила ведьма.

Клыкозуб моргнул:

– Да, какое-то время назад и в самом деле жила. Ее звали Хурл. Как необычно, Корбал, что вы можете до сих пор ощущать присутствие самой слабой ауры.

– Чего?

– Ну, я имел в виду, что вы все еще можете ее чуять.

– Кого? Бошелен, а на печенье будет глазурь?

– Конечно, друг мой.

– Это хорошо. Я люблю глазурь.

Мгновение спустя повелитель Клыкозуб, дрожа, препроводил Бошелена в кухню. Корбал Брош накинул свой тяжелый плащ и, продолжая улыбаться, направился в сторону ворот.

Эмансипор налил еще вина и взглянул на писаря:

– Грошемил?

Бедняга потирал руку, которой до этого писал. Он кивнул, настороженно посмотрел на Эмансипора и поинтересовался:

– Твои хозяева… кто они такие, во имя Худа?

– Полагаю, можно назвать их искателями приключений. Для них, естественно, есть и другие названия, но мне все равно. Мне платят, я жив, а жизнь могла быть и хуже.

Писарь внезапно грохнул кулаком по столу:

– Ну в точности мои мысли! Нам приходится делать то, что приходится.

– Угу. Не слишком приятно, но никто ведь и не обещал иного?

– Именно, друг мой, именно!