Евгений Шиков
Клетка

Из материалов следствия, допрос сержанта М. Васюкова:

Валька, как и обещала, встретила ее на остановке у поворота на Жарцево. Сонная и немного опухшая, она зевком проводила отъезжающий автобус и, окинув взглядом Лариску, сморщилась.

– Вот на фига на каблуках-то? – сказала она и, откинувшись на деревянной скамье остановки, подняла ноги вверх, будто на качелях, став на мгновение похожей на себя саму в детстве. – Вишь, что одевать надо? Это тебе на будущее!

Лариса посмотрела на ее ноги в обычных черных и потасканных ботинках на липучках. Затем – перевела взгляд на свои ноги в туфлях на каблуках.

– Я думала, так быстрее получится, – сказала она. – Ну, в смысле – стоять придется меньше…

– Плохо подумала. – Валька опустила вниз ноги, качнула ими несколько раз – и, прочертив подошвами по асфальту, замерла, подавшись вперед и уперев в колени розоватые припухшие ладони. – Когда по трассе едешь, особенно в сумерках – вообще не видно, что у тебя там ниже колена. Юбки вот – да. Юбки решают. На юбки чаще тормозятся, но на юбки и менты чаще реагируют. К тому ж с фуры вообще только башку видно. Это если на горочке встать – но там, опять же, менты чаще…

Валька поднялась на ноги, вышла из-под навеса и посмотрела в сторону цыганского поселка.

– Че-т ее не видно, – сказала она. – Короче, пока не затормозят – не видно твоих каблуков. А если затормозили – то там уж им не до каблуков. Большая часть на лицо клюют. Чтобы, значит, не пропитое. Поэтому – выспаться обязательно, а каблуки не очень… Да где ж она?

– Кто? – спросила Лариса, глядя в ту же сторону. Ей стало неуютно. – Ты ж говорила, что мы вдвоем только будем?

– Это я вчера говорила. А сегодня Диана написала, что решила на трассу вернуться. Тут уж без вариков. Все равно будет работать тут же сегодня. Зачем ссориться? Лучше вместе. Утроих всяко быстрее управимся. На трех чаще тормозят. Вообще – чем больше, тем лучше. Мужики любят бабьи стаи. Иногда кажется, что им выбирать нравится больше, чем то, чего они потом с нами делают, сечешь? – Она присмотрелась и хохотнула. – Вон она идет. Узнаю шмару цыганскую… да не одна, кажись…

По трассе, по направлению от цыганского поселка, шагала смуглая женщина лет тридцати, худая и высокая. За ней, стараясь поспеть за широким шагом, семенила смуглая девчонка, на вид – совсем школьница.

– Вот жопа, – протянула Валька. – Малую свою притащила. Теперь понятно…

– Что понятно? – переспросила Лариса. – Какую еще малую?

– Сестру свою тупорылую, – просто ответила Валька и сплюнула. – Я-то Дианку уже почти год не вижу. Она, говорят, в эскорт попала, стала по Жарцево кататься. Ее черные крышевали. А потом залетела и родила зачем-то. Хотя понятно зачем. За маткапитал. – Валька хохотнула. – Потом пропала. Даже в чатике не появлялась. А вчера вот набрала, говорит – давай как раньше. Верно, не берут теперь после родов в эскорт-то. Даже в жарцевский. С такой-то жопой. – Она вновь засмеялась и помахала рукой. Идущая по направлению к ним женщина расцепила руки на груди и тоже вяло махнула им. – А с ней сестра ейная, – продолжила Валька, опуская руку. – Она мелкая была, когда мы здесь работали, а теперь, видать, подросла для заработка. Только – пригляд нужен. В одиночку не приглядишь – если в машину села, то сестра, считай, сама по себе на трассе останется. Может и в кювете оказаться или у цыган тех же, те малое мясо любят, дай боже. У меня цыган один был, так он хвалился, что ни разу не спал с девкой, которой больше шестнадцати. А самому тогда за сорок было.

– А тебе сколько тогда было? – спросила Лариска, сделав ударение на последний слог, и, как всегда, внутренне поправила себя. Мама говорила ей, что это ее проклятие – знает, как надо, но сначала ляпнет, а потом уже исправляется. – Ты ж вроде говорила, что позже начала?

– Мне девятнадцать было. – Валька повернула к ней улыбающееся лицо. – Цыган тот идиот был, даже читать почти не умел. Все просил сзади дать. Говорил – я даже и поменьше кого натягивал, и ничего, не порвал. «Звездочкой» потом помажу – оно и пройдет, и даже муж будущий не поймет, будет думать, что сам распечатал. Так просил, что пришлось уступить. Когда девятнадцать – отказывать еще не умеешь. Черта с два эта «Звездочка» помогает, я тебе скажу, только хуже делает. – Она вздохнула, ступила с бордюра на асфальт и обхватила себя руками. – Его порезали потом, в шестнадцатом, по осени. Помнишь, в «Ручейке» поножовщина была, когда жарцевские заехали? Ну вот он один из тех, кто заехал. Ему брюхо вскрыли, а потом еще два дня в больницу везти боялись. А когда привезли – всё, сепсис уже. Он мне писал тогда, просил привезти денег да пожрать и еще пасту зубную и тапочки. Его дружки боялись там появляться, хотя в розыск вроде не подавал никто…

– И что? Поехала? – с интересом спросила Лариса.

– С чего бы? – удивилась Валька. – Мне уже двадцать четыре тогда было. Научилась таких на хер слать. Помажь «Звездочкой», говорю, оно и пройдет, и трубку повесила. Он так и сдох там, один. Без зубной пасты и тапочек. – Валька сплюнула вдруг с особенной, неприятной злобой. – Туда и дорога. Привет, Дианка! – сказала она совсем другим, звенящим и высоким голосом. – А чегой-то ты не одна? Здесь что тебе, продленка?

– Вечар добренький, – проговорила Дианка с сильным акцентом. – Это малая моя. Мадина.

– Динка я, – сказала «малая». На вид ей было лет семнадцать. – И я уже не в школе. С прошлого году.

– Потому что выперли. – Дианка поднялась на бордюр, и они с Валькой быстро поцеловались в щеки. – Ей восемнадцать уже есть, не боись. Паспорт на всякий случай у меня.

– А что черные твои? – спросила Валька. – Как эскорт-то поживает?

– А нет больше эскорта, – пожала плечами Дианка. – Рифат больше не смотрит.

– А чего так?

– А он засучился. С прокурорами завяз смоленскими. И пошло-поехало…

– Да иди ж ты! – Валька присвистнула. – И кто теперь за него?

– Да никто. – Дианка достала из кармана мятую жвачку, выдавила пару подушечек в рот. – Будешь? А ты? – обратилась она к Лариске. Та аккуратно протянула руку – и на ладошку упало две подушечки. – Только осторожнее жуй, она острая с непривычки. Тебя-то звать как?

– Я Лариса. – Она посмотрела на Вальку, но та лишь улыбалась. – Я сегодня первый день так-то…

– Оно и видно. – Дианка кивнула на ее ноги. – Каблуки тебя уже к полуночи доведут, я тебе говорю. Одеваться надо тепло снизу и сверху, а жопу на обогляд выставлять. Из кабины на скорости только жопу и видно.

– Ладно уж советы давать, – подала голос Валька. – Так что по Жарцево-то? Кто теперь верховодит?

– Да Рифат и верховодит, говорю ж. Он теперь депутат. Эскорт прикрыли. Сделали контрольные, нескольких цыган закрыли, прокуроры звезды получили, Рифат – благодарность от губера. Теперь вот партийный. Обещает цыганский поселок снести.

– Как это он его снесет? – удивилась Лариса. – Там же домов пятьдесят.

– Спалит, наверное, – сказала Дианка и, широко открыв рот, зевнула. На половине зубов желтели золотые коронки. – Потом скажет – герыч варили и спалили сами. Они ж там реально герыч варят. Короче – Жарцево теперь красный город. Цыган будут давить, черных будут щемить, нас тоже, говорят, вместе с ними. Эскорт прикрыли, таксеры возить по клиентам боятся. Ментам за притоны звезды пообещали, так они свои точки сами и сдают. Маришка в колонию уехала за мамчество, хотя на самом деле там Динара мамкой была. А Динару взяли в прошлый четверг, она в Пионерном в гаражах открылась. Ключицу сломали, пока укладывали, сейчас на больничке. Пробовала я из дома, индивидуалкой, – так цыгане шуганули. Пришлось Рифату звонить, но он говорит – в последний раз отмазываю. Ну, короче, теперь вот опять на трассе, вишь…

– А как ребенок твой? – спросила Лариска, и Валька тут же шикнула на нее.

– Ребенок у бабки, – хмуро ответила Дианка. – У него с ножками проблемы. Высылаем вот иногда им с мало́й моей. Понемножку, пару раз в месяц. Правда, она тупая, не смогла доучиться, шарагу, и ту кинула. Вот приобщаю к делу. Для начала – научила на соседе нашем, он теперь раз в неделю пятюню заносит, за минет и пожмякать.

– Только я сосу редко, – сказала малая не отрываясь от телефона. – Он старый.

– А сосала б почаще – авось и не пришлось бы на трассу лезть. – Дианка, стоя на бордюре, приподнялась на цыпочки. – Вон уже и наш идет.

– Кто идет? – Лариска посмотрела в ту же сторону и увидела большой пузатый московский автобус. – Это зачем? Я на Москву не поеду. Обратно-то как?

– Да не суетись ты, – махнула рукой Валька. – Мы одну остановку всего, до Сафоново. Нельзя работать у дома, понимаешь хоть? Местные пропалят, потом участковый какой захочет кого закрыть, поспрашивает по бабкам, кто тут шалавы, – и ему сразу скажут, так и так, мол, Валька Морозова да Лариска Тамарина на трассах члены сосут. Приедут, закупятся, оформят – и все. Раз в неделю будешь к ним на субботники кататься, отрабатывать, а то и на счетчик поставят, будешь как кредит – по десятке в месяц им башлять, чтобы работать не мешали. Так что – раз туда катаемся, – кивнула она в сторону Москвы, потом повернулась в сторону Минска и приближающегося автобуса, – а раз туда, за Смоленск. Чтобы выловить им сложнее было.

– Мусора хуже цыган, – кивнула Дианка. – На цыган хоть управа есть.

– Нет, цыгане хуже. – Малая оторвалась от телефона и сморщила накрашенное лицо. – Цыгане скоты. Ненавижу рядом с ними жить.

– А нечего бухой по ночам шататься. – Дианка подождала, пока дверь остановившегося автобуса откроется, шагнула на ступеньку и улыбнулась водителю. – Привет, родной! Подкинешь до Сафоново?

– Сорок рублей, – сказал тот, не отрывая глаз от трассы.

Дианка отступила от ступеньки и подтолкнула младшую сестру. Та, заулыбавшись, вспорхнула сразу к окошку, наклонилась и что-то заговорила.

– Давай, тоже встань рядом, – толкнула Ларису Валька. – Вишь, обрабатывает?

Лариса поднялась по ступенькам, подошла к Мадине, которая уже, видимо, заканчивала.

– …а мы тогда подумали – и как это мы проехали? Вот и стоим теперь. Вещи уплыли, денег нет. Довезете, дядь?

– Ну ладно уж. – Водитель улыбался, потом глянул на Ларису. – Сколько вас? Эта с вами?

– Да, это Машка, она на два курса старьше. Она не местная, вишь, стоит робеет.

– Ну проходите на свободные. И сестер зовите. Но в Сафоново все выйдете!

– Выйдем, не бойся! – Мадина прошла в салон, вновь поднимая экран к лицу. Улыбка растаяла на ее губах как туман поутру, и они вновь стали капризно поджатыми. – Холодно как тут! А говорят – еврозима!

– Март уже, какая зима? – ворчливо ответила Валька, которая плыла между сиденьями позади Ларисы. Ее громадная грудь иногда задевала пассажиров. Некоторые отодвигались не глядя, другие – поворачивались и смотрели вслед. – Это просто автобус такой, еще гэдээровский, старше меня. Батька на нем меня в церкву возил, помню. На Пасху и другие праздники.

– Он у тебя верующий был? – удивилась Лариса.

– Он у меня нищий был, – просто ответила Валька. – Побираться мы ездили. В праздники хорошо подают. А чтобы, значит, в селе не шквариться – ездили в Сафоново или даже Вязьму. Только без толку, в колхозе все равно все прознали, нашлися добрые люди, принесли на хвосте… Вот здесь давай. – Она приземлилась на сиденье возле двери и вздохнула. – Ухх, че-то голова сегодня дурная. День такой, что ли… погода меняется или вроде того.

Дианка опустилась на свободное кресло через проход. Сидящий у окна мужчина недовольно покосился и потянул на себя полу куртки, на которую села девушка. Та немного привстала, и Лариса увидела, как мужчина задержал взгляд внизу, видимо увидев нечто большее, чем ожидал.

– Малая, ты куда побрела?

– Я взади сяду, – подала голос Мадина. – Тут повыше, Инет лучше ловит.

– Во брехунья, – с восхищением даже сказала Дианка. – Вся в меня. Далеко пойдет, если дать возможность. Ее бы в Москву куда, хоть в ПТУ, да прописка нужна. Или мужик сердобольный. Который нашими не брезгует. – Она шмыгнула носом и громко сглотнула. – Да, холодно здесь. Будет кто? – И она, достав пластиковую бутылку, потрясла ею в воздухе, заставив мутно-коричневое содержимое громко булькнуть.

– От цыган? – скривилась Валька. – Себе оставь.

– От каких цыган? – обиделась Дианка. – Это от теть Ольги. Она для себя гнала, не на продажу. В прошлый четверг.

– Правда? – Валька сощурилась. – А у тебя тогда откуда?

– А мы с ее сыном жучимся. – Она сноровисто открутила пробку пальцами той же руки, которой держала бутылку, отхлебнула, сморщилась, потом кашлянула.

– Это Пашка который? – удивилась Валька. – Так он же малой?

– В армии отслужил и вернулся, какой малой? – сказала Дианка, отдышавшись. – Такая ряха вымахала! Лицо детское, а плечи – во! И нежный, словно кутенок, все ноги целовать тянется. На, держи, – она протянула Вальке бутылку. – Только осторожно, там больше пятидесяти.

– Ты что же, с ним после армии за самогон сговорилась? – хохотнула Валька и тоже приложилась. – Не дешевишь?

– Дура, что ли?! – обиделась Дианка. – Я с ним для души и для веселья. То, что он тратится, – это чтоб нам веселей было. Я, по правде говоря, еще до армии с ним дружить начала. Он тогда на права учился. Мы с ним на автобусе частенько возвращались: он – с учебы, я от Рифата. На одной остановке выходили, в разные стороны шли. А потом однажды он за мной пошел – ну вот мы и дошли… – Она хихикнула. – До того, что он ко мне через ночь приходит, с гостинцами.

– Смотри, чтобы Ольга не узнала. – Валька протянула бутылку Ларисе, и та приняла ее. – А то космы все твои крашеные повыдирает-то за мальца своего.

– Не, мы осторожные. – Дианка вздохнула и откинулась на спинку кресла. – К тому ж мамка его тоже сейчас попивать стала. Уже не такая шустрая. Как уснет – так он ко мне лезет, а если что – через ворота выйдет и вроде бы как с остановки. Всё на мази. Была б помоложе – увела бы мальца в ЗАГС, хрен бы чего сделали. Или Мадинка моя, коли поумнее бы была. Выскочила бы да по цыганам больше не шкварилась.

– Я все слышу! – подала голос Мадина с задних сидений. – И я не шкварилась! Один раз не считается!

– Это ты людям скажи, не мне. – Дианка вздохнула. – Цыгане ей золота навешали, она и повелась. Оказалось – медяшки. А она с ними тремя за эти цепки полную ночь в машине прыгала. Думала, билет до Москвы купить и там квартиру снять, а в итоге – за пятьсот рублей отдалась. Цыгане, что с них взять… Верно я говорю, дядь? – обернулась она вдруг к сидящему рядом пассажиру, который застыл в одной позе, явно подслушивая. Тот вздрогнул, хмуро пробурчал что-то про подстилок и отвернулся к окну. – Ну-ну, так и живем, – неизвестно чему подвела итог Дианка. – Ты пей, пей. В первый раз лучше пьяной быть. Незачем помнить все, оно потом и вспоминаться будет реже.

Лариса собралась с духом – и, запрокинув голову, несколько раз глотнула горючей жидкости. Горло мгновенно перехватило, она поперхнулась – и зажала рот рукой, чтобы не закашляться. Тут же набежала горькая слюна, Лариска сглотнула и ее – и вдруг стало хорошо. Горло расслабилось, в нос ударил цветочный душок, язык, сведенный было в судороге, – вновь стал живым и мягким. Пахнуло то ли вишней, то ли смородиной.

– Славно, да? – подмигнула Дианка. – Раз хлебнешь – как стакан винца уработала. Два раза – как стакан портвешка приняла. Учись, пока жива. Бутылочка такого «сэма» в кармане – примета, что ночь будет доброй и спокойной. А пока отдыхай. Тут сейчас медленно поедем, светофоры да поселки кругом. Отдохни. – И она откинулась на кресло, прикрыв глаза.

Лариска обернулась в сторону окна и вздрогнула, увидев свое отражение. Лицо в стекле казалось гораздо моложе, чем было на самом деле: размытые очертания убирали круги под глазами и смягчали линию нервно поджатых губ, скрывали выражение угрюмой растерянности, которое так часто старит вчерашних еще детей. Сквозь отражения глаз пролетали деревья, будто в заставке «Настоящего детектива», и это было даже красиво, кинематографично и отдавало серой мрачной эстетикой. Алкоголь тоже придавал картинке «мыльной приятности», но лишь до тех пор, пока обзор не закрывала очередная натужно обгоняющая фура с надписью во весь борт на том самом немецком языке, который Лариска так и не смогла сдать. Вспомнились слова баб Светы: «Будешь плохо учиться – проституткой станешь!»

«Так оно и вышло», – подумала Лариска и почему-то улыбнулась. Баб Светка была неприятной женщиной, и осознание, что личные неудачи могут как-то насолить старухе, приносило Лариске некоторое облегчение и даже, можно сказать, удовольствие.

Лариска училась неплохо – для сельской школы, конечно. Четыре человека в классе, один учитель на шесть предметов. Начальная школа далась ей с отличием, пятый и шестой классы – тоже довольно легко. А вот в седьмом начались проблемы. Учителя все больше читали из учебника, все меньше объясняли. Срезовые работы показывали четкое падение успеваемости у всего класса. А потом из города приехал Вадим Сергеич и стал их главным естественником. Он преподавал географию, биологию, химию и даже историю, но только русскую. Успеваемость поползла вверх, особенно у трех девчонок. Вадим Сергеевич был мужчиной интересным, вежливым и вообще – «производил впечатление москвича», хотя сам был из Калининграда. Но в их захолустье быть даже чуточку похожим на москвича – значило для человека многое и изначально определяло отношение окружающих.

В конце восьмого класса Вадим Сергеевич начал давать дополнительные уроки. Сначала в школе, а потом и на дому. Он приходил после семи вечера, с портфелем, пахнущим кожей, и в длинном сером немнущемся плаще. Бабушка уходила прибирать скотину, а они занимались на кухне. Вадим Сергеевич никогда не позволял себе лишнего, не трогал ее за колени, не говорил пошлости, ничего, что обычно пишут в историях про учителей-развратников. Но Лариска чувствовала его интерес, как могут чувствовать только половозрелые молодые девушки, полные эмпатии и женской приметливости до самого края полупрозрачных век. Он иногда глядел на нее по-особенному, не то чтобы развратно, но с интересом. Другой раз – расскажет анекдот или случай «для взрослых», но не потому «для взрослых», что там про секс, нет, а потому, что про политику школы или тайные манипуляции их председателя. Так Лариска, например, узнала, что учителей-то ругают за их оценки гораздо сильнее, чем родители – школьников. Так же она узнала и о том, что Пашке Рукавичному вообще-то предписали школу коррекции и по документам он там и учится, а на деле – сидит со всеми в седьмом и ничем ото всех не отличается, потому что у них в школе программа после восьмого, оказывается, та же самая, что и в «дебилке». Эти разговоры «на равных» заставляли ее поверить, что у него какой-то к ней особенный, необычный и совершенно отдельный от прочих интерес. Что потом, когда она закончит школу – что-то да будет, чего-нибудь да произойдет.

Потом наступил выпускной девятый, и Вадим Сергеевич охладел. Вскоре местные бабки на кончиках застиранных платков принесли к ним в дом весть – учитель сошелся с Полиной, продавщицей из магазина. Старой, почти сорокалетней, с глупым сельским акцентом, заставляющим ее окать через каждое слово. А еще она была мамой Наташи – ее, Ларисиной, одноклассницы. Та вздыхала и закатывала глаза, жаловалась, что мамка от любви совсем спятила и что она возьмет и «от их сбежит, потому как мочи нет глядеть, как они лобызаются». Но разочарованной почему-то не выглядела – лишь немного раздосадованной.

Позже, после девятого, кое-как закончив школу, Лариска при помощи баб Светы устроится работать в магазин – сменщицей Полины, которая к тому времени была на четвертом месяце. Свадьба все еще не была назначена, но Полина не беспокоилась. Вадим Сергеевич подписал контракт со школой на четыре года, свадьбу хотел сыграть уже зимой. В магазине платили одиннадцать пятьсот за два через два, по двенадцать часов за смену, час обед. Хорошее место, в деревне хватало. Баб Света почти ничего не забирала, не меньше восьми оставалось внучке. Вадим Сергеевич, конечно, заходил, косился на нее, немного смущенно – но Лариска по нему страдала уже меньше, поняв, что у взрослых и интересы тоже свои, взрослые.

А потом она однажды пришла на работу не в свою смену – дни перепутала. В то время привычные смены у них «поплыли», и решалось все чуть ли не на ходу, продавщицы подстраивались под Полину и старались, как могли, чтобы всем было удобнее. Полина тогда уже сидела в декрете, но с утра и до обеда работала все же сама, а с двух и до семи ее подменяла Наташка. Оказалось, замещала она мамку не только на работе.

В тот день Лариска, как всегда, пришла сменить Полину во время обеда, хотя смена была, как позже оказалось, не ее. Она сразу поняла бы свою ошибку, если б дверь заперли изнутри, а не наружным замком. Лариске не пришло в голову, что кто-то мог зайти в магазин с черного хода и затаиться внутри, поэтому, не спеша снимая замок с входа для покупателей, она открыла заднюю дверь своим ключом и успела дойти до прилавка, прежде чем поняла: что-то не так. На пирамиде из мешков с комбикормом лежал тот самый несминаемый плащ да стояли подле него ярко-салатовые Полинины босоножки. Лариса подняла глаза – и увидела Вадим Сергеевича, который, повернувшись спиной, замер у дальней стены, где кондитерка, и что-то будто бы перекладывал на полке у самого пояса, но потом, по громкому звуку молнии, Лариска догадалась, что он застегивался, – и почему-то подумала, что он пьяный и просто перепутал магазин с туалетом. Услышав звук рядом с прилавком, она повернулась в сторону кассы – и обомлела. Держась за витрину, в проходе между стеной и прилавком, на полукорточках стояла Наташка, босая и всклокоченная, со злым, колючим взглядом. Она натягивала скомканные на коленях джинсы, в которых белели маленьким комочком спущенные трусики, а сверху болтались лямки расстегнутого лифчика. В спешке Наташка сунула голову в рукав своей модной водолазки, которая била растянутым воротом по влажной, блестящей от пота груди с большими темными и налитыми кровью сосками. Лариса хотела было спросить – чего это ты здесь, при Вадим Сергеевиче, переодеваться вздумала, но тут Наташка разжала губки и вывалила на нее целый поток мата и оскорблений. Лариса перевела взгляд на Вадим Сергеевича, думая, что он как-то прояснит ситуацию. Тот стоял так же, спиной, но теперь уже не шевелился совсем, а спина его была прямой, темной и безмолвной, словно школьная доска, с которой грязной тряпкой стерли все, что было на ней когда-то записано. Тогда Лариска повернулась, вышла и закрыла за собой дверь на висячий замок, оставив им все так, как было до нее, – и пошла домой по асфальту, и где-то ближе к остановке заплакала, и плакала всю дорогу, понимая, что больше уж «как было» ничего никогда не будет.

Потом он явился к ней домой – так же, как и до того, непоздним вежливым вечером, сразу после семи. Разговаривал с бабушкой, смеялся. А когда та ушла убирать скотину – сразу откровенно сказал, что давно любит Наташу и хочет жениться на ней. Что Полина была ошибкой, а с ее дочерью у них все серьезно. Что осенью той уже семнадцать, а через год можно и свадьбу. А пока – поживут так. Вадим Сергеевич выговорил это «так», будто оно ранило его в самое сердце, будто говорил о тяжелой болезни родного человека или о новом несправедливом и глупом законе. Лариска молчала, разглядывая его ноги. Ей нечего было сказать, да и как скажешь, что лучше бы он умер, или уехал бы, или еще чего – только бы не пачкал ее чужими секретами и чужим нарождающимся горем?

В тот вечер Вадим Сергеевич ушел, лишь добившись от нее обещания молчать. Лариска отдала ему это обещание, как отдают старый долг. За школу и его уроки, за надежды куда-то поехать и там куда-то поступить и за то, что он никогда не трогал ее колени, хотя она бы ему и позволила, а еще за то, что на КВНе однажды отдал ей роль принцессы. Она сказала ему «да», и это его обрадовало – почти так же, как он радовался в ее мечтах, когда она отвечала «да» на совершенно другой вопрос и в другом месте, и стоял он в мечтах на одном колене… Потом он встал, поднялся – и вышел из ее кухни, и все. Больше она никому вокруг ничего должна не была. В магазин она после этого в не свои смены не ходила, с Полиной почти не встречалась и ничего ей не говорила, да та и ни о чем не спрашивала – плод развивался тяжело, Вадим Сергеевич часто возил ее в Жарцево, а потом и в Смоленск, на стационар. Иногда на пару дней, иногда – и на две недели. В эти дни Лариска выходила и за себя, и за Наташку. Вадим Сергеевич, как возвращался из Смоленска один, обязательно заходил в магазин, брал фруктового пива, одну бутылочку коньяка и две одинаковых квадратных шоколадки с орехами. Оплатив, оставлял одну из шоколадок на кассе, немного подтолкнув ее указательным пальцем в сторону Лариски. Та благодарила, а потом – убирала шоколадку обратно в коробку. В конце каждого месяца подсчитывала лишние плитки – иногда их было восемь, иногда десять, а однажды – девятнадцать. Лариска брала пару бутылок коньяка – того же самого, как у Вадим Сергеевича, оставшийся излишек забирала из кассы, сводила чек – и шла до озера, к шумным, пьяным и молодым, где ей были рады с коньяком и без, как есть и просто так.

Когда начался сентябрь, она никуда не пошла – ни в десятый, ни в подготовилку, ни в бурсу, ни-ку-да. Баб Света ругалась, но Лариске было плевать. Она привыкла жить незаметно и тихонько, со своими радостями вроде поцелуев с парнями из шараги и их пальцами под резинкой купальных трусов, со вкусом табака на губах и потертостями на коже вокруг сосков от юной, неумело пробивающейся щетины. Наташка же пошла в десятый – хотя оценки у нее были хуже, и баб Света часто ставила ее внучке в пример. «Почему ты не можешь быть такой, как Наташа?» – спрашивала она, не зная, что внучка каждую ночь в пьяных слезах повторяла и повторяла себе этот же вопрос. Почему он не с ней? У нее же нет глупой тощей матери, у нее только одна бабка, которая – это уж точно – ничего бы никому не промолвила, а помогла бы даже и сокрыть… Позже уже она поняла – потому он и выбрал Наташку, что у той мама, на которой можно жениться и жить без скандалов, осуждения и пересудов. В деревне говорили – «прилично». Учителю, к тому же – школьному, обязательно надо было жить «прилично», иначе пришлось бы искать другую работу или ехать в город, где у девок зеленые волосы, а у учителей – татуировки и пирсинг. Она поняла это в ноябре, на «осеннем вечере» в доме культуры, посвященном черт-те знает какому государственному празднику. Вадим Сергеевич пришел на него с двумя своими дамами – светящейся от счастья Полиной с уже надувшимся животом под цветастым сарафаном по левую руку и победоносно улыбающейся Наташкой в коктейльном платье, модно липнущем по талии, – по правую. После короткого концерта взрослые уселись за стол, а в соседнем зале, где гремела музыка, плясала вся сельская молодежь. Полина важно восседала за столом, а Наташка потянула «папу Вадима» потанцевать. Потом они вернулись, Вадим Сергеевич оглядел стол, сказал: «Что-то вина белого не взяли они нам, да?» – и вызвался скататься в город, до сетевика, и прикупить там пару пакетов. Взял с собой Наташку с подружкой (с Лариской, конечно же). Та села в машину, прекрасно понимая, зачем она им нужна. Посередине дороги они остановились и стали искать подходящее место. «Давайте прямо здесь, – сказала безразлично Лариска, – я лучше постою, чем буду ждать, пока вы что-то удобное найдете». Затем она смело протянула руку, взяла его сигареты и зажигалку, вышла, хлопнув дверью, отошла на несколько метров от машины, села и закурила. Курить было тошно – раньше она пробовала только «бабские», тонкие. Слегка закружилась голова, захотелось попить. Обернувшись, Лариска увидела, что они открыли дверь и вылезли наружу, повернувшись спинами, и ритмично дергались. Наташка стояла на цыпочках, и была видна незагорелая кожа на стопах. От их голов в небо уходил пар, и это было особенно обидно – у них там было горячо, а ей было холодно и тошно. Лариска отвернулась и попыталась поплакать, но вместо этого ее стошнило салатом «Мимоза» и китайским плодово-ягодным вином. Потом они закончили, позвали ее – и съездили-таки в сетевик, где взяли несколько пакетов белого и, конечно же, две шоколадки. Одну – Наташке, другую – Лариске. На обратном пути Лариска приоткрыла окно и выкинула свою шоколадку прямо в окно. Никто этого не заметил – они вообще на нее всю дорогу не смотрели. Это был их общий безмолвный договор – не смотреть друг на друга.

Через две недели школьные врачи определили у Наташки беременность. Третий месяц. События стали происходить с ужасающей скоростью. Полина загремела в больницу, ребенок родился раньше срока и с какими-то научными нарушениями. Вадим Сергеевича вызвали в полицию. Лариску тоже вызвали на допрос, на котором ее спрашивали только одно – имела ли место школьная связь. Лариса отвечала им раз за разом – не знаю, не видела, не слышала. Вадим Сергеевича отпустили – Наташка была уже совершеннолетней. Потом Полинин ребенок умер прямо в больнице. Когда Полину выписали, учителя с Наташкой уже не было. Оставив после себя выжженную пустыню, он увез Наташку к себе в подмосковную квартиру, из которой когда-то и приехал. Полинка запила, в магазине больше не появлялась. Все вокруг почему-то теперь думали, что Вадим Сергеевич бросил ее из-за того, что она не смогла родить здорового ребенка, а Наташка, мол, – смогла. Откуда они взяли, что ребенок будет здоровый, Лариска так и не поняла. На бедную Полину смотреть было невозможно. Всего за полгода она допилась до того, что стала выглядеть на пятьдесят, у нее начали отказывать почки. Она продала магазин частнику – и тот закрыл его на ремонт. Лариска осталась без работы. На озеро она ходить перестала – после того, как ей там высказали при всех, что она с Вадим Сергеевичем тоже со школы гуляла и будто бы он ее бабке обещал, что с собой возьмет, но не взял, потому что Наташка первая забеременела. Самое странное – что все неизвестно почему считали, что ему обязательно нужно было, чтобы кто-то забеременел. Баб Света вообще перестала разговаривать с Лариской, разве что приказами. Называла не иначе как проституткой. Наверное – тоже поверила. А скорее – она-то слухи и распускала.

Тогда Лариска и сошлась с Валькой – девка иногда пила на остановке, угощала всех сладким шампанским и курила «Парламент» – в общем, вела себя по сельским меркам довольно смело и даже почти элитарно. Однажды, попав с ней и с двумя немолодыми парнями в машину, они доехали до того самого места, где она сторожила Вадим Сергеевича с Наташкой, и тогда Лариска сама предложила тому, что постарше. Вышла со стороны двери, спустила трусы, встала на цыпочки, задрала голову к небу и сказала – давай уже, ну чего ты там? И он дал. Иногда так сильно, что у нее ноги отрывались от земли. Голова кружилась от выпитого, груди болели под мнущими их пальцами, старающимися нащупать ускользающий сосок, но в целом было неплохо. Почти что классно. Потом – покурили, она выпила еще – и очнулась дома, оттого, что баб Света орет на нее и называет девкошмарой. Лариска себя девкошмарой не считала – но, как оказалось, зря. Валька заставила того, что постарше, заплатить – и сунула деньги ей в джинсы. Четыре тысячи двести. За пятнадцать минут – больше, чем за неделю в магазине. А на следующий день, там же, на ночной и по-металлически гулкой остановке, Валька раскрыла все карты. Объяснила, что, где и как. Лариска испугалась, поехала в Смоленск сдавать анализы. Чисто. Потом – пересчитала деньги. Купила себе обувь – на каблуках, конечно. Купила две пачки «Парламента», коньяку и газовый баллончик. Позвонила Вальке и сказала, что согласна. Та лениво зевнула в трубку: «Во вторник давай подъезжай к трассе, на семичасовом. Только потеплей оденься. Может, до утра начесывать будем».

И вот – она здесь, среди трех других, и ничем от них не отличается. И ей не то чтобы плохо. Теперь, когда она согрелась, а самогон раздвинул лицо в удовлетворенной улыбке, – даже, скорее, хорошо. Почти что – классно.

– Приехали, – толкнула ее в плечо Валька, поднимаясь со своего места. – Вылезаем давай, чего ты дрыхнешь.

Лариска вздрогнула, оторвала взгляд от окна и удивилась, как темно стало вокруг. На улице только начали сгущаться сумерки, но в автобусе уже наступила ночь. Вместе с несколькими другими пассажирами она спустилась по лесенке в середине салона, вышла через отвалившуюся в сторону дверь и поежилась от холодного воздуха. Последней на асфальт выпрыгнула Мадина, чертыхнувшись, когда слякоть из-под подошв запачкала яркую штанину. Где-то вдалеке, за лесом, громыхнуло.

– Опять че-то на полигоне взрывают, бестолочи. И чего мы здесь забыли? – пробурчала Мадина. – Поехали бы до Можайска. В Московской области хоть обочины чистят.

– В Московской области и менты московские… – начала было Дианка, но ее сестра закатила глаза:

– Ой, да хватит уже! Мусора – они и в Африке мусора. А то ты никогда у них на заднем не лежала. Помнут и высадят.

Валька достала из кармана пачку мятных сигарет с кнопкой, протянула Дианке, но та покачала головой и отвернулась. Лариска, подумав, вытянула одну – и склонилась над колышущимся огоньком зажигалки, меж сведенных наманикюренной лодочкой аккуратных ладошек подруги.

– Или позвонят местным рафикам, и они тебе устроят московский шариат, – сказала Дианка и вздохнула. – Дура ты. Менты везде одинаковы, а те, на кого они работают, – нет. Со здешними лучше. Здесь можно по-свойски, здесь бабок больших не водится, и злобы такой поэтому тоже нет.

– А кто там взрывает-то? – спросила Лариска, все еще глядя на лес, где опять громыхнуло. – Зачем взрывают?

– Военные на полигоне снаряды просроченные бухают, только и всего. Пойдемте уже, хватит стоять. – Валька курила, засунув руки в карманы пуховика и зажав фильтр передними зубами, словно сторож на морозе. – Пожрем, моськами поторгуем и если голяк – то вон туда двинем, в сторону Минска. Под надземником. Там лес близко и поворот еще, там не видно, кто и зачем тормознул.

– Там уже и стоят, – сказала Мадина, ткнув пальцем в сторону двух фигур в коротких юбках и темных рейтузах. Фигуры подняли руки и вяло махнули девушкам. Валька тоже подняла ладонь.

– Горилка, что ли? – спросила она удивленно. – Вторая, кажется, Наташка, а эта, рядом, – не Горилка? Слышь, Диан, глянь – Горилка или нет?

– А я откуда знаю? – проворчала Диана, затем остановилась и пригляделась. – Да черт ее знает. Вроде она. Но че-то она еще сильней потощала, что ли?

– Замужняя, – сказала Валька, будто это приговор. – Говорила – по любви. А в итоге – вот, полгода всего…

– Ну ты ладно, тоже не души, – Дианка посмотрела наверх. – Небо что-то хмурится. Опять, что ли, снег?

– Еврозима, – подала голос Мадина. – Скорее всего – дождь, или мокрый снег, или вроде этого – пакость какая-то, в общем. Не будет в этом году снега. Отзимовали.

– А куда мы идем? – спросила Лариска. – Я думала, мы на трассе будем…

– Да вон, видишь? – Валька махнула рукой. – Вон там, где вывеска горит? Это раньше столовка небольшая была, при совке. А сейчас кафе. Мы туда идем.

– Покушать? – спросила Лариска, и Валька кивнула.

– Ну да, и это тоже. С пустым брюхом на трассе стоять совсем паршиво. А если дальнобойщики с собой утянут, тогда вообще неясно, где пожрать успеется. Но главное – тут хозяева понимающие. Можно просто посидеть, погреться… даже кипятку вынесут, если пакетики есть. Ну и – начинать лучше с тепла. Чтобы тебя приметили, чтобы если что – свидетели были. Понимаешь? Если вдруг кто увезет тебя в какой подвал – то потом хотя бы понятно, откуда искать надо начинать.

– А можно и отсюда уехать, – сказала Дианка. – Тут иногда случаются гражданины…

– Да, и такое бывает, – кивнула Валька. – Тут столуются дальнобои, в основном, что на Москву идут, – этим уже неинтересно, они часа через три уже докатят, куда ехали. А вот те, что из Минска или еще откуда, туристы или на заработки – вот эти уже да. Некоторые весь день с Польши катят, а здесь ночуют, чтобы к Москве отдохнувшими выехать. Вот таких высматривать надо. Они обычно носом клюют. И смотри на тех, кто водочку пьет. Не пиво только, а водку.

– Почему водку?

– Потому что у тех, кто водку пьет, – стоит, да недолго. А кто пиво тянет – только ссать будет бегать, эти обычно сидят и глушат до тех пор, пока не сползают. Здесь осторожнее, здесь разбито все… – Она переступила через большую яму. – Короче, с пивными сложнее. Водочных с полоборота можно завести, и они деньги хуже считают. Поняла?

– Поняла. – Лариске стало тяжело и печально. – А что насчет трезвых?

– А трезвые пожрут и дальше поедут. – Валька сплюнула бычок в грязь и забралась на бордюр перед входом в кафе. – Короче, внутри тихонько себя веди. Ты, малая, тоже, – обратилась она к Мадине. – Не груби никому, а то отведу в сортир и косметику твою в унитазе сполосну, поняла?

– А я-то чего? – хмуро сказала Мадина.

– Знаешь сама – чего. Лучше меня знаешь. Тебя сколько раз уже мудохали-то? Чего молчишь? То-то же. Смирной надо быть до последнего, а если что – не бычить и не огрызаться, а в глаз пальцем ткнуть – и ноги в руки. Понятно? Если что – говорю я, а вы киваете и улыбаетесь. Как пингвины в мультике. Нас как раз четверо. – Она хохотнула и потянула на себя дверь. – Все, пошли в тепло.

Перед входом Лариска посмотрела вниз, на свои руки, – и увидела сигарету, о которой совсем забыла. Та прогорела сама, без всякой помощи с ее стороны – почти до середины. Лариска кинула ее в снег, зачем-то перед этим сщелкнув пепел, который вылетел с поднимающимся ветром на дорогу и исчез в гуле проезжающих автомобилей. Лариса посмотрела в сторону надземного перехода, увидела мигающую желтым фуру и высокую девушку, которая, игнорируя переход, перебегала Минку прямо наискось. Глянув еще правее, Лариска вздрогнула, поймав чей-то недобрый, изучающий взгляд из-под деревьев с другой стороны дороги. Проехала фура, девушку обдало грязным мартовским воздухом с трассы – и взгляд исчез. Лариска присмотрелась – вроде шел кто-то по лесу, к стороне надземного перехода, а вроде и показалось. Девушка засунула руку в карман, сжала там баллончик с перцовкой – и стало чуть спокойнее. Никто ее не тронет, никто не сделает ей ничего дурного сегодня.

«Если, конечно, предварительно за это не заплатит», – подумалось вдруг, и стало опять тяжело и печально на душе. Захотелось все бросить и побежать через трассу, в лес и дальше, дальше, дальше – куда глядят глаза. Справившись с собой, отвернулась – и вошла наконец в тепло, пахнущее гречкой с курицей и макаронами с рыбными котлетами.

Внутри было немноголюдно, лишь щуплый старикан расплачивался на кассе, тыкая пальцем в каждое блюдо на пластиковом подносе, да сидели вдалеке двое ребят смуглой национальности, тихо о чем-то беседовавшие и никакого внимания на вошедших девчонок не обратившие, – вот и все посетители. У входа кемарил охранник, поглядывая изредка на висящий под потолком экран с каким-то русским стендапом, где рекламы и закадрового смеха было больше, чем шуток. Сразу за ним была дверка с окном-иллюминатором, из-за которой раздавался грохот посуды, а слева начинался проход за длинную железную стойку с витриной и подставками под серые влажные подносы, которые уже расхватывали остальные девчонки. За кассой стояла женщина в синем, «околосоветском» чепчике и таком же невнятном переднике.

– Давай бери поднос и нахватывай! – сказала Валька, выставляя себе с витрины овощной салат и два стакана морса. – Не боись, я сегодня угощаю.

– И меня? – спросила Мадина. – Я бы пожрала.

– Тебя я сама угощу. – Дианка тоже выбрала овощной салат. – Я тебе возьму, не беспокойся.

– Ты-то возьмешь, – скривилась Мадина. – Говна всякого больничного. А я мяса хочу жареного.

– Жареного нельзя, изо рта нести будет, – сказала Валька.

– Слышала умного человека? – кивнула на нее Дианка. – Пюрешка и салат – вот твой сегодняшний ужин.

– Рыбу тоже не надо брать, – сказала Валька, когда Лариска взяла поднос. – И чай не бери. И котлеты тоже не надо никакие. Пюре или макароны, если суп – то только куриный, не рассольник, а то кислить будет. Из мяса вот – сосиски отварные…

– Я вегетарианка, – сказала Лариска. Мадина позади нее расхохоталась.

– Фига ты! Защитница экологии? Или как?

– Вроде того. – Лариска посмотрела ей в лицо. – А ты чего, не одобряешь?

– Я считаю, если нас жрут – то и мы жрать других должны, – сказала Мадина и взяла с витрины граненый стакан с яблочным соком. – А если жрать овощи – то и сама будешь как овощ. Перетрут, проглотят и высрут.

– Какая-то философия гнилая пошла. – Дианка забрала у младшей сестры яблочный сок и поставила на свой поднос. – Я знаю только, что чем худее талия – тем богаче жопа. Так что – лучше бы не издевалась, а тоже на диету села.

– Я не толстая нигде, – обиженно сказала Мадина, но вниз все-таки глянула. – Это я просто воды много пью.

– Что пьешь ты много – это правда, – хмыкнула Дианка. – Давай, подруг, не тормози. – Она ткнула поднос Ларисы своим. – Ща самый чес будет, можно до полуночи десятку набить и свалить домой на таксо, как настоящие бомбиты. Или выйти по-позднему и до утра стоять, а потом в автобусе с вахтовиками тащиться. Торопись. Бери хлеб – и на кассу.

– Эту со мной посчитайте, – ткнула пальцем Валька на Ларискин поднос, и кассирша приподнялась на цыпочках, рассматривая его содержимое. Отчего-то Лариске стало неприятно, будто кассирша не поднос, а ее саму рассматривала, душу ее.

– Салат «Витаминный», пюре с сосисками и морс черносмородиновый. Греть будете?

– Нет, спасибо.

– Тогда – плюс двести десять за этот поднос. Хлеб?

– Пару кусочков можно.

– Вот от хлеба жопа-то и растет, – сказала Мадина. – А не от мяса.

– Я могу сосиски отдать свои. Хочешь? – спросила Лариска.

– Сосисок я сегодня насмотрюсь, – вновь засмеялась Мадина. – Но хочу, ага. Кидай на тарелку. Хотя я сама. – Она взяла чистую вилку, одним ударом нанизала обе сосиски и споро перекинула на тарелку с гречкой, стоящую у сестры на подносе. – Вот теперь заживем!

– Ишь, оживилась! – сказала улыбаясь Дианка. – Пожрать-то мы горазды.

– Подлива – со свининой, знаете? – отчетливо сказала кассирша, окинув взглядом поднос Дианы. – И сосиски эти вроде тоже со свининой. Предупреждаю сразу.

– Да мы православные, ты чего, сестрен? – делано удивилась Мадина, повернулась к Диане и ткнула в нее пальцем. – Это Василиса, а я, сталбыть, сестра ее единоутробная, Марфушечка. Живем тут в избе на пригорочке, вяжем для смартфонов чехольчики, из барашка – Хуавеяшкам, а с козленка – для Ксяомки. А для айфона икс – шерсть с песьих ягодиц!

– Ну чешет! – в голос расхохоталась Валька, присаживаясь за стол. – Вот кого на стендапы надо, а не глиста этого Волю!

– Ишь какая… – Кассирша тоже засмеялась. – Новенькие? Не видела раньше.

– Пускай будем новенькие. – Дианка, в отличие от остальных, не смеялась, а вместо этого покосилась на сидящих вдалеке смуглых ребят, но те все так же разговаривали, не обращая внимания на девчонок. – Мы здешние.

– Смотрите сами, – пожала плечами кассирша. – А то если ваши увидят – могут предъявить. Харам и все такое…

– Наши – это которые? – подала голос Мадина. – У нас мамка-то с Гагарина. То есть наши – это космонавты? Так они всё видят и всем улыбаются, как святые с икон, а если и спустятся, аки ангелы, то мы на их скафандре молнии-то быстро найдем, и…

– А ну заткнись! – шикнула на нее Дианка и, приложив карту к приемнику, улыбнулась кассирше. – Мы тут покушаем, а потом иногда греться будем заходить, хорошо?

– Грейтесь, чего уж… – Кассирша с некоторым презрением разглядывала Дианку. – Но заказывайте хотя бы чай. Если Гриша приедет, а вы за пустым столом сидите – то предъявит.

– Что они все предъявлять-то будут? – спросила громким шепотом Мадина. – Одно и то же или у всех предъявлялки разной длины?

– Лучше тебе не знать. – Валька уже вовсю хлебала суп, через раз откусывая хлеба. – Ешьте скорее, а то ливанет на улице – сами виноваты будете.

Подошла Дианка, опустила на стол поднос, сняла с него тарелку и поставила перед Мадиной.

– Рот свой на замке держи, – сказала она. – Целее будет. И с хлебом ешь. Так полезнее.

– Забо-отишься, – улыбнулась Мадина и, подцепив сосиску, с хрустом ее откусила. – Может, волосы мне подержишь, пока я отсасывать буду?

Дианка вдруг, без предупреждения, щелкнула Мадине звонкий подзатыльник. Та закашлялась, с трудом проглотила еду и со злобой поглядела на сестру.

– Говорила же – пальцем не тронешь больше? Договаривались же?

– А еще договаривались, что ты пасть свою разевать не будешь, – сказала Валька, не отрываясь от тарелки, потом отложила ложку, допила суп прямо через край – и посмотрела на девчонку. – Давай я тогда объясню. Еще раз что-то вякнешь поперек или до кого докопаться вздумаешь – поедешь домой и будешь в Жарцево с цыганами по подвалам трахаться за кусок конской залупы, ты меня поняла? Меня тут знают, скажу не пускать – выпнут на трассу, не понравишься этой бабе за кассой – вызовет своего Гришу, он стуканет ментам, а те отвезут тебя за ручей и устроят тебе заочное погашение ипотеки, потом прокатят до отделения – и там еще в СИЗО проценты отработаешь, по пятихату за пассажира. К утру сидеть сможешь только лежа. Потом бинтом перемотают, на такси посадят – и повезет еще, если до дома отвезут, а то к тем же цыганам. Поняла?

– Поняла, – хмуро сказала Мадина. – Поняла, что нужно было одной на трассу выходить, как и собиралась. Вы мне только цену сбиваете.

– Да как пожелаешь. – Валька подтянула к себе гречку с сосисками и стала вилкой делить их на маленькие кусочки. – Поедут твои братцы по крови из Москвы до Сирии транзитом через Ташкент, подхватят тебя в багажник – и через неделю окажешься в подвале каком-нибудь, ротным спермоприемником у славных бойцов джихадного государства. Думаешь, тебя кто-то искать будет, кроме сестры твоей? Кому ты на хер сдалась-то? Еще одна чурка с трассы, мясной автомат с ручкой, дернешь – маткапитал посыпется. Или на стройку свезут, в вагончиках черенки потные облизывать, или до республики докинут, в гарем какому-нибудь члену райсовета Колхоззаградотряда, будешь его второй слева женой, пятой снизу дочерью.

– Ты за словами следи, слышь? – сказала Мадина, глаза у которой были уже мокрые, а нижняя губа подрагивала. Она посмотрела на сестру. – Диан, чего она такое себе позволяет?

– Правду она говорит. – Диана ковырялась ложкой в своей тарелке. – Нельзя по одной. Вылавливают. А если вдруг выловят – целку строй, поняла? Не вздумай заигрывать. Они сначала подыгрывать будут, а потом зубы вырвут и снизу все ножом отчеканят.

Лариска отложила вилку и вытерла салфеткой рот. Есть расхотелось.

– Где тут туалет? – спросила она. – У меня от ваших разговоров живот заболел.

– Ишь, испугали девку! – проворчала Валька. – Ты сама-то черных не бойся. Если что, говори – дядя мой мусор местный, на трассу вот поставил. Дадут телефон – ты мне набирай. А вот если русская гопота силком посадит – лучше молчи и делай, как скажут. Наиграются и отпустят. А будешь права качать – вывезут и палками отмудохают. За проституток мертвых не сильно много дают, да и одному только кому-нибудь, кто на себя возьмет. Судьи обычно бабы за пятьдесят, на них мужья не взбираются, а нас с радостью пялят. Вот судьи нас людьми и не считают, и за убийство могут даже и условкой пожурить.

– И сама еще сильней напугала, – сказала Дианка, невесело улыбнувшись. – Отпусти девку в туалет, а то в обморок грохнется.

Валька откинулась на спинку деревянного стула – и указала пальцем на еле заметную дверь в маленьком закутке, который начинался прямо под висящим телевизором с орущим из него стендапом.

– Вон, в ту сторону. И хорош так трястись. Шансов, что тебя в приключение увезут, – меньше, чем что фура собьет. Поэтому перво-наперво выучи, где дорогу переходить, а потом уже сама поймешь, к какой машине подкатывать, а какой стрематься. И будет тебе счастье, кисельные берега и надои до небес.

– Уж лучше фура, – пробурчала Мадина, в которой веселья тоже поубавилось. – По крайней мере – сразу…

В туалете Лариска включила теплую воду – а потом надолго застыла, держа руки под струей и рассматривая свое лицо в зеркало. Как так получилось? Почему она стоит в туалете какого-то сраного кафе и переживает, что ее увезут в цыганский подвал, Сирию или «в СИЗО к пассажирам», что бы это ни означало? Как в современном мире вообще существуют такие вещи – прямо на огромной дороге между двумя вроде бы европейскими столицами? Это всегда так было? Все время? Или откуда-то появилось, нанесло, как му́сора ветром, – и зацепилось за местные заборы и заброшки, обросло темной пылью да бурой грязью, и жрет теперь местных девок одну за одной? Как это может существовать одновременно со стендапом на ТНТ, с салатом «Витаминный» за семьдесят рублей, с автобусами на Москву и из Москвы, в которых люди стараются не смотреть в окна, пока проезжают по всей их сраной Смоленской области, состоящей из кривых берез и покосившихся крестов, вечнозеленых елок да вечноржавых остановок? Как люди могут проезжать мимо всего этого, а потом приходить домой, снимать обувь, мыть руки – и садиться за стол с борщом на столе и сметанкой в борще? Почему в здешних школах не объясняют, что после девятого придется идти или на вахту, или на трассу? Выход один – рожать как можно раньше, рожать как не из себя, рожать раз в два года, а лучше – раз в год, и лучше от москвича, чтобы Собянин че-то там докинул, или от чечена, чтобы Кадыров, а лучше – от московского чечена, чтобы оба занесли. А жизнь – она для других, для тех, кому повезло родиться рядом с метро, в шаговой доступности от школы билингв и эпплстора, в городе с набережными и «Старбаксами», где на дорогах вместо коров пропускают электросамокаты, где из окна видна строящаяся кальянная с летней верандой, а не недостроенный с девяностых завод с прорастающими сквозь порванную временем крышу деревьями.

Обида, огромная и беспросветная обида на весь мир заполнила ее всю, выплеснулась из глаз в раковину, залила ту доверху, а потом и всю туалетную комнату, вытекла за пределы кафе – и заструилась дальше и дальше, до самого дома, где Лариску не ждали, и до самой школы, где ее так и не выучили. Через какое-то время все прошло, как и появилось – схлынуло и отступило во тьму черепной коробки или, может, грудной клетки – было уже не разобрать, да и не очень-то и хотелось. Лариска вытерла покрасневшие глаза, высморкалась – и, вытащив из внутреннего кармана косметичку, быстро подвела глаза. Отражение в зеркале сразу стало старше на несколько лет – то ли из-за глаз, то ли из-за выражения скорбной усталой решимости.

Когда она вышла, то увидела какую-то женщину, сидящую на ее месте и поедающую ее картошку. Лариска на секунду замерла, а потом решительно подошла к столу.

– Эй, ты чего это мою картошку ешь? – спросила она. – Не охерела?

– Тише, тише. – Валька посмотрела на нее снизу вверх, но потом улыбнулась. – Это Горилка. Приятельница наша давняя. Она возвернет.

– Все равно – без разрешения.

– Ты извини, подруг. – Женщина, лет за сорок и крайне худая, вытерла губы салфеткой. – Моя другая тетка в фуру полезла, а я вот пока не пригодилась. Увидела вас – решила добежать, поздоровкаться. Меня ж мой без денег высаживает, боится, что нахерачусь здеся заранее, а потом учудю чего-нить. Поэтому так и выходит – сначала клиент, хоть бы и один, а потом уж завтрак.

– Ты бы хоть накрасилась, что ли. – Дианка уже закончила есть и теперь заливала самогон в стакан с остатками яблочного сока. – А то на мужика похожа.

– А некоторым того и надо, – подмигнула Горилка. – Чай не эскорт. Схавают. Некоторые даже глаз от трассы не отрывают – километра четыре, и все, тормоз в пол, спрыгивай да сплевывай в кювет.

– Можно мне? – спросила Лариска и, не дожидаясь ответа, протянула руку, взяла стакан с самогоном и яблочным соком – и выпила весь. – Ух ты! А вкусно! – Она легонько кашлянула. – Давайте уже пойдем, а? А то я не могу больше вас слушать. Орать от вас хочется, еще одна охерительная история – и я пешком до дома пойду на каблуках, я серьезно. Тошно от кафе вашего и от погоды тоже этой, ну?

На улице опять бухнул далекий взрыв, сразу же засигналили автомобили – сначала далеко, потом совсем рядом – и вдруг яростно и громко заревела фура, и все ревела и ревела, удаляясь к Москве.

– Что за дерьмо? – Горилка вскочила на ноги. – Не сбили там никого? А ну пойдем все вместе выскочим, а?

– Пойдем. – Валька, а вслед за ней и Дианка поднялись на ноги. – Мадина, тут посиди. Если что – с вахты едем, поняла?

– Поняла, – кивнула Мадина, потом посмотрела на двух ребят в углу и немного нервно добавила: – Но вы только недолго, хорошо?

Они вышли на улицу вчетвером – Валька впереди, за ней Горилка с Дианкой и в самом конце – уже успевшая захмелеть Лариска. Первое, что бросилось в глаза, – темнота. Пока они ели – совсем уж стемнело, да так, что если б не пара фонарей у надземника – то хоть глаз выколи. Еще один небольшой фонарь освещал грязный снег на кафешной парковке и подмерзающие на асфальте лужи.

– Смотри, вон стоит кто-то, – Диана махнула рукой в сторону Москвы, и все повернули головы. – Видите, машет чего-то?

На дороге и правда замер жигуленок с приоткрытой дверью, а рядом с ним размахивал руками и что-то громко говорил человеку в салоне какой-то мужик.

– Чего ты там? Сбил кого? – заорала Горилка, шагнув в сторону автомобиля. – Если сбил – то жопа тебе! Тут камеры!

Человек обернулся к ним, затем вновь указал на кафе и закричал. Ветер донес одно слово:

– Медве-е-едь!

– Ну да, медведь! – крикнула Горилка. – И че? Он тут уже сколько! Ты кого там сбил?

Но мужчина повернулся вдруг, запрыгнул в машину – и она неспешно тронулась в горку, тяжело набирая скорость.

– Какой еще медведь? – испуганно спросила Лариска.

– А ты название-то видела? – Диана ткнула пальцем вверх. – Вон там – что написано?

– Кафе «Берлога», – прочла Лариса, сощурив глаза на вывеску. – Это что значит?

– А сама-то как думаешь? – ухмыльнулась Горилка.

– Там клетка за кафешкой, в ней медведица, – коротко бросила Валька. – Хорош ей мозги пылесосить. Иди ей лучше морса с водкой купи, ты ей должна. У девки первый день. Давай, давай, чеши. – Она подтолкнула старую проститутку к кафе. – Нам потрепаться нужно!

– Прямо здесь? Живая медведица? – удивилась Лариска. – А где?

– Говорю же – в клетке, за кафешкой. Не ссы, не вырвется. Короче, дело такое, – сказала она хмуро, когда Горилка зашла внутрь. – Здесь теперь смотрящий новый, надо платить по три кэса за ночь. Но смотрящий никчемный, муж Горилкин, звать Андрестом. Он шестеркой рифатовской был, а теперь вот вроде приподнялся, но все равно остался галимой чепухой. У него всего две девки здесь – жена евойная и еще одна, Шпалой кличут. Если подъедет кто по этому поводу – дуру корчите, поняли? Мол – не знаем никаких Андрестов, а если что узнать – перетри с мамкой. Мамка – это я. Если трясти будет – не ссыте, не тронет. Он трусливый. А Горилке не говорите ничего личного, она знать не должна ни имени вашего, ни где живете – ничего. Все мужу доложит, а он потом кому надо сообщит – приедут по прописке вашей, будете потом заносить до смерти, даже если с трассы уйдете. Сученая она, в общем…

– Эй! – крикнула Горилка, выглядывая из кафе. – Там малая твоя вроде клиентов нашла! Просто сообщаю!

– Вот же ж сучка! – Дианка побежала к дверям. – Тупица малолетняя, только и знает, что…

Она забежала в кафе – и дверь закрылась, оставив снаружи двух девушек и одну дорогу. На секунду Лариске показалось, что будто и не было последних двух часов и они все так же стоят у поворотки на Жарцево.

– Смотрю, зазнобило тебя? – спросила Валька. – Это ничего, это нормально. Пойдем, покажу. – Она одной рукой взяла Ларису под локоть, другой – достала сигарету, сунула между зубов, вынула из той же пачки зажигалку, споро подкурила – и кинула пачку обратно в карман. – Вот здесь осторожнее ступай, а то скользко. Вот. Видишь? – она протянула руку и указала вниз, на большую темную клетку, прилипшую к дальней стене кафе. В клетке кто-то беспокойно двигался туда-сюда. – Слышишь ее? Это Машка. Ей лет восемь уже. Я когда здесь впервые оказалась – она не совсем еще взрослой была. А теперь уже, поди, зрелая по медвежьим-то меркам. И всё в клетке. Вся жизнь взаперти. Мясом ее не кормят, чтобы на людей не бросалась, поэтому она такая небольшая выросла. Но злая иногда – дай боже. Однажды вырвалась – и подрала двух псов бродячих, что на нее лаяли постоянно. Сидели и гавкали, и отгонять бесполезно. Вырвалась, порвала их – и села у клетки. Понимаешь? Могла убежать – а не стала. Привыкла. Другой жизни не знает, понимаешь?

– Зачем ты все это? – с какой-то даже жалостью спросила ее Лариска. – И так ведь…

– Это я к тому, Лариска, что надо различать, когда судьба тебе шанс дает. Когда можно свалить к херам из своей клетки. Горилка, думаешь, сразу такой стала? По молодости была – глаз не отведешь. Один абхаз ее хотел к себе на родину увезти, жениться по закону. А она закуксилась – жирный, мол, и «мазда» у него говенная. Трахалась со своим Андрестом, думала, он поднимется – и ее за собой поведет. А в итоге – сторчалась с ним, и повел он ее на ту же трассу, сосать у дальнобоев по сто рублей за километр. Вернулась в клетку – и не рыпается. Понимаешь? Или Дианка. Та могла муслимкой прикинуться, ведь черная ж сама, хотя у нее только дед был из ихних. Платок бы натянула, косметику с Мадины смыла – и стала бы в мечеть ходить почаще, ее бы в итоге и пристроили к какой-нибудь ферме. Ну или Мадинку хотя бы выдала, да хоть за соседа. А они привыкли к жизни ночной – и слезть не могут. А ведь не молодеют. Мадина – та еще понимает, что лучше хоть в Москву одной, хоть на своих двоих – пока жопа не обвисла, покрутить ею перед университетом каким, найти папика и сладко прилипнуть. А сестра ее отпускать боится, в свою клетку тащит. Поняла теперь?

– Что ты хочешь сказать? – спросила Лариска устало. – Говори, как есть, а то башка уже не варит.

– Я хочу сказать, что, будь ты порасторопнее и понаглее – уехала б из своего колхоза с этим Вадим Сергеевичем, или вдвоем, или хоть третьей – мужики это еще как любят. Еще бы поумнее была – кольцо на палец от него получила, потом разводом по сусалам – и уже свободная московская девка с жилплощадью. И сейчас, думаешь, – чего все такие нервные, срутся да пужалки друг дружке рассказывают? Потому что ты тут сидишь рядом, губки бантиком, жопка помидоринкой. Ты ж на трассе и месяца не пробудешь – укатишь куда-нибудь. Главное – не провафлить вспышку, понимаешь? Поэтому не на хер смотри, и не на кошелек даже – а на руки да на машину. След от кольца снятого ищи. Чтоб кулаки не сбитые, без наколок зеленых. Если иконки на приборке – значит, как разденешься – сними крестик и попроси иконки прикрыть футболкой, мол – греха боишься. Они это любят. Если иконок нет, а всякие пацанские штуковины прилеплены – то кончай погромче и спину царапай, и потом, как отстреляется, – ты полежи с закатанными глазами, будто сознание потеряла, а потом – тоже заплачь, что, мол, не увидитесь больше и не будет тебе никогда такой радости. Вообще – в конце обязательно заплачь. Оно и безопаснее, и надежнее. Легче всего с пенсионерами какими, особенно если вдовец. Скромницей прикинься, поплачь в салоне, как он в тебя кончит, скажи, что стыдно домой возвращаться. Что вот дедушка, пока жив был, – помогал, а сейчас никто не заботится, страшно очень. Чулки порви над коленкой, как будто он по страсти. Скажи – бабка заругает. Зови его ласково – мась или коть. Или чуча. Короче – добейся, чтобы он тебя домой увез, понял? На нас не смотри – мы уже свои шансы просрали все, теперь вот только если Мадинка выпрыгнет куда, да она дурная, на жопе катышки, в башке опарышки. Эта если и уедет – обратно привезут, и хорошо, если целиком. А вот ты – у тебя все шансы. Ведь сама подумай – эта дорога идет из Европы, и почти к самому Сити, где башни все эти. По этой дороге такие люди катаются – у них в кошельке денег больше зараз, чем эта «Берлога» вся целиком с персоналом стоит. Главное – не верь, если скажут, что ты им должна что-то, сечешь? Ни хера ты никому не должна, это не ты должна, это мир тебе по яйца задолжал. Свалку нашу знаешь? Куда мусор с Москвы возят? Вот что они тебе уготовили – с самого детства. Коли родилась в навозе – вот и сдохни на свалке. А ты им доказать должна. Любыми путями выбраться. По головам иди, слышишь? Даже по моей. Всех кидай – а сама когтями цепляйся. Вырвись отсюда – и забудь Смоленск как потный кошмар, на кляп он тебе не сдался, здесь жизни нет и не будет. Гагарин отсюдова улетел – и тебе свалить пора пришла, поняла? И не оглядывайся даже – а то засосет опять, и будешь в лучшем случае на кассе сосиски из салата вычитать, с компотом складывать, а в худшем… – Она вдруг несколько раз затянулась, громко вбирая дым. – А в худшем станешь мной, или Горилкой, или Шпалой. Стояла вроде на трассе, потом фура проехала – и нет тебя. Потом еще одна – и опять стоишь. Туда-сюда, туда-сюда, пока однажды мелькнет какая фура – и совсем не пропадешь, и всем будет насрать, понимаешь? На-срать. На, подержи, – она протянула ей сумочку, а другой рукой стала спускать штаны. – Я сейчас обоссусь уже, а внутри неохота. Они там, небось, опять срутся. – Она присела и, вздохнув, выпустила изо рта клубы дыма, а секундой позже по траве зажурчало, убегая вниз.

– Валь, – сказала Лариса. – А как ты думаешь, мне много придется… ну…

– Порядошно, – сказала Валька и опять затянулась. В темноте свет фар проезжающей машины осветил ее лицо, а за ним вдалеке – клетку, в которой беспокойно, тревожно пыхтела медведица. – Считай – по двое-трое в день. Если через день ходить – то пятнадцать ночей в месяц. Человек, значит, сорок за март и столько же за апрель. К маю, думаю, укатишь с кем-то уже. А то и раньше. В общем – пятьдесят, максимум восемьдесят.

– Восемьдесят, – как эхо повторила Лариска. – Это ж до хера как много, Валь?

– Ну – по большей части сосать будешь. Максимум – через раз насаживаться придется, не у всех на тебя бабок хватит, мы ж не как за Горилку поставим. Короче, по минималке, думаю, пару десятков мужиков в себе потерпишь – и твой найдется. Обычное дело. В Москве, говорят, у школьниц к выпускному в одиннадцатом классе уже больше десяти партнеров. А к диплому – около тридцати. Я исследование читала. Так что за два-три месяца, почитай, вышку получишь, хе-хе…

В тишине отчетливо стало слышно, как где-то снизу лакает крупный зверь. Лариска поежилась.

– Громко как, – сказала она.

– Жажда замучила беднягу, еще бы – по клетке носиться туда-сюда без продыху. Еще и я тут журчу. – Валька вытянула бычок изо рта, в последний раз в жизни затянулась – и щелчком пальца отправила его в темноту, да только он вдруг заискрил и застыл в воздухе, едва-едва покачиваясь. – Это какого хера? – спросила Валька, все еще сидя на корточках вполоборота, попыталась протянуть руку к застрявшему в темноте бычку – и в этот момент темнота пришла в движение, что-то крупное шевельнулось, бычок слетел в мокрую от мочи траву, послышался недовольный рык – и громадный медведь поднял к ним окровавленную пасть со светящимися над ней глазами. Валька вздохнула и начала приподниматься, рефлекторно попытавшись закрыть лицо рукой, – и тогда медведь вдруг вспрыгнул по склону к ней вплотную, оскалился – и почти аккуратно обхватил зубами ее голову вместе с ладонью, а потом сдавил. Что-то хрустнуло, лопнуло, и Валька засучила ногами в спущенных до колен джинсах.

– А-а-ах, – только и выдохнула Лариска, которую от страха почти парализовало. Сумочка подруги выпала из разжавшихся рук на землю.

Валька захрипела, подняла вторую руку и попыталась ударить медведя по морде, тот недовольно фыркнул, присел, а затем, сжав зубы, резко дернул головой назад и вверх – и Валька взлетела к небесам, сверкнув белой задницей. Сделав «солнышко», она ударилась ногами о землю. Из ее кармана вылетели сигареты с зажигалкой и ударили в грудь Лариски, которая будто очнулась и наконец попятилась от зверя. Медведь захрустел зубами, отделяя от тела голову на сломанной уже шее. Лариска нагнулась, подобрала зачем-то сумочку – и продолжила пятиться, не отрывая глаз от рычащего медведя. Тот заметил движение, раскрыл пасть, смятая голова вывалилась из его зубов, и Лариска с ужасом увидела, как из разорванного рта мертвой подруги медленно продолжают выходить остатки сигаретного дыма. Тогда она повернулась – и бросилась бежать к «Берлоге», от которой к ней приближалась высокая худая фигура.

– Вы чего там, заснули? – спросила Горилка. – Нам уже…

– Беги! – выдохнула Лариска, схватила ее за одежду и толкнула в сторону двери. – Медведь! Беги!

– Куда-а? – Горилка вырвала руку и отступила, сощурившись. – Машки испугалась? Или она вырвалась? Не бойся, она…

– Пошли! Давай! – Лариса вцепилась в руку и потащила Горилку к «Берлоге». Та хотела ответить, но услышала позади шум – и повернула голову к кювету, из которого выбрался уже иссиня-черный медведь. Он неторопливо, но резво валил в их сторону как бы немного боком, вывернув голову в сторону дороги и косясь одним глазом. – Охереть, это Машка? – спросила Горилка и тут же сама себе ответила: – Это не Машка! Не Машка!

Почему-то она не сделала даже попытки увернуться, а только махнула свободной рукой и топнула на медведя, будто пытаясь отогнать, а тот, не сбавляя скорости, свалил обеих девушек с ног, нащупал раскрытой пастью руку, уцепился в нее – и потянул на себя, пятясь и вращая мохнатым задом. Головой он мотал неспешно и даже будто бы лениво, однако Горилка летала из стороны в сторону, словно игрушка на конце котоудочки, разбрасывая во все стороны мелочь из карманов, ботинки с ног и телефон с зарядкой откуда-то из-за пазухи вперемешку с мелкими кровавыми каплями. Пытаясь не дать медведю утащить Горилку, Лариска вцепилась в ее вторую ладонь, проехалась спиной по асфальту, затем – прочередила ногами по кювету, вновь по асфальту – и они вместе с Горилкой оказались лежащими прямо посередине трассы. Медведь отступил, мотая головой и разрывая что-то на краю обочины. Лариска вскочила на ноги, успев заметить разорванные на коленях джинсы и стертую до крови кожу под ними.

– Вставай, вставай! – закричала она на Горилку и попыталась поднять ее на ноги. – Быстрее!

– Едрить-колотить! – пробормотала Горилка, попыталась подняться, опершись на руку, – и в следующий момент нырнула лицом вниз, врезавшись в асфальт. Приподняв голову, посмотрела на свою руку, расщепленную в локте, словно надрубленное полено, и закричала: – А-а-а! Рука ж! Это ж рука! А-а-а!

Лариса все старалась поднять ее на ноги, не отрывая взгляда от медведя, который прижал оторванную руку к асфальту, взялся зубами за ладонь – и стянул с нее пальцы, как стягивают в рекламах мясо с куриных ножек. Миг, и он захрустел ими, а из пасти полилась, пузырясь, кровавая слюна. Морда у него выглядела при этом добродушно-отстраненной и очень довольной.

Лариске удалось поднять Горилку на колени, но ту вдруг вырвало, и она заревела, затем всхлипнула, замолчала и, посмотрев на Лариску снизу вверх, спокойно и твердо произнесла:

– Руку мою жрет, – Горилка кивнула на медведя. – Этот, твой. Довольна? Пусть отдаст, воротит, как было. Пусть отдаст.

– Пойдем, милая, пойдем. – Лариска потянула ее к «Берлоге», но Горилка, сделав пару шагов по направлению к обочине, вдруг остановилась, обернулась к медведю и громко заорала, чтобы он отдал ей руку.

– Хуже будет, – грозила она ему и трясла культей, разбрызгивая кровь. Глаза у нее были будто пьяные. – Увидишь! Хуже будет!

Медведь выпустил руку и вновь попер боком, на этот раз вывернув огромную голову влево и косясь на них уже другим глазом. Лариска выпустила плечо Горилки – и отшатнулась за секунду до того, как медведь сбил ту с ног, прижал лапой кричащее тело, обхватил зубами за живот и вновь повторил тот же фокус, что и с Валькой: перебросил через плечо, словно борец, но вместо рук используя челюсти. Часть живота осталась у него в зубах, и Горилка полетела, будто бы вся обмотанная веревками, выпадающими из ее куртки, – вот только это были не веревки. В этот момент всю дорогу залил свет, и из-за горки выскочила, набирая скорость, фура. Завыл клаксон, задрожал асфальт, медведь дернулся от света фар, в два прыжка оказался у обочины, а Горилка скрылась под бампером, не издав ни звука и даже не сумев приподнять голову. Фура взревела, качнулась вбок, лишь чудом не задев медведя, вставшего на задние лапы и оскалившего пасть. Потом ее колесо съехало в кювет, она задрожала по кочкам, наклонилась – и ушла вниз. Заскрипел ужасно металл, контейнер упал на асфальт, выбил искры и, развернувшись, обдал воздухом Ларису, которая, метнувшись поначалу к «Берлоге», вновь уже выскочила на середину трассы. Контейнер ударил в здание, своротил угол кафешки, обрушив даже и часть крыши, – и вместе со всем этим посыпался вниз по насыпи.

Стоящий во весь рост медведь проводил взглядом исчезающую в темноте и пыли фуру, шевеля ярко-красным и волнистым, словно створки раковины, ртом. Затем аккуратно опустился на четыре лапы и не разворачиваясь, вновь боком побежал в сторону замершей на дороге Лариски. Та сорвалась с места, всего через несколько мгновений оказалась у открывающейся уже двери, ударила выходящего охранника в грудь плечом так, что он повалился на спину, повернулась, захлопнула дверь и закричала:

– Замок?! Как закрыть? Дверь? Как?

Все стояли и лупили на нее глаза – молча и ошарашенно. В помещении летала густая пыль, с кухни кто-то кричал.

– Ты чего это, совсем? – Охранник попытался приподняться, и в этот момент по двери ударило так, что она распахнулась, отбросив Лариску на стол у двери, за которым когда-то сидел охранник. Не оборачиваясь, она перелезла через деревянную столешницу – и кинулась за стойку. Позади взревело, и охранник, закричав, пополз в ее сторону.

– Мадина, назад! – закричала где-то Диана. – Туда, туда давай! К сортиру!

Лариска нырнула вниз, затылком ударилась о стойку, выпрямилась – и побежала к кассе, за которой стояла побелевшая от ужаса женщина в чепчике.

– Вызовите кого-нибудь! – закричала Лариска ей в лицо. – Звоните куда-нибудь!

Кассирша вместо ответа открыла рот и выдохнула, глядя куда-то за стойку. Лариска повернула голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как один из кавказцев, поднявшихся из-за стола, спокойно вынул из кармана небольшой черный пистолет, прицелился – и трижды выстрелил в надвигающегося медведя, который, даже не сбавляя ходу, взревел, поднырнул под стрелявшего, мордой подбросил его к потолку, а затем принялся бесноваться, крутясь на месте и лапами разрывая упавшего на пол, но живого еще человека. Тонко, даже по-девичьи, вскрикнул его товарищ и швырнул табуретку, которая ударила зверя по хребту и отскочила на соседний стол, сбивая с него посуду с остатками пюре, однако медведь даже не заметил этого, продолжая неистовствовать. Диана тащила Мадину за руку, пробираясь под одним из столов, когда разъяренный медведь задел его и тот отлетел к витрине будто игрушечный, ножкой едва задев Дианину голову, – но та вдруг клюнула ею вперед и замерла, а из-под волос потекла на кафель кровь, и сразу натекла лужа, а Мадина все тащила сестру за руку, словно мешок, и плакала. Тогда медведь наконец замер и обернулся к ней, рыча и фыркая. Кажется, он был подслеповат и потому водил головой то вверх, то вниз, а глаза то смотрели исподлобья, то закатывались к пасти, будто он пытался разобрать мелкий текст. Все-таки заметив девушек, он медленно направился в их сторону, иногда облизываясь.

– Да сделайте хоть что-нибудь! – закричала Лариса на кассиршу, на сопящего под ногами охранника, успевшего пробраться под стойку, и даже на медведя. – Ну же! Скорее!

В этот момент дверь с кухни открылась – и оттуда выбежал толстый, пожилой уже мужчина с кастрюлей в руках. Он в несколько шагов оказался рядом с медведем и окатил его из кастрюли чем-то, кажется кипящим. Медведь метнулся в сторону, упал на пол и забился, словно гигантская крыса, расцарапывая обожженную морду, затем поднялся на задние лапы, уцепился передними за люстру, сорвал ее с потолка и принялся топтать с той же ненавистью, что и стрелявшего в него кавказца за минуту до этого. Повар отступил, выронил кастрюлю, еле слышно вскрикнув (только сейчас Лариса поняла, что в кастрюле был куриный суп), – и тогда медведь увидел его. Он рванулся вперед и сбил повара с ног, с разгону выломав дверь на кухню и врезавшись там во что-то звенящее и железное. Посыпалась посуда, раздался рык, закричала истошно какая-то женщина, но Лариса не обращала на это внимания. Она перемахнула через стойку, задев кассу (та рухнула на пол, раскрылась и обдала ноги мелочью). Лариска подбежала к Мадине, которая тяжело и с надрывом продолжала тащить сестру в сторону туалета.

– Давай, давай помогу! – крикнула она и схватила Дианку за вторую руку.

– Много крови, – сквозь рыдания сказала Мадина. – Почему крови-то так много?

– Не знаю, просто тяни.

Когда они общими усилиями дотащили Дианку к двери туалета, к ним подбежал второй кавказец. Лицо его, раньше смуглое, теперь было бледно-серым, а справа от виска до подбородка краснели капли крови.

– Куда дверь? – спросил он отрывисто, подскочил и дернул за ручку. – Заперта. Ах ты! Кто там? Кто там?! – И он несколько раз бухнул по двери кулаком. – Открывай, слышишь? Тут люди!

Дверь не открывалась. Мадина вновь начала всхлипывать. Лариса посмотрела в сторону зала и увидела длинный кровавый след, который оставила за собой Дианка.

– Черт, – сказала она. – Черт, и правда – крови-то как много…

– Дай погляжу. – Кавказец присел, отвел налипшие волосы и присмотрелся. – Кожа лопнула. Видать, ножкой разорвало. Череп виден, но не пробит. Надо кровь остановить и промыть. Грязи много налипло.

– Ты что, врач? – спросила Лариска.

– Я студент. – Кавказец посмотрел на нее снизу вверх, и стало видно, насколько он испуган. – Я на третьем курсе. А там брат мой лежит. Он за меня платил. Он за меня воевал, понимаешь?

– Понимаю. – Лариска кивнула на Диану. – Это ее сестра старшая.

– Открывайте же! – Мадина выпустила руку сестры, которая безвольно шлепнулась на кафель, и изо всех сил заколотила в дверь с нарисованным на ней писающим мальчиком. – Открой, сволочь! Открой!

– Тихо вы там! – зашептали со стороны витрины. – Мы пытаемся до ментов дозвониться!

На кухне вновь посыпалась посуда, еле слышно прорычало – и раздались тяжелые шаги.

– Нужно на улицу бежать, – сказал кавказец. – Прямо в дверь – и изо всех сил через трассу. Животные по асфальту хуже бегают, чем мы.

– А пистолет? – тоже шепотом спросила Лариска. – У твоего брата пистолет ведь был?

– Травмат галимый, – с обидой сказал кавказец. – Ты же видела. Ни хера он ему не сделал. Был бы настоящий ствол – положил бы на месте. Мой брат знаешь как стреляет!

– Кто там? – раздалось из-за двери туалета. – Что вам от меня надо?

– Это тот дедушка. – Кавказец подошел к двери, отодвинул плечом Мадину и аккуратно постучал. – Дедушка, откройте, пожалуйста, мы медведя пугаемся.

– Какого медведя? – спросил испуганный старческий голос из-за двери. – Оставьте меня в покое, я милицию вызвал!

– Открой, нас тут едят! – Мадина вновь ударила по двери кулаком, но кавказец перехватил ее руку. – Скажи ему, чтобы он открыл!

– Уходите отсюда, – строго сказали из-за двери. – Я вас не боюсь! У меня сын в Афганистане майором служил!

– При чем тут Афганистан? – Мадина посмотрела на кавказца. – Он не откроет, слышишь? Он акцент слышит и чуркам не откроет! Лариска! – она повернулась к девушке и сложила руки перед собой, – Лариска, попроси ты его, может, он… – Тут она замерла, широко открыв рот и уставившись куда-то за плечо Ларисы.

Уже зная, что увидит, Лариса обернулась.

Он стоял в проходе на кухню, вытащив морду из-за железной витрины и тяжело сопя. Сейчас он уже не казался таким огромным, но выглядел не менее страшно. Шерсть на морде свалялась от грязи и крови, глубоко запавшие глаза часто моргали. В наступившей тишине было слышно, как где-то в глубинах здания с грохотом льется вода.

Снаружи громко засигналили – и все вздрогнули. Все – кроме медведя.

– Э-эй! – заорал кто-то от двери. – Вы чего там устроили? Что это за херня?

– Андрест, – сказал охранник из-за витрины. – Это Андрест, что ли? Чего он здесь делает?

– Это я его вызвала, – громко зашептала кассирша. – Надо его как-то предупредить…

Медведь тем временем неспешно пошел по залу, вступил в лужу крови – и стал ее с удовольствием слизывать. Вновь загудел автомобиль – но он даже не сдвинулся.

– Он глухой, – сказал кавказец. – Смотрите, не реагирует вообще никак. Вот почему он здесь. Другие медведи трассы боятся, а этот пришел.

– Шатун, – сказала Лариска, сглотнув. – Он шатун. Вылез от голода. Видать, осенью не нажрался, а сейчас думает, что весна уже.

Медведь, слизав кровь, прошел чуть дальше – туда, где лежал мертвый кавказец, – и стал его громко обнюхивать. Стоящий позади брат погибшего громко, отчаянно выругался. Ноль реакции.

– Надо выбираться, – сказал он. – Сначала за прилавок, к этим, а потом уже – к двери. Только быстрее. Здесь тупик, он нас всех разорвет.

– Помоги с Дианой, – сказала Лариса, наклоняясь. – Нельзя ее бросать.

– И меня тоже не бросайте. – Мадину била крупная дрожь. – Я собак очень боюсь. А это еще хуже.

– Давай ее на плечи. – Кавказец присел, закинул безвольную бледную руку себе на плечо. Лариска с другой стороны сделала то же самое. Теперь голова Дианки висела покачиваясь в воздухе, а тяжелые от крови волосы рисовали на кафеле причудливые узоры. – Тащим туда, где касса. Ее сначала переваливаем, потом сами, понятно говорю?

– Понятно. Давай быстрее. Страшно до усрачки!

Они двинулись к прилавку, мелко переступая ногами, и окровавленные волосы Дианы с громким влажным звуком отделились от кафеля, поползли вперед, обновляя кровавый след. Мадина, тяжело дыша, шла за ними след в след. В зале горело всего две люстры – в дальнем углу у телевизора и над кассой – центральная же валялась на одном из перевернутых столов. Звук текущей воды был все громче.

– Я ментов вызвал, понятно? – заорал с улицы неведомый Андрест. – Они приедут и вас, чурок, покрошат!

– Он думает, это налет, – сказал кавказец, тяжело дыша. – Шакал тупорылый.

– Быстрее, у меня спина уже. – Лариса почувствовала, как пот заливает глаза. Очень хотелось обернуться и посмотреть на чавкающего медведя – далеко ли тот, – но она понимала, что не стоит, иначе не выдержит и побежит, бросив Дианку.

Почти добравшись до прилавка, они попытались положить раненую туда, где раньше стояла касса, – но в этот момент из-за него поднялась кассирша и выставила ладони. Лариска подумала, что она пытается помочь, и протянула к ней Дианкину руку, но, вместо того, чтобы схватиться за нее, кассирша сильно и по-неприятному отстраненно толкнула Лариску в лицо, поцарапав ей бровь накрашенным ногтем.

– Уходите! – громко зашептала она. – Не видите, что мы здесь?

– Чего? – Лариска посмотрела на нее часто моргая, стараясь смахнуть пот с ресниц. – В смысле – вы?

– Идите отсюда! Вас здесь не нужно! Ты его, сука, и привела сюда. Иди на улицу.

– Так медведь же у двери, – Лариса тоже начала шептать. – Тебе чего, жалко?

– Не пущу. – Кассирша вновь попыталась их оттолкнуть, на этот раз – упершись руками в окровавленные плечи Дианы. – Он по крови пойдет – и сюда перелезет.

– А мы тогда как раз с другой стороны выйдем – и к двери или через кухню!

– На кухне выход в овраг, там потом карабкаться. Идите в туалет!

– Там заперто! Ну же!

– Вы что, не поняли? – Мадина оказалась рядом, с ненавистью глядя на кассиршу. – Эта сука по нам еще раньше все решила. Она же Андреста этого вызвала, чтоб нас похерил!

– А ты чего молчишь? – повернулась кассирша куда-то вниз. – Тебя зачем здесь поставили? Иди помогай мне!

– А пошла-ка ты в жопу, – раздался из-под стойки голос охранника. – Пусти уже людей.

– Вот ты чмошник. – Кассирша двинула ногой под стойкой, раздался глухой удар. – Подымайся и прогони их! Ну? Пускай в туалет идут! – уже громче крикнула она. – А сюда нельзя!

– Позволь-ка. – Кавказец перехватил Диану другой рукой, вытер рукавом пот со лба, затем вытянул руку, схватил кассиршу за волосы и со всей силы ударил ее лицом о прилавок. Та отступила назад, прижала ладони к окровавленным передним зубам – и врезалась спиной в полки с бутылками, которые тут же посыпались на пол. Запахло спиртным. Кавказец не удержал другой рукой Диану – и та тоже ударилась головой о прилавок. Чертыхнувшись, парень потянул ее за руку вверх, обернулся – и вскрикнул.

– Он смотрит! Он нас учуял! Быстрее!

– Ты чего сделал, урод?! – заорала кассирша, сидя на полу, а затем выплюнула что-то на пухлую ладошку. – Керамику сломал! Ты мне керамику сломал!

Лариса из последних сил перевалилась через стойку, не выпуская Диану, – и все трое повалились на битое стекло, пахнущее водкой и сгущенкой. Мадина, крича, перемахнула прямо через стеклянную витрину, зацепившись ногой за поднос со вторыми блюдами, – и те тоже посыпались на измазанный ликерами пол.

– По ходу, надо тикать, – сказал охранник, водя по сторонам запавшими глазами. – Мы все здесь, скоро и он придет…

Лариса уперлась ладонью в пол, поморщившись, когда осколки впились в кожу, посмотрела вверх – и сердце ударилось прямо в горло.

Он вырастал над прилавком, поднимаясь во весь свой рост, демонстрируя шерсть на груди, в которой копошились какие-то насекомые. Положив лапы на стойку, медведь вытянул шею и попытался уцепить кавказца за ногу, но тот пнул его в морду – и, перебирая плечами, отполз в сторону кухни. Охранник уже достиг на четвереньках противоположного конца прохода и сейчас, кажется, подумывал, в какую сторону бежать. Мадина сняла бутылку какой-то дешевой водки, размахнулась и швырнула в медведя, но промахнулась, и водка разбилась где-то в зале.

– С вами говорит дорожная полиция! – раздался с улицы механический мегафонный голос. – Старший лейтенант Николай Романов. Выходите по одному! Нет нужды проливать кровь!

– Здесь медведь! – заорала во весь голос Мадина. – Здесь медведь, придурки!

Медведь тем временем попытался подцепить за ногу кассиршу, и та, завизжав, начала брыкаться. Медведь не обращал на ее удары особого внимания, лишь кривил чёрно-розовую пенящуюся пасть. На лежащих Ларису с Дианой он не реагировал – видимо, потому, что те не шевелились. Лариса, почувствовав под бедром что-то круглое, впившееся в кожу, сунула туда ладонь – и нащупала в кармане куртки что-то твердое.

– Баллончик, – поняла она и, перевернувшись, попыталась его достать.

Медведь тем временем подцепил наконец кассиршу за ногу, до хруста сжал ступню – и потянул на себя.

– Убейте его! – заорала женщина, непонятно к кому обращаясь. – Застрелите его сейчас же!

С улицы послышались выстрелы, треснул разбитый плинтус, отскочил от двери – и длинной лучиной повалился на пол, загремев по кафелю. Вместе с ним упал и охранник, пытавшийся незаметно выбраться на улицу.

– Черт, ты посмотри, – сказал он удивленно. – Он мне в живот выстрелил.

– Убейте его-о-о, – орала кассирша, которую медведь старался вытянуть из-за прилавка за ногу. Она вцепилась пальцами в полку на стене, с которой сыпались оставшиеся бутылки, и кричала прямо в потолок: – Стреляйте кто-нибудь!

– Отпустите заложников! – крикнул кто-то в мегафон уже не таким уверенным голосом. – Спецназ уже на месте!

– На каком, вашу мать, месте! – заорала Мадина, перекрывая вой кассирши, схватила две бутылки – «Ольмеку» и «Джим Бим» – и швырнула в зверя, на этот раз попав ему в плечо и живот. Одна из бутылок соскользнула вниз, ударила Лариску по лбу и грохнулась на пол, обдав осколками с запахом меда. – Тут медведь, драть вас в рот! Живой медведь! Он нас жрет!

Медведь выпустил кассиршу, повернулся в сторону Ларисы, наконец заметил ее и облизнулся.

Вспомнился почему-то Вадим Сергеевич, как она слушала его на кухне у баб Светы, и мороженое из «Макдональдса», которое за это время успело растаять и запачкало рукав. Учитель тогда рассмеялся, наклонился – и лизнул ее палец. Это было самое интимное, что случилось с ней за всю жизнь. Самое лучшее, что произошло наяву.

Лариска подняла руку с баллончиком, нацелила его в глаза медведю и попыталась нажать на клапан. У нее ничего не вышло. Видимо, новый баллончик требовалось предварительно «сломать», как какой-нибудь лак для волос или взбитые сливки, а может, спуск был слишком жесткий. Лариса скользкими от крови пальцами пыталась вдавить чертову кнопку – но безрезультатно.

В следующий момент медведь наклонился и аккуратно, практически нежно накрыл пастью всю ее правую руку по локоть. Лариса успела всхлипнуть – и тут же весь ее мир покрылся белыми пятнами, будто пересвеченная фотография. Она почувствовала, как тупые зубы, по ощущениям напоминающие кусачки, раскалывают ногти на пальцах и сжимают запястье, отозвавшееся тихим треском. Потом зубы достигли баллончика – и тот с отчетливым глухим хлопком лопнул.

Медведь дернулся, качнулся назад, заставив Лариску подняться на ноги, и раскрыл пасть, выпуская искалеченную руку. Девушка вновь шлепнулась на пол и молча поползла назад, слишком испуганная и оглушенная болью, чтобы понять, что ее ноги прижаты лежащей без сознания Дианой и она просто дергает плечами, лежа на полу. Медведь ударил лапами по стойке, раскрыл рот, и оттуда полилась пена вперемешку с пузырящейся кровью. Он зарычал – дико и грозно – так громко, что Лариска на мгновение оглохла, а визжавшая рядом кассирша опомнилась и поползла от медведя на коленях прямо по окровавленной Диане, цепляясь пальцами за Ларискину одежду. Медведь вдруг рыгнул, наклонил пасть и вывалил на спину кассирши что-то красно-желтое и безумно вонючее, после чего подцепил зубами волосы кассирши и потянул наверх. Та вцепилась Ларисе в лицо – одной рукой в районе подбородка, другой – возле уха, раздирая ногтями кожу на виске, и тогда Лариса нащупала на полу отбитое бутылочное горлышко, подняла руку – и почти механическим движением вставила «розочку» ей в щеку, не размышляя и не понимая, что делает. Кассирша всхлипнула, взялась за торчащую пробку и почему-то попыталась ее открутить, но так и скрылась за прилавком, напоследок двинув Ларисе по голове дергающимися в воздухе ступнями в розовых кедах. Шлепнулось на кафель тяжелое тело – и медведь тут же принялся драть его когтями. Потом перестал, и его вновь вырвало. Слышно было, как кассирша дышит – тяжело и хрипло, будто через порванный брезент. Затем медведь покашлял, фыркнул и снова принялся рвать ее тело.

Лариса соскребла что-то со своей щеки и увидела, что это палец. Наверное, Горилкин. Присмотрелась – нет, ее собственный. Тогда засунула палец в карман. Прижимая к груди разорванную руку, выползла из-под неподвижной Дианки. С трудом поднялась на ноги – и не спеша побрела к другому концу витрины, откуда ей махали кавказец с Мадиной. В раскрытую дверь заглянул человек в форме, что-то выкрикнул, потом выматерился и прицелился. Бахнуло. Еще раз. Посыпались стекла витрины, медведь опять взревел и стал подниматься на задние лапы, пытаясь развернуться в узком пространстве у кассы. Лариса с отстраненным интересом посмотрела в его сторону и увидела горбатую спину, трясущуюся от судорог ярости, словно холодец из плесени и шерсти. Затем бахнуло еще раз, что-то громко лопнуло, и во всем кафе погас свет. Лариска замерла.

– Вот говно, – раздался слабый голос охранника от двери. – Ты в щиток шмальнул, по ходу.

– А где он был? – спросил неуверенный голос, который, как не сразу поняла Лариска, принадлежал дорожному лейтенанту Николаю Романову. – Я вроде ему в спину палил. А вы давайте на выход!

Лариска опустилась на колени, проползла под стойкой – и тут у двери закричали. Она не удивилась, а просто поднялась на ноги и повернула от криков в темную кухню.

– Выходим! – орал где-то кавказец. – Давай, держи меня за руку!

– Не бросай! Не бросай! – кричала Мадина.

– Ах ты ж вымя собачье! – воскликнул дорожный лейтенант уже испуганно, и вновь выстрелил, потом еще раз.

– Меня тоже! – кричал охранник. – У меня живот! Не могу!

Дорожный лейтенант завопил, теперь уже от боли – и бахнуло снова, а потом загремело, зарычало, что-то упало на кафель, и все звуки растворились в необычайно резком, невероятно громком шипении. Лариска остановилась и обернулась, настолько ее поразил этот звук. В выломанную кухонную дверь с шипением проникало белое облако, оседало на стенах дрожащими лохмотьями в неверном свете, сочащемся из дыры в стене да исходившем от дежурных лампочек на блестящей в полутьме технике.

– Огнетушитель уронили, – сказала Лариска с осуждением в голосе, а потом отвернулась – и побрела дальше. Переступив через разорванное тело, лежащее лицом вниз, посмотрела в сторону – и встретилась глазами с женщиной, забившейся под раковину, из которой ей прямо на голову хлестала и хлестала вода.

– Умно, – сказала с одобрением Лариска. – Не высовывайтесь, когда он сюда зайдет. Может, и во второй раз не заметит.

– Где? – спросила женщина с сильным среднеазиатским акцентом и посмотрела в сторону оседающего облака. – Где он сейчас?

– За мной идет, – уверенно сказала Лариска и, обернувшись, ткнула окровавленной рукой в сторону двери, в которой как раз показалась раскачивающаяся темная фигура. Она не могла сказать, откуда в ней появилась эта уверенность, но знала, что медведь пришел лично за ней. – Он меня пришел из клетки забрать. Навсегда.

– Уходи тогда! Уходи! – Женщина показала рукой в дальний угол кухни. – Там коридор есть, а за ним дверь. Лестница и потом…

– Не успею, – сказала Лариска и, обернувшись, шагнула к разбитой стене. Выглянула вниз – и увидела мокрую траву да вывернутые трубы, из которых хлестала исходящая паром вода. Фура лежала на боку, вмяв кабину в мягкую мартовскую грязь, сплющив ее до размеров холодильника. Из окна торчало что-то – то ли ремень безопасности, то ли рука. Услышав позади себя шлепанье лап, Лариска вздохнула – и шагнула вниз.

Она ударилась спиной о скользкую землю, выбившую из груди воздух, покатилась вниз, набирая на себя комки грязи, – и остановилась в паре метров от огромных, испачканных в глине колес. Рука горела огнем. Она посмотрела вниз, но теперь не увидела даже крови, все залепила грязь. Лариска встала на ноги и, шатаясь, побрела вниз по склону, придерживаясь здоровой рукой за покрытое ржавчиной днище фуры. Сзади взревел шатун, чихнул несколько раз – и тоже прыгнул. В отличие от Лариски, он не покатился, а медленно, неторопливо сползал вниз по грязи, не отрывая взгляда от добычи. Лариска встретилась с его глазами, обернувшись через плечо, и убедилась, что так и есть: медведь шел за ней – и только за ней.

Лариса отвернулась и пошла дальше – шаг за шагом, метр за метром. Лица коснулось что-то холодное. Подняв глаза, она поняла, что это снег. Где-то позади, на дороге, завыла-закрякала скорая, удаляясь куда-то в сторону Москвы. Куда же еще. Почему-то подумалось, что к ней медики уже опоздали. К ней самой скорая должна была приехать еще тогда, на поле, где она сидела спиной к Вадим Сергеевичу с Наташкой и курила, захлебываясь слезами. А теперь уже поздно. Теперь ее заберет Смоленск, разорвет на куски и зароет в стылую грязь между Гагарином и Жарцево, присыплет снегом, утрамбует фурами, и никто ее больше не найдет – потому что искать некому.

Что-то тяжелое ударило в фуру – как раз когда она дошла до кабины. Посмотрев на разбитое водительское стекло, Лариса убедилась, что это и правда ремень торчит. Водителя видно не было, но ремень был испачкан темным. Грязью или кровью? Лариса не могла различить – даже на своей руке не могла, что уж говорить о каком-то ремне.

Тьма впереди вдруг ударила в лицо вонью, оскалилась рыком, и на секунду Лариса подумала, что шатун обхитрил ее, что он обошел фуру с другой стороны и затаился за кабиной. Но это оказался не он, а медведица в помятой клетке, которую грузовик оторвал от стены кафе и спустил вниз. Там, где в клетку был вход со стороны кафе, зияла пустота размером с легковушку, но медведица не додумалась выйти. Она стояла на задних лапах у решетки и скалилась в свете разбитой фары грузовика, пытаясь понять, кто к ней идет.

– Это я, – сказала Лариса. – Не бойся. Это я. Но я не одна. – Она взялась ладонью за угол клетки, перелезла через кусок вырванного железобетона с торчащей арматурой и шагнула вниз. Тут же поскользнулась, но устояла. Медведица обнюхала ее пальцы и вдруг лизнула их. – Тебя Машка зовут? А меня Лариса. – Теперь открытый угол клетки был совсем рядом, и Лариса, не раздумывая, вошла в нее. Медведица опустилась на четыре лапы и попятилась в угол, не сводя взгляда с девушки. Она привыкла, что с этой стороны заходят люди – но люди, пахнущие по-другому. – Я тут посижу у тебя, хорошо? Недолго. Пока этот не…

Медведь, успевший забраться на кусок железобетона, ударил по клетке лапой, и та покачнулась. Он попробовал укусить прутья, но, видимо, они ему не понравились.

– Ты уж извини, – сказала Лариса, усаживаясь на дощатый пол, пахнущий дерьмом и соломой, – но одна я помирать не умею. Мне одной страшно очень…

Медведь спрыгнул с куска бетона на землю, вразвалочку подошел к открытой части клетки – и засунул голову в клетку.

– И чего тебе не спалось-то, тварь? – спросила его Лариска устало. – Кто ж тебя разбудил?

Вместо ответа медведь навалился на прутья передними лапами, клетка наклонилась к нему, и Лариса почувствовала, что сползает. Она попыталась схватиться за прутья правой рукой, забыв, что та побывала в пасти у медведя, – и мир вновь превратился в засвеченную фотографию. Скользя на испачканной в глине заднице, девушка скатилась к самому краю клетки, медведь тут же ударил лапой – и лишь поджатые ноги спасли от когтей. Лариса попыталась отползти, но от движения только съехала еще ниже. Медведь открыл пасть и громко зарычал, и Лариска увидела чье-то ухо с сережкой, застрявшее между губой и клыками.

«Вот и все, – подумала Лариска. – Вот так оно и произойдет».

Мимо метнулась тень, обдало запахом зверя. Медведица, склонив голову к полу, всем телом ударила шатуна, выбив его из клетки, и опрокинула в грязь. Насколько тот был тяжел и нетороплив, настолько Машка была быстра и яростна. Она вцепилась ему в живот – и звери зарычали, катаясь в грязи. Клетка, лишившись их веса, качнулась обратно и замерла, задрав дырявый край к небесам, из которых продолжал сыпаться снег. Лариска больше не видела медведей, только слышала. Со стороны трассы раздались крики, и по клетке мазнули лучи фонарей, сразу несколько, а потом устремились куда-то вниз и вбок, в сторону рычащей животной ярости. Пальнули выстрелы – один, второй, третий. Рычание прекратилось, и Лариска увидела крупную хромающую тень, которая брела в сторону фонарей. Шатун мотал головой и щерился на фонари окровавленной пастью, вся морда его была изорвана в лоскуты – Лариска увидела это, когда медведь отвернулся от бьющих в глаза лучей света и боком пошел на них. Вновь полыхнули вспышки выстрелов – и шатун наконец остановился, уперся головой в грязь, будто пьяный, и завалился на бок.

Лариса подползла к краю клетки, выглянула вниз, туда, где сидела испуганная окровавленная медведица с широко открытой розовой пастью. Грудь ее ходила туда-сюда, быстро и часто, как бывает у испуганных кошек. Лапы были все залиты кровью, одну она поджимала к располосованному животу.

– Беги, – сказала Лариска отчетливо. – Беги, милая. Вон туда, – она показала на речку в глубине оврага, на лес, на свободу. – Беги. Пожалуйста. Ну не надо, не надо сюда, не надо… – Она заплакала, когда медведица, поднявшись на лапы, попыталась заползти в клетку. Из дырок от когтей на ее животе толчками выбивалась кровь. – Ну что же ты, ну зачем? Ну зачем, ну не надо!

– Еще один! У клетки! – заорали сверху, и фонари высветили двоих выживших, прижали их лучами будто тяжелым каблуком.

– Это не она! – закричала Лариска. – Это не…

– Понизу бей! – раздалось от фуры, и несколько выстрелов слились в один. Они вошли медведице в пузо, торчащее с края клетки – и вышли из спины, вместе с кусками мяса и шерсти. Машка вздохнула и стала сползать вниз, а затем в ужасе от происходящего вцепилась зубами в прутья и повисла, вращая белками глаз и царапая когтями доски. Она не понимала, почему не может просто взять и подтянуться в свою клетку – как раньше, как и всегда.

– Милая. – Лариска оказалась рядом, положила здоровую руку ей на морду, провела по грязной окровавленной шерсти. – Милая, ну зачем… ну зачем ты? Ну зачем?

Она гладила и гладила ее по голове – и Машка перестала вращать глазами, расслабила лапы, успокоилась и лишь тяжело, громко выпускала пар через нос. Потом она закрыла глаза, выдохнула – и больше не шевелилась. Зубы ее разжались, и медведица выпала наружу, ударившись спиной о грязь, которую уже успело накрыть мелким мартовским снегом.

Лариска опустила голову на доски и затряслась всем телом от рыданий. Сквозь веки она видела приближающиеся бледные пятна фонарей, которые, раз на нее попав, так и застывали на ее коже, пачкая ее навсегда.

– Девушка! Здесь девушка! С вами все в порядке? – кричали они. – Скажите, чтобы спустили носилки! Вы слышите? Вы здесь работаете? Вы можете выбраться? Слышите? Как вы оказались в клетке?

Лариска слышала. Каждый их вопрос. Но не на один не находила ответа…

Из материалов следствия: комментарий эксперта-зоолога Ильинской И. М., доцента кафедры биологических наук РГПУ им. Герцена: