Д. Н. Мамин-Сибиряк
Последняя треба
(Рождественский рассказ)
Посвящается памяти Маруси
I
Рождественская заутреня была на исходе, когда в церковь торопливо вошел лесник Евтроп. Это был плечистый, высокий мужик с бородатым, угрюмым лицом. Он как-то сразу почувствовал себя неловко в этой толпе молящихся, – давно не бывал в церкви, да и совестно быть выше всех головой. Церковь показалась ему такой маленькой, точно она вросла в землю за время его отсутствия. Торопливо перекрестившись, лесник начал проталкиваться вперед.
– Куда прешь-то? – остановил его случившийся поблизости церковный староста, обходивший церковь с кружкой. – Ведь не в лес пришел…
– Парасковья-то… мне бы попа Савелья… – бормотал смущенно лесник, глядя на старосту умоляющими глазами. – Значит, тово…
– Обождешь…
Лесник что-то хотел сказать еще, но только махнул рукой. Он почувствовал всем своим громадным телом, что его здесь все ненавидят. Да, ненавидят, несмотря ни на святое место, ни на церковную службу. Одни от него отвертывались, другие делали вид, что не узнали, третьи косились, и все ненавидели, потому что он всем им чем-нибудь досадил. В маленькой деревянной церкви собрались жители нескольких соседних лесных деревень, съехавшиеся сюда встретить праздник. Всем так или иначе приходилось иметь дело с лесным кордоном, где царил суровый Евтроп, и у многих являлась не раз грешная мысль отправить лесника на тот свет. Очень уж лют до чужого добра.
В церкви было и жарко, и душно. По старинному обычаю бабы занимали левую сторону, а мужики правую. В спертом воздухе свечи горели красными пятнами. Приход был бедный, и даже в такой праздник маленькая церковь была освещена мало. Больше всего свеч стояло перед местным образом Богоматери, – это ставили бабы своей Усердной Заступнице. Старинный иконостас, прокопченный и с облупившейся кой-где позолотой, старенький дьячок на правом клиросе, два старых трапезника, старый староста у прилавка со свечами – все здесь было старое, бедное. Вышел на амвон говорить отпуст поп Савелий в старенькой ризе, – и какой поп – простец, а не поп. Лицо скуластое, глаза узкие, волосы лежали жиденькими косицами. Сколько ему было лет – трудно сказать, или, вернее, – лет не было. Бывают такие люди. Леснику показалось, что и поп Савелий посмотрел в его сторону враждебно.
Воспользовавшись перерывом в службе, лесник протискался вперед, к самому амвону. Толпа шушукалась, особенно бабы, но никто не расходился в ожидании обедни.
– Зачем сюды змея-то принесло? – слышался шепот за спиной лесника.
Но он не обернулся, а смело направился в алтарь, тяжело ступая по деревянному амвону. В пономарских дверях его грубо остановил старый трапезник.
– Куды прешь?..
– Мне бы попа Савелья… Значит, тово…
В этот момент вышел сам поп Савелий. Он был в новеньком люстриновом подряснике и такой же ряске.
– Чего тебе, Евтроп?.. – спросил поп Савелий, давая благословение громадному человеку.
– Жена помирает… неблагополучно разрешилась… значит, тово… – бормотал лесник со слезами в голосе. – С вечера мается и помереть не может… За тобой послала, потому хоть и баба, а христианская душа…
– Что же я поделаю, Евтроп: сейчас начинается обедня. Народ ждет. Съехались из дальних деревень. Вот кончу обедню, тогда и поеду.
– А ежели Парасковья-то помрет?..
– После обедни поезжай, поп… – загалдели окружавшие их мужики. – Тоже немало народу ждет… Не одна твоя Парасковья. Бабы живучи, обождет.
В голосах слышалось скрытое озлобление. Евтроп это чувствовал и посмотрел умоляющими глазами на попа Савелия.
– Помирает, говоришь? – спрашивал поп, перебирая полу своей ряски. – Этакий грех… гм…
– Пластом лежит. Слезно молила привезти попа, потому смертный час пришел Парасковье… Как она маялась…
Голос Евтропа оборвался, и он кулаком вытер слезу. Поп Савелий опустил глаза и вздохнул. Как же быть-то в самом деле? Ему вдруг сделалось жаль этого громадного мужика, в котором говорило такое близкое горе… А там ждет умирающая последнего напутствия. Одна, в лесной избушке… считает минуты… прислушивается к каждому шороху… Поп Савелий обвел глазами свое духовное стадо и снова опустил глаза. Все были против лесника и не отпустят его, а идти против мира он не мог.
– Ах, какой грех… Так помирает твоя Парасковья? – повторял поп Савелий, поднимая глаза на Евтропа. – Кто же там, на кордоне?
– Да она не одна. Танька при ней. Восьмой год Таньке-то пошел в Петровки. Ну, мальчонко… Уж больно она маялась, пока Господь разрешил…
Наступила длинная пауза. Мужики угрюмо молчали, переминаясь с ноги на ногу. Евтроп смущенно перебирал в руках свой олений треух и не двигался.
– Так уже, видно, тово… – заговорил поп Савелий, разглаживая бородку. – После обедни, значит… Главное: народ ждет. Сейчас к обедне будут благовестить, а после обедни и поедем. До кордона не меньше десяти верст будет.
Поп сделал знак старшему трапезнику, чтобы тот шел на колокольню. Это движение испугало Евтропа. Он схватил попа Савелья за широкий рукав рясы и проговорил хриплым шепотом:
– Живые-то подождут, поп, а Парасковья помирает… ждет она…
Тут произошло что-то особенное. Старик трапезник пошел по левой бабьей стороне и точно завяз. Его не пускали ни взад ни вперед. Бабы окружили его живой стеной, как овцы. Старик пробовал раздвинуть толпу, размахивал руками, уговаривал, но все было напрасно.
– Да вы очумели, никак! – вступился староста, пробиваясь на выручку застрявшему трапезнику.
– А не твое дело! – отрезала ему ближайшая бабенка, отталкивая руками. – Попробовал бы сам бабью-то му́ку принять…
Это послужило сигналом. Бабы зашушукали все разом, где-то послышались причитанья, стоны и всхлипыванья.
– Мы обождем, – крикнул из толпы старушечий голос. – Поезжай с Богом, поп Савелий… Не таковское это дело, чтобы мужиков слушать.
Мужики смущенно молчали. Поп Савелий оглянул толпу и понял, что ему следовало делать. Он отправился в алтарь, помолился, взял походную дарохранительницу, надел старенькую баранью шубенку и опять вышел на амвон. Здесь он подошел к местному образу Богоматери и помолился. Он любил этот образ, – какой кроткий лик смотрел на его паству, а тут еще предвечный Младенец с простертыми вперед руками.
Толпа расступилась, когда поп Савелий, заплетаясь в своей шубенке, быстрыми шагами пошел к выходу. Евтроп шагал за ним, опустив голову. Жгучее чувство тоски у него сменилось смутной надеждой… А может быть, Господь помилует для сирот? Ведь трое их, сирот-то, с новорожденным… Ах, скорее, скорее: Парасковья ждет!
Раз решение состоялось, никто больше не спорил. Мужики толпой вышли проводить попа. У церковной ограды, потонувшей в глубоком снегу, была привязана Лысанка, знаменитая лошадь Евтропа, ходившая за ним, как собака. Это была самая неуклюжая тварь самой невозможной масти, точно вымазана была сметаной и вдобавок с белыми глазами, что придавало ей глупо-дикий вид. Евтроп хотел садиться в свои сани, когда его остановили.
– Куды ты лезешь, дуролом?!.
Евтроп ничего не понимал. Мужики обступили лошадь и решили все дело.
– Поп Савелий поедет один, потому как Лысанке двоих-то вас везти не под силу, пожалуй, будет… Убродно сейчас ехать, а Лысанке надо еще два конца сделать. Доедешь один-то, поп?
– Как не доехать, доеду, – согласился поп, запахивая свою шубенку.
– Повёртка будет на шестой версте, так ты держи правой руки… – советовали мужики, усаживая попа в сани. – Ну, с Богом! Да ты тово, поп, роспашнем не езди… Вот тебе опояска. Вон как погода-то завивает… Помни повёртку-то.
Кто-то снял опояску, и ею опоясали попа. Чья-то рука поставила воротник, другая нахлобучила баранью шапку на самые уши, и поп был готов. Отвязанная Лысанка взглянула на хозяина, брыкнула задними ногами и не хотела идти. Двое мужиков под уздцы вывели проклятую скотину на дорогу, двое других пристегнули ее, и Лысанка рванулась так, что поп едва усидел.
– С Богом!..
II
Зимняя вьюга выла волком. Кругом было темно, как в трубе. Сухой снег переносился с места на место, как толченое стекло. Полозья скрипели, точно их кто хватал зубами. Одним словом, настоящая волчья ночь. Но поп Савелий ничего не боялся: разве в первый раз ему приходилось ехать с требой в такую погоду?
Отъехав, он оглянулся на церковь. Она светлела в снегу, как фонарь. Поп выпростал правую руку из меховой рукавицы и перекрестился. Он любил свою деревянную церковь, как родную мать. А вон в стороне и церковный домик, заметенный сугробами. В одном окне чуть брезжился слабый свет от лампадки. Село Полома совсем затерялось в глухом лесу. Всех дворов не наберется и двух сотен. Они разбрелись по обеим берегам лесной речушки Поломки. Кое-где мелькали веселые огоньки. Это проворные старухи затопили печи. Давно уж живет поп Савелий в своей Поломе и знает каждую избу, каждую бабу, каждую скотину. Приход самый бедный, но поп Савелий не жаловался и не пошел бы на другое место ни за какие деньги. Его привязала к Поломе родная могила… Поступал он сюда на место еще совсем молодым и похоронил молодую жену на втором году. Умерла Савельева попадья от родов, как теперь умирала жена лесника Евтропа. Это совпадение заставило попа отнестись особенно сочувственно к горю Евтропа: родное было горе, знакомое… Да и день-то такой выдался. Один раз родится Христос в году, для всех родится, чтобы был «на земле мир и в человецех благоволение». Любил поп Савелий этот праздник, когда Христос приходил в мир, тот Христос, который лежал в яслях, которого окружали бедные пастухи.
Когда сани спустились к Поломке, Лысанка сделала отчаянную попытку вернуться назад – она стремительно бросилась в сторону и налегла всей тушей на оглоблю, но поп вовремя ухватил за вожжу и вовремя ударил упрямую скотину хлыстом. Лысанка взмахнула хвостом, брыкнулась и полетела вперед.
Лес начинался сейчас же за селом, – он обошел всю стройку живой зеленой стеной. Поломские мужики не имели даже пашен, потому что земля была холодная, неродимая. Только кое-где на пожогах сеяли ячмень. Промышляли охотой, рыбными ловлями, а главное – сплавляли лес на Каму. Кругом Поломы, по лесам и болотам, рассыпались мелкие деревушки, починки, половинки и займища. Все это жилье тянуло к Поломе, где была и церковь, и волость, и кабак. Лысанка сама свернула на глухую лесную дорогу, закусила удила и понеслась легкой развалистой рысью. Сани были простые, крестьянские «крясла», то есть дровни, с широкими отводами, перепутанными веревками. На таких кряслах возили и сено, и дрова. Главное неудобство заключалось в том, что в кряслах поддувало со всех сторон, несмотря на положенное сено. Но поп Савелий не замечал холода, проникнутый одной мыслью, мыслью об умирающей женщине, которая ждала его в лесу.
– Ну, Лысанка, трогай!.. – понукал поп, хлопая лошадь вожжой. – Что задумываешься?..
Только в одном месте поп Савелий забыл и про Лысанку, и про ожидавшую его больную. Это было в полуверсте от Поломы, где среди леса выдалась широкая поляна. Здесь было кладбище, и здесь была похоронена молодая Савельева попадья. Он придержал лошадь, перекрестился и благословил торчавшие из-под снега деревянные кресты. Это была нива Божия… Ах, сколько зарыто тут горя, забот и опять горя! Как плакали здесь лесные мужики и лесные бабы, особенно бабы! Только зеленый лес знал все их причеты и плачи… Сюда же приходили перед венцом невесты-сироты, чтобы попросить у родимого батюшки, у родимой матушки последнего благословеньица. Жалобнее этих невестиных плачей и заплачек ничего не было… Если бы этим слезам силу, так расступилась бы сама мать сыра земля!
– Лысанка, ступай скорее!..
Сжалось поповское сердце от земного горя, и вспомнилась непрошеная слеза, которую Евтроп вытирал кулаком.
– Лысанка, скорее…
А какой лес кругом: в небо дыра. Мохнатые ели стояли точно в дорогих белых шубах, протянув над дорогой лапистые ветви. Ветер в лесу был тише, только что-то гудело в вершинах. Дорога шла корытом. Кое-где образовались свежие снежные заносы, и Лысанка с трудом тащила сани. На половине дороги она вспотела. Пар так и валил с крутых боков. Но поп Савелий ничего не замечал и все гнал ее вперед. На повороте, где нужно было взять вправо, Лысанка завязла в снегу. Дорогу здесь перемело. Снег, сгрудившись под передком, не давал ходу. А давно ли Евтроп проехал?..
– Лысанка, вперед!..
Понатужилась крепкая скотина, закусила удила, нагнула голову и выперла из сугроба.
– Ай да Лысанка, – похвалил поп. – Ну, трогай, милая: немного нам с тобой осталось. Ну, чего оглядываешься? Ступай!.. Вот Богова скотина выдалась тоже.
Поп Савелий, занятый мыслью, чтобы застать в живых умиравшую Парасковью, совсем не замечал пронизывавшего его холода. Поповская шубенка была плохонькая, выношенная, а под низом праздничный люстриновый подрясник – только и всего. Не велики и десять верст по хорошей зимней дороге, да лиха-беда в погоде.
– Только бы застать в живых Парасковью, – повторял про себя поп Савелий, припоминая, как умирала молодая попадья.
Тоже зимой было дело. Ни доктора, ни фельдшера, а одна старуха бабушка. Ах, лучше и не вспоминать… Лысанка, скорее!..
На последних двух верстах пришлось подгонять уставшую лошадь хлыстом. Умаялась скотинка, да ничего, отдохнет. Только бы вовремя доехать…
Кордон стоял немного в устороньи от дороги, и поп проехал бы мимо, если бы Лысанка круто не повернула к своему пепелищу. Занесенная снегом изба стояла темная: ни в одном окне света не было. Поп едва вылез из крясел, до того окоченело все тело от холода. Когда он стал привязывать Лысанку к столбу, дикая скотина ухватила было его за плечо своими волчьими зубами. Поп пожалел разорванную шубу и торопливо зашагал по двору к пошатнувшемуся крылечку, занесенному снегом. В темных сенях он по стенке ощупью добрался до двери. С ним в избу ворвался целый клуб холодного воздуха.
– Кто там? – окликнул с печки детский голосок.
– Да это я… поп… Жива мать?
– Молчит… должно что жива… Сейчас вздую огонька, а то я тут на печке с робенком отваживаюсь. Пищит все…
Детские босые ноги бойко засеменили по полу к печи. Загремела железная заслонка. Добыв из загнеты несколько горячих углей, девочка припала к ним лицом и принялась раздувать. Скоро синим огоньком вспыхнула приставленная к углям тонкая березовая лучинка.
– А тятька где? – тоном большого человека спросила девочка, зажигая большую лучину.
– Он там остался, в церкви. Двоим тяжело было ехать.
– Где же двоим, – согласилась девочка и прибавила детским голосом: – А тятька не в уме, что бросил нас одних. Ну, мамка помрет, а как же я с робенком-то?.. Пищит он…
Девочка подошла с зажженной лучиной к лавке, на которой лежала больная, осветила бледное лицо и серьезно проговорила:
– Жива…
Поп Савелий облегченно вздохнул. Ну, слава Богу!.. Он торопливо разделся, поставил дарохранительницу на стол в переднем углу и спросил:
– Свечки разве у вас нет?
– Какая у нас свечка… Тоже придумал! Всю зиму с лучиной сидим.
– Ах, какой грех… Надо было с собой у старосты огарок захватить, да второпях забыл. Ну, так ты того, умница, свети…
Девочка вся превратилась в одно внимание, наблюдая за каждым движением попа. Вот он развернул узелок, надел епитрахиль и начал молиться в передний угол, где едва можно было разглядеть потемневший от дыма образ. Поп Савелий читал молитвы наизусть, певучим речитативом. Девочка торопливо крестилась, стараясь не потушить лучины.
– Ну, теперь свети…
Поп подошел к больной. На него апатично глянуло остановившимися глазами мертвенно-бледное лицо. Жизнь едва теплилась, и только в глазах еще мелькало сознание. Говорить больная уже не могла… Поп Савелий знал, что она умрет сейчас же после исповеди и что ее поддерживает только жажда получить последнее напутствие. Большинство так: дождутся попа и помрут…
В избе тихо раздались первые слова «глухой исповеди». Больная со страшным усилием сложила пальцы правой руки крестом и отвечала только слабым движением глаз.
– Бог простит, – отвечал поп Савелий.
Он причастил больную, благословил и приложил походный медный крест к похолодевшим губам. Глаза больной сейчас же закрылись, и поп Савелий, прикрыв ее концом епитрахили, начал читать отходную.
Маленькая девочка стояла с лучиной и наблюдала с раскрытым ртом, пораженная невиданным зрелищем. Наконец лучина у нее погасла.
– Кончилась… – тихо проговорил поп Савелий, прислушиваясь к замиравшему хрипенью больной. – Господи, прости и благослови!..
III
Было темно и тихо. Девочка опять полезла в печь «вздувать огня». Поп стоял посреди избы и только теперь почувствовал, что он ужасно прозяб, прозяб до того, что не мог сказать, было в избе тепло или холодно. Пальцы рук скрючились, как деревянные, – и это он тоже почувствовал только теперь, когда все кончилось.
– А я тебя боюсь… – заявила девочка, когда изба осветилась только что зажженной лучиной.
– Вот тебе раз! А давеча не боялась?
– Давеча мамка была жива, а ты приехал – она и померла…
Девочка присела на лавку и горько расплакалась. Поп Савелий видел эту детскую головку со спутавшимися белыми волосенками, скрещенные голые ножки, худенькие ручки, тоненькую шейку и понял, что он ничего не может сделать здесь больше и что должен вот сейчас ехать. Служба не ждет…
– Ах, милая… как же нам быть с тобой? – бормотал он, глядя на девочку. – Погоди, скоро тятька приедет… Одна-то не боишься остаться?
– Б-бо-юсь… – слезливо протянула девочка. – И тебя боюсь, и без тебя боюсь…
В этот момент запищал на печке ребенок, и девочка торопливо проговорила, передавая лучину попу:
– Ты подержи-ка лучину-то, пока я с ним там буду водиться. Он совсем ма-ахонькой, как клопик!..
Поп Савелий остался посреди избы с лучиной в руках, а шустрая девчонка уже возилась на печке, где в лукошке что-то пищало и корчилось.
– Свети хорошенько, а то погасишь лучину-то! – сердито крикнула девочка, стоя на коленях над своим лукошком.
– Ну, умница, так? – ласково говорил поп, вставая одной ногой на приступок. – Ничего, жив будет: вон как кричит…
В ответ ему улыбнулось детское личико, полное такой большой материнской тревоги. Сейчас девочка уже не боялась попа. Он ей казался добрым… А поп смотрел на маленькую няньку и не чувствовал, как у него по лицу катились слезы. Господи, какая ночь, и какое вечное чудо творится кругом нас каждый час и каждую минуту, и как мы не замечаем этого чуда… Разве жизнь кончается хотя на одно мгновенье?.. Вот и в этой девочке та же премудрость Божия, которая научает птицу вить свое гнездо, дикого зверя пестовать своих детенышей и несмышленого младенца заменять мать.
– Тятька-то, поди, на брезгу выворотится, – тоном взрослого человека заметила девочка, укачивая свое лукошко. – Ты поезжай скорее, а то напрасно лошадь задерживаешь… Я уж тут как-нибудь одна управлюсь.
Поп Савелий благословил новорожденного, и няньку, и спавшего на полатях мальчика и погасил лучину. В темноте он надел свою шубенку, опоясался и еще раз благословил «усопшую рабу Божию Параскеву».
– Ну, прощай, Танюшка…
– И то прощай, поп… Мотри, чтобы Лысанка-то где-нибудь на повороте не выкинула тебя из рясол. От нее станется, от белоглазой. Да с левой стороны не подходи к ней, когда будешь отвязывать: зацепит зубищами-то как раз.
– Она и то за плечо было сцапала меня…
– Ну вот… Только одного тятьку и знает. Скажи тятьке, чтобы привез из Поломы тетку Маланью. Сбилась я с робенком…
Поп Савелий почувствовал смертную усталость, когда вышел из избы снова на мороз. Да и вьюга очень уж закрутила… На дворе от его следов не осталось и помину. Лысанка вся скорчилась и дрожала. Она не сделала ни малейшей попытки еще раз рвануть попа, как давеча.
– Ах, замешкался с девчонкой! – пожалел поп, усаживаясь в сани. – Ну, Лысанка, трогай!
Лысанка точно понимала, какое трудное дело ей предстояло впереди, и оглянулась. Бывалый конь: два раза медведь драл, волки хватали раз десять, и Лысанка уходила и жива, хоть морда у нее и была оборвана, а медвежьи лапы оставили глубокие следы на задних ногах.
Ветер крутил в воздухе совершенно сухой снег, который так и резал лицо. Что-то зловещее ныло и стонало в воздухе.
– Вот так задалась ночка, – вслух проговорил поп, когда сани заскрипели по сухому снегу.
За какой-нибудь час дорога сделалась неузнаваема, особенно по ложкам и открытым еланям. Поп Савелий опустил вожжи и съежился: очень уж донимал его холод. Когда вперед ехал, так ничего не замечал, но сейчас нервное приподнятое настроение сменилось усталой апатией. Не замечал поп Савелий, что и Лысанка изошла силой и только-только тащила сани, с трудом вытаскивая свои мохнатые ноги из снега. Она все чаще и чаще оглядывалась назад, точно хотела сказать, как ей тяжело.
Сколько времени ехали до повёртки, поп Савелий затруднился бы ответить. Самое время как-то потеряло течение. Долго ехали, а сколько – трудно сказать… Поп Савелий задремал и очнулся только тогда, когда сани остановились. Что такое случилось?.. Лысанка тонула в снегу. Это был давешний сугроб, а сила уж не давешняя.
– Ах, милая… – проговорил поп, вылезая из саней с величайшим трудом – от каждого движения руки и ноги резало точно ножом.
«А ведь этак и замерзнуть недолго, – подумал поп, припоминая свою дремоту. – Точно проморило…»
Он попрыгал на снегу, похлопал руками, подтянул потуже опояску и принялся за лошадь. Надо ее вытаскивать из снега… А Лысанка уже лежала, вытянув голову: ногами она не доставала твердой дороги. Поп Савелий отоптал кругом снег и потянул Лысанку за повод, – она продолжала лежать. Пришлось отаптывать сани и выгребать снег из-под передка прямо руками. А ветер так и пронизывает насквозь… Даже дышать трудно.
– Лысанушка, милая…
Лошадь тяжело дышала, полузакрыв глаза. Отдохнув в снегу, она сделала отчаянное усилие и рванулась всем телом. Сани были выхвачены. Почувствовав под ногами твердую дорогу, Лысанка храпнула, мотнула головой и встряхнулась так, что затрещали гужи.
Поп Савелий рассчитывал, что согреется от работы, а вместо того его так и валила с ног мертвая усталость. Он с трудом забрался в сани, подкорчил под себя ноги и окоченевшие руки спрятал за пазуху. Лысанка была предоставлена самой себе и пошла мерным шагом, как всякая возовая лошадь. Иногда она останавливалась, чтобы сделать передышку, мотала головой, фыркала и опять начинала тяжело шагать. А вьюга разыгралась вовсю… Даже здесь, в лесу, ничего нельзя было рассмотреть в двух шагах: перед глазами ходила какая-то мутно-белая стена.
Всего сильнее у попа Савелия мерзли руки и ноги. Ужасное чувство, когда живая кровь начинает застывать в живом теле… Он несколько раз выходил из саней и пробовал согреться на ходу, но только сильнее уставал. Да и дороги оставалось немного: всего несколько верст. Лысанка напрягала последние силы, вытянув шею.
– Лысанушка, не выдавай!..
Поп Савелий прилег на левый бок, подставив под ветер спину. Так будто теплее… А шубенка совсем негодящая, да и нет другой. Эх, поторопился, надо бы надеть под шубу стеганый теплый подрясник. Тоже старенький подрясник-то, а только куда бы теплее! Еще при покойной попадье был сшит. Мастерица была… Кабы жива была, пожалуй, и не пустила бы в такую непогодь! А там народ в церкви ждет… Старики которые и поворчат, ну да пусть ворчат: дело Божье сделано. Дождалась-таки Парасковья-то… Уж глаза мутные стали, а попа признала. Все они такие: пока здоровы, так всё на попа, а помирать пришлось – за попом. Поп с живого и с мертвого дерет, и еще разное другое. Конечно, темнота!.. А вот где это звон? Неужели в Поломе заблаговестили, не дождавшись его? Поп Савелий прислушивается – нет, это ветер гудит по лесу.
Гудит ветер, белым саваном гуляет вьюга, стонет дремучий лес… А что это там впереди? Зеленый огонек… раз… два… три… волки!.. Поп Савелий в ужасе открывает глаза: нет, опять поблазнило. Дрема так и клонит… А Полома уж совсем близко, он это чувствует, потому что Лысанка прибавила шагу. Да, близко… Вот искоркой затеплился первый огонек… другой… третий… Лысанка понеслась стрелой. Сейчас и обедню начинать. Слава Богу, все благополучно! А народ уже ждет попа в церкви. Только подъехали сани к ограде, как и колокол загудел. Поп Савелий быстро заходит в церковь и чувствует, как его охватывает живое тепло… Он идет прямо к местному образу, хочет помолиться и видит чудо: Младенец Христос улыбается ему и протягивает руки… Страшно сделалось попу Савелию, жутко, а другие ничего не замечают и только смотрят на него.
– Смотрите… смотрите… – шепчет поп Савелий. – Великое чудо мне, недостойному…
И все-таки никто не видит, и попу Савелию делается еще страшнее, а предвечный Младенец все улыбается и все тянется к нему простертыми вперед ручками.
IV
Когда сани с попом Савелием пропали в ночной мгле, лесник Евтроп несколько минут стоял у церковной ограды в тяжелом раздумье. Возвращаться в церковь ему не хотелось, да и идти больше было некуда. Провожавшая попа толпа мужиков разошлась, и он слышал, как кто-то сказал:
– Поделом вору и му́ка…
От этих слов у него закипело озлобление против всех. Чему они обрадовались? Чужая беда сладкой показалась. Евтроп посмотрел на мутное зимнее небо, прислушался к завывавшей метели и пожалел попа Савелия: как бы не застрял он где-нибудь в сугробе. Ну, да Лысанка выволокет…
Так он в церковь и не пошел, а присел на деревянную лавочку у паперти, где летом отдыхали старики и старушки.
Толпа в церкви немного поредела. Многие разбрелись по домам, чтобы вернуться с благовестом к обедне. Оставались приезжие из соседних деревень, которым, как и Евтропу, некуда было идти. Бабы расселись на полу и потихоньку шушукались. Мужики сбились в кучку у старостина прилавка. У всех была одна мысль… Странно, что думали не о попе Савелии и не об умирающей Парасковье, а об Евтропе, который сидел на ветру и стуже.
– Тоже совесть есть… – говорил кто-то из стариков. – Как собака на сене лежит: сама не ест и другим не дает, так и он у себя на кордоне. Сколько из-за него протоколов-то написали… штрафы… высидка…
– Кровь нашу пил!..
– Жалованье от казны получает… Тоже, чиновник!..
– Вот и отлились медведю коровьи слезы.
Выгрузив весь запас накипевшей ненависти, мужики замолчали. Старик староста, нахмурившись, пересчитывал медные деньги. В церкви слышалось теперь бабье сдержанное шушуканье. Лесные бабы расселись по полу, как редька на гряде. У всех головы были замотаны яркими бумажными шалями, какие надевались только по праздникам. Бабы обсуждали вопрос, дождется Парасковья попа или не дождется.
– Как не дождаться, бабоньки… Тоже ведь христианская душа. Матушка Заступница поможет… Такое дело-то…
– Одна-одинешенька на кордоне-то замаялась… Устигла беда невзначай.
– А около-то девчурочка махонькая. Испить некому подать… Не приведи Господи никому!
– И поп у нас простой. Другой бы не поехал от обедни.
– Простой, на что проще… Да и то сказать, не чужое горе: сам попадейку молоденькую схоронил от родов. Мужики-то даве не пущают, а ему охота, значит, попу…
– Охота не охота, а обязан, потому Божье дело, ежели Парасковьин час пришел… А где же Евтроп-то?..
– На лавочке сидит у паперти…
– Ах, бабоньки!.. Да ведь стужа на дворе!..
В этой толпе боролись два чувства: исконная ненависть к леснику и жалость к его настоящему положению. Очень сильно было первое чувство и долго не уступало второму. Толпе нужно было выговориться и вылить накипевшее зло. Затем наступила тяжелая пауза…
– А куда он с ребятишками-то денется? – послышалось на бабьей половине.
– Ох, и не говори: совсем пропащее дело! Таньке-то только в Петровки восьмой годок пошел, а под ней мальчонка, почитай, еще из сосунков не вышел, да еще ребенок грудной… Евтроп-то по лесу шляется, а как ребята будут?..
– Не вовремя Парасковья надумала помирать. Обождать бы ей лет с пять.
– И жениться Евтропу на детей мудрёно.
– Хорошая девка ни в жисть не пойдет…
Прихлынувшее к ребятам-сиротам сожаление сразу перевесило враждебное чувство к Евтропу. Умный старик староста выждал именно этот момент, подозвал к себе особенно злобившегося на Евтропа мужика и сказал:
– Сегодня какой день-то, мил-человек?.. То-то вот… Ты злость свою не забыл, а там живой человек мерзнет. У него сироты… Ступай-ко да приведи его обогреться. Может, и тебя Господь простит… Не нашего это ума дело, да и час не такой.
Лесной мужик только вздохнул и тяжело вышел из церкви. Евтроп сидел на своей лавочке, опустив голову.
– Евтроп… а Евтроп? Чего студишься-то задарма?.. Староста велел тебя в церковь вести. Обогрейся ужо…
Лесник не понял, что ему говорил мужик, – это был тот самый, который сказал давеча: «Поделом вору и му́ка».
– Да иди, говорят!.. Чего идолом-то сидишь здесь?
Евтроп поднялся и молча зашагал на паперть. Его провели в сторожку, где жарко топилась печка. Сторожка была маленькая, и лесник не знал, как ему повернуться. Кто-то посторонился и уступил ему место у печки. Все молчали, и только было слышно, как в трубе завывает вьюга.
– Где-то теперь поп Савелий катит? – заметил старый трапезник, мешая угли в печи. – Поди, уж повёртку проехал…
Лесник встрепенулся. Он сразу прикинул в уме время, непогодь, Лысанкину силу и решил:
– Как раз сидит поп в сугробе на повёртке… Ну, да ничего, Лысанка вызволит!
Опять молчание. Опять только ветер завывает в трубе. К огню протянуты корявые мозолистые руки; на лица падает красная колеблющаяся тень. Евтроп поглощен мыслью о своем лесном гнезде. Его опять охватывает жуткое чувство… И Парасковью жаль, и ребятишек, да и себя попутно. Какой он теперь человек будет? Здорова была Парасковья, так и в счет не шла. Бивал он ее под пьяную руку не раз… А вот и его Господь нашел: как крышкой накрыло горем-то! Людям праздник, людям радость, а ему потемки. Ужо домовину надо налаживать. И кряж есть такой на примете.
– Теперь, надо полагать, поп требу правит, – заметил старый трапезник, подбрасывая в печку дров.
– Надо полагать… – согласился Евтроп, прикидывая в уме время. – Как вот он назад-то поедет! Пожалуй, Лысанка из силы выступит… Тоже нелегкое дело три конца в такую непогодь сделать.
Мужики заговорили о Лысанке: выдюжит или не выдюжит? Настигнутый несчастьем лесник теперь сделался предметом общего сочувствия, хотя открыто этого никто и не высказывал. Могутный мужик, а без бабы грош ему цена! Лесным делом и с ребятишками некуда деться… В деревне соседки бы присмотрели, ну, старушка какая бобылка подомовничала, а на кордоне одни изомрут. Жаль мужика, вот как жаль!
Евтроп чувствовал это поднимавшееся к нему сочувствие, как чувствовал теплоту от горевшего в печи огня. Раньше его поддерживало общее озлобление, а теперь он вдруг ослабел, обессилел, изнемог и сделался беспомощно-жалким. В таких положениях физически сильные люди особенно жалки… Мужики это чувствовали и старались не смотреть на Евтропа. Захолонуло у него на душе, пусть сам оклемается!.. Главное, чтобы бабенки не разжалобили своим хныканьем.
– Ну, теперь поп назад едет…
Прошло уже часа два, и терпение истощилось. Раньше считали часы, а теперь минуты. Самые нетерпеливые выходили на паперть, чтобы посмотреть, не едет ли поп Савелий. Уж давно пора!.. Наконец прошли все сроки.
– Где же поп-то? – приставали мужики к Евтропу.
– А я почем знаю: должон воротиться…
– Может, проезду нет?
– Я проехал… Больно вьюга окрепла.
– А Лысанка вывезет?
– Она-то вывезет, ежели в сугробе не завязнет. Может, замешкался поп где-нибудь в сугробе.
Общее томительное ожидание разрешилось только, когда к церковной ограде подъехали крясла лесника. От Лысанки валил пар, от истомы она шаталась на ногах как пьяная. В кряслах, скорчившись, сидел поп Савелий и не шевелился. Он казался таким маленьким… Толпа обступила крясла.
– Батюшки, да ведь поп-то замерз! – крикнул чей-то голос.
Все ахнули. Около саней росла толпа. Послышались причитанья и тихий женский плач, а поп Савелий лежал в кряслах с блаженно-счастливым лицом, как тихо заснувший ребенок.
