Эмоции считаются ключевой составляющей человеческой природы с древних времен – возможно, с тех самых пор, когда люди вообще начали задумываться о своем существовании. Платон воспринимал эмоции как неуправляемых внутренних «диких зверей»; такое понимание предвосхитило взгляды Дарвина, Маклина и многочисленных теоретиков базовых эмоций, которые признавали, что эмоции мы унаследовали от наших предков – животных. С другой стороны, Аристотель подчеркивал, что для эмоций важны мысли и рассуждения, поскольку именно они формируют моральные действия и пристрастия. Его идеи повлияли на другую группу исследователей: они были не согласны с Платоном, особенно те из них, кто подчеркивал важность мышления для эмоций.

Я думаю, Аристотель был ближе к истине, но это не значит, что Платон и дарвинисты были абсолютно неправы. У нас в мозге есть инстинктивные нейронные контуры; они управляют поведением, которое проявляется у нас при определенных эмоциях, просто эти контуры не вызывают такие эмоции. Это контуры выживания, они распознают существенные с точки зрения биологии стимулы и провоцируют такие реакции тела, благодаря которым в организме поддерживается жизнь. Таким образом, реализуется первостепенная задача выживания, первым исполнителем которой был LUCA, – задача, которая заложена в каждом биологическом организме, жившем на нашей планете. С другой стороны, эмоциональные чувства, по моему мнению, представляют собой сознательные интерпретации ситуаций, в которые мы попадаем, и эта способность, я полагаю, появилась у нас в процессе эволюции сознания.

Все когнитивные теории эмоций – это варианты идеи, которую в 1962 году высказали Стэнли Шехтер и Джером Сингер. Эти психологи предположили, что эмоциональный опыт не предопределен биологически, а создается посредством оценки, толкования и маркировки биологических, в том числе нервных, сигналов с учетом социального и физического контекста конкретного опыта. Хотя в нейробиологии до сих пор доминирует представление о том, что эмоции «вшиты» в лимбическую систему, благодаря Шехтеру и Сингеру когнитивное представление об эмоциях также сыграло значительную роль в современной психологии.

Я считаю, что человеческие эмоции – это автоноэтические сознательные переживания, которые собраны когнитивно, практически так же, как любые другие автоноэтические сознательные переживания. Само понятие бессознательной эмоции – это оксюморон: если вы ее не ощущаете, она и не чувство, и не эмоция. Тем не менее бессознательные факторы вносят свой вклад.

Рисунок 64.1. Состояния низшего порядка, способствующие построению эмоциональных впечатлений

Схемы сами по себе, как уже отмечалось выше, – это бессознательные представления, которые помогают нам понять ситуацию, в которой мы оказались. В формировании сознательных эмоций особо важную роль играют два взаимосвязанных вида схем – Я-схема и эмоция-схема.

Будучи автоноэтическими переживаниями, эмоциональные чувства – личные: в них всегда ключевую роль играет «Я» и, следовательно, Я-схема. Не будь «Я» частью опыта, он не был бы эмоциональным опытом. Хотя не каждый опыт, подразумевающий «Я», представляет собой эмоциональный опыт, в любом эмоциональном опыте всегда присутствует «Я». Лиза Баррет и ее коллеги отмечают, что эмоции «нельзя понять независимо от агента, осмысливающего самого себя в конкретной ситуации». Ноэтическое осмысление присутствия опасности – совсем не то же самое, что автоноэтическое осмысление, когда вы понимаете, что вы находитесь в опасности.

Кроме того, в когнитивной совокупности сознательных эмоциональных переживаний исключительную важность имеет эмоция-схема – бессознательные своды знаний об эмоциях, которые помогают нам концептуализировать ситуации, включающие в себя задачи и возможности. Исходя из этого Барретт описывает эмоции как понятийные акты. Аналогичным образом Джеральд Клор и Эндрю Ортония отмечают, что эмоции-схемы – это «готовые каркасы», которые мы используем, чтобы «объяснять настоящее, запоминать прошлое и предвосхищать будущее». Эмоции-схемы также были центральным понятием для концепции развития ребенка Джона Боулби, играли важную роль в когнитивной терапии Аррона Бека и ее вариантах авторства Джеффри Янга и Роберта Лихи, получивших известность под названием «схема-терапия».

Яак Панксепп хотя и считал примитивные базовые эмоции порождениями подкорковых лимбических нейронных контуров, унаследованных нами от животных, предположил, что сложные человеческие эмоции включают в себя рефлективное самосознание и зависят от когнитивной обработки информации, лингвистических представлений и нейронных контуров коры головного мозга. Антонио Дамасио также подчеркивал важность подкорковых нейронных контуров для примитивных базовых эмоций и отмечал значительную роль, которую сознание и язык играют в сложных человеческих эмоциях. Я же пойду дальше: для меня эмоции, включая те, что обычно называют базовыми, предполагают когнитивное толкование, основанное на завершении паттерна эмоции-схемы нейронными контурами высшего порядка.

Например, ваша страх-схема представляет собой собрание воспоминаний всего того, что вы знаете об угрозах, вреде, опасности и страхе как таковом, включая ваши отношения с этими понятиями, сложившиеся в течение жизни. В присутствии опасности ваша страх-схема активируется (паттерн завершается). Затем схема представляет вам схематические и эпизодические эмоциональные шаблоны, обеспечивающие нисходящую концептуализацию восходящих состояний мозга и тела низшего порядка, которые тоже обрабатываются памятью когнитивных систем. Шаблон является основой для предиктивных моделей (ожиданий) и сценариев (возможного направления событий), типичных для подобных ситуаций. В таблице 64.1 собраны вербальные представления гипотетической страх-схемы.

Таблица 64.1. Вербальные представления страх-схемы

Говоря о степени, в которой эмоция-схема усвоена посредством личного опыта, и, следовательно, степени, в которой она способствует эмоциональному самосознанию высшего порядка, стоит упомянуть «радикально пластичную теорию сознания» Акселя Клиреманса, которая делает акцент на влиянии впечатлений прошлого на состояния высшего порядка настоящего. Также значимым является введенное Барреттом понятие эмоциональных принципов, которые «поддерживают категоризацию и процесс умозаключения, но не управляют дальнейшим действием». Для того чтобы проверить эту идею, Барретт и Кристен Линдквист помещали людей в негативно-валентные ситуации, лишенные специфической эмоциональной коннотации. Получив опыт ситуации, стремления называть его страхом у испытуемых не было, но, если сначала они подвергались воздействию стимулов, связанных с угрозой или опасностью, испытуемые чаще сообщали о том, что испытали страх. Так же как Кристин Уилсон-Менденхолл, Лоренсом Барсалоу и другие ученые, Барретт предположил, что концептуализация в определенных обстоятельствах (концептуальная обработка информации, значимая в данной ситуации) формирует возникающий эмоциональный опыт.

Эмоция и Я-схема во многом перекрывают друг друга. Ваша страх-схема, например, исключительно ваша, поскольку сформирована тем, что вы пережили и что хранит ваша память. Другой человек переживает не так, как вы. То, что вас пугает, в какой степени и как вы на это реагируете – все это индивидуально. Некоторые люди способны завершать паттерн состояния страха, просто сопоставив имеющейся стимул с избранной информацией, определяющей стимул как угрозу. Другим для этого нужно понять, что спасение от угрозы невозможно, а вероятность получения вреда велика. Третья категория испытывает страх, только когда замечает учащение пульса, затруднение дыхания, напряжение мышц и (или) резкое приведение организма в боевую готовность вследствие возбуждения мозга. Есть и те, кто ничего не чувствует ровно до того момента, пока не обнаружит, что поглощен чувством страха, когда ситуация уже начинает выравниваться.

Весь спектр эмоций мы испытываем по-разному, потому что каждая из них предполагает конкретную схему, которая сопоставляет и объясняет текущие состояния по-разному. Поскольку схемы составляются посредством накопления воспоминаний, самые первые эмоции, которые человек испытывает в детстве, проще тех, которые он испытывает позже. Посредством уподобления дополнительной информации конкретная эмоция-схема усложняется, и, когда новая информация вступает с ней в противоречие, схема изменяется. Таким образом, одно эмоциональное состояние осознанного опыта обособляется от других.

Страх, например, сначала может представлять собой размытое, неопределенное состояние, которое посредством опыта взаимоотношений человека с угрозами, наблюдения за другими людьми, попавшими в опасность, или узнавания о страхе из книг и фильмов становится по прошествии времени специфическим, особенно по мере усвоения слов, и выделяет концептуальные ячейки для отдельных впечатлений. Язык не является необходимым с точки зрения эмоциональных впечатлений, но он, безусловно, помогает нам распознавать варианты таких впечатлений. Сказки и другие традиционные повествования – для детей, а для взрослых – фильмы и цифровые игры; в некоторых дети изображены в опасных ситуациях, из которых маленькие герои выходят целыми и невредимыми. Такие повествования помогают детям построить их собственные страх-схемы и сценарии и в то же время внушают им уверенность в том, что те смогут справиться с угрозами, если таковые возникнут.

Над популярной идеей о бессознательных эмоциях нужно поработать. На протяжении всей этой книги я подчеркивал, что эмоции не могут быть бессознательными. С другой стороны, поскольку из бессознательных схем строятся сознательные эмоциональные переживания, похоже, чувства могут отражать бессознательные эмоции, а поскольку схемы тоже влияют на поведение, действия, вероятно, могут определяться бессознательной эмоцией. Однако эмоции-схемы – это не эмоции, а когнитивные стартовые площадки эмоций.

Если фактический опыт конкретной эмоции у разных людей различается, почему же тогда определенные эмоции (хорошим примером будет страх) кажутся универсальными? Универсальность страха заключается не в том, что составляющие его элементы переживаются субъективно, а, скорее, в том, что универсально само понятие страха. Все организмы испытывают угрозу своему физиологическому и (или) психологическому благополучию, и такие стимулы относятся к числу наиболее важных в жизни. В результате те организмы, которые осознают состояния своего мозга, обычно испытывают сознательное переживание, когда пугаются, а если у организмов есть язык, этому опыту обязательно дадут название, поскольку информацией о том, что опасно, важно поделиться с другими представителями группы. Таким образом, в каждой разговорной культуре появляются понятие и слово (или даже множество слов) для обозначения состояний, которые возникают, когда носители этой культуры сталкиваются с опасностью. В итоге то, что эти понятия и слова будут означать для отдельного человека, будет сформировано его личным опытом.

Эмоции и их обозначения объединяются в семейства, в которых есть центральное ядро (страх) и периферические примеры (беспокойство, тревога, ужас, кошмар, паника). Со временем, по мере развития эмоции-схемы, происходит отбор терминов, которые используются для обозначения соответствующих впечатлений: «Я был в ужасе» – так мы описываем чувство более напряженное, чем «Я испугался или «Меня напугали». Поддержка наречия позволяет добиться еще большей точности: добавив «сильно» к «напугали», мы переместим фразу ближе к «в ужасе». По мере накопления впечатлений слова-эмоции превращаются в понятия-эмоции, а понятия-эмоции – в схемы, которые можно использовать для классификации новых впечатлений.

Предложения, которые язык привносит в эмоцию, часто ставят под сомнение. Так, критики часто приводят в пример малышей, которые еще не умеют разговаривать, но довольно ясно выражают свои эмоции. Правда, такие реакции, как у них, не являются однозначными показателями чувств; отчасти это происходит потому, что, как мы уже видели, реакции и чувства у взрослых контролируются разными нейронными контурами, и нейронные контуры, контролирующие реакции, созревают раньше когнитивных, лежащих в основе сознательных переживаний. Как и у других животных, отсутствие речи и присутствие одного только поведения у маленьких детей является основной сложностью с точки зрения демонстрации сознания.

Взрослея, дети постепенно обнаруживают закономерности в перцептивном мире и начинают формировать невербальные воспоминания, включая схемы, относительно того, как этот мир устроен. К тому времени, как ребенок начинает говорить, у него уже имеются зачатки концептуальной структуры, на которой базируется речь, при этом превербальное сознание вполне способно поддержать некую форму ноэтического осознания опасности еще до того, как мозг созреет, ребенок сможет овладеть языком и у него появится самосознание. Это еще не страх: если нет «Я», нет и страха.

До сих пор мы рассматривали язык эмоций с точки зрения семантических ярлыков, таких как страх, радость, грусть, гнев и тому подобных. Этого подхода я придерживался и в «Эмоциональном мозге», за что меня раскритиковал Золтан Кёвечеш в своей монографии «Метафора и эмоция». Он настаивает на том, что язык эмоций не следует считать собранием слов, которые стоит понимать буквально; слов, категоризующих и относящихся к существовавшей ранее эмоциональной реальности; скорее, они являются фигуральными, метафорическими понятиями, которые определяют и даже создают нам эмоциональные переживания. Другими словами, метафоры становятся компонентами схем и используются для концептуализации и организации нашего внутреннего и внешнего мира.

В тот момент, когда мы переживаем эмоции, они воспринимаются безошибочно. Если я испытываю впечатление, которое завершает паттерн страха, значит, я испытываю страх, независимо от того, как я при этом выгляжу и (или) что делаю, а также от того, что другие думают о моих переживаниях. Если позже я размышляю об этом и решаю, что на самом деле я испытывал гнев или зависть, я по памяти переписываю свою собственную психологическую историю. Правда, не все значимые переживания завершают паттерн, в том смысле что у них определенно имеется точное название на родном для человека языке, обозначающее связанную с ним стандартную эмоцию: например, размытые, неясные, аморфные состояния отвращения могут быть названы общими названиями, такими как тревога, дискомфорт или горе, а в позитивных ситуациях – комфорт, удовлетворенность, восторг или благополучие. Эти слова позже могут быть пересмотрены или обновлены, если к ним применят общепринятое слово-эмоцию; тревога превратится в беспокойство, а восторг – в счастье.

Джералд Клор, Дэниел Канеман и другие ученые отмечали, что ближе всего к пониманию переживания мы подходим в момент этого переживания. Все, что происходит потом, представляет собой нисходящее переосмысление воспоминания о первоначальном переживании. В рамках терапии такие ревизионистские истории могут выявить психологические склонности и предрасположенности человека, но они не соответствуют впечатлениям прошлого настолько, насколько ему соответствовало само впечатление в момент своего переживания. Даже процесс вызова воспоминания из памяти сам по себе посредством восстановления и закрепления способен изменить природу естественного процесса памяти, в ходе которого меняются воспоминания (это естественный процесс, в ходе которого воспоминания меняются после их вызова из памяти и их приходится сохранять повторно). Чем больше времени разделяет фактический опыт и воспоминание о нем, тем больше будет возможностей для его пересмотра и перестройки после вызова из памяти запомненного повествования.

Безусловно, типичным является и пересмотр посредством Я-нарратива. Джеральд Клор и Эндрю Ортони считают, что он является важной функцией эмоции-схемы, отмечая при этом, что, когда люди «вспоминают и пересказывают свои впечатления, они неизбежно редактируют, приукрашают и сравнивают их с доступными их пониманию категориями. Такой пересказ, вероятно, выигрывает от использования скрытой библиотеки эмоциональной схемы, которая помогает и рассказчику, и слушателю лучше понять событие». Интересно, что, по результатам недавних исследований, эффективным способом помощи тем, кто получил травму, является письменный рассказ о произошедшем. Так называемая терапия письменного разоблачения (англ. Writing exposure therapy, WET) представляет собой вариант когнитивно-бихевиоральной терапии. Предполагается, что письменное изложение всего, что связано с травмой, способно изменить и прояснить нарратив травмы и в определенной степени облегчить длительное воздействие травмы. Существуют исследования, согласно результатам которых с помощью такой терапии эффект можно получить быстрее, чем используя и традиционную когнитивно-бихевиоральную терапию, и лекарственные препараты. Мы понимаем себя посредством тех историй о нас самих, которые рассказываем себе и другим.