Мертвый еврей
Когда пробило двенадцать часов, актер продекламировал:
– И вот настал тот день, в который мы…
Но тот, кому он сказал это, прервал его:
– Оставьте, пожалуйста. Этот день для меня в высшей степени неприятен.
– Ах, вы начинаете впадать в сентиментальность – плохо дело, – рассмеялся актер.
Но его собеседник возразил:
– Вовсе нет. Но у меня с этим днем связаны воспоминания…
– …столь страшные, что цепенеет кровь? Да они у вас все такие. Так снимите груз с души – выдайте их нам все как на духу.
– Мне очень не хотелось бы. Все это до такой степени грубо и дико…
– Ах, какие нежности! С каких это пор вы стали заботиться о наших нервах? В то время, когда мы все ходим по шелковистым коврам, ваши ноги тонут в запекшейся крови. Вы – помесь жестокости и безобидности.
– Я не жесток.
– Это дело вкуса.
– В таком случае я предпочту молчать.
Актер протянул ему через стол свой портсигар:
– Рассказывайте, рассказывайте. Иной раз нет вреда напомнить, что кровь и доныне еще струится в этом прекраснейшем из миров. А кроме того, ваше нежелание рассказывать напускное. У вас так и чешется язык – что ж, мы готовы слушать. Вам слово!
Блондин открыл портсигар.
– Английская дрянь! – проворчал он. – Неужто все дрянь, что идет из этой проклятой страны? – Он закурил свою папиросу и затем начал: – Это было уже давно. Я был тогда еще совсем зеленым фуксом, семнадцати лет от роду. Я был так же невинен, как кенгуренок в сумке у его матери, но изображал циничного прожигателя жизни. Должно быть, это выходило забавно…
Однажды ночью в дверь ко мне сильно постучали.
– Вставай! – закричал кто-то. – Сию же минуту вставай!
Я очнулся от сна. Кругом была совершенная тьма.
– Да просыпайся же! Долго ли ты еще будешь заставлять меня ждать?
Я узнал голос моего товарища по корпусу.
– Войди! – ответил я. – Дверь не заперта.
Дверь с грохотом отворилась. Длинный медик ворвался в комнату и зажег свечку.
– Долой из постели! – крикнул он.
Я бросил отчаянный взгляд на часы.
– Но позволь. Еще нет и четырех часов. Я и двух часов не спал.
– А я и совсем не спал! – рассмеялся он. – Я пришел сюда прямо из пивной. Долой из постели, я тебе говорю, и живо одевайся, фуксик.
– Да что такое случилось? Честное слово, я не вижу в этом никакого удовольствия.
– Да никакого удовольствия и нет. Одевайся, я расскажу потом.
Пока я с усилием смывал с своих глаз сон и, стуча зубами, натягивал штаны, он, сопя, уселся в кресло и закурил свою ужасную бразильскую сигару. Я закашлялся и сплюнул.
– Ты не переносишь дыма, фуксик? – прохрипел он. – Ничего, привыкнешь. Итак, вникай: сегодня утром у нас дуэль за городом, в Коттеновском лесу. Я – секундант. Госслер тоже хотел идти со мной. Мы с ним, чтобы не проспать и быть на месте вовремя, всю ночь проваландались в пивной, и он в конце концов раскис. Вот и все. Не мешкай!
Я прервал приятеля:
– Все это так, но я-то тут при чем?
– Ты? Господи Боже, какая же ты телятина! Я не имею никакого желания тащиться туда целые часы наедине с самим собой. И поэтому беру тебя. Ну, живо!
Это была отвратительная ночь: дождь, ветер, грязь. Мы побежали по пустынным переулкам туда, где нас ожидала карета. Остальные уже уехали вперед.
– Ну конечно! – бранился мой товарищ. – Вот мы и остались ни с чем, как свиньи. Служитель увез с собой корзину с провизией. Беги наверх, фуксик, посмотри, не найдется ли в буфете бутылочки коньяку!
Я звоню, жду, проклинаю, дрогну от холода, но вот наконец добываю коньяк. Мы влезаем в карету, и кучер хлещет лошадей.
– Сегодня третье ноября, – проговорил я, – день моего рождения. Нечего сказать, он славно начинается.
– Пей! – провозгласил мой коллега.
– И к тому же у меня неприятность. Да еще какая!
– Пей же, бегемот! – крикнул он и пустил мне в лицо тошнотворное облако дыма, так что меня чуть не затошнило. – Вот увидишь, телятина, – ухмыльнулся он, – я прогоню твои неприятности.
И он пустился в рассказы. Медицинские истории с секционного стола. Он был мастер на это! Он вообще не стеснялся с такими вещами: ел завтрак прямо в мертвецкой, не вымыв руки, в промежутке между двумя препарированиями. Отрезанные руки и ноги, выпотрошенные мозги, больные печени и почки – все это было ему одно удовольствие. Чем тухлее, тем лучше…
Разумеется, я пил – снова и снова – из нашей бутылки. Он рассказал мне десятка два историй, и та из них, где фигурировала разложившаяся селезенка, была еще сравнительно наиболее аппетитной. Ничего не поделаешь: этому учат медиков – держать нервы в узде.
Два часа езды, и вот карета остановилась. Мы выползаем наружу, шлепаем в сторону от дороги, в лес. Бредем в тусклом утреннем тумане под голыми, безлистными деревьями.
– Кто, собственно, стреляется сегодня? – спросил я.
– Заткни глотку. Еще успеешь узнать! – проворчал товарищ.
Он внезапно сделался молчаливым. Я слышал, как он громко икал; его хмель проходил. Мы вышли на лужайку. Там стояло человек десять.
– Франк! – крикнул товарищ.
Наш корпусный служка подбежал к нему.
– Содовой!
Франк принес корзину. Товарищ выпил три бутылки содовой воды.
– Этакая мерзость! – пробормотал он и отплюнулся.
И я прекрасно видел, что он теперь уже совершенно трезв.
Мы подошли к собравшимся и раскланялись. Здесь были два врача с перевязочными материалами. Один из них, старик, был наш корпусный доктор. Далее – три студента и их служка, болтавший с нашим. А в стороне, прислонившись к дереву, одиноко стоял щуплый еврей.
Я понял, в чем дело. То был Зелиг Перльмуттер, студент философского факультета, и он должен был стреляться с длинным Мерсером. Трактирная склока! Мерсер с компанией сидел в пивной, и в это время туда же вошел Перльмуттер с двумя товарищами. Они были встречены яростным: «Долой жидов!» Двое ушли, но Перльмуттер уже повесил шляпу на крюк; он не захотел уступить – уселся и спросил пива. Тогда Мерсер вскочил и выдернул из-под него стул, так что тот упал на пол под громкое гоготанье. Затем Мер-сер схватил с крюка его шляпу и выкинул ее за дверь в грязь, добавив: «Пшел вон, жидюга!» Но Зелиг, побледнев как мел, подпрыгнул к длинному Мерсеру и ударил его костистым кулаком по лицу. После этого, разумеется, его самого отколотили и вышвырнули вон из пивной. На следующий день Мерсер послал к нему секундантов, и еврей принял вызов: пять шагов дистанция, стрелять до трех раз.
– Что же поделаешь? – говорил мой товарищ, в качестве второго уполномоченного разбиравший все дуэльные дела. – Нужно давать защиту чести всем нашим благородным студентам. А благородный студент – тот, который, черт меня возьми, еще ни разу не украл ни одной серебряной ложки. Если б даже его звали Зе-зе-лиг П-п-перльмуттер…
Щуплый еврей в самом деле так заикался, что никогда не мог как следует выговорить собственную фамилию. Вероятно, ему понадобилось не менее получаса, чтобы изложить благополучно свою просьбу.
Он стоял, прислонившись к дереву, в затасканном пальто, с поднятым воротником. Боже мой, до чего он был безобразен. Грязные башмаки со стоптанными каблуками сидели криво и косо на его ногах. Над ними болталась бахрома брюк. Огромное никелевое пенсне с длинным черным шнуром криво висело над его чудовищным носом, который почти скрывал толстые сизо-красные губы. Его лицо было изрыто оспой и имело желто-грязный оттенок. Руки были глубоко засунуты в карманы пальто. Он упорно уставился в глинистую землю.
Я пошел к нему и протянул руку:
– Добрый день, господин Перльмуттер!
– П-по-почему с-с-соб-ственно… – возразил он заикаясь.
– Фукс, принеси сию минуту ящик с пистолетами! – резко крикнул мой товарищ.
Я крепко сжал грязную руку, которую наконец протянул мне еврей, затем побежал к нашему служителю, взял ящик с пистолетами и подал его моему коллеге.
– Ты с ума спятил? – прошипел он. – Что тебе вздумалось болтать с этим болваном?
Первый уполномоченный, пруссак, представлявший собой внепартийное лицо, поговорил с секундантами и отмерил длинными шагами дистанцию. Обоих противников пригласили занять их места.
– Господа! – начал пруссак. – Мой долг, как внепартийного, сделать хотя бы попытку покончить дело миром. – Он сделал маленькую паузу.
– Я, п-п-пож-жалуй… – тихо заикнулся маленький еврей, – ес-сли…
Мой товарищ гневно взглянул на него и яростно закашлялся, так громко, как только мог. Еврей смутился и замолчал.
– Итак, противники отклоняют примирение, – быстро постановил внепартийный. – Я прошу их обратить внимание на мою команду. Я буду считать: раз, два, три. Противники могут стрелять между «раз» и «три», но отнюдь не до начала команды и не после «три».
Пистолеты были обстоятельно заряжены. Секунданты кинули о них жребий, и мой коллега подал один из пистолетов еврею.
– Господин Перльмуттер, – произнес он официальным тоном, – поручаю вам оружие. Вам делает честь, что вы решили завершить ваше столкновение рыцарски-студенческим способом, а не через судью. Я надеюсь, что и здесь, на этом месте, вы не посрамитесь.
Он всунул пистолет ему в руку. Господин Перльмуттер взял пистолет, но рука его так дрожала, что он едва мог держать в ней оружие.
– Черт возьми, да не вертите вы им во все стороны! – продолжал мой товарищ. – Опустите пистолет. По команде «раз» поднимайте его с быстротой молнии и стреляйте. Не вздумайте целить в голову – так никогда не попадете. Бейте в живот – это самое надежное. Как выстрелили – держите пистолет высоко перед лицом, он ваше единственное прикрытие. Пользы от него, конечно, немного, но все-таки может случиться, что ваш противник, если выстрелит после вас, попадет вместо вашей персоны в пистолет. И побольше хладнокровия, господин Перльмуттер.
– Бла-бла-благодарю, – промолвил еврей.
Мой товарищ взял меня под руку и отошел со мной в сторону, в лес.
– Я, честное слово, желал бы, чтобы наш еврейчик взгрел Мерсера, – проворчал он, – я не выношу этого болвана. А кроме того, он, по всей вероятности, сам еврей.
– Но ведь он самый свирепый жидоед во всем студенческом корпусе! – возразил я.
– Вот именно поэтому. Погляди на его нос! Может быть, он и крещеный, и родители его тоже, да только все-таки он еврей. Наш заика не что иное, как помесь прокисшего пива и содержимого плевательницы, но он будет мне крайне симпатичен, если наделает дырок в Мерсере. И, в сущности, это просто скандал, что мы притащили сюда этого беднягу, как теленка, на бойню.
– Да, но ведь он хотел пойти на примирение, – заметил я, – если бы ты не закашлял…
Но он оборвал меня:
– Заткни глотку! Много ты понимаешь, фукс!
Все присутствующие отошли в сторону, в кусты, и только оба противника стояли на лужайке в тусклой полумгле ненастного утра.
– Внимание! – воскликнул внепартийный. – Я начинаю: раз!.. два!..
Мерсер выстрелил. Его пуля ударила в дерево. Перльмуттер даже не поднял своего пистолета. Все поспешили к дуэлянтам.
– Последовал ли с вражеской стороны выстрел? – спросил секундант Мерсера.
– Выстрела не было! – констатировал внепартийный.
Мой товарищ гневно накинулся на еврея.
– Сударь! – вскипел он. – Вы с ума сошли? Неужто думаете, что из-за вас мы станем заносить в дуэльный журнал такое свинство? Стреляйте, куда хотите, но только стреляйте! Хоть провалитесь на месте от страха, но стреляйте, черт побери! Не понимаете вы разве, что срамите корпус, чьим оружием вы пользуетесь?
– Я, пож-жалуй… – заикнулся еврей. На его лбу выступили крупные грязные капли.
Но на него уже никто не обращал внимания – снова все разошлись в кусты.
– Раз… два… и… три!
Сейчас же после команды «раз» Мерсер выстрелил. Пуля попала в пень в каких-то трех шагах от противника. Перльмуттер и на этот раз не поднял пистолета. Его рука нервно дергалась.
– Я спрашиваю, последовал ли на этот раз выстрел с другой стороны?
– И на этот раз другая сторона предпочла не стрелять!
Команда Мерсера оскалила зубы, пруссак так и вовсе улыбался во весь рот. Товарищ мой бросал на них яростные взоры.
– Ну и шайка! – хрипел он. – Какое свинство, что я не могу сейчас убить их всех!
– Почему? – спросил я.
– Бог мой! Так глуп может быть только зеленый фукс! – накинулся он на меня. – Ведь ты же должен знать, что здесь сейчас царит мир и что во время дуэли нельзя показывать когти. Но сегодня же вечером все эти проходимцы получат от меня по вызову. Бьюсь об заклад, что у них тогда будут другие рожи. Ох и вздую же я их всех, черт возьми! Посмотри только, как они паясничают, какой триумфальный вой подняли над нашим оборванцем!
К еврею на этот раз он подошел с другого рода убеждениями.
– Господин Перльмуттер, я апеллирую не к вашему мужеству – мне кажется, что это бесполезно, – но к вашему рассудку, – спокойно промолвил он. – Послушайте, вы, наверное, не имеете никакого желания, чтобы вас здесь прикончили, как борова! Ну так, изволите видеть, у вас нет никакой другой возможности избежать этого, как только путем нападения. Это вам должно было бы подсказать чувство самосохранения. Если вы прострелите вашему противнику брюхо, то я гарантирую вам, что он уже ничего не сможет вам сделать. А кроме того, вы этим сделаете еще доброе дело. – Затем мой товарищ прибавил почти сентиментальным тоном: – Ведь, наверное, для вас будет в тысячу раз приятнее, если вы уйдете отсюда живой, господин Перльмуттер. Подумайте только о ваших бедных родителях.
– У м-меня н-нет ро-род-дителей, – выдавил еврей.
– Ну, тогда подумайте о вашей возлюбленной… – продолжал мой коллега и вдруг запнулся, взглянув на безобразную физиономию еврея, которая вдруг расплылась в жуткую унылую гримасу. – Извините, господин Перльмуттер, я понимаю, что вы с вашей… ну, как бы это сказать, с вашим ликом вы не можете иметь возлюбленной. Извините меня, я вовсе не хотел вас обидеть. Но ведь кто-нибудь у вас, наверное, же есть? Ну, может быть… может быть… собака?
– У м-меня есть м-мал-ленькая с-об-бака…
– Ну вот, видите, господин Перльмуттер, у каждого человека есть кто-нибудь. У меня тоже есть собака, и уверяю вас, что я никого так не люблю, как ее. Итак, подумайте о вашей собаке. Подумайте, какая будет радость для вас, когда вы вернетесь домой невредимым, и ваш песик будет прыгать на вас, визжать и вилять хвостом. Подумайте о вашей собаке и… по команде «раз» стреляйте!
– Я б-буду стрелять! – с трудом промолвил маленький еврей.
Две крупные слезы покатились по изрытым оспой щекам и оставили на них светлые дорожки. Он крепко сжал пистолет, который подал ему мой товарищ, и взглянул на моего коллегу с унылой мольбой, как будто его мучило какое-то желание.
– Е-если я… – заикаясь, начал он.
Мой товарищ помог ему:
– Вы хотите попросить меня позаботиться о вашей собаке, если с вами случится что? Не так ли, господин Перльмуттер?
– Да! – выпалил маленький еврей.
– Ну, так я даю вам слово и сдержу его, как честный студент. Собаке будет хорошо, можете быть на этот счет спокойны.
Он протянул ему руку, и еврей крепко пожал ее.
– Бла-благ-годарю!
– Стороны готовы? – спросил внепартийный.
– Готовы! – крикнул мой товарищ. – Стреляйте, господин Перльмуттер, стреляйте!.. Это самооборона. Подумайте о вашей собаке и стреляйте!
Мы снова пошли за деревья. Внепартийный стоял бок о бок со мной. Я не сводил глаз с маленького еврея.
– Внимание! Раз!..
Перльмуттер вздернул пистолет вверх и выстрелил. Пуля пролетела где-то у веток. И он словно застыл, растопырив руки.
– Браво! – пробормотал мой товарищ.
– Два!..
– Если Мерсер имеет хоть искру совести в башке, он выстрелит в воздух, – снова пробормотал он.
– И… тр-р-ри!
В этот момент пророкотал выстрел Мерсера. Зелиг Перльмуттер раскрыл рот. Чисто и ясно раздались его слова. В первый раз в своей жизни он не заикался. Нет, честное слово, он запел – громко и чисто:
– Век наш юный краток, быстро пролетит…
Пистолет выскользнул у него из руки, и он упал ничком. Мы подбежали к нему. Я осторожно перевернул еврея лицом вверх.
Пуля попала ему в самую середину лба – маленькая такая осталась дырочка…
– Я исполню то, что обещал ему! – шептал мне товарищ. – Я велю Франку сегодня же принести собачонку. Пусть подружится с моим Нероном. Оба будут в восторге, когда я доложу им, как раскатал мерсерское отребье. Спи спокойно, Зелиг Перльмуттер, – добавил он еще тише, – ты был грязная перечница и отнюдь не делал чести своему имени, но, черт меня побери, все-таки ты был благородный студент, и Мер-сер заплатит мне за то, что тебя так безобразно ухлопал. Это мой долг перед твоей собакой – надеюсь, у нее не так уж много блох!..
Врачи подошли, склонились над Перльмуттером.
– Однозначно мертв! – сказал наш старый доктор. – Ничего другого не остается, как только писать свидетельство…
– Пойдемте завтракать! – предложил беспартийный.
– Вот еще! – бросил мой товарищ сурово. – Мы должны исполнить долг в отношении нашего товарища. Берись, фукс!
Мы подняли тело, с помощью служки отнесли его через лес на дорогу и положили в карету.
– Кучер, вы не знаете тут где-нибудь прибежища? – спросил я.
– Не знаю, – последовал ответ.
– Но ведь где-то тут за лесом есть общинная больница?
– Да, сударь, есть, Денковская. Большая больница.
– Далеко отсюда?
– Часа два езды.
– Поезжайте туда, – велел мой товарищ. – Это ближе всего, там мы сбудем его с рук.
Мы уселись на задние сиденья. Служитель сел против меня, а другое переднее место занял Зелиг Перльмуттер. Пришлось потратить некоторое время на то, чтобы привести его в сидячее положение. Лошади шли неровно, и приходилось крепко держать тело, чтобы оно не валилось вперед.
– Видишь, как хорошо я сделал, что закалял твои нервы, фукс. Вот теперь тебе это и пригодится. Франк, откройте корзину с провизией.
– Спасибо, я не стану есть, – сказал я.
– Что-о? – рыкнул товарищ. – Ты отказываешься? А я тебе скажу, что ты будешь есть и пить, что только за ушами затрещит. Я отвечаю за тебя, малыш, и не имею никакой охоты привозить тебя домой в состоянии коллапса. Prosit!
Он налил мне полный стакан коньяка, и я опрокинул его в рот. Я давился бутербродом с ветчиной – думал, что не смогу одолеть и одного, но съел четыре и залил их спиртным.
Дождь хлынул с новой силой. Он хлестал струями в дрожащие стекла кареты, вязшей в грязи. Один из нас должен был попеременно сидеть напротив мертвеца и поддерживать его. Мы должны были приехать на место в десять, и поминутно вынимали часы; никто не говорил ни слова. Даже мой приятель прекратил балагурство. Одно только «Prosit! Prosit!» раздавалось в нашей карете – и мы пили.
Наконец мы были у цели нашего путешествия. Служитель побежал через сад в дом, а мы в это время дали кучеру есть и пить. Из дома к нам вышли два сторожа, а за ними еще пожилой господин – управляющий заведением. Мой товарищ представился ему и изложил свою просьбу, которая показалась врачу, очевидно, в высшей степени тягостной.
– Уважаемый коллега, – промолвил он, – это крайне неприятное обстоятельство для нас. Мы совершенно не подготовлены для таких случаев. Я совершенно не знаю, куда мы денемся с трупом. Нельзя ли вам…
Но мой товарищ настаивал:
– Невозможно, доктор! Куда мы-то денемся?.. Впрочем, вы обязаны взять у нас тело и составить протокол. Дуэль происходила в пределах вашего округа.
Врач поиграл своей цепочкой и спросил кучера:
– Не можете ли вы описать мне место?
Кучер описал место, и мрачная физиономия у врача просветлела.
– О, я чрезвычайно сожалею, господа, но эта лужайка лежит вне нашей границы. Она принадлежит общине Гуген. Поезжайте туда в провинциальный приют для умалишенных, и там у вас возьмут тело.
Мой товарищ стиснул зубы.
– Долго ехать туда?
– Ну, два с половиной или три часа, смотря по тому, как поедете.
– Ага. Смотря по тому, как поедем. Это значит по меньшей мере четыре часа. В такую погоду и на усталых лошадях, которые уже с пяти часов утра в работе…
– Сочувствую вам, господа.
Мой товарищ начал новую атаку:
– Господин доктор, неужто вы в самом деле хотите отвадить нас в таком состоянии? Могу заверить честью, наши нервы по дороге к вам совершенно измочалились…
– Сочувствую, господа, – повторил врач, – но все-таки я не могу принять от вас труп. Вы должны обратиться в соответствующий орган. Не могу взять на себя ответственность…
– Знаете, доктор, на вашем месте я в подобном деле взял бы на себя ответственность!
Пожилой господин пожал плечами. Мой товарищ молча раскланялся с ним:
– В таком случае поезжайте, кучер, в этот чертов приют в общине Гуген!
На этот раз забастовал кучер – он, дескать, не сумасшедший, чтоб загнать лошадей насмерть. Мой товарищ искоса взглянул еще раз на врача – тот опять лишь пожал плечами – и подступил к козлам:
– Вы поедете, уяснили? Что выйдет из ваших лошадей – безразлично. Это уж не мое дело. Но лично вы получите сто марок на чай, если мы через четыре часа приедем в Гуген.
– Так точно, ваша светлость, – пробормотал кучер.
К нам подошел наш служка:
– Если господам все равно, так нельзя ли мне сесть на козлы? Так будет удобнее для вас троих. Вчетвером внутри так тесно…
Мой товарищ рассмеялся и схватил его за ухо.
– Ты предусмотрителен, Франк, и мы не останемся у тебя в долгу. Ты простудишься там наверху под дождем, и твоя хозяйка будет горевать. А поэтому марш в карету! – И он обратился еще раз к врачу чрезвычайно холодным тоном: – Покорнейше прошу вас, доктор, рассказать нашему кучеру, как ехать.
Пожилой господин потер рука об руку:
– С величайшей охотой, дорогой будущий коллега. От всего сердца. Значит, так…
И он описал кучеру путь до мельчайших подробностей.
– Бессовестная каналья! – шипел мой товарищ. – И ведь даже на дуэль не вызвать!..
Мы снова уселись в карету. С помощью ремней, в которых была упакована корзина с провизией, и наших подтяжек мы накрепко зафиксировали мертвеца в его углу, чтобы по крайней мере освободиться от противной обязанности поддерживать его, и забились в наши углы.
Казалось, день сегодня так и не наступит – все сильнее сгущались тоскливые серые сумерки. Облачное небо, казалось, опустилось до самой земли. Дорога была так разжижена дождем, что мы постоянно застревали в грязи. Грязь брызгала на окна желтыми глинистыми ручьями; наши старания разглядеть сквозь оставшиеся чистыми участки стекол местность, по которой едем, были тщетны – едва получалось различить деревья, росшие по сторонам дороги. Каждый из нас всеми силами старался быть господином своего настроения, но это не удавалось. Дурной воздух, стылый и промозглый, спертый внутри маленькой кабинки, заползал в ноздри и рот и оседал по всему организму.
– Мне кажется, он уже пахнет, – промолвил я.
– Ну, это с ним, вероятно, случалось и при жизни, – ответил товарищ. – Зажги сигару.
Он поглядел на меня и на служителя: я думаю, наши лица были так же бледны, как и у мертвеца.
– Нет, – промолвил он, – так нельзя… Надо устроить маленькую выпивку.
Бутылки с красным вином были откупорены, и мы стали пить.
Товарищ командовал:
– Прежде всего мы споем «Юность заботы не знает».
И мы запели:
Юность заботы не знает, братья, нам утро сияет
Солнцем надежд золотых – да, золотых…
Песнями юность прославим, с песней
и жизнь мы оставим.
Тихо уйдя от живых – да, от живых!..
– Прекрасная песня. За здоровье трубадуров!
Да, мы пили. Одну бутылку за другой мы откупоривали и пили. И снова пели. Мы пили и пели. Мы пьянствовали и орали.
– Траурная саламандра в честь нашего тихого гостя, господина Зелига Перльмуттера! Ad exercitium salamandris, раз, два, три… Salamander ex est! Франк заканчивает. Остатки долой. Черт возьми, Перльмуттер, старый пивопийца, вы могли бы по крайней мере хоть сказать prosit, раз в вашу честь воздвигли саламандру. Пей же, тихоня! – Товарищ поднес мертвецу к носу стакан. – Не желаешь, дружок? Ну, погоди же. – И он вылил красное вино ему на губы. – Получай. Вот так. Prosit!
Служка, уже совершенно пьяный, крякал от удовольствия:
– Хе-хе, не желаете ли покурить? – Он старательно зажег длинную «Вирджинию» и всунул ее мертвецу между зубами. – Вино да табак – славная жизнь!
– Тысяча чертей, ребята! – воскликнул товарищ. – У меня с собой есть карты – как насчет перекинуться в скат? Вчетвером – один пасует.
– Пасовать будет, очевидно, главным образом господин Перльмуттер? – заметил я.
– С чего ты это взял? Он играет не дурнее тебя, вот увидишь. Решено! Сдавай, фукс!
Я сдал карты и взял десять себе.
– Не так, фуксик. Ты даешь карты господину Перльмуттеру. Воткни их ему в пальцы, пусть он играет сам. Конечно, он сегодня немножко вял, но мы не будем принимать это в дурную сторону. Поэтому ты должен помочь ему.
Я поднял руку мертвеца и всунул ему карты между пальцами.
– Пас! – сказал товарищ.
– Вскрыть! – провозгласил служка.
– Большой с четырьмя валетами! – объявил я за господина Перльмуттера.
– Черт побери! Вот везет как утопленнику.
– Объявляю открытый! – продолжал я.
– Вот ведь счастье! – ворчал мой коллега. – Еврей озолотился, даже будучи мертв!
Мы играли одну игру за другой, и еврей все время выигрывал с блеском.
– Господи Боже! – бормотал служитель. – Если бы он хоть наполовину так удачно стрелял сегодня утром. Хорошо еще, что нам не придется ничего платить ему.
– Не придется платить? – вскипел мой товарищ. – Ты не хочешь платить, бесстыдная блоха? Если этот бедняк мертв, так ты хочешь уже улизнуть от расплаты? Сию же минуту вынимай деньги и клади ему в карман! Сколько ему следует, фукс?
Я сделал подсчет, и каждый из нас сунул по серебряной монете в карман мертвецу. Мой взор случайно упал на конверт с моей фамилией – это было приглашение, полученное мною от одного знакомого семейства; меня звали на обед, устраиваемый в мою честь по случаю дня моего рождения. Я невольно вздохнул.
– Что с тобой? – спросил меня товарищ.
– Да ничего. Мне просто опять вспомнилось, что сегодня день моего рождения.
– В самом деле? Я об этом совсем и забыл. Prosit, фуксик! Будь здоров! Поздравляю!
– И я тоже поздравляю, – промолвил служка.
И вдруг из угла раздался заикающийся голос:
– И я т-тож-же. П-поз-здравляю!..
Стаканы выпали у нас из рук. Что это было такое? Мы поглядели в угол: мертвец по-прежнему оцепенело висел в ремнях. Тело его качалось, но лицо было неподвижно, как и должно было быть. Длинная «Вирджиния» все еще торчала в зубах, тонкая черная полоска крови текла сбоку по его носу и бледным пепельно-серым губам. Лишь никелевое пенсне, забрызганное кровью – он его не потерял даже при падении, – слегка дрожало на носу.
Мой товарищ первый опомнился.
– Что за дикость? – промолвил он. – Мне показалось, что… Давай другой стакан!
Я достал из корзины новый стакан и налил его.
– Prosit! – воскликнул он.
– P-p-rosit! – раздалось из угла.
Товарищ схватился рукой за лоб, а затем быстро выплеснул вино.
– Я пьян, – пробормотал он.
– Я тоже… – заикнулся я и забился покрепче в угол, по возможности подальше от ужасного соседа.
– Это ничего не значит! – громко сказал мой товарищ. – Мы будем продолжать игру. Франк, сдавайте!
– Я не могу больше играть, – простонал служка.
– Трус! Чего вы боитесь? Боитесь проиграть еще раз?
– Пусть он возьмет все мои деньги, но только я больше не притронусь к картам!
– Шляпа! – воскликнул товарищ.
– Ш-ш-шляпа… – раздалось из угла.
Меня охватил невыразимый страх.
– Кучер! – закричал я. – Кучер! Стойте! Ради бога, стойте!..
Но тот, не слыша ничего, погонял лошадей сквозь дождь и мглу.
Я видел, как мой товарищ закусил нижнюю губу, капли крови упали на подбородок. Он резко выпрямился, наполнил снова свой стакан и обратился к мертвому, с трудом чеканя каждое слово:
– Господин Зелиг Перльмуттер, я сегодня убедился, что вы – благородный студент, так разрешите мне выпить за ваше здоровье? – Он залпом махнул красное вино. – Вот так! А теперь, милый Перльмуттер, я очень прошу не беспокоить нас. Правда, мы все совсем пьяны! Но некоторая доля понимания у меня еще осталась, и я в точности знаю, что мертвый еврей уже не может говорить. Итак, заткни, пожалуйста, глотку!
Но Перльмуттер оскалил зубы и громко засмеялся:
– Ха-ха-ха…
– Молчи! – закричал товарищ. – Молчи ты, собака, или…
Но Зелиг Перльмуттер не унимался:
– Ха-ха-ха…
– Пистолеты!.. Где пистолеты?.. – Мой товарищ вытащил из-под сиденья плоский ящик, открыл его и выхватил оружие. – Я застрелю тебя, падаль, если ты скажешь еще хоть слово! – воскликнул он в безумном бешенстве.
Но Зелиг Перльмуттер продолжал каркать:
– Ха! Ха! Ха! Ха!
Тогда тот прицелился ему прямо в лицо и выстрелил. Зарядило так, что показалось – вся наша карета рассыплется на куски.
Но сквозь пороховой дым еще раз зазвучал ужасный хохот Зелига Перльмуттера. И долго-долго хохотал он, как будто так и не хотел совсем остановиться:
– Ха-ха! ХА-ХА! ХА-ХА…
Я видел, как мой товарищ со стоном упал вперед на колени мертвецу; в другом углу жалобно повизгивал служка. И целый век ехали мы – все дальше и дальше – в ужасных этих дождливых сумерках…
Как мы приехали в лечебницу – все это я припоминаю лишь словно в тумане. Я знаю, что у нас взяли мертвеца, а заодно с ним вытащили из кареты и моего товарища. Я слышал, как он кричал и рычал, я видел, как он бил окружающих и как у него на губах пузырилась пена. На него надели смирительную рубашку и увели в больницу. Он до сих пор там – врачи определили у него преждевременную деменцию на почве хронического алкоголизма.
Собаку я взял к себе. Это был безобразный ублюдок. Десять лет я держал его у себя, но он все-таки не смог привыкнуть ко мне: что я ни делал, чтоб заслужить его благоволение, – все было тщетно, он рычал и кидался на меня. Однажды я нашел его в моей постели, которую тот всю перепачкал. Когда я стал гнать его оттуда, он укусил мне до крови палец, и я, потеряв контроль, удавил его. Это было четыре года тому назад – в памятный для меня день, третьего ноября… Теперь, господа, вы понимаете, почему это число имеет для меня такое страшное значение?
