Часть восьмая
Звукозапись
Трудно представить себе что-нибудь более эфемерное, чем запись звука. Я имею в виду не запись нот значками на каком-либо носителе – от бумаги до бронзы (это я про памятник Чайковскому перед Московской консерваторией вспомнил, там на оградке бронзовые цитаты из классика). Я говорю про запись колебаний воздуха. «Архитектура – это застывшая музыка». Ага, еще этого ужаса не хватает, тоже мне, форма звукозаписи. Хотя «Болеро» Равеля в таком формате, наверное, смотрелось бы любопытно.
Опять же, любимое нами теперь 4’33’’ в трех корпу-сах под открытым небом. С перерасходом финансирования.
Если не считать Шеллинга, то про «застывшую музыку» лучше всего рассказал барон Мюнхгаузен – помните историю, когда в почтовом рожке замерзло все, что по дороге наиграл почтальон, а когда на ближайшей почтовой станции он повесил рожок около печки, это «все» оттаяло?
А что, неплохо вышло – вместо объявленной прямой трансляции получили полнометражный «Концерт по заявкам» в записи.
Барон сохранил для нас всю программу того незабываемого вечера.
Запись звука – это совершеннейшее чудо! Я даже не говорю о наших современниках (хотя, конечно, у разных поколений разные современники), но когда ты можешь услышать, как пела великая Аделина Патти, которую дополнительно обессмертил в своем музыкальном памфлете «Раек» М. П. Мусоргский… Пусть даже запись была сделана, когда певица была уже не в самом расцвете своего мастерства. Но просто представьте себе эпоху – девятнадцатилетняя Патти пела в 1862 году в Белом доме для Авраама Линкольна.
Благодаря этим самым ранним записям мы можем услышать голос легендарного Карузо. Или как в 1903 году звучал «Венгерский танец» И. Брамса в исполнении выдающегося скрипача второй половины XIX века Йозефа Иоахима, близкого друга Брамса (который, кстати говоря, написал свой скрипичный концерт именно для Иоахима).
Существуют записи, на которых Фриц Крейслер исполняет свои скрипичные миниатюры в самом начале ХХ века, в стилистике более чем столетней давности, в контексте совершенно иной исполнительской эстетики.
Иоганн Штраус-внук, родившийся еще в 1866 году (сын Эдуарда, одного из братьев Штраусов-сыновей) и заставший живые традиции исполнения произведений своего великого дяди, в 1903 году записал восемь произведений Штрауса на Deutsche Grammophon AG. Это бесценный документ для современных исполнителей. По крайней мере, при исполнении венского вальса благодаря этой записи снимаются некоторые вопросы о том, как эту музыку правильно играть.
Обратная сторона медали
Времена меняются, я полагаю. Свистки свистят, машины ревут, радио орет что-то кошмарное – похоже, последние две сотни лет каждое новое изобретение шумнее предыдущего.
Генри Каттнер. Хогбены
Другое дело, что человечество умеет мастерски превращать любое чудо в свою противоположность. На протяжении всей истории, особенно очень давней, люди жили в относительно тихом мире, в котором можно было услышать шелест травы и журчанье ручья, ощутить почти бесшумное движение крыльев совы над головой и мягкую поступь тигра за спиной. Это был мир, в котором из каждого дупла не звучало Jingle Bells и Let it Snow в те дни, когда и так зуб на зуб не попадает, а мамонтовая накидка привлекает окрестных шакалов ядреным запахом мокрой шерсти, мир, в котором не было таких форм принудительного наслаждения, как музыка, звучащая даже из светофора, чайника или лифта. Кстати, в этом контексте часто упоминают утюг, но мне пока такое не попадалось.
В добрые старые времена для того, чтобы послушать музыку, требовалось приложить некоторые усилия. Не обязательно такие, какие затратил, скажем, И. С. Бах, который проделал путь длиной почти пятьсот километров из Арнштадта в Любек, чтобы послушать Дитриха Букстехуде, композитора и органиста, который, может, и не был для Баха сенсеем, но гуру, безусловно, был. Точно так же для того, чтобы оказаться в Мюнхене на премьере «Симфонии тысячи участников», то есть Восьмой симфонии Малера, от Рихарда Штрауса, Антона Веберна, Томаса Манна и Стефана Цвейга, я уж не говорю о короле Бельгии и премьер-министре Франции, потребовались несколько бо́льшие усилия, чем просто включить радио.
Если ты шел в церковь (я имею в виду в данном случае протестантские традиции), то ты знал, что идешь туда, где будут петь псалмы, будет звучать орган, если ты шел в гости к знакомому курфюрсту или князю, ты мог ожидать, что там будет звучать музыка и даже, возможно, в очень неплохом исполнении, скажем, княжеского придворного оркестра под управлением Й. Гайдна…
В конце концов, ты мог взять свою скрипочку и ноты квартета Людвига Шпора, если тебе вздумалось помузицировать с друзьями…
В этом была как минимум предсказуемость.
В самом худшем случае ты мог нарваться на нищего музыканта на улице, который исполнит тебе что-нибудь из Моцарта или, несколько десятилетий спустя, La donna è mobile за сутки до премьеры «Риголетто».
Но представить себе, что ты идешь в лавку зеленщика или мясника, поднимаешься в свою каморку на постоялом дворе или просто едешь в конном экипаже, и там везде и постоянно звучит музыка, которую по своему вкусу выбрал зеленщик, мясник, хозяин гостиницы или извозчик, упаси боже…
Нет, чего не было, того не было.
Краткая многовековая история звукозаписи
И все же запись звука – это чудо.
Пожалуй, исторически самый ранний пример звукозаписи я мог бы отнести к легендарным древнегреческим временам, когда брадобрей несчастного царя Мидаса впервые «записал» речь, выкопав ямку и шепотом продекламировав в нее, как в микрофон, новость о том, что у царя Мидаса ослиные уши. «Всем спасибо. Записано», – неслышимо для человеческого уха прозвучала реплика Трансцендентного Звукорежиссера.
Хотя, пожалуй, по своим результатам эту технологию правильнее было бы отнести к СМИ.
Можно, конечно, в этом контексте упомянуть и нимфу Эхо, но это решение следует признать технически неудачным ввиду очень малой длины записи, и, кроме того, система позволяла прослушать фонограмму всего несколько раз.
Вагрич Бахчанян, художник, литератор и вообще человек необычайно проницательного ума, как-то посетовал, что, если бы Франциск Ассизский читал проповеди не голубям, а попугаям, они, пожалуй, могли бы донести до нас слова святого.
Эта мысль предлагает интереснейший ракурс для взгляда на технику звукозаписи доиндустриальной эпохи. Становится ясно, что св. Антоний Падуанский, который читал проповеди рыбам, был в еще более проигрышном положении.
Но зато эти истории открывают путь к достаточно любопытным «предстимпанковским» технологиям. Всем известно, насколько эффективно работала голубиная почта. По сути своей это всего лишь способ передачи текстовых сообщений на основе биотехнологий.
Но ведь точно так же можно было бы вывести породу почтовых попугаев для передачи голосовых сообщений.
Альтернативная история
Честно сказать, я не понимаю, что мешало появлению звукозаписи еще в Древнем Египте. Несложно было догадаться применить рыбий пузырь (или бычий) в качестве мембраны, представления о механике у них уже были вполне пристойные, создать вращающийся механизм для воскового цилиндра на базе во́рота от колодца или проигрывателя с плоской пластинкой на основе гончарного круга ничего не стоило, а заглушенную камеру для обустройства студии можно было организовать в любой пирамиде. Проблемы воспроизведения звука тоже можно было решить – миниатюризация, конечно, не была сильной стороной тогдашних технологий, но диск проигрывателя, построенного на том же предприятии, что и мукомольные жернова, спокойно могли вращать с постоянной скоростью несколько осликов. Да и тиражировать такие музыкальные жернова было несложно – достаточно поручить нескольким каменотесам скопировать бороздки, повторяя в камне рельеф восковой матрицы. Таким образом записи пламенных речей великого фараона можно было бы доставлять на баржах в самые отдаленные гарнизоны Верхнего Нила.
Чисто европейский подход
Так или иначе, но Европа в XIX веке наконец-то приступила к практическим действиям в области звукозаписи, и в 1857 году появилось первое звукозаписывающее изделие под названием фоноавтограф. Строго говоря, никаких далекоидущих идей у французского издателя и книготорговца Эдуара Леона Скотта де Мартенвиля не было. Он создал чисто экспериментальное устройство, в котором вибрирующая игла процарапывала бороздки на копоти, нанесенной на стеклянный валик. Функция воспроизведения у этого прибора отсутствовала. Тем не менее, в 2008 году с помощью компьютерных технологий удалось воспроизвести коротенькую запись, сделанную изобретателем 9 апреля 1860 года.
Собственно, техническая суть изобретения в самых общих чертах повторяла известную биологическую конструкцию, в которой усиленная коническим ушным проходом вибрация звука передается барабанной перепонке, от нее молоточку, а дальше маленькой иголочке, которая и прошкрябывает мелодию на мягкой ткани мозга.
Не совсем так? Ну, не совсем, но похоже. По крайней мере, я не раз чувствовал, как некоторые музыкальные произведения царапают мне мозг.
Не буду вдаваться в технические детали, меня больше интересует гуманитарная составляющая. Замечу лишь, что на ранних этапах становления звукозаписи существенную роль сыграл Шарль Кро (1842–1888), удивительный персонаж с нечеловеческим IQ. А с каким же еще, если он в пятнадцать лет уже преподавал древнееврейский и санскрит? Поэт, бездельник, алкаш, ученый, постигавший в зависимости от настроения то медицину, то теологию, представитель богемы, занимавшийся рисованием и музыкой, изобретатель, увлекшийся работой над цветной фотографией и усовершенствованием автоматического телеграфа. В 1877 году, когда ему было 35 лет, Шарль Кро в своем письме Французской Академии наук подробно описал принципы работы прибора, который способен не только записать звук, но и воспроизвести его. Но создавать такой прибор Шарлю Кро было неинтересно.
А вот практику Томасу Алве Эдисону было очень даже интересно. И его устройство под названием «фонограф» стало настоящим прорывом. И это был уже не экспериментальный объект, а вполне работающая бытовая техника. Другой вопрос, что начало работы над фонографом в 1877 году и триумф на Всемирной выставке в Париже в 1889-м разделяло двенадцать лет интенсивной работы и три миллиона долларов, вложенных в эксперименты.
Очередное начало Золотого века. Париж
Нет, вы положительно недооцениваете уровень пафоса, который разворачивается у вас перед глазами.
Итак, 1889 год. В Париже проходит Всемирная выставка, приуроченная к столетию Великой французской революции. К этому событию построена трехсотметровая башня, которую иначе как Эйфелевой теперь никто не называет (она, между прочим, была вдвое выше самого высокого на тот момент сооружения, построенного всего за пять лет до этого, – монумента Вашингтону в одноименном городе), тогда же родилась еще одна достопримечательность Парижа – кабаре «Мулен Руж». Всемирная выставка символизировала триумф новой эпохи – демонстрировались автомобили Карла Бенца и Готлиба Даймлера с бензиновым двигателем, во всем блеске показала себя еще одна новинка – цветная фотография. Сама же выставка прошла под знаком электричества – подсветка фонтанов, освещение почти полукилометрового Дворца машин – гигантского выставочного павильона, наверху которого из светящихся лампочек было выложено слово «Эдисон», телефоны, телеграф, прожекторы на верхушке Эйфелевой башни, которые были видны за семьдесят километров…
В рамках культурной программы, как сейчас принято говорить, во дворце Трокадеро выступал симфонический оркестр под управлением Н. А. Римского-Корсакова. Правда, Россия официального участия в этой выставке не принимала, и это вполне понятно – во время революции 1789 года французы поступили со своим монархом совершенно живодерским образом. Я уж не говорю про абсолютно дикарский текст «Марсельезы».
Так вот, даже на этом фантастическом фоне, достойном романов Жюля Верна, фонограф Эдисона произвел совершеннейший фурор. Собственно, и сам Эдисон был звездой этой выставки. По крайней мере, выставка его достижений занимала треть американской экспозиции. В его честь был дан спектакль в Парижской опере с исполнением американского гимна при появлении великого изобретателя и приглашением его с семьей в ложу президента Франции Сади Карно. В честь Эдисона на верхнем ярусе башни был дан торжественный обед, на котором с приветственным тостом выступил композитор Шарль Гуно, которого мы более всего знаем по операм «Фауст», «Ромео и Джульетта» и пионерскому маршу «Взвейтесь кострами, синие ночи», написанному Сергеем Кайдан-Дешкиным на основе мотивчика из «Хора солдат» из того же «Фауста», который совершенно потряс двадцатилетнего комсомольца, неожиданно попавшего в 1922 году на эту оперу в Большой театр.
Вообще-то, как это обычно бывает, смысл нового явления почти никто не понял. Произошло ровно то же самое, что через шесть лет с синематографом братьев Люмьер – все увидели в синематографе остроумный аттракцион, техническую новинку, что угодно – но не понимание того, что на их глазах рождается новый вид искусства.
Самому Эдисону фонограф в первую очередь представлялся прибором для облегчения канцелярской деятельности – диктовки писем, распоряжений. В принципе, как технократ по типу мышления, он был абсолютно прав. Тогдашние кондиции фонографа не давали повода рассчитывать ни на что большее, чем запись речи. Хотя, судя по активной деятельности Эдисона по продвижению фонографа среди музыкантов, он подозревал и иные коммерческие перспективы. Так, например, еще за год до этой выставки Ханс фон Бюлов, дирижер, пианист и композитор, а главное для Эдисона, чрезвычайно известная медийная персона, записал на фонограф несколько произведений Шопена.
La novelle noire
Музыкальные вечера в доме Эдисонов
Великий изобретатель был малость глуховат. Даже не совсем малость.
Существует огромное число историй, которые объясняют причины глухоты Эдисона. Она могла быть результатом осложнений после перенесенной скарлатины, результатом плохой наследственности, поскольку его брат и отец тоже были глуховаты, сам он рассказывал, что получил в ухо от начальства после того, как его эксперименты с фосфором закончились взрывом в депо, в вагоне, где у него была собственная лаборатория. Генри Форду он излагал другую версию. Дескать, когда работал мальчишкой-газетчиком, то «задержался на станции, ожидая нескольких моих покупателей газет, и поезд двинулся. Я побежал и схватился за заднюю ступеньку, почти совершенно задохнувшись, и не мог сам подняться, потому что ступеньки в то время были очень высокие. Кондуктор нагнулся и схватил меня за уши, и, когда он меня тащил, я почувствовал, что что-то в моих ушах треснуло, и вот после этого я начал глохнуть».
Поскольку все эти истории более или менее взаимоисключающие, вы можете выбрать любую на свое усмотрение.
Тем не менее Эдисон, как правило, наслаждавшийся тишиной даже в окружавшем его грохоте, очень любил музыку. Редкими тихими семейными вечерами его жена Мина выбирала восковой валик из коллекции Эдисона, и они слушали музыку.
Чаще всего для своего глухого мужа Мина ставила произведения Бетховена.
У каждого свое чувство юмора…
Рекламная акция Эдисона. Ясная Поляна
Узнав о том, что новым прибором заинтересовался Лев Толстой, Эдисон выслал ему в Ясную Поляну фонограф с надписью: «Подарок графу Льву Толстому от Томаса Алвы Эдисона».
Правда, Толстой своим голосом остался недоволен. Прослушав запись, он очень расстроился, потому что «никак не ожидал, что у него такой глухой и стариковский, и вдобавок еще злой голос».
Я послушал пару записей голоса графа и ничего такого не заметил. Но, возможно, проницательному художнику души человеческой было виднее.
Юлиус Блок. Москва
В Москве его звали Юлий Иванович. В России он прожил двадцать лет из отпущенных ему семидесяти шести. Родился Юлиус Блок в Южной Африке в 1858 году, умер в 1934 в Швейцарии, но годы, которые он провел в России, обеспечили ему достойное место в истории русской культуры.
«Товарищество Ж. Блока», которое он возглавлял, стало каналом, по которому в Россию попадали товары, бывшие в тот момент на острие технологии. Ю. Блок впервые ввозит в Россию велосипеды, в 1885 году пишущие машинки «Ремингтон», в 1889-м, одновременно с появлением первой «серийной» модели фонографа, Юлиус Блок получает разрешение Эдисона на продажи нового аппарата в России.
Но главной заслугой Ю. Блока перед историей стало создание коллекции записей голосов значимых для истории персон – артистов, писателей, певцов, деятелей культуры, записи исполнений музыкальных произведений и фрагментов театральных постановок. Более того, все эти записи на восковых валиках, вмещавших до четырех минут звукового материала, были тщательно атрибутированы – номер валика, имена тех, кто записан, дата, место записи.
После первого шока от увиденного приходило время осмысления нового технического чуда.
Антон Рубинштейн, пианист, педагог и основатель первой в России Петербургской консерватории, увидел перспективы нового прибора со своей колокольни – как средство самоконтроля любого музыканта, как возможность записать и прослушать свое исполнение для беспристрастного анализа. Думаю, именно по этой причине никому из его друзей и коллег не удалось уговорить его записать свою игру на валик фонографа – он гипертрофированно боялся того, что значительно позднее сформулировала Фаина Георгиевна Раневская как «плюнуть в вечность». Это для нас разница между эфемерностью исполнения и документальной предметностью записи почти стерлась, а тогда между ними в ощущении Рубинштейна, сколь я понимаю, зияла пропасть.
Но, кстати говоря, эта функция звукозаписи, «технико-педагогическая», и по сей день не утратила своего значения, она просто стала значительно удобнее и совершеннее, для этого можно использовать даже телефон. И запись себя любимого в этих самых целях есть наиболее быстрый и эффективный способ повергнуть себя же в состояние глубокой печали. И даже депрессии.
И немедленно продолжить заниматься.
Пожалуй, самая точная и проницательная реакция на появление звукозаписи принадлежит Н. А. Римскому-Корсакову. В двух-трех фразах композитора виден взгляд и музыканта, и общественного деятеля, и человека с техническим и системным мышлением – видимо, годы, когда он был морским офицером, даром не прошли. В «Альбоме Эдисона», который вел Ю. Блок и где оставляли свои впечатления его гости, Римский-Корсаков написал следующее: «…Будучи музыкантом, я предвижу возможность обширного применения этого прибора в области музыкального искусства. Точное воспроизведение талантливого исполнения сочинений, замечательных тембров голосов, записывание народных песен и музыки, импровизаций и т. д. посредством фонографа могут иметь громадное значение для музыки. Изумительно приспособление к ускорению и замедлению темпа и транспонировке…»
Эти слова записаны 22 февраля 1890 года, когда сам изобретатель еще не очень понимал сферу применения нового изделия.
Несколько слов об этнографии
Проницательность слов Николая Андреевича Римского-Корсакова подтвердили этнографы, первыми оценившие практический смысл фонографа Эдисона. Благодаря их сообразительности и их подвижничеству сохранились голоса и песни индейцев Северной Америки, народные сокровища Восточных Карпат и Трансильвании, записанные Бартоком, народное многоголосие, записанное Е. Э. Линевой в России, британская народная музыка, записанная Перси Грейнджером, американским композитором австралийского происхождения, которого занесло в Британию.
Восковой валик № 283
Мне трудно понять отношение нынешнего молодого поколения к размерности истории. Точнее говоря, я не могу вычислить, где заканчивается понятное и естественное для человека прошлое, пусть даже и бывшее до его рождения, и где начинается история. Где проходит граница, по одну сторону которой жизнь цезарей, Тредиаковский и Чайковский с Римским-Корсаковым, а по другую – Черчилль, Цветаева и Прокофьев, которые воспринимаются как современники, пусть иногда жившие и за временными рамками моего собственного существования.
– Мама, а когда Ленин умер, ты плакала? – Да. А когда вымирали динозавры, так просто рыдала.
С просторов Интернета
Чтобы моя мысль была понятнее, задам два почти риторических вопроса.
Была ли Отечественная война 1812 года живым и актуальным ощущением для читателей эпопеи «Война и мир» Л. Толстого, опубликованной полвека спустя после описанных событий?
А Увертюра П. И. Чайковского «1812 год», премьера которой состоялась в 1882 году, то есть спустя семьдесят лет после начала войны?
А для нас, как я понимаю, и сама война 1812 года, и роман Толстого, и увертюра Чайковского, как и сам Чайковский, являются более или менее такой же историей, как Гомер, Мильтон и Паниковский.
Впрочем, нет. Паниковский – мой современник, насчет вас не знаю.
Так вот, в 1997 году в Пушкинском Доме, в его Фонограммархиве, в хранилище, где находятся звуковые фольклорные записи народов мира (помните, то, о чем писал Римский-Корсаков?), благодаря списку с аннотациями записей, полученному архивом из Германии, обнаружилось, что коробка № 283 содержит записи, атрибутированные следующим образом – «Rubinstein, Lawrowskaja, Tschaikowski, Safonof, Hubert etc.».
И вот мы трепетно предвкушаем, что услышим голоса великого пианиста и основателя первой русской консерватории Антона Рубинштейна, выдающейся певицы Елизаветы Андреевны Лавровской, заслужившей свое место в истории хотя бы тем, что это она подала Чайковскому идею написать оперу на сюжет «Евгения Онегина», и это лишь микроскопическая часть ее заслуг в культурной жизни второй половины XIX века. Василий Ильич Сафонов, ректор Московской консерватории, дирижер, пианист, педагог и вообще человек-легенда. Последней в этом списке значится Александра Ивановна Губерт, пианистка, профессор Московской консерватории. Петра Ильича Чайковского могу вам не представлять.
Этот восковой валик, записанный между 6 и 10 января 1890 года, сохранил единственную запись голоса Чайковского.
Голос Чайковского
Затаив дыхание…
Нет, потом, когда шок проходит, ты понимаешь, что в своих ожиданиях был совершенно неправ. Ты ждал откровений от Чайковского в первую очередь, каких-то слов, открывающих глаза на его творчество, ты ждал мощных фортепианных аккордов Антона Григорьевича Рубинштейна… Да мало ли чего…
А что получил? Узнал, что у царя Мидаса ослиные уши? Даже этого не было. От мертвого осла уши получил, вот что.
Рубинштейн из глубины веков проницательно сообщил, что «да, это дивная вещь», разумеется, имея в виду фонограф, Лавровская спела пару изумительно фальшивых пассажей, пару раз прокуковала и чрезвычайно манерным голосом обратилась к Рубинштейну с просьбой: «Увековечьтесь. Пожалуйста… Несколько аккордов… Пожалуйста, Антон Григорьевич, сыграйте!», Сафонов ни к селу ни к городу вдруг произнес: «Peter Jürgenson in Moskau!», а Чайковский, выдав высоким тенором здравицу «Блок молодец! А Эдисон – еще лучше!», неожиданно посвистел вслед за глубокомысленной репликой Сафонова не хуже, чем Лавровская незадолго до этого куковала.
В общем, чувствуешь себя, как будто археологи нашли трехминутную запись беседы Аристотеля, а он в ней вместо диалогов о душе оправдывается перед Платоном со своим провинциальным фракийским акцентом за то, что финики, которые он принес учителю, оказались так себе.
И только вынырнув из этого чувства глубокого разочарования, начинаешь понимать, что великие люди конца XIX века просто-напросто собрались выпить-закусить и посмотреть на техническую новинку, которую притащил милейший Юлий Иванович. Они всего-навсего развлекаются и с изумлением смотрят, как эта механическая штуковина работает и повторяет фразы не хуже попугая.
Один небольшой шаг для человека…
Следующий принципиально важный шаг в развитии звукозаписи сделал Эмиль Берлинер, младший современник Эдисона (он был всего на четыре года моложе).
На самом деле он сделал даже два шага.
Первый – это изобретение граммофона. Причем техническая гонка с Эдисоном шла, что называется, ноздря в ноздрю. Изделие под названием «граммофон» было запатентовано 26 сентября 1887 года. Принципиальные технические отличия от фонографа состояли в том, что запись происходила не на валик, а на спиральную дорожку диска, что резец при записи двигался горизонтально, а не вглубь, как у Эдисона (кстати, мысль о том, что качество при поперечной системе записи будет лучше, высказал еще Шарль Кро). Да, в отличие от фонографа новый аппарат не имел функции записи, она происходила в студии, но зато система Берлинера позволяла бесконечно тиражировать запись, что родило новый бизнес, процветающий и по сей день, пусть даже и в технически иных формах. И, кроме того, Berliner’s Gramophone Company впервые стала платить исполнителю за запись. Так что отдельное спасибо Эмилю Берлинеру за прецедент.
Маленькая, но поучительная история
«Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок».
А. С. Пушкин. Как нам переустроить тридевятое царство
Вообще-то, Эмиль Берлинер родился в Ганноверском королевстве в 1851 году. Бар-мицва, совершеннолетие, которая у еврейских мальчиков проходит в тринадцать лет, прошла вполне обычным образом, а вот совершеннолетие с государственной точки зрения подоспело как раз в преддверии Франко-прусской войны, и Эмиль, не дожидаясь повышенного внимания к себе со стороны государства, уехал в Америку. Поэтому и граммофон, и микрофон, который стал вторым выдающимся изобретением Берлинера, появились уже в Соединенных Штатах.
P. S. И, кстати, известные всем звукозаписывающие гиганты EMI и Deutsche Grammophon – это британский и германский филиалы фирмы Berliner Gramophone.
