С веткой магнолии в руке Хелла спускается по лестнице в туманный сад в утренний час. Она свистом подзывает своих собак, и они прибегают – пара борзых, длинношерстные, остроносые, истинные порождения сарматской степи.

Хелла бьет их кнутом, да так, что они скулят и воют и злобно, мстительно смотрят на нее прищуренными глазами. Но затем она отбрасывает кнут и гладит их.

Она ступает по влажной траве меж двух своих волокущихся питомцев. Сиреневым цветом тянется за ней широкий шлейф ее халата. Халат распущен, но рыжие волосы Хелла держит заколотыми, собранными в гордиев узел.

Медленно она идет между своими собаками; унизанные браслетами руки опущены, в свободных пальцах она держит благоухающую ветвь.

Ветку магнолии.

Хелла размыкает уста. Ее голос монотонный, без жизни, и в то же время он очень чувственный, трепетный, вздымающийся и опускающийся…

Хелла затягивает – то ли речь, то ли песнь без рифмы:

– Госпожа, услышь же меня, моя суровая дива, богиня целомудрия и смерти, та, что властна над телом моим. Выслушай меня, владычица безмилостная, выслушай меня. Я зову тебя, ибо я есть твоя рабыня. От ивы зову я тебя и от веревки на том суку, в чьей петле так весело качался шестнадцатилетний возлюбленный. От стальной пули зову, которую граф, опьяненный страстью, по наущенью моему пустил в сердце свое. От решетки зову, за коей заключен юноша, укравший ради меня бриллиант. От холодных кирпичных стен дома для умалишенных зову, где два брата, сведенные мною с ума, проглядывают воспаленные очи в ночь. Всеми бедами я зову тебя, несказанным горем, всем, что ты дозволила мне, жрице твоей. Дуэлью и убийством, лжесвидетельством и воровством. Самоубийством и болезнью, безумием и смертью призываю тебя.

Своим последним славным делом взываю к тебе, о, госпожа, – лихорадкой ума того белокурого юноши с детским лицом, который по одному проблеску очей моих убил мать свою и принес мне ее еще теплое сердце, дабы я скормила его псам своим.

Всем, всем, всем свершенным взываю к тебе, о, госпожа, богиня моя, и прошу – дай мне этого мужчину! Услышь меня, моя суровая богиня. Его шаг упруг, а говор легок. Для него нет слишком дикого коня и слишком широкого ручья. Ни одна скала не была для него слишком крутой. Он самый быстрый в охоте на лис, первый в плавании на парусной лодке. Ибо он может – и будет! И еще он умен – о, как я его ненавижу! Госпожа тлена и распада, отдай же мне этого человека! Прекрасно и велико тело его, прекрасна и велика душа его. Он танцевал со мной – и так, так я никогда не танцевала. Я, жрица твоя, ученица твоя, в нем вижу властителя. О, не покинь же меня, владычица. Узри, как в бессилии против него сокрушаюсь я днями, неделями. Все, все, что сплела я в сетях моих, все тайные искусства, коим ты научила меня… над ними он… лишь смеется!

Он, лобзая персты мои, смеется.

Отдай мне этого мужчину, о, госпожа. Я умоляю тебя, моя богиня, за все, что сделала я для тебя. За все то отвращение, которое я испытывала, когда неприятное дыхание мужчин касалось щек моих. За все унизительные игры, в которые я играла, чтобы они заплясали-таки под мою дудку – эти макаки, проволочные марионетки. За всю гниль, разъедавшую мою душу, за весь лютый холод, что леденил мое сердце. За великую, святую месть, в честь которой борюсь я, за те удары, нанесенные мужчинами женщинам за долгие эоны…

О, богиня разложения, отдай мне этого мужчину!

В мыслях моих долгие годы служения тебе. Вспоминаю тот день, когда я, женское дитя двенадцати годов от роду, выбежала сюда – в парк, – пока отец избивал мать, хлестал по лицу и таскал за волосы – вот так, вот так, без жалости. О, моя бедная красавица мама! По этой траве бежала я, и здесь я впервые услыхала твой голос, глубоко-глубоко в моем сердце, о, дива. И здесь преклонила я колени и поклялась тебе в верности, госпожа. Пусть телом я была дитя, душа моя понимала безмерный позор, тот вечный, непрекращающийся плен, где мужчина содержит женщину, и сердце мое кричало и клялось отомстить. О, я пообещала мстить днем и ночью, каждым своим вздохом, каждым притоком крови в жилах. Отомстить в жестоком бою за бедную, порабощенную женщину – и за мою несчастную мать…

Но какова цена всей великой мести, какова цена трудов моих и всей жизни моей, если он, этот смерд, так и не падет к ногам моим? Карликам я рубила пятки, калек я пытала каленым железом, идиотов и трусов подводила к краю обрыва и велела прыгать в объятия смерти – и что же? Все это бесполезно, тщетно, напрасно?..

Нет, госпожа, теперь, после многих весен, мстительная моя жажда сосредоточилась наконец на верной цели; вот он, он – Мужчина… Душа моя взывает, о, богиня, укрепи же силы мои в этой битве! В кровавой сече, в последней жестокой схватке…

Дай блеск глазам моим и полноту груди моей.

Дай пышность локонам моим и сияньем надели кожу мою.

Пусть ногти мои будут подобны перламутру.

Пусть ум мой на лету рождает мысли, придумывает образы и сказки в разноцветных красках – все, как Он любит. Пусть рука моя извлечет волшебные звуки из струн арфы, и пусть мой голос усыпит его бдительность, ублажит чуткий слух его льстивыми звуками.

Заставь меня сражаться, госпожа, моя богиня; веди меня к победе – и дай мне Его!

О, как хочу я принести его тебе в жертву, статная моя владычица, когда в любовной горячке извивается он у ног моих! Когда он краснеет и стонет, воет и корчится в яростных душевных муках… Как хочется мне вскрыть жалкую коробушку-голову, которую носит он на плечах, и прижаться к спазматически дрожащему мозгу, к той самой студеной тверди, из которой восходят все его чувства! И пусть глаза его вылезут из орбит, и пускай желчь хлынет ему в кровь от безумной ревности. Пусть обламывает ногти и кусает губы в жажде любви, которую никто никогда не утолит!

Я хочу поцеловать его губы, как никогда женщина не целовала губы мужчины; в его груди я хочу разжечь огонь, его смертный огонь, жертвенный огонь для тебя, моя богиня. И от своих поцелуев, от своих жарких объятий хочу я оттолкнуть его, как нечистого зверя, как отвратительного червя, которого стыдно коснуться и мыском грязной туфли…

Пусть его тело распадется на плесень и дрожь, и да пусть сгниет его душа!

О, моя богиня, отдай же мне этого мужчину!..

…Так Хелла взывала к Лилит, своему божеству. И Лилит услышала Хеллу.

Однажды вечером Она увидела Его у своих ног под деревом магнолии. Он стоял перед ней на коленях, и с Его губ срывались невнятные, разгоряченные признания в любви. Тогда Она вцепилась в его мягкие каштановые кудри, притянула Его лик к своему, и их яростный поцелуй длился долго, очень долго, ибо Она лобзала его так, как никогда ни одна женщина не лобзала мужчину, и огонь, запылавший в его груди, был высок и ярок.

Все случилось так, как Она испросила в мстительной молитве своей. Но…

Но потом уже Он влил в ее уста свой поцелуй, и палящее пламя Его души объяло изнутри и Ее саму, перекинулось и на Ее сердце. И тогда она позабыла о своей мести, и о данных клятвах, и даже о Лилит – своей темной богине…

…А через год он уже хлестал ее по лицу и таскал за волосы. Точно так, как в свое время ее отец поступал с ее матерью.