Я смотрю в окно на деревья и другие растения; на людей, которые ходят вокруг, некоторые – с собаками. Люди наряжаются в разные одежды, а животные покрыты мехом. Трава зеленая, кое-где проглядывает голая земля. Неподалеку течет река, напротив моего окна – высотные здания. Небо надо всем этим преимущественно голубое; по нему разбросаны мелкие сероватые облачка.

Кажется, что все эти вещи, эти осмысленные объекты зримы моему сознающему разуму – порождению моего мозга – как «находящиеся где-то», и хотя исходный материал моего восприятия действительно существует во внешнем мире, я воспринимаю вовсе не его, когда «вижу» предметы.

Восприятие имеющего смысл предмета происходит не за счет того, что мозг просто выстраивает сенсорные представления из «сырья», поставляемого внешним миром. Для этого процесса также требуется память, позволяющая нам понять, что именно мы видим, когда видим деревья, собак, реки, здания, облака и т. д. Эта внутренняя осведомленность о внешних стимулах – понимание того, что воспринимается, – наглядный пример того, что мы называем сознательным опытом.

Сознание позволяет нам не только воспринимать то, что есть, но и представлять то, чего нет. Посредством сознания мы можем вспомнить прошлое и предвосхитить будущее, причем не только в глобальном смысле, но и наше собственное прошлое и будущее.

Предвосхищение вероятного будущего – навык исключительно важный, поскольку он позволяет расширить возможности выживания, которые сформировались у нашего вида в ходе естественного отбора и (или) выработались у его отдельного представителя в результате целенаправленного инструментального научения. Оба типа возможностей основаны на поведенческих стратегиях, позволивших представителям нашего вида добиться успеха в прошлом. Люди с легкостью могут представить себе собственное будущее. Как станет очевидно из следующих глав книги, о других организмах этого однозначно сказать нельзя. Для этого процесса требуется как бессознательное рассмотрение с использованием ментальных моделей и потенциального осознавания, на которое некоторые животные все же способны, так и способность рефлекторно воспринимать себя и как агента предвидения, и как часть предмета познания. Этой способностью, возможно, обладают только люди.

Несмотря на то что сознание занимает центральное по важности место в психической жизни человека, у психологии с ним сложные отношения. Официально наука о разуме появилась в конце XIX века; первые психологи использовали метод интроспекции и ставили во главу угла сознание, но позже бихевиористы отказались от этого подхода. Сместившие бихевиористов когнитивисты держали сознание на почтительном расстоянии от себя и поначалу редко касались этой темы, понимая, какие это повлечет проблемы.

В то же время в медицинских и биологических научных кругах сознание не было закрытой темой. Неврологи уже давно разрабатывали тему нарушения сознания у коматозных пациентов, а открытие ретикулярной активирующей системы, сделанное в 1940-х годах, представило материал для исследований контроля мозгом таких состояний, как сон и бодрствование. Изучение других пациентов, например больных эпилепсией, также привело к пониманию того, что сознание является психическим состоянием. К 1950-м годам появилась область знаний под названием «нейропсихология», которая занималась исследованием психологических последствий травм головного мозга с помощью экспериментальных методов. Результаты этих исследований в итоге привлекли внимание ведущих когнитивистов и нейробиологов, а также философов и заложили основу для современных научных исследований сознания.

Например, в 1960-х годах Майкл Газзанига и его научный руководитель Роджер Сперри объединились с одним нейрохирургом и сделали ряд замечательных открытий в области сознания так называемых пациентов с разделенными полушариями (речь о больных тяжелой формой эпилепсии; их пытались избавить от приступов, хирургическим путем разделяя нервный узел, соединяющий два полушария головного мозга). Не перенесшие такую операцию люди могут назвать простые предметы, находящиеся в поле их зрения. Поскольку обычно язык контролируется левым полушарием, пациенты после описанной выше операции способны вербально описать те предметы, которые представлены в правой половине их зрительного поля, за обзор которого отвечает главным образом левое полушарие, а вот стимулы в левой части зрительного поля назвать не могут, поскольку за его обзор отвечает правое полушарие (рисунок 51.1). Невербально отреагировать на стимулы, видимые правым полушарием, они тем не менее могут, указав на предмет или схватив его левой рукой, которая соединена преимущественно с правым полушарием. Аналогичным образом, если таким испытуемым завязать глаза, они смогут описать предметы в правой руке, а вот в левой – нет. Эти результаты показывают, что посредством иссечения аксонного соединения сознательный опыт может быть изолирован в отдельной части мозга. Таким образом, у ученых появилось убедительное доказательство существования того, во что они давно верили, но не могли доказать, а именно зависимости сознания от нейронных контуров головного мозга, а не какой-то отдельной, не имеющей физической формы души, как утверждал Декарт.

Рисунок 51.1. Результаты классического опыта над пациентом с разделенным мозгом

В 1970-х годах мне, выпускнику, посчастливилось быть одним из студентов Газзаниги; именно тогда появилась возможность изучить новую группу пациентов. Моя кандидатская диссертация была посвящена тому, что левое полушарие делает с реакциями, возникающими в правом. Выяснилось, что с точки зрения левого полушария реакции, поступающие из правого, возникают бессознательно, однако левое полушарие они не удивляют: оно, скорее, принимает их как должное и просто вплетает в общее полотно повествования, внутри которого эти реакции обретают смысл. Например, у нас был пациент, который не мог прочитать текст обоими полушариями, а говорил только с помощью левого. Если сигнал «Встать» мы подавали в левое зрительное поле (другими словами, в правое полушарие), пациент вставал. Когда мы спрашивали его: «Почему вы встали?», он (или, точнее, его оснащенное речью левое полушарие) отвечал: «О, мне просто захотелось потянуться». На лицо была чистой воды конфабуляция, поскольку левое полушарие не получало сигнала о необходимости встать. Примеров таких конфабуляций мы наблюдали множество.

Чтобы объяснить результаты своих опытов, мы обратились к теории когнитивного диссонанса Леона Фестингера. Согласно этой теории, несовпадение между тем, чего человек ожидает, и тем, что на самом деле происходит, создает внутреннее разногласие, или диссонанс. Поскольку диссонанс вызывает стресс, его необходимо компенсировать, чтобы добиться необходимого для человека состояния когнитивного равновесия (рисунок 51.2). Мы предложили считать диссонансом ситуацию, в которой наш пациент с разделенным мозгом осознает, что тело отреагировало на сигнал, который он не подавал, и он использует конфабуляцию, чтобы компенсировать этот диссонанс. Сегодня «объяснение поступка после принятия решения» – популярная тема исследований, направленных на изучение того, как люди объясняют свои решения и действия уже после того, как они были предприняты.

Рисунок 51.2. Теория когнитивного диссонанса

У второй группы пациентов, с которых началось исследование сознания, была повреждена зрительная кора правого полушария (обычно это происходит в результате инсульта). Пациенты с такой патологией головного мозга фактически не воспринимали стимулы в левой половине визуального пространства. В ходе первого исследования таких пациентов, проведенного Ларри Вайскранцем в 1970-х годах, удалось доказать, что хоть пациенты и утверждали, что не видели стимулов, расположенных в слепой для них зоне, они точно захватывали эти предметы и по-другому демонстрировали, что на самом деле эти стимулы мозгом перцептивно регистрировались, в частности стимулировали системы захвата предмета в правом полушарии, отвечающем за поведение, не поддерживающее осознанное восприятие. Этот феномен получил название «слепозрение» – способность демонстрировать поведенческие реакции на зрительные стимулы, о которых невозможно рассказать вербально.

Третья группа пациентов перенесла хирургическое иссечение гиппокампа и других областей височной доли. Как и разделение полушарий, такая операция проводилась для облегчения неконтролируемой эпилепсии. Хотя большинству пациентов операция проводилась в 1950-х годах, последствия этого лечения для сознания в полной мере проявились в течение следующих двух десятилетий. На первом этапе исследования, проведенном Брендой Милнер, выяснилось, что пациенты страдают тяжелой формой амнезии. Сначала казалось, что речь идет об общем дефиците памяти – так называемой глобальной амнезии, но в ходе дальнейшей работы Бренда Милнер и Сьюзан Коркин выяснили, что у пациентов сохранилась способность к обучению и запоминанию выполнения сложных двигательных заданий (например, рисованию объектов по их отражению в зеркале). Со временем проявлялись и другие примеры сохраненной памяти, и стало очевидно, что, в дополнение к двигательным навыкам, пациенты могли заучивать последовательности действий, формировать привычки и развивать павловские условные рефлексы. В 1980 году на основании результатов этих исследований Ларри Сквайр и Нил Коэн выдвинули предположение о том, что дефицит памяти в результате травмы височной доли ограничивается только сознательной памятью. Например, пациенты могли приобретать новые двигательные навыки, но при этом у них отсутствовало сознательное воспоминание о том, как эти навыки у них появились. Авторы теории решили окрестить сознательную память явной, или декларативной, а бессознательную – скрытой, или процедурной.

В этих трех группах пациентов сходное распределение результатов свидетельствовало о глубокой разобщенности между той обработкой информации, которая контролирует поведение бессознательно, и той, что лежит в основе осознанного опыта. Благодаря этим первым исследованиям неврологических пациентов тема изучения сознания в психологии вообще и ее когнитивном направлении в частности остается популярной.