Святослав Логинов
Третья линия
– Тревога! Тревога! К оружию! – крик протяжный и уныло-неубедительный, тем не менее не позволяющий отвернуться и уснуть, забыв о нем, не обратив на дурной вопль внимания.
Зимней, да и осенней ночью в городе тихо. Случайная машина просверлит фарами темноту, уличные фонари не светят, а словно разливают по асфальту застывший холодец. Подвыпившие компании предпочитают веселиться в тепле. Осенью и зимой криков со двора не услышишь, разве что всерьез приперло кричащего. Раз в жизни Виктор Аркадьевич слышал ор, прорезавший морозный воздух. «Женщины! – отчаянно неслось со двора. – Вы тут спите, а моя Валя рожает!»
Такое бывает редко, и никто на такой крик наряд полиции не вызовет.
А вот летом и майской весной со двора такое доносится, что хоть уши ватой закладывай.
Виктор Аркадьевич поднялся с жаркой постели, вышел на балкон. Одинокая субтильная фигура выплясывала посреди двора, взывая к спящим. Вроде бы не пацан, но и до взрослого парня недотягивает… сплошное недоразумение что есть сил будило город: «Тревога! К оружию, граждане!»
Как такой дурик поднимет город на борьбу неясно кого с непонятно чем?
Смутный отблеск осветил на мгновение двор и пропал бесследно. Три часа ночи, какая может быть тревога?
Виктор Аркадьевич наклонился, всматриваясь. Так и есть, патрульная машина прибыла утихомиривать хулигана. Теперь до утра во дворе будут порядок и спокойствие.
– Тревога! Вставайте!
Двое патрульных ухватили крикуна под мышки, поволокли к выезду. Ноги безвольно чертили след по асфальту.
Хлопнула дверца, мигнул свет фар, заурчал мотор, и пала тишина.
Ну, вот, теперь можно лежать, наслаждаясь покоем.
Виктор Аркадьевич вернулся в постель, улегся, через минуту с отвращением скинул жаркое одеяло. Нет, так спать невозможно. Жара изводит окончательно. Угораздило оруна перебудить жителей среди ночи. Теперь мучайся. Пойти, что ли, душ принять? Или на улицу прогуляться…
Виктор Аркадьевич щелкнул резинкой пижамных штанов, поправил курточку, из которой выпирал волосатый животик, сунул ноги в домашние тапочки, опустил связку ключей в карман пижамы и вышел на лестницу.
Пижама вроде бы считается приличным костюмом, но днем в ней по улице не походишь. Ночью – тоже, но кто тебя выследит в три часа пополуночи? Гуляй на здоровье.
Двор залит почти дневным светом. Вот-вот встанет солнце, уже отметившее отблесками высотки. И куда ни глянешь, нигде ни единой души. Только на детской площадке что-то виднеется, такое неожиданное, что зрение отказывает, не позволяя понять, что там вырисовывается.
Подошел ближе. Девочка лет трех сидит в песочнице и сосредоточенно лепит куличики. Целые ряды изготовленных куличей выстроились словно танковая колонна и стремятся вырваться за пределы песочницы. Сразу видно, девочка трудится давно и занята серьезно.
– Что ты тут делаешь? Тебе спать пора!
Девчушка подняла взгляд, кивнула, соглашаясь:
– Хорошо. Хоть один доброволец, но есть. Идем.
Какой доброволец? Толстый дядька в пижаме и мягких тапочках! И ребенок, наверняка голодный, которому спать пора, а не в добровольцев играть.
– Ты где живешь?
– Там.
Кивнула на соседнюю парадную.
Это хотя бы что-то. Виктор Аркадьевич взял девчушку за руку, радуясь, как послушно та поднялась. Никаких формочек и совочков у девочки не было; просто она отряхнула ладошки и пошла.
Парадная пятиэтажного дома без лифта. Поднимаешься, словно к себе домой, никакой разницы со своей лестницей не увидишь. В углу лестничной площадки примостилась табуретка, и на ней сидит старуха. Спит или просто зажмурилась, словно кот в засаде?
– Маньяк! – проскрипел старушечий голос. – Куда ребенка потащил? Давай его сюда и убирайся прочь!
– Не отдавай меня ей, – пискнула девочка.
– Это твоя бабушка?
– Это ничья бабушка. Она тут караулит.
Виктор Аркадьевич наклонился, поднял ребенка на руки. Почему-то он ни на секунду не усомнился в происходящем. Принято верить взрослому, а не младенцу, но не среди же ночи на городской лестнице. Если ребенка зашвырнуло туда в такое время, значит, тому были причины.
– Маньяк! – старуха протянула руки с длинными пальцами, напоминавшими переваренные сосиски. – Отдай дитя, маньяк!
Подъезд соседний с тем, в каком жил Виктор Аркадьевич, и, значит, должен быть точно таким же, но почему-то после третьего этажа они очутились сразу на крыше. Здесь стоял крошечный пластмассовый вертолетик. Такие продаются в магазинах детской игрушки: пультик управления величиной с ладошку, электромотор, пара пальчиковых батареек. Такие вертолеты легко запускаются, выписывают виражи, не слушая управления, и так же легко ломаются. В кабину, пока вертолетик цел, можно посадить игрушечную собачку или обезьянку, но уж никак не что-то большее.
Девочка мгновенно залезла внутрь. Хлопнула дверца.
– Садитесь быстрее!
Раздумывать было некогда. Там, откуда они только что выбрались, появились худые старушечьи лапы с невероятно длинными сосисками пальцев.
– Маньяк…
Мотор затарахтел, крыша косо ушла вниз. Город поплыл под механизмом, который, кажется, вообще не должен был подниматься в воздух. Светлые прямоугольники домов, пустынные линии проспектов, заводские трубы, обозначенные красными огоньками. Ярко-зеленая точка двигалась в стороне, прокладывая свой маршрут.
– Еще кто-то из наших летит, – произнесла юный пилот. – Должно быть, Арик, он вечно меня старается подстраховать.
– Тебя-то как зовут, чудо поднебесное? – спросил Виктор Аркадьевич.
– Ариша. Я думала, меня все знают.
– Я вот не знаю. Я вообще ничего не понимаю, даже как сюда попал и зачем.
– Это как раз понятно. Ты добровольцем вышел на зов.
– Какой я доброволец? Я даже в армии не служил. Белый билет.
– А когда понадобилось, услышал зов, встал и пошел.
– И что я буду делать в вашей команде? Хорош вольноопределяющийся: пузо впереди на метр шествует. Здоровья, опять же, никакого. Думаешь, пенсии таким, как я, за красивые глаза дают?
Ариша бросила косой взгляд в зеркальце над приборной доской.
– А я бы не отказалась от такой пенсии, что за красивые глаза. Летчики говорят, у меня глаза ничего.
Глаза у Ариши были выше всех похвал, японские аниматоры иззавидуются, и эта подробность придавала происходящему оттенок нереальности.
Вертолет неожиданно тряхнуло, город и редкие предутренние облака кувыркнулись, поменявшись местами, перед глазами промелькнули несколько темных росчерков. Коротко ударила очередь. Один из противников вспух взрывом, за миг до которого Виктору Аркадьевичу почудилась в кабине сбитой машины фигура летчика. Потом словно из ниоткуда свалился зеленый летун, только что бывший в непредставимом далеке, и еще один темный закувыркался, теряя крыло.
– Ха! – голосила Ариша. – Не вышло на дармовщинку!
Ничего себе дармовщинка! Третий темный развалился в воздухе, и на этот раз там наверняка кто-то был.
Праздничный, красивый, так и не проснувшийся город ложился под вираж. Будь в небе настоящее сражение, народ давно проснулся бы в ужасе, но взрывы и пальба были слышны только Виктору Аркадьевичу и его пилоту.
Солнце, тишь, благодать. Четыре утра белой ночи. Любимый город спит и видит сны.
Большущая связка воздушных шариков – белых, синих, красных – торжественно поднималась в зенит, увлекая лозунг: «Мы открылись!» У кого-то унесло праздничную рекламу.
– Есть! – выдохнула Ариша, ныряя в цветную арку.
Дуга, раскрашенная в цвета российского флага, надвинулась, словно распахнутые ворота, и город исчез, современная панорама сменилась лесными просторами, пятнами то ли лугов, то ли полей, как это видно с борта взлетающего лайнера. Деревья, лужайки замелькали, сменяя друг друга, высота падала, как то бывает у самолетов, но никакой посадочной полосы не обнаружилось, пейзаж перестал мелькать, вертолет, вспомнив о своей природе, мягко опустился перед одиноко стоящим домиком.
– Прибыли! – довольно сообщила Ариша.
– Темные за нами сюда не прорвутся?
– Вот еще!.. Их давно всех сбили, дыма не осталось.
– Дела… – протянул Виктор Аркадьевич, вспомнив летчика в горящей машине. – Весело у вас тут.
Очевидно, Ариша поняла, о чем подумалось мирному пенсионеру, потому что она тряхнула челкой и сказала:
– Нет там никого и не было. Одни тени. Их псевдобабка, ты ее видел на лестнице, за нами пустила. Если бы ты испугался, принялся меня за руки хватать, тогда не знаю, как бы выкрутились. А ты молодцом держался.
Виктор Аркадьевич вспомнил, как он держался. Сидел, что примороженный. Таких молодцов к самолету на сто шагов подпускать нельзя.
Зеленая машина вынырнула из-за леса, мягко приземлилась рядом с красным вертолетом. Хлопнул колпак, на землю спрыгнул парень лет четырнадцати-пятнадцати, удивительно похожий на Аришу. Стащил перчатки, не глядя бросил в кабину и направился к дому.
– Брат? – догадливо спросил Виктор Аркадьевич.
– Выше бери – боевой товарищ. – Ариша приподнялась на цыпочки и поспешно спросила: – Ой, а тебя как зовут? Мне же вас знакомить надо…
Черт побери! У них тут, надо полагать, у всех армейские прозвища, один он, как дурак, в пижаме на голое тело.
– Арик, – представился парень. – Истребитель.
Как себя обозначить? Пенсионером? С какой стороны ни глянь, неловкость получается.
Так ничего и не придумав, Виктор Аркадьевич произнес:
– Новенький я. А зовут – Виктор… – хотел на этом остановиться, но язык сам договорил отчество: – Аркадьевич.
– Это его дом будет! – торжественно возгласила Ариша.
– Круть! – в голосе истребителя не слышалось ни малейшей насмешки. – То есть у нас теперь третья линия обороны есть. Здорово! Ну, мы покажем лепунам, почем фунт лиха. Будут знать, каково без спросу соваться!
Одинокий домик, не то заброшенный хутор, не то лесничество, а на деле – третья линия обороны, и он, Виктор Аркадьевич, в гордом одиночестве держит эту оборону от неведомых лепунов. Есть чем гордиться и о чем задуматься.
Дом оказался ничуть не заброшенным. Две комнатки, кухня, разделенные русской печью, сени с лестницей на чердак. У печки на шестке изобилие всякой посуды: горшков, чугунов, кастрюль. Во дворе небогатый запас дров, пустующий загон не то для поросенка, не то для козы. А вообще двор просторный, места полно, есть куда поставить хоть Аришин вертолет, хоть Ариков истребитель.
Хозяйством Виктор Аркадьевич заниматься умел и когда-то любил. Потом, за годы семейной жизни, городская супруга отучила его от деревенских радостей. Теперь дом, нежилой, но не заброшенный, пахнул чем-то полузабытым, но желанным.
– Там деревня, – махнул рукой Арик. – Живут обычные старики, человек десять. Котыч днями приедет, он покажет и со всеми познакомит.
«Котыч» – запало в память еще одно имя. Не хватало, чтобы Котыч был лохмат и хвостат.
Ариша вовсю хозяйничала в доме. Полы она схватилась подметать голиком и подняла страшенную пыль. Голик Виктор Аркадьевич отнял и обещал наломать свежей березы, благо еще не поздно.
В горнице на комоде стоял старенький телевизор «Садко». Кружевная салфетка покрывала его, создавая фальшивое впечатление уюта. Такой же точно телевизор с такой же кружевной накидкой стоял дома у Виктора Аркадьевича. Телеящик никогда не включался, оставаясь напоминанием о давно умершей жене, которая, кажется, не пропускала ни единого сериала.
– Работает? – спросил Виктор Аркадьевич, которому подобный признак цивилизации был напрочь не нужен.
– Отчасти.
Ответ, не согласующийся с обликом маленькой девочки, оставил в недоумении.
– Что значит «отчасти»?
Ариша щелкнула переключателем. Появилась черно-белая картинка, хотя «Садко», кажется, был цветным телевизором. С полминуты Виктор Аркадьевич рассматривал смутно знакомую комнату и пожилого товарища, в этой комнате находящегося. Потом до него дошло.
– Это что же, он мою городскую квартиру показывает?
– Ага! – с удовольствием согласилась Ариша.
– А это, значит, я?
– Не совсем. Видишь ли, ты ушел к нам, и там тебя теперь нет. А люди не должны пропадать так просто. В результате на твоем месте осталась тень. С виду как будто ты, но на самом деле там никого нет. Ходит, смотрит, за свет и газ платит, пенсию получает. Продукты покупает, что ты привык покупать, и ест за завтраком, обедом и ужином. Но на самом деле ты здесь, а в городской квартире осталась тень. И по телевизору, если захотелось, можно посмотреть, как она существует.
Такое объяснение Виктору Аркадьевичу не понравилось.
– Старуха на лестнице такие же тени за нами посылала?
– Там по-другому. Случается такая беда, что с самого начала тень есть, а человека нет. Может быть, дело в воспитании, может, еще в чем, но человек изначально получается мертвым. В глаза такому лучше не смотреть, ничего там не увидишь. Ни любви, ни ненависти, ни радости, а одна только скука. Вот таких лепуны и используют. Обидно, что их убить до конца почти невозможно. Его спалишь, а он, глядь, снова круги накручивает.
– А бабка, что на лестнице сидит?
– Это настоящий лепун. С ней так просто не справишься. Если бы она из другого мира приползла, нашли бы управу, запихали бы ее обратно, откуда явилась, и вход запечатали. А она здешняя, тутошняя, куда ее запихаешь? Ее только убить можно, а как убить, если она бессмертная?
– Найдем и к ней подход, – произнес Виктор Аркадьевич, не замечая, что говорит, как доброволец, уже приступивший к новым обязанностям.
Обед Виктор Аркадьевич наскоро приготовил с помощью электроплитки, не растапливая русской печки, к которой не очень помнил, как подступаться, но юные летчики обеда дожидаться не стали, сославшись на дела. Обе машины, вероятно, игрушечные в реальном мире, но грозные здесь, улетели.
Часа через полтора, как раз к обеду, объявился Котыч.
На этот раз обошлось без летательных аппаратов. Под окнами остановилась изрядно потрепанная бездорожьем неотложка. Чья-то шаловливая ручка переправила надпись на борту: «Неспешная помощь». Из медицинской повозки вылез грузный дядька, лишь немногим младше Виктора Аркадьевича. Ничего кошачьего в его внешности не было, разве что круглая физиономия со щеточкой седых усов.
– Котыч – это я, – с ходу представился он. – Вторая линия обороны, а попросту – медсанбат. Буду вам сбрасывать тяжело контуженных.
– Я же не врач! – ужаснулся Виктор Аркадьевич.
– Я тоже не врач, – спокойно произнес Котыч. – Понимаете, у нас воюют добровольцы: люди с неуспокоенным сердцем и неспящей фантазией. Вряд ли вы любитель сказок, а вот сказки вас любят и не оставляют в покое. Наши добровольцы – мечтатели все до одного, а вот врачей среди них мало.
– Это я мечтатель? – изумился Виктор Аркадьевич. – Всю жизнь в конторе, инженеришка, по профессии слаботочник. Мою должность давно можно было заменить простенькой программой, а меня уволить на все четыре стороны, но пожалели добрые люди, дали досидеть до пенсии. Где тут мечта? Сплошная бытовуха.
– И много радости приносил ваш быт? Служба, квартира… что еще? Отпуск по путевке… А мечталось вот о таком: не о садоводстве на шести сотках, а чтобы лес до горизонта. Вот и пошли сражаться за дом на опушке. И не беда, что вы не медик. Научитесь. Я же научился. Такие операции делаю – в прежней жизни о таких и не слыхивал. Вот вы, говорите, слаботочник. А я знаете кто? Ветеринар! Отсюда и прозвище. Между прочим, я не случайно в ветеринарию пошел, а по призванию. Думал спасать братьев меньших. Они же пожаловаться не могут, страдают молча. А что получилось? Несут и несут питомцев – усыплять или кастрировать. Щенок смотрит на хозяйку изумительными глазами, а она заявляет: «Он ведет себя нехорошо, не слушается, тапочки изгрыз – усыпите». И непременно добавит: «Только так, чтобы ему не больно было». Тварь! Ненавижу!
На плитке закипел картофельный суп с клецками. Котыч с готовностью уселся за стол, продолжая рассказывать свою историю.
– Но хуже всего – кастраторы. Человек живет ради любви. Так ведь можно понять, что и зверь не хуже, а эти искалечат животное и бросят догнивать на диванчике: «Ах, кисонька, ах, мурысонька! На, кушай вкусняшку!» Зачем ему вкусняшка, когда цель жизни убита? А я при этих тварях не то мясник, не то палач.
– Неужто ничего настоящего не было?
– Было. Без этого вовсе с катушек слетишь. Раз приводят к нам большую собаку, немецкую овчарку, старую, пятнадцать лет уже. Век у овчарки десять, много двенадцать лет. К тому же у этой прямо на сосках здоровенная опухоль, с кулак величиной. Тут уж я с чистой совестью говорю: «Усыплять надо». Хозяин спрашивает: «А если так оставить?» Тогда, отвечаю, через пару недель опухоль прорвется, и ваша собака умрет в страшных мучениях. А вылечить можно? Можно. Операцию сделать. Только знаете, сколько такая операция стоит? А он отвечает: «Не дороже денег. Это же член семьи. Мы своих не бросаем».
Котыч отодвинул опустевшую тарелку и добавил в заключение своей истории:
– Но самое главное, девочки-санитарки… До этого говорили просто: собака, а как узнали, что не усыплять, а лечить будем, так спросили, как псину зовут, и с ходу переключились: «Рона, Роночка, ты не бойся, все будет хорошо».
– И как? – поинтересовался Виктор Аркадьевич.
– Нормально. Вылечили старушку. Она еще четыре года прожила, для овчарки – возраст редчайший. Значит, хорошо ей в семье жилось. Четыре года полноценной собачьей жизни – это очень много. Гоняла голубей, дружила с окрестными кошками и мелкими собачонками. Летом хозяева вывозили ее вместе со своими детьми в деревню, там она к стаду бегала, овец пасти. Я знаю, интересовался ее жизнью.
– Но ведь все равно умерла.
– А вы что хотите? Бессмертных среди нас нет. Главное, как и сколько жить.
– Вот вы сами как сюда попали?
– Так же, как и вы. Бежал от прозы жизни. Потом оказалось, что здесь хирурги нужней ветеринаров. Врачей ужасно не хватает.
– Странно как-то… Врачи, кажется, первыми должны в добровольцы идти.
– Они и идут. Не в мечтах, а в реальной жизни. В горячие точки, в зоны эпидемий. Медики – народ здравомыслящий, впустую фантазировать им невместно. А у нас тут больше такие, как Ариша.
– Она-то как сюда попала? Она же почти младенец.
Котыч поднялся из-за стола.
– Захочет – расскажет. А пока пошли с соседями знакомиться. Добровольцев среди них нет, обычные старики да пара алкоголиков – выморочная деревня.
Ближняя соседка баба Клава Виктору Аркадьевичу обрадовалась. Рассказала, по каким дням приезжает автолавка, обещалась показать, где в лесу лучшая черника и куда следует бегать за грибами. Знакомясь со старухой, Виктор Аркадьевич сумел обойтись без отчества, чему был рад.
Деревенская жизнь начала налаживаться. Неясными оставались добровольческие обязанности живущего на третьей линии обороны.
После прогулки к соседям Котыч посоветовал заглянуть в подпол, куда сам Виктор Аркадьевич сунуться не догадался. Там обнаружился мешок прошлогодней картошки, несколько вялых, но еще годных для борща свеклин и три банки соленых огурцов. Сразу вспомнилось, что во дворе он видел пару основательных кадок для солки грибов и квашения капусты и множество пустых стеклянных банок разного калибра под всевозможные варенья, маринады и консервации.
– Чье это богатство? – спросил Виктор Аркадьевич.
– Теперь – ваше. Видите ли, мы с самого начала надеялись, да какое – надеялись! – знали, что третья линия у нас будет, и заранее принимали кое-какие меры. Так что хозяйство вам придется подхватывать, а не начинать с самого нуля.
– С хозяйством я как-нибудь разберусь, – с отчаянием выдохнул Виктор Аркадьевич, – а вот основные мои обязанности в чем состоят? Что значит – третья линия обороны? Как я ее держать должен? С кем и как сражаться? Кто такие лепуны, откуда они и чего хотят?
– Ну и вопросы у тебя!.. – Котыч неприметно перешел на «ты». – Так сразу не ответишь. Начнем с лепунов. Это такая форма псевдожизни, встречаются они во всех вселенных и паразитируют на разумных существах. Задавит лепун человека, останется одна тень, да и та ущербная. Ну, ты знаешь.
– Знаю. От меня там тоже одна тень осталась. И в чем ее полноценность? Или, если угодно, в чем ущербность лепунской тени? В чем разница?
– В том, что ты, если захочешь, можешь назад вернуться, а в тело, что после лепуна остается, возвращаться некому. Самое страшное, что, когда лепуны изничтожают разумную жизнь в одном из миров, они начинают в другую вселенную просачиваться и заражают ее. Никакая инфекция не уничтожает целиком популяцию, на которой паразитирует. Будь хоть чума, хоть проказа, но какое-то количество людей остается здоровыми, иначе вместе с хозяевами погибнет и возбудитель. А лепуны губят всех, в том числе и себя самих. Единственная надежда: пока они тут не утвердились, их можно бить, чем мы и занимаемся. Сами лепуны не горят желанием лезть под пули, гонят тени, у них этого добра много. Почему они так поступают – непонятно; инстинкта самосохранения у них нет, разума, насколько можно судить, – тоже. Их оружие – это оружие тех, кого они уже погубили. И тени – это их жертвы со сгоревшей душой. С тенями мы расправляемся, ты видел как, хотя никто не знает, возможно, они бессмертны и снова возвращаются в бой; бытует такое поверье, особенно среди летчиков. Порой и до лепунов достаем, которые пришлые, не успели натурализоваться. А с теми, которые здешние, – беда. Так просто его не убьешь, к каждому особый подход нужен. Кто-то считает, что лепуны бессмертны, другие – что просто неуязвимы. Хотя я уверен: тот, кто убивает других, сам тоже смертен. Но пока нам приходится драться на два фронта. Мы нашли место, где лепуны и армия теней проникают в наш мир. Там идут бои, там проходит первая линия обороны. Большинство добровольцев идут именно туда, в промежуток между мирами. Проще всего иметь дело с врагом, который стреляет. Среди бойцов первой линии набирается элита, те, кто противостоит не армии вторжения, а местным лепунам, их пятой колонне, практически неуязвимым, вроде лестничной старухи, которую ты видел.
– Да что она может?
– Много чего может. Если бы она тебя схватила, ты бы сразу сник, отдал ей Аришу и отправился спать уже не человеком, а пустой тенью, в которую некому возвращаться. Впрочем, речь сейчас не о них, а о той тупой силе, что лезет через междумирье. Там идут нешуточные бои со стрельбой и взрывами, хотя в большинстве оружие психическое. Там много добровольцев, бывших мальчиков, не растерявших мечты о красивой войне за правое дело. А война, даже самая придуманная, не бывает красивой. Там на самом деле ранят и убивают. Тяжело раненных везут ко мне. Я уже говорил, здесь удается такие дыры штопать, о каких в реальном мире и подумать не смеют. Я не о дырах, я о том, как их лечить. А вот контузии здесь очень тяжелые. Лепуны в этом деле мастаки. Есть у них какое-то оружие, оно не стреляет, и взрывов от него нет, а просто наши бойцы впадают в депрессию, и вывести их оттуда очень трудно. Некоторое время их можно удерживать и даже заставить воевать, но в конце концов они уходят. Возвращаются к своей тени, сливаются с ней и погибают. Наверняка ты видел таких. Был неуспокоенный человек, горел, к чему-то стремился и вдруг – погас. Ходит, смотрит, что-то делает, говорит совершенно как человек. Иные их знакомые даже довольны такой метаморфозой. Мол, повзрослел человек, перебесился, взялся за ум. А он всего лишь ушел в собственную тень, и как его оттуда вытащить – неизвестно. Да и осталось ли там что вытаскивать?.. Вот этих контуженных, пока они не ушли, будем посылать на лечение сюда. Считайте, что это у вас профилакторий, санаторий, дом отдыха – называйте как хотите; а вы в нем главврач или кто еще в профилакториях бывает. Сам я ни разу никаких путевок не получал, в лечебницы не ездил, и как там дела обстоят, не ведаю.
– Я тоже никакими путевками не пользовался и в главврачи не гожусь.
– Сгодишься. Ты же доброволец, и, значит, у тебя все получится. Я тоже в хирурги не годился, а приперло как следует, и стал хирургом.
– Но все-таки что я должен делать? Хоть бы инструкцию какую дали, методичку… Тут психологом надо быть, а я, смешно сказать, – слаботочник!
– Вот и действуй слабыми токами своего разума. Считай, что просто гости к тебе приехали. Гостей встречать умеешь?
– Приходилось.
– Значит, справишься.
С этими словами Котыч нахлобучил свой берет и канул в недрах «Неспешной помощи», где был разом доктором, санитаром и водителем.
Оставшись один, Виктор Аркадьевич занялся самым нелюбимым делом: перемыл всю посуду, которая хоть и казалась чистой, но наверняка запылилась, а может, и мыши по ней бегали. Затем надраил полы, а там мог бы, подобно будущим пациентам, и в депрессию впасть, если бы не явилась тетя Клава и не позвала в лес за черникой.
Вернувшись с полной берестянкой ягоды, Виктор Аркадьевич увидал первого посетителя. Молодой парень, лет двадцати с гаком, обряженный в маскировочный комбинезон, в каких изображают в кино десантников. Как и полагается, гость был вооружен. Ружье причудливой конструкции лежало у него поперек колен. Может быть, это было и не ружье, просто Виктор Аркадьевич не знал, как его назвать. На задворках памяти шевельнулось словосочетание «подствольный гранатомет», но здесь оно явно не годилось, хотя, возможно, подствольник на орудии был. Небрежная поза и то, как держалось оружие, показывало, что все это привычно и давно набрыдло хуже горькой редьки.
– Что же ты тут сидишь, как невеста на смотринах? – попенял Виктор Аркадьевич. – Заходи в дом, устраивайся.
– Без хозяина не годится.
– Я хозяин и есть. Сейчас борщ разогрею, обедать будем. Только второго у меня нет, одни ягоды.
– Будет вам… У меня сухпаек есть. Комроты выдал, хотя мне уже не положено. И карабин зачем-то оставил, хотя он через час растворится, как не было. Домой иду, туда с карабином нельзя.
– В бессрочный отпуск?
– Вроде того. Я бы уже давно дома был, но комроты мне не приказал, а попросил зайти сюда и помочь по хозяйству. Тут, сказал, старик живет, так ему трудно одному. Вот я и явился.
Солдат говорил легко, свободно, но было в его речи глубинное безразличие. Попросили помочь дедушке – помогу. Но по поводу себя самого все уже решено. Торопиться некуда.
– А что? – согласился Виктор Аркадьевич. – Помощь и в самом деле нужна.
Захватив колун, он отвел гостя к баньке, где возвышалась куча толстенных чурбаков: осиновых, березовых и ольховых. Их привезли недавно лесорубы и вывалили здесь за какую-то мизерную плату. Обычно эту древесину оставляли гнить на вырубках, превращая бывший лес в непроходимую свалку. А тут некондиционный лес отвезли на продажу, и всем стало хорошо: по вырубкам появился незагаженный малинник, которому через несколько лет предстояло превратиться в молодой лесок, у лесорубов объявилась существенная прибавка к зарплате, у деревни – дешевые дрова. Эти дрова и предстояло колоть.
Парень здоровый, не чета Виктору Аркадьевичу, легко управлялся с колуном. Сухие удары перемежались с треском раскалываемых поленьев.
– Передохни малость, – произнес Виктор Аркадьевич, выйдя из дома минут через двадцать. – Борщ сейчас закипит.
Десантник опустил колун, присел на широкий чурбан. Прямо перед ним тянулся некошеный луг, за ним лес, уходящий в синеющую даль.
– Хорошо у тебя здесь…
– Не у меня, а у нас, – поправил Виктор Аркадьевич. – Здесь не личная фазенда, а третья линия обороны. Недостроена, правда, но это дело наживное. Собьют вас там, на первой линии, лепуны здесь появятся.
– Вот оно как… А я гадал, чего комроты так твоим хозяйством озабочен.
– А ты не озабочен? Всю эту красоту лепунам отдать?
– На кой она им? Лепуны по городам паразитируют, да еще не до каждого достанут. А по этим местам ходом пройдут, будут помалу гадить.
– Вот уж хрен! Наша земля им не сортир, чтобы гадить по-малому или по-большому. Не позволю…
– Давай, пытайся. Я с ними год воевал. Пошел добровольцем. Фэнтези перечитался, вот и захотелось мир спасать. И знаешь, что самое скверное в наших делах? Лепунское воинство можно крошить до бесконечности, их не убывает. Бессмысленно это все.
– А ты что хотел? На нас не клопы ползут, чтобы их можно было вытравить раз и навсегда. Понимай так: если ты здесь лепунов отбросил, значит, где-то в другом месте они к твоему дому прорваться не смогут.
– Знаю я все это. Тысячу раз повторял. Но больше не помогает. Отвоевался.
– Коли так, пошли борщ есть. Остынет, второй раз греть придется. У меня плитка медленно фурычит.
Ел солдат странно, то энергично загребал ложкой, как и положено голодному человеку, то застывал над тарелкой с отсутствующим видом, и в глазах у него плавало масло, будто плеснул он туда жирным борщом. Виктор Аркадьевич догадывался, что это последствия контузии, поразившей душу, но не знал, как такое лечить и можно ли вылечить.
– Второго у меня нет, – признался он спустя некоторое время. – Поленился или не успел приготовить. Я ведь тоже не святой, всего успеть не могу. Но в город не сбегаю и не сдаюсь. Борща наварил и черники набрал – этого, по-твоему, мало? Но вот что забавно: в городе мою чернику обозвали бы десертом, а тут говорят попросту – ягоды.
Миску со свеженабранной черникой Виктор Аркадьевич придвинул к гостю. Тот осторожно взял двумя пальцами большую черничину.
– Что ты, право, по одной ягодиночке? Чернику надо горстями есть, только тогда и вкус, и польза проявляются.
– Верно, – произнес десантник, набрав чуть не полную горсть ягод и впервые растянув в улыбке красные от сока губы.
– Так и ешь на здоровье. Черники тут полный лес, далеко ходить не надо, вот он, за окном.
Солдат взял еще горстку ягод, лицо его стало отсутствующим, кулаки сжались, кровавый сок потек между пальцами. Лишнее пятно на маскировочном костюме было почти незаметно.
– Все-таки удивительная ягода, – кстати заметил Виктор Аркадьевич. – Цвет у нее синий, сок – красный, а зовется она черникой.
– Ребята сейчас атаку отбивают, – так же невпопад ответил гость. – Сами лепуны носа из убежища не высунут, они пушечное мясо в бой посылают. А еще у них артиллерийские установки появились, хотя и немного. Стреляют газовыми снарядами. Что там за дрянь – неизвестно. Я под выстрел попал: там затхлостью пахнет, а так ничего, не отравился.
«Еще как отравился», – подумал Виктор Аркадьевич, а вслух сказал:
– Кто-то атаку отбивает, а ты сидишь, руки ниже колен. У тебя же винтовка при себе, помог бы друзьям. Им твоя помощь сейчас ой как нужна.
– Не могу… – натужно произнес солдат. – Ведь по правде-то я дезертир. Сбежал я с фронта, понимаешь? А что с оружием сбежал, так это еще хуже.
– Кто сбежал? Куда? Ты сейчас на третьей линии обороны, выполняешь важное поручение. Сам видишь, какой ворох дров наколол. Мне пришлось бы неделю мудохаться, а теперь у меня баня готова, хоть сейчас затопляй. Вернешься в часть, доложишь по всей форме: в грязи сидеть не будем, в тылу имеет место банно-прачечный комбинат.
– Точно, так и скажу!
Несостоявшийся дезертир поднялся из-за стола. Свой автомат он держал не как деревяшку, а как положено держать оружие. Двумя пальцами осторожно выбрал в мисочке самую большую черничину.
– Бери еще, – предложил Виктор Аркадьевич.
– Мне хватит. Да и на позицию пора. А тебе… вам – спасибо. Вправили мозги, а то как наваждение какое нахлынуло.
– Так оно и было. Наглотался лепунского дурмана. А тут – полчаса чистой жизни, и в голове просветлело. Желаю удачи, и чтобы война закончилась поскорее, но не бегством, а победой.
Первый пациент ушел, Виктор Аркадьевич даже не понял, куда и каким образом. Зато скоро стало ясно, в чем состоит его работа. Встретить человека, попавшего под удар незнакомого оружия, вызывающего острый приступ безразличия, и дать ему возможность прийти в себя. Ведь все контуженные когда-то пришли на войну добровольцами, их было нетрудно привести в норму. Кому-то было достаточно выспаться на сеновале, кому-то сходить на подобие охоты со своим ружьем, а вернуться никого не подстрелив, зато с полным мешком боровиков. Большинство выздоравливали за день или два, хотя Константин по прозвищу Шумок прожил под присмотром Виктора Аркадьевича целую неделю. Каждое утро он брал самодельную удочку и отправлялся на рыбалку. Ни реки, ни озера поблизости не было, имелся только худосочный ручеек, никакой рыбы в котором ожидать не приходилось. На этом ручье неподалеку от деревни была устроена запруда из замшелых камней. Там поток разливался, образуя не то озерцо, не то лужу размером десять на двадцать пять метров и глубиной метра полтора. В этом водоеме водились карасики, которых Шумок вылавливал к восторгу бабы-Клавиного кота.
По счастью, Шумок пришел в чувство прежде, чем водоем, носивший звучное имя Пахомова купальня, окончательно обезрыбел.
В скором времени Виктор Аркадьевич уверился, что вполне освоил новую работу. Тут жизнь и стала подкидывать один сюрприз за другим.
Вновь появился Котыч, но на этот раз из «Неспешной помощи» выгрузили носилки, на которых без сознания лежал раненый пехотинец. Закрытые глаза, серое запрокинутое лицо; не надо быть врачом, чтобы понять, насколько тяжело состояние больного.
Следом за Котычем из машины показалась худая и бледная женщина. Она хотела взяться за ручки носилок, но Виктор Аркадьевич ей не позволил и на пару с Котычем втащил носилки в дом.
– Лизочка, койку приготовьте, – негромко сказал Котыч, – вот здесь, в маленькой комнатке.
Лиза побежала к машине, а Котыч негромко и торопливо пояснил:
– Лиза у нас медсестра. Над кроватью розетку вызова поставим, понадобится – она придет.
– Каким образом?
– Она умеет. Дело в том, что она – тень. В реальной жизни у нее ребенок тяжело болен, его и на полчаса бросить нельзя, поэтому Лиза в добровольцы пойти не может. А сердце ноет, хочется помогать всем. Вот и получился этакий карамболь. Она осталась там, а сюда пришла ее тень. Любви у Лизаветы хватает на дочку и весь мир в придачу. Понял теперь, чем тень живого человека отличается от тени, что оставляет лепун? Только по душам с ней разговаривать не надо, не поймет. Делом поможет, а высокие материи не по ней.
Виктор Аркадьевич глаза проглядел, пытаясь понять, что в Лизавете особенного, но ничего не обнаружил. Она исполняла обязанности сиделки, немногословно отвечала на прямые вопросы и, насколько можно судить, никогда не начинала разговор сама. Есть в русском языке такое выражение: одна тень осталась. Лизавета и была такой тенью.
Раненый боец носил зоологическое прозвище Тапир и настоящее имя – Роман, хотя сейчас ни имя, ни прозвище ему не были нужны. Роман-Тапир лежал, не реагируя ни на что, лишь чуть заметное дыхание указывало, что он жив. Зачем его привезли на третью линию, Виктор Аркадьевич не понимал.
Котыч осторожно принялся обрабатывать рану. Багровый, сочащийся сукровицей рубец тянулся через всю грудь и часть живота.
– Внутри мы ему все заштопали, как следует быть, – бормотал Котыч, омывая рубец желтым раствором. – Ты бы видел, что там было, а теперь как отлично заживает. Через денек в память придет, через пару дней начнет потихоньку вставать. Но до тех пор будешь каждое утро шрам промывать и смазывать вот этой мазью. Если самому трудно, зови Лизавету. А уколов в нашей лечебнице не делают. Почему, сам не знаю. Возможно, оттого, что среди добровольцев много подростков, для которых укол страшнее вражьей пули. В случае, если у больного начнется жар, вызывай меня, но думаю, все будет в порядке. Сейчас главное, чтобы он в сознание пришел не в больничной палате, а здесь, где от пустодушия спасают. У лепунов новое оружие объявилось, парни его прозвали «пиломет». Он разом и по телу бьет, и по душе, не знаешь, за что хвататься. Ромку крепко зацепило.
– Вытащим, – уверенно сказал Виктор Аркадьевич. – Вдвоем чего не вытащить.
Лизавета сидела возле постели, гладила Ромку-Тапира по щеке бесплотной рукой.
– Она скоро уйдет, – пояснил Котыч. – В госпитале перевязки начинаются, но сюда, пока Тапир без сознания, тоже будет заходить. А тебе желаю удачи.
Как и предсказывал Котыч, Тапир очнулся на третьи сутки, но еще довольно долго был слаб. Подолгу сидел, грелся на солнышке, хватался помогать Виктору Аркадьевичу в его делах, но надолго сил не хватало. Зато и пофигизма, вызванного лепунской отравой, в нем было не заметно.
По средам в деревню приходила автолавка. Останавливалась напротив тети-Клавиного дома, призывно гудела. Давно минула эпоха, когда автолавка не привозила ничего, кроме макарон, хлеба и кильки в томате. В современных автолавках набор продуктов не чета былым, и потому очередь идет медленно: старухи придирчиво выбирают, купить ли им сарделек или шпикачек, и традиционно берут две штучки – куда им, убогим, больше. Склок, кто за кем стоял, у автолавки не бывает, а Виктора Аркадьевича так и вовсе пропускают вперед всех, он мужчина, ему некогда.
Кроме Виктора Аркадьевича, к автолавке приходила еще одна особь мужского пола – Васька Богатырев, мужичонка хилый и напрочь испившийся. В очереди он не стоял, подходил последним и начинал клянчить, чтобы ему дали что-нибудь в долг. Продавщица Марина вытаскивала тетрадь должников и кричала, что у Васьки и без того набрано в долг на полторы тысячи. Васька божился, что на той неделе отдаст, у него, мол, халтура в Орлове сговорена, но Маринку на этой халтуре не проведешь; не первый год слышит. Ежели и впрямь Василий сшибал где-то башлей, то к лавке он подходил вразвалочку, затаривался водкой и сигаретами, а сдачу великодушно не брал, говоря: «Ты там спиши, что я должен», – после чего кредит Васе хоть и ненадолго, но открывался.
Присмотревшись к Виктору Аркадьевичу, Васька появился у его дома. Сам хозяин в это время перекапывал забурьяневший огород. Надежд на урожай он не питал – июль в исходе, – но сейчас не вскопаешь, на будущий год измучаешься пахать. Тапир, прислонившись к стене, сидел на чурбаке, грелся на солнце. Он и помогать пытался, но сила не брала; рано еще геройствовать.
Эту идиллию и нарушил Василий Богатырев.
– Слышь, Витек, – с ходу начал он. – Будь другом, одолжи сотняжку до среды, а то мне и хлеба купить не на что.
– Денег не дам! – отрезал Виктор Аркадьевич. – Есть нечего – приходи к лавке, я тебе хлеба буханку куплю.
– На хрена мне твоя буханка?! – закричал Васька. – Вот Клава всегда лишку хлеба покупает. Прежде скоту скармливала, а теперь он черствеет без дела. Так она мне черствяка дарит, ужраться можно. А ты мне – буханку куплю… Ты чо, не мужик? Не понимаешь, зачем деньги нужны?
– На пропой не дам. Лучше не проси.
– Эх ты, жмот, жида паршивая, для друга сотняжки жалеешь!
– Мне сотняжки не с неба падают, – начиная сердиться, ответил Виктор Аркадьевич. – Каждая заработана.
Тапир, разбуженный шумным спором, открыл глаза. Удивительным образом Васька не обращал на него внимания, то ли не считал достойным разговора, то ли просто не видел.
– Откуда только в нашей деревне такие скопидомы берутся? – голосил он. – Рубля пожалел! Тьфу! На тебя и плюнуть противно!
– Пошел вон! – дрожащим от бешенства голосом проговорил Виктор Аркадьевич. – А то лопатой перепаяю, мало не покажется.
Васька отбежал на безопасное расстояние, но и там не утихомирился.
– Ничего ты мне не сделаешь, потому что я здешний, я тут с рождения живу, меня всякая собака знает, а кто ты такой, еще надо посмотреть. Я ведь в милицию схожу и в поселковую администрацию. Я узнаю, кто ты есть и по какому праву дом захапал, куркуль!
– Вон, скотина!
– Ага, проняло дачничка! Я ж тебя в говне утоплю и в асфальт закатаю!
Васька выхватил что-то из густой травы и метнул в Виктора Аркадьевича.
Лишь в воздухе стало видно, что бросил Васька большую живую жабу. Вряд ли он надеялся попасть, но, как говорится, раз в год и незаряженное ружье стреляет. Жаба шлепнула Виктора Аркадьевича холодным пузом по щеке и упала на землю.
Васька, не ожидавший такой победы, проворно отскочил разом на десяток шагов и глумливо закричал:
– Что, съел? И еще получишь!
Нездоровое сердце Виктора Аркадьевича только начинало копить силы для ответной атаки, когда в дело вмешался Тапир. Жабы у него под рукой не было, зато оказалась пара насквозь прогнивших картофелин, которые оставались в земле с прошлого года, но не проросли в этом, а просто сгнили и при перекопке были отброшены в сторону, чтобы не загрязнять землю. Тапир подхватил одну и метнул, словно гранату на полигоне. Ранение ранением, но профессионализм никуда не делся. Картошина попала Ваське в морду, в самую середку, где торчала кнопка носа. Там она расквасилась вдрызг, заляпав вонючей слизью все, особенно раззявленный рот.
Васька подавился криком и принялся плеваться. Вторая картошина тоже попала в башку, усугубив и без того бедственное положение.
– Ну… я тебе, твою так!.. Кто позволил швыряться? Я в администрацию пойду! Тебя на пятнадцать суток посадят за такое!
– А хо-хо не хо-хо? – ответствовал Виктор Аркадьевич, вспомнив лексику драчливого детства.
Василий бежал с позором.
– Жаль, гранатомета под рукой нет, – с сожалением сказал Тапир. – Разнес бы дуралея, и – привет тете.
– Да ну его, это же не лепун, чтобы насмерть бить.
– Он хуже лепуна, – в голосе Тапира звенела убежденность. – Лепун по природе такой, он другим быть не может. Лепуна, если сумеешь, надо убить, а ненавидеть его не за что. А этот человеком считается и хочет, чтобы по отношению к нему проявляли гуманизм. Хотя в нем человеческого – что в той картошине съедобного. Ненавижу таких.
– Хорошо говоришь, но будь при тебе гранатомет, ведь ты не смог бы выстрелить.
– В том-то и дело. А они, сволочи, пользуются.
Тапир встал, пошел, разгребая ногой траву.
– Как там лягуха наша – жива?
– Жива! – ответил Виктор Аркадьевич, первым заметивший в траве Васькин снаряд. – Вон как дышит. К тому же это не лягушка, а жаба. Лягушка бы уже далеко ускакала, а жабы неторопливые, они не скачут, а ходят.
– Тем более. Шагай, милая, к своим жабенятам, а Ваське, смотри, не попадайся.
Накормленный гнилой картошкой Василий вскоре оправился и планов мести не бросил, хотя вплотную подходить к Виктору Аркадьевичу не рисковал.
– Эй, дачничек! – кричал он издалека. – Давай вещички собирай! По тебе «Белая лебедь» плачет. Я в сельской администрации был, там сказали, что посадят тебя за самоуправство лет на пять!
Тапир хотел пойти и начистить Ваське окартофленную морду, но Виктор Аркадьевич отговорил, сказав, что кара Василия непременно настигнет, хотя покуда неясно, каким образом.
Так и случилось. В один прекрасный полдень перед домом Виктора Аркадьевича с лязгом тормознул бронетранспортер, из которого вылезли шестеро десантников, ничуть не подходящих на роль ушибленных пациентов. Рев мотора и голоса приехавших были слышны только Виктору Аркадьевичу и Тапиру; в деревне царствовала тишина, даже цепной кобель Махно не загавкал. Ничего не попишешь, дом стоял на самой границе миров, и аномалии там наблюдались всевозможные, о чем, к счастью, не догадывался ни единый уфолог.
– Добрый день, – совершенно не по-военному поздоровался командир приехавших. – У нас к вам просьба. Олег Чуваш, он у вас лечился, сказал, что тут настоящая русская баня есть.
– Да, пожалуйста, – не дослушав, сказал Виктор Аркадьевич. – Баня сегодня свободна. Только воду таскать и топить будете сами.
– Это мы мигом!
В одиночку топить баню довольно муторное дело, особенно таскать воду в семиведерный котел и в четыре бака, где стоит холодная вода, но когда этим занимаются несколько молодых парней, все происходит словно само собой. Заодно были доколоты остатки недобитой самым первым пациентом кучи дров, а излишки расколотого сложены в поленницу.
Баня при доме была старинная и топилась по-черному. Дым при этом валил из оконцев, из дверей, из застрех под крышей, так что казалось, будто ветхое строение сейчас заполыхает со всех четырех углов.
Топили баньку в три закладки, для чего приходилось подползать к топке на четвереньках, поскольку все помещение наполнял слоистый дым. Страшно сунуться с непривычки в истопленную этак баню, того гляди полезет кожица с ошпаренного тела. Но пара истопников, заправлявших процессом, свое дело знала. Остальные тем временем разобрали лопаты, которых во дворе нашлось несколько, и принялись за недокопанный огород.
– Неужто у вас там помыться негде? – выбрав минуту, спросил Виктор Аркадьевич у командира. – Этак и запаршиветь недолго.
Тот отставил лопату и ответил:
– Есть помывочные пункты. Вода теплая, душевые кабинки, то да се… А тут – баня! Настоящая!
Клубы дыма постепенно просветлели и сошли на нет. «Топится, топится в огороде баня!» – неслось к ожидающим, которые как раз покончили с огородишком. Наконец раздался долгожданный призыв:
– Кажись, готово! Милости просим березовой каши отведать. Как париться будем: по тройкам или все разом?
– Вы угли хорошо выбрали? Не угорите? – потревожился Виктор Аркадьевич.
– Нормально! Фирма веников не вяжет. Ой!.. То бишь как раз вениками фирма и занимается, а все другое – побоку.
В баньку вбились все шестеро. Как они там поместились, Виктор Аркадьевич не загадывал, но первого, самого ядреного пара хотелось всем. Некоторое время снаружи были слышны выкрики, большей частью нечленораздельные: «Ух! Эх, хорошо! А ну еще! Не поддавай много, каменку зальешь! Не учи ученого! Брысь с полка, теперь моя очередь! Эх, хорошо!..»
Разумеется, холодной воды всем не хватило, несколько раз растелешенные солдаты с ведрами в руках бегали к колодцу, вода в котором оставалась ледяной при любой жаре. Виктор Аркадьевич даже начинал побаиваться, что парильщики вычерпают колодец до дна.
Наконец пар в бане иссяк, сменившись сырой духотой, и любители пара один за другим показались на улице.
– Самовар уже кипит, – сказал Виктор Аркадьевич, – а чем вас кормить – не знаю. На такую прорву полевая кухня нужна.
– Обед нам не нужен. Чайку попьем, да и отправимся. Мы не больные и не раненые, просто по баньке соскучились те, кто знает, что это такое.
– Больные или здоровые – баня всех лечит. Так что вы сейчас лечебные процедуры сполна получили.
В этот момент со стороны деревни донесся зык Васьки Богатырева:
– Дачничек сраный! Вещички собрал? Мотай отсюдова, все равно тебе в моей деревне не жить! В навозе утоплю!
Что другое, а вопил Вася по-богатырски. От того, должно быть, и фамилия пошла.
– Что это? – коротко спросил командир.
– Да ну его, – отмахнулся Виктор Аркадьевич. – Глупый конфликт с местным алкашом. Обиделся он, что я ему денег на водку не дал, вот и орет.
– Понятно, – произнес командир и скомандовал свистящим шепотом: – Отделение, в ружье!
Приказ услышали мгновенно. Люди, только что благодушно отдыхавшие после парилки, немедленно собрались вокруг начальника. В руках у каждого невесть откуда появился автомат.
– Только без членовредительства!.. – испугался Виктор Аркадьевич.
– Как там в анекдоте? – усмехнулся главный. – Забьем не до смерти, но помнить будет долго.
Подчиняясь уже не словам, а жестам, десантники нырнули в высокий бурьян и тут же исчезли из виду. Еще немного, и они вынырнули из ниоткуда и плотным кольцом окружили Василия.
– Парни, вы чо? – пробормотал он. – Я же ничего…
Есть такое не слишком гуманное мальчишеское развлечение, которое называется «кружок». Несколько мальчишек становятся в тесный круг, а одного выталкивают в середину. Тот, кто стоит у жертвы за спиной, толкает его. Толкает грудью, руки распускать нельзя, но от этого игра добрее не становится. От неожиданности жертва делает шажок вперед и тут же получает встречный толчок. Его никто не бьет, но толчки, не особо даже сильные, сыплются со всех сторон. Жестокая забава продолжается, пока попавший в середину не падает с ног. Не многие могут продержаться в кружке хотя бы минуту. Васька Богатырев упал после четвертого или пятого толчка. Но и теперь кружок не расступился; подняв голову, Василий увидал, что в лицо ему смотрят шесть изготовленных автоматов.
– Не надо! – забулькал Богатырев. – За что?
– А сам не знаешь? – неласково спросил командир автоматчиков.
– Я же ничо… Че сло – ничо… Не надо меня…
– Раз не надо, то слушай сюда и запоминай. Еще раз покажешься возле этого дома или пристанешь к хозяину – пеняй на себя. Мы ни в полицию, ни в поселковую администрацию обращаться не станем, разберемся сами, быстро и навсегда. Все понял?
– Понял. Я больше не буду… Че сло…
– Знаем мы, какое у тебя чесло. Больше не будешь до первой рюмки. Так вот, чтобы не вздумал втихаря гадить или еще чего устраивать, назначаешься ты, паря, ответственным за этот дом и его хозяина. Воры дом обнесут или цыгане влезут – ты виноват будешь. Молния в дом ударит или ветром крышу сорвет – тебе отвечать.
– Как же за молонью отвечать, если мне здесь и показаться нельзя?
– Как? Молча! Опять же, если хозяин простудится и кашлять начнет или ногу подвернет – спрос с тебя. Нам тебя искать недолго. На Камчатку от нас не сбежишь, да мы и там найдем. Усек? Тогда бегом марш отсюда!
Поначалу Васька удирал на четырех костях и лишь потом побежал на полусогнутых. На бегу он тихонько подвывал, но возразить ничего не смел, понимая, что пуля летит быстрее, чем он бежать может.
Что все автоматы стоят на предохранителях, Васька, конечно, не знал, да и не слишком утешило бы его это знание.
– Красиво они его, – промолвил Тапир, издали наблюдавший за экзекуцией. – Жаль, у меня еще грудь болит, а то бы я тоже попихался.
Подошли бойцы, распаренные и уже слегка перемазанные зеленью.
– Вроде неплохо получилось, – сказал старший. – Больше он тут не появится. Отбили охоту.
– Не начнет он трепаться направо и налево?
– Не должен. Страх ему язычок прикусит. Но если и начнет, кто поверит дураку?
Любители парилки отбыли на позиции, через пару дней ушел на войну и поправившийся Рома-Тапир. На третьей линии наступило недолгое затишье.
Василий, несколько оправившись от испуга, конечно, молчать не стал, но болтовня его приобрела странные формы. В ближайшую среду, когда старухи ожидали автолавку, Клава подошла к Виктору Аркадьевичу и прямо спросила:
– Говорят, ты генерал?
– Кто же это говорит? – изумился Виктор Аркадьевич.
– Так Васька и говорит. Дом у тебя не дом, а генеральская дача, а ты в энтом доме генерал.
– Вы больше Ваську слушайте, так он и не такое расскажет. В своем жилище я, ясно дело, генерал и даже маршал, а по жизни – рядовой необученный. Всю жизнь инженерил. Сначала на стройке телефонию проводил и всякое такое. Потом, когда сердце стало сдавать и я не смог по этажам бегать, пошел на завод в отдел главного энергетика. Вот и все мое генеральство. А Васька соврет, не дорого возьмет.
На том и кончился конфликт с последующим возведением в генеральский чин.
Мирное течение жизни в начале осени было нарушено грубо и неожиданно. Под окнами на форсаже взвыла турбина, и с неба пал зеленый Ариков истребитель. Арик выскочил из кабины, бегом направился к дому. На руках он нес Аришу. Длинные, перемазанные кровью волосы свисали вниз.
Виктор Аркадьевич кинулся в соседнюю комнату, трижды рванул шнур звонка: срочный вызов Котыча, вернулся в большую комнату, не глядя, спихнул со стола что там было и успел расстелить чистую простыню. Аришу уложили на стол, принялись срезать разодранный комбинезончик. Детское тело было разрублено словно ударом мясницкого топора. В распахнутой ране виднелось маленькое, меньше, чем можно представить, сердце. В него впился серый зубчатый диск, словно сорвавшийся с неисправной «болгарки». Сердце судорожно сжалось, и диск тут же крутанулся, впиваясь глубже.
Виктор Аркадьевич ухватил вражье изделие двумя пальцами и вырвал из раны. Диск тонко зазвенел, выскользнул из руки и ударил в грудь самого Виктора Аркадьевича.
Было совсем не больно, только невозможное ощущение раскрывающейся под пилой плоти поразило все чувства.
Пока не погасло сознание и слушались руки, Виктор Аркадьевич вновь ухватил проклятую пилу и метнул ее за окно, где доцветал крошечный палисадничек с подобием альпийской горки. Диск врезался в гранитный валун. Целую секунду запредельный визг терзал слух, фонтаном сыпались искры, затем все стихло, либо Виктор Аркадьевич перестал слышать. Он еще притянул невесомое тельце Ариши, прижал зияющий разрез к своей распоротой груди и сказал, а может быть, громко подумал:
– Не умирай! У нас на двоих две половинки сердца. Вдвоем мы выживем. Главное – не умирай!
Белый крашеный потолок проник в помраченное сознание. Потом глаза сфокусировались на сосредоточенном лице Котыча.
– Нить! – произнес Котыч, обращаясь к невидимому ассистенту.
На белом крашеном потолке распласталась фигура Арика. Это уже был явный бред: за что там держаться и что делать? Под потолком у Виктора Аркадьевича жил огромный крестовик, чью паутину хозяин не сметал. Больше там не было ничего.
– Радиальные нити пока не трогай, подавай спиральные. На них клей – лучший в мире антисептик.
Виктор Аркадьевич не понимал, что говорит Котыч и кому он говорит. Не исключено, просто бормочет под нос по неизбывной старческой привычке.
– Джан, тебе хватит, зови следующего, иначе тебе самому переливание делать придется… Арик, там, во дворе, под крышей еще должна быть паутина, и не одна. Там уже радиальные нити сматывай и неси. И пошли кого-нибудь на купальню, пусть поймает десяток пиявок. Только на себя чтобы не приманивал, пиявки должны быть голодными. Так… раны больше не кровят… с кого шить начинать?
– С Ариши, – хотел сказать Виктор Аркадьевич, но губы не послушались, а сам советчик провалился в беспамятство.
Когда вновь пришел в чувство, медицинской бригады в комнате не было. За окном плавилась сентябрьская ночь. Свет в комнате был погашен, вместо ночника светился включенный телевизор. На экране виднелась его комната, двойник бездельно сидел за столом. Перед ним выстроилась шеренга бутылок и баночек: молоко, кефир, ряженка… Что это тень на молочное потянуло?
В призрачном телевизионном свечении деревенская комната потеряла всякое сходство с нормальным жильем, окончательно превратившись в больничную палату. Стол отъехал куда-то за пределы видимости, кровать Виктора Аркадьевича выдвинута к середине помещения, так, чтобы к ней можно было подойти с любой стороны. Ближе к окну стояла еще одна кровать, которой раньше не было, и на ней лежала Ариша. Хирургический пластырь охватывал всю грудь, не позволяя разойтись краям раны. Виктор Аркадьевич подумал, что у него на груди, должно быть, наклеен такой же пластырь. Поднять руку и проверить он не мог.
Возле Аришиной постели сидела Лизавета и невесомо гладила отмытые от крови волосы. Лицо тени было неподвижно и спокойно, лишь прозрачные слезы скатывались по щекам и падали на подушку.
Кто после этого скажет, что тени не плачут.
Днем, на следующий день или через – сказать трудно, Виктор Аркадьевич окончательно пришел в себя. Обвел взглядом комнату, стараясь понять, что было на самом деле, а что привиделось в бреду.
Ариша лежала с открытыми глазами. Глаза ее по-прежнему были небывало огромными, но сейчас в них зияла такая пустота, какой не бывало у самых трудных пациентов третьей линии обороны.
– Не сдавайся, – прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза – мечта японских аниматоров – оставались пустыми.
На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.
– Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала – страшно смотреть. Вражеский пиломет разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.
– Мой вертолет тоже восстановлению не подлежит, – чуть слышно произнесла Ариша.
– Этот пиломет – хитрая штука, – не слушая, продолжал Котыч. – Думаю, новый у них не скоро появится, если вообще будет. Такое оружие лепунам сделать не по разуму, даже скопировать с готового образца. Они явно где-то его стащили, а новый кто им смастерит, если они побежденных низводят до полного ничтожества. Так что ты у нас – герой. Тише, герой, не дергайся. Рана у тебя заживает отлично. Одно беда, диск у пиломета зубчатый, оставляет не разрез, а рваную рану. Зарубцеваться она зарубцуется, а шрам через всю грудь останется. Это у Аркадьича шрам будет предметом гордости и сожаления, что он не слишком виден, а тебе он всю женскую красоту испортит.
– Не испортит, – отчетливо произнесла Ариша.
– Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься – по-другому запоешь. Но это будет еще не скоро, к тому времени медицина в моем лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.
Виктор Аркадьевич вспомнил разодранное пилой тело Ариши, обнаженное, чуть не пополам разрубленное сердце. И хотя не годится в такую минуту лезть к хирургу с разговорами, Виктор Аркадьевич не выдержал, просипел, что было воздуха в травмированных легких:
– Мне во время операции смешная вещь привиделась. Будто рану зашивают паутиной. У меня под потолком паучиха живет, Машка, вот ее паутиной ты меня, как муху, бинтовал. Почудится же такое.
– Ничего не почудилось, все так и было, – ворчливо ответил Котыч, не отрываясь от работы. – Паутина, милостивый государь, к вашему сведению, незаменимая вещь для полевой хирургии. Она тонкая, много тоньше любой другой нити, прочная, на разрыв прочнее стали, не раздражает ткани и рассасывается, когда рана подживает. К тому же это прекрасный антисептик. Никакой кетгут паутине в подметки не годится. Встанешь на ноги, награди свою Машку самой жирной мухой «За спасение погибающих».
Котыч долго колдовал над неподвижным Виктором Аркадьевичем, а тот лежал, глядя в верхний угол, где за клочком отставших обоев устроила гнездо спасительница Машка.
Как обычно, Котыч приборматывал во время работы, не слишком озабочиваясь ответами, если они были.
– А пиявок ты помнишь или только пауков?
– Гирудотерапия, – выговорил Виктор Аркадьевич ученое слово.
– А зачем гирудотерапия?
– Для здоровья.
– Люблю грамотные ответы. Так вот, в слюне пиявки содержится фермент гирудин – сильнейший антикоагулянт. Никакой аспирин рядом с ним не пляшет. Ты хочешь, чтобы у тебя прямо в сердце тромбы образовались? Я – не хочу. Арише пиявок ставить не надо, у нее сердечко молодое, а тебе без пиявиц никуда. Запомнил: гирудин. На ноги встанешь – спрошу.
– Так это ты проверяешь, в разуме я после твоей операции или окончательно с глузду съехал?
– А ты как думал? Что я с тобой просто так лясы точу? Поболтать я как-нибудь потом заеду, к чаю. А сейчас у меня дел невпроворот. Закончу перевязку и побегу.
– Ты мне другое объясни. Смотри, телевизор включен, а третий день кряду показывает не действие, а одну и ту же неподвижную картинку, причем совершенно дурацкую. Что это за выставка-продажа молочной продукции? Раньше я хоть по комнате бродил, а теперь сижу как приклеенный, взглянуть не на что. Что там случилось?
– Думаешь, я знаю все на свете? – ехидно спросил Котыч. – Нет, не знаю. Я простой ветеринар, а не электрик, телевизоры не по моей части. Вот ты электрик, ты и займись, как выпадет свободная минута.
Котыч наклонился к Виктору Аркадьевичу и прошептал в самое ухо:
– А пока за Аришей приглядывай. Не нравится мне ее настрой.
Так устроена жизнь. Вчера получил смертельное ранение, а сегодня – задание, которое еще неясно, как выполнять. Но ты здесь не просто так, это третья линия обороны, а ты – доброволец, который держит эту линию, и никто тебя с поста не снимал.
– Забавник у нас Котыч, – просипел Виктор Аркадьевич. – Смешной дядечка, а ведь вытащил нас с того света.
– Зря, – спокойно и почти чисто произнесла Ариша. – Я все равно умру.
Наверное, надо было всполошиться, но Виктор Аркадьевич ответил совершенно спокойно, голосом твердым, каким минуту назад звука издать не мог:
– Ты не умрешь. Дети не должны погибать на войне, особенно такие маленькие, как ты.
Ариша резко поднялась с койки. Трубки, по которым стекала сукровица из смятых легких, потянулись следом. Сделав два ковыляющих шага, Ариша больно ткнулась лицом в повязку на груди Виктора Аркадьевича.
– Не такая уж я маленькая и право на смерть заслужила. Да, я не совсем взрослая, но ведь не три же года! В том мире, который почему-то называют настоящим, я была уродом, калекой, какую возят на колясочке. У меня был детский церебральный паралич. Ноги – палочки, руки – кривые соломинки. Я не могла ходить, я даже есть сама не могла, мама кормила меня с ложечки. Единственное, что мне оставалось, – компьютер. Тыкать скрюченным пальцем в клавиши, попадая с третьего раза, – вот и вся жизнь. Но однажды, когда мама ненадолго вышла, я скатилась с кровати, не знаю как, дошкандыбала до подоконника и выглянула во двор. Я хотела броситься из окна, чтобы все поскорей кончилось. Но во дворе я увидела девочку-трехлетку, которая играла в песочек. Знал бы кто-нибудь, какая это мука: смотреть и не мочь! Великая мечта: стать как эта девочка, пусть навсегда оставшись трехлеткой, не расти, как Питер Пэн, но чтобы у меня были здоровые руки и ноги, чтобы можно было бегать и лепить из песка куличики. Уж не знаю, каким образом, но так стало. Мне потом говорили: не могла пожелать что-то получше – настоящее здоровье, чтобы расти, не оставаясь недомерком, но ведь у меня не было никакой волшебной феи, я ничего не выбирала. Просто получилось то, чего так отчаянно захотелось в ту минуту. А потом, мечта ведь не стоит на месте, ко мне прилетел мой вертолет, и я пошла в добровольцы. Никто не верил, что я смогу. Но я смогла и стала самым отчаянным из летунов. А теперь мой вертолет сбит, и меня сбили вместе с ним. Этакий боевой обмен – война поменяла меня на вражеский пиломет. Котыч зря вытаскивал меня из могилы. Мы оба – я и вертолет – не подлежим восстановлению.
– Перестань, – сказал Виктор Аркадьевич. – Не смей киснуть. Ты доброволец и обязательно найдешь себе дело.
– Я постараюсь, – Ариша всхлипнула. – Но я хочу летать, а никакая другая машина не станет меня слушаться.
* * *
Что-то было не так. Вроде бы все как обычно, но исчезла спокойная уверенность, что жизнь идет как надо. Вечерний стакан кефира встал поперек глотки. Не придумав ничего лучшего, вскинулся, пошел в магазин и купил молока. Оказалось еще тоскливей. Дальше случилось что-то вроде истерики. Он отправлялся в магазин, покупал что-нибудь молочное, дома отхлебывал чуток и отодвигал покупку с отвращением.
За окном плавилась черная сентябрьская ночь. Фонари на проспекте впустую растрачивали желтые огни, но ничего не могли осветить. Четыре дворовых фонаря попросту казались насмешкой над городским освещением.
Что же все-таки происходит? Вечером надо выпить стакан чего-нибудь молочного и уснуть спокойно, без сновидений, до самого утра. Отчего же так тревожно? Может быть, заболел или пришло время сменить рацион? Но ничего не болит, а на столе уже выстроилась батарея бутылок, баночек и коробок. Молоко питьевое и топленое, кефир обычный и биобаланс, ряженка, пара каких-то йогуртов, мечниковская простокваша и даже сладкий ацидофилин, который прежде не доводилось пробовать. Прежде… А было ли это «прежде»? Он не мог вспомнить. Знал какие-то факты биографии, но все как не с ним было.
Может быть, кефир несвежий попался?
С трудом начал повторять общеизвестное: Петров Виктор Аркадьевич. Инженер. Слаботочник. И что с того? Нет, дело явно в кефире. Надо купить другой, и станет хорошо, можно будет спать.
Петров Виктор Аркадьевич оделся, взял ключи и кошелек, отпер дверь и вышел из квартиры.
Двор был пуст, четыре фонаря впустую расточали люксы и люмены. Безлюдной оставалась детская площадка, ночное прибежище алкоголиков, никого на скамейках, качелях в песочнице. Да и кому тут быть – три часа ночи. Все спят, только Петрову Виктору Аркадьевичу не спится. А всему виной – несвежий кефир.
По проспекту, как на заказ, промчалась заблудшая машина. Спрашивается, какого рожна водителю надо? Тоже кефир покоя не дает? И ведь у перехода не притормозил, хотя светофор мигает желтым.
Перешел проспект на желтый свет, толкнул двери круглосуточного магазина. Вот где света больше, чем днем. Одинокий охранник любезничает с одинокой кассиршей. А Петров Виктор Аркадьевич – одинокий покупатель – бродит среди ночного великолепия.
Молочные ряды – все это уже покупалось, утреннего привоза не было. Масло, сыры, колбасы… нет, не надо. Пустеющие мясной и рыбный отделы. Все не то. Черствеющий хлебный ждет утреннего привоза. Винный перевязан запрещающей ленточкой подобно новогоднему подарку. Не то, все не то. Какие-то консервы, конфеты, печенья… Что бы такое съесть, чтобы похудеть? Кончилось съестное, пошли сопутствующие товары. Купить, что ли, рулон туалетной бумаги? Что может случиться, чтобы среди ночи примчаться за туалетной бумагой? С ним ничего такого не случалось.
Следом идут бесконечные памперсы, прокладки, еще что-то не нужное одинокому мужчине. В самом конце – игрушки. Ряды унылых заек и глупых большеглазых кукол. Неужели их кто-то покупает?
Вот и касса, а он не купил ничего. Ужасно неловко: зайти среди ночи в магазин и ничего не купить.
Над головой у кассира на сигаретном диспенсере стоит игрушечный ярко-красный вертолет.
– Почем? – вопрос задался сам по себе.
– Не продается. Брак. Только вчера вернули, и мы не успели отправить на базу.
– Я попробую починить. Я же слаботочник. Студентами мы такие игрушки мастерили.
– Смотрите, я вас предупредила. Если сорвете пломбу, назад не примем.
С игрушкой в руках вернулся домой. Зажег лампу под потолком, достал набор инструментов, которые не трогал много лет. Бестрепетной рукой сорвал пломбу.
Да… Тут не брак. Тут чувствуется рука вредителя. Чем это в тебя стреляли? Все повреждения внутри, а снаружи – ни царапины. Ничего, попробуем исправить. Али я не слаботочник?
Через полчаса лопасти разбитого вертолета слегка шевельнулись, а потом начали вращаться, с натугой и перебоями, словно разрубленное пилой сердце. Постепенно звук выравнивался, превращаясь в комариное зудение. Виктор Аркадьевич убрал инструменты, надел пальто – к утру обещали заморозок – и вышел во двор. Там зачем-то свернул в соседнюю парадную, где никогда прежде не бывал.
Темное пятно колыхнулось в углу лестничной площадки.
– Маньяк! – проскрипел старческий голос. – Хочешь детей соблазнять ломаной игрушкой? Брось гадость в угол и убирайся прочь, маньяк!
Неестественно длинные руки с пальцами, похожими на переваренные сосиски, потянулись, загородив проход.
– Куда прешь, маньяк? Ты не человек, ты пустая тень. Знай свое место, убирайся вон!
Виктор Аркадьевич попятился было, но потом, неожиданно для себя самого, плюнул на чудовищные старушечьи лапы.
Дикий визг наполнил лестницу. Морщинистые руки покрылись черными пятнами ожогов, будто не слюна, а жгучая кислота попала на дряблую кожу.
– Аспид! – голосила старуха. – Аспид! Тень! Маньяк!
Вопль был так силен, что должен был бы перебудить весь дом, но ни за одной дверью не раздалось шагов, люди спали.
Виктор Аркадьевич проскочил мимо дергающихся лап, заторопился наверх. Мог бы, то и побежал.
Очутившись на крыше, остановился, поставил вертолетик, вздрагивающий не то от пережитого ужаса, не то от желания лететь.
В чердачных дверях показались корявые обожженные лапы. Сосиски пальцев тянулись к нему.
– Маньяк, ты не человек, ты тень! Ты ничего не можешь.
Виктор Аркадьевич собрал, сколько оставалось слюны в пересохшем рту, и снова плюнул.
Раздалось шипение, мерзко завоняло горелой тухлятиной, и лапы исчезли.
– Маньяк, – затихая, донеслось с лестницы. – Тень! Аспид!
Ну и пусть – аспид. Пусть даже тень, но тень чего-то большого и настоящего.
Виктор Аркадьевич поднял вертолет к небу, движением пальца запустил винт, отпустив машину в полет.
– Лети! Ты знаешь куда.
