Берналь Диас дель Кастильо, как и многие испанцы в XVI веке, гордился знатным происхождением, а вот богатством похвастать не мог. Поэтому, когда молодому человеку исполнилось 22 года, он покинул родной город Медина-дель-Кампо и отправился за океан, чтобы завоевать славу и богатство в незадолго до этого открытом Новом Свете. Здесь он участвовал во многих экспедициях и в том числе отправился вместе с небольшим отрядом, который возглавлял Эрнан Кортес, завоевывать страну Мешико — теперь мы называем ее Мексикой. Конкистадоры, конечно, и представить себе не могли, что найдут огромную империю ацтеков, великий город Теночтитлан, расположенный посреди озера и соединенный с сушей прекрасными мостами, а еще горы золота и огромные пирамиды, на которых стояли изображения ацтекских богов — «идолов», как через много лет называл их Берналь Диас, работая над своей «Правдивой историей завоевания Новой Испании»:

Мы нашли… святилище, где был очень большой и безобразный идол, которого называли Тескатлипока, там же были четыре индейца в черных, очень длинных накидках с капюшонами… Это были жрецы идола… И в этот день они принесли в жертву двух мальчиков, рассекли им груди и вырванные сердца и кровь преподнесли этому проклятому идолу. И эти жрецы подошли окурить нас тем, чем окуривали своего Тескатлипоку… мы же не позволили им окуривать нас; уж очень мы были потрясены, увидев этих двух мертвых мальчиков и видом столь величайшей жестокости.

Диего Дурана в Новый Свет привез отец, когда ему было всего пять лет. Диего вырос, стал монахом — и всю жизнь прожил в тех же местах, которые завоевывал Берналь Диас. Он видел то, что осталось от древних цивилизаций, рассказал о них в своих книгах и тоже описывал жертвоприношения:

На вершине пирамиды языческого храма в ожидании жертв стояли шесть жрецов в длинных накидках, их лица были вымазаны сажей, а волосы подвязаны кожаными лентами, один из них держал деревянное ярмо, вырезанное в виде змеи. Они по очереди хватали жертвы, один жрец за одну ногу, другой — за другую, еще двое за руки, потом жертву опрокидывали спиной на жертвенный камень, где на нее набрасывался пятый и закреплял ярмо на шее. Главный жрец разрезал грудь жертве и с поразительной проворностью вынимал сердце; теплое дымящееся сердце поднимали к солнцу, и этот пар предназначался ему в дар, затем жрец поворачивался к идолу и прикладывал сердце к его лицу. После того как сердце было вынуто, тело жертвы скидывали с пирамиды по ступеням.

Столкнувшись с кровавыми жертвоприношениями ацтеков и майя, испанцы рассказывали о них с ужасом и отвращением. Им и в голову не приходило сравнивать обряды жителей Америки с тем, что творилось в то время в самой Испании, где горели костры и торжественно совершались «аутодафе» — акты веры. Несчастных людей, осмелившихся верить не так, как повелевала католическая церковь, а также евреев и мусульман, обратившихся в христианство, но при этом тайно сохранивших верность прежней религии (либо просто заподозренных в этом), публично сжигали — после допросов в инквизиции, почти всегда сопровождавшихся пытками. Если человек отрекался от «еретических» взглядов, к нему проявляли милосердие — палач душил его прежде, чем разжечь костер.

Для испанцев, разрушавших древние американские цивилизации, обряды ацтеков и казни инквизиции находились в принципиально разных плоскостях. Но вообще-то, жертвоприношения и близкие к ним ритуальные убийства во многом напоминают казни — и дело не только в том, что во всех этих случаях людей убивают.

Боги жаждут крови

Если верить легендам, существующим в разных концах света, мир начался с кровавой жертвы. В древней Индии считали, что мир возник после расчленения богами первочеловека Пуруши — огромного тысячеглазого, тысяченогого и тысячеглавого существа. После этого из его рта возникли жрецы (брахманы), из рук — воины (кшатрии), из бедер — земледельцы и торговцы (вайшьи), из ног — слуги (шудры). А кроме этого, из разных частей Пуруши появились небо и земля, луна и солнце, ветер, стороны света — в общем, вся вселенная.

Скандинавский великан Имир возник в самом начале бытия, когда существовали только неоформленные миры, полные тьмы, холода, потоков воды или огня. Когда же Один со своими братьями расчленили Имира, вселенная приобрела оформленный трехчастный вид, плоть великана превратилась в землю, кровь — в море, кости стали горами, череп небом, волосы лесом. Точно так же дыхание китайского первочеловека Пань-Гу стало ветром и облаками, голос — громом, левый глаз — солнцем, правый — луной, кровь — реками, жилы — дорогами, волосы и усы — созвездиями, зубы и кости — золотом и камнями, костный мозг — жемчугом и нефритом, пот — дождем и росой.

Можно привести еще множество примеров мифологических жертвоприношений, но суть будет одна и та же: по представлениям самых разных древних народов, мир начался с того, что некое существо было принесено в жертву — и на этом впоследствии основывалось мироздание.

Если верить красивой, но, увы, труднодоказуемой теории Фрейда о том, что вся цивилизация и система табу начались с убийства, совершенного выросшими сыновьями, которые напали на отца, пытавшегося сохранить над ними власть и лишавшего их доступа к лучшим женщинам, то перед нами опять некое древнее жертвоприношение, только обнаруженное создателем психоанализа уже не среди мифологических текстов, а в глубинах нашего бессознательного.

Если обратиться к более материальным примерам, то можно вспомнить двух подростков (до последнего времени они считались мальчиком и девочкой, сегодня есть предположение, что это два мальчика), найденных при раскопках палеолитической стоянки Сунгирь неподалеку от Владимира. Их богато разукрашенные одежды были расшиты бусинами, сделанными из бивня мамонта. Похоже, младший подросток участвовал в изготовлении этих бусин, во всяком случае его (ее?) запястье деформировано, очевидно из-за постоянных вращательных движений. У старшего была по локоть отрублена рука. К тому же этот мальчик, живший в обществе охотников, в последние недели перед смертью (казнью? жертвоприношением?) питался только растительной пищей — типичное условие для тех, кто совершал жертвоприношения в античном мире. А для тех, кого приносили в жертву?

Боги майя и ацтеков постоянно жаждали крови. Уицилопочтли и Тескатлипока должны были регулярно получать кровавые жертвы, и дело не ограничивалось тем, что убитого сбрасывали с пирамиды, а сердце подносили к лицу статуи бога, совершая ритуальное «кормление». Статуи еще обмазывали кровью. Бывало, что жрец сдирал кожу с жертвы и надевал ее на себя. «Священный колодец» Чичен-Ицы стал могилой для множества людей — изначально предполагалось, что туда бросали только девушек, но затем археологи подняли с его дна скелеты и мужчин, и детей. А недавно в Мехико было обнаружено около 650 черепов людей разного возраста и обоих полов. Археологи предполагают, что обнаружили знаменитую «цомпантли» — «стену черепов», где торжественно выставляли головы принесенных в жертву.

Инки в особо важных случаях, например после смерти государя или во время затянувшихся дождей, приносили в жертву детей. Их свозили со всех концов империи — что было принципиально важным. Детей долго держали в столице, прекрасно кормили (как часто в разных культурах поступали с теми, кого готовили к жертвоприношению), а затем поднимали высоко в горы и либо душили, либо просто оставляли умирать от холода, дав предварительно выпить одурманивающий напиток.

Совсем недавно в Перу, где рядом с империей инков находилось государство Чимор, были найдены останки 140 детей и более чем 200 молодых лам. Дети в возрасте от шести до четырнадцати лет были уложены рядами, при этом у них была вскрыта грудная клетка — очевидно, чтобы вынуть сердце. Судя по тому, что тела лежали на толстом слое песка и грязи, археологи предположили, что жертвоприношение было попыткой остановить проливные дожди. «Мы полагаем, что ливни разрушали экономику и политическую структуру Чимора, и они отреагировали на это жертвоприношением», — заявили руководители раскопок.

В Старом Свете ситуация мало чем отличалась. В Древнем Египте в историческую эпоху человеческие жертвы уже не приносили, но, «как показали результаты раскопок Фл. Питри, во времена I династии имело место захоронение вместе с умершими фараонами и вельможами насильственно умерщвленной части их окружения. В дальнейшем этот обычай исчез из похоронной практики египтян, но воспоминания о нем сохранились: в одной из фиванских гробниц имеется изображение похорон с удушенными веревками трогадитами (символически-магическая замена действительного удушения людей)». Древние греки, кажется, знали об этом больше, чем мы, — «Селевк Александрийский даже написал не дошедшую до нас книгу о человеческих жертвоприношениях в Египте».

Когда персидское войско царя Ксеркса двинулось на Грецию, по пути для обеспечения удачного исхода войны совершалось множество магических обрядов. При этом, как рассказывает Геродот, «персы переправились по мостам через реку у Эннеагодой… [в названии места есть корень "девять"] они принесли в жертву там столько же мальчиков и девочек из числа местных жителей, закопав их живыми в землю. Закапывать жертвы живыми — это персидский обычай. Как я узнал из рассказов, супруга Ксеркса Аместрида, достигнув преклонного возраста, велела закопать живыми 14 сыновей знатных персов в благодарность богу, живущему, как говорят, под землей».

Жуткие рассказы о массовом принесении в жертву детей в Карфагене, вдохновившие Флобера на невероятно красивую и страшную сцену в романе «Саламбо», сегодня историки подвергают сомнению. Многочисленные захоронения младенцев на территории Древнего Карфагена они считают, скорее, доказательством высокой детской смертности. Это, впрочем, не противоречит тому, что ИНОГДА детей в Карфагене все-таки в жертву приносили. Как и во многих других местах, человеческие жертвоприношения совершались, когда богов надо было попросить о чем-то настолько важном, что отделаться просто «жирным тельцом» или даже быком считалось невозможным.

В IV веке до н.э., когда римляне сражались со своими соседями латинами, обоим консулам, командовавшим войском, приснился сон, что в завтрашнем сражении победит то войско, чей командир погибнет. Публий Деций Мус и Тит Манлий Торкват (который, не дрогнув, приказал казнить за ослушание собственного сына) договорились, что собой пожертвует тот, чьи солдаты проявят слабость в бою. Когда фланг, которым командовал Деций Мус, стал отступать, консул бросился в бой и погиб. При этом он осознанно «оформил» свою гибель как принесение жертвы: позвал жреца и вместе с ним произнес слова, посвящавшие его подземным богам, — и только после этого пошел навстречу гибели, чтобы обеспечить победу войску.

В Риме в глубокой древности безусловно приносились человеческие жертвы — об этом свидетельствует множество источников, но в более позднюю эпоху это все-таки не было обычным делом. Тит Ливий, рассказывая о панике, охватившей римлян из-за приближения карфагенского войска во главе с Ганнибалом, пишет, что в Дельфы был отправлен вопрос, какие жертвы следует принести. А пока, не дожидаясь ответа, решили действовать радикально — и «принесли необычные жертвы; между прочими, галла и его соплеменницу, грека и гречанку закопали живыми на Бычьем рынке, в месте, огороженном камнями; здесь и прежде уже свершались человеческие жертвоприношения, совершенно чуждые римским священнодействиям».

Впрочем, если верить древним источникам, в некоторых культурах человеческие жертвоприношения были делом более или менее обычным. Вот что пишет Цезарь о галлах:

Все галлы чрезвычайно набожны. Поэтому люди, пораженные тяжкими болезнями, а также проводящие жизнь в войне и в других опасностях, приносят или дают обет принести человеческие жертвы; этим у них заведуют друиды. Именно галлы думают, что бессмертных богов можно умилостивить не иначе, как принесением в жертву за человеческую жизнь также человеческой жизни. У них заведены даже общественные жертвоприношения этого рода. Некоторые племена употребляют для этой цели огромные чучела, сделанные из прутьев, члены которых они наполняют живыми людьми; они поджигают их снизу, и люди сгорают в пламени. Но, по их мнению, еще угоднее бессмертным богам принесение в жертву попавшихся в воровстве, грабеже или другом тяжелом преступлении; а когда таких людей не хватает, тогда они прибегают к принесению в жертву даже невиновных.

Через сто лет после того, как Цезарь завоевывал Галлию, в Британии, чья древняя кельтская культура была очень близка к культуре их материковых соседей, убили человека. Мужчина, найденный в торфяном болоте Линдоу, свою недолгую — примерно 25-летнюю — жизнь прожил, судя по всему, неплохо. Его тело было развито равномерно — он явно не занимался тяжелым физическим трудом, ни мотыга, ни топор не накачали ему мускулы. Ногти его были коротко острижены, бороду и усы перед смертью подровняли. Все внутренние органы были в порядке — он мог бы прожить еще много лет, но кто-то его убил.

Конечно, он мог погибнуть в драке, в бою, из-за ограбления или мести, но все-таки есть ощущение, что причина была другой. Человеку из Линдоу два раза проломили голову, перерезали горло, при этом на шее затянули тонкую кожаную веревку, шею и ребро сломали. Здесь, безусловно, много непонятного, и говорить наверняка, что на болоте Линдоу произошло жертвоприношение, ученые не решаются. Но явно излишний характер нанесенных травм позволяет предположить, что это не простое убийство. Не исключено, что человека из Линдоу бросили в болото голым (хотя, может быть, одежда просто истлела), и это тоже могло быть частью древнего ритуала. В желудке у молодого человека нашли остатки жареных зерен пшеницы и ячменя — похоже, он, как и мальчик из Сунгиря, перед смертью ел только растительную пищу. В пользу версии о жертвоприношении говорит и найденная в теле пыльца омелы — священного растения кельтов.

В конце Х века, как рассказывает нам «Повесть временных лет», в Киеве были убиты два варяга-христианина — Федор и его сын Иоанн, — так как отец не позволял принести своего сына в жертву языческим богам. Летописный рассказ не объясняет, почему это произошло и насколько распространенным был такой обычай, автор сосредоточивается на благородстве и стойкости несчастных жертв. Но начинается рассказ со следующей фразы: «И сказали старцы и бояре: "Бросим жребий на отрока и девицу, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам"». Похоже, никакого «особого» случая или суровой опасности в этот момент не было, а просто пришло время очередного жертвоприношения. Возможно, если в жертву приносили своих же язычников, то для летописца это было слишком обыденным событием, не заслуживавшим упоминания.

В Греции жертвоприношений совершалось множество — самых разных, в том числе и человеческих. Одно из них замечательно описал Андре Боннар в своей «Греческой цивилизации»:

В утро битвы при Саламине, когда афиняне, по выражению Геродота, «прильнув к свободе», спасли независимость греческих племен, главнокомандующий Фемистокл, чтобы склонить на свою сторону успех в борьбе, принес в жертву богу Дионису-Пожирателю-Сырого-Мяса трех человек. Это были три пленника, юноши необыкновенной красоты, в великолепных одеждах, увешанных золотыми украшениями, родные племянники персидского царя. Главнокомандующий задушил их собственноручно на флагманском корабле, на виду всего флота. Это не было актом мести, но священной жертвой.

Рассказав об этом и других, не слишком привычных для нас греческих обрядах, Боннар восклицает: «О Греция искусств и разума Тэна и Ренана, розово-голубая Греция, Греция-конфетка, как ты вымазана землей, пахнешь потом и перепачкана кровью!»

Наверное, эти слова можно отнести далеко не только к античной Греции — в древности разные народы практиковали кровавые жертвоприношения.

Приносили в жертву детей и юных девственниц, воинов, захваченных в плен, и мужчин своего племени. Отдавали людей во власть стихий, так много значивших в жизни древних, — топили в реке или в колодце, сжигали на огне, закапывали живыми в землю. Очень трудно вывести здесь какие-то общие, единые для всего мира закономерности, но можно заметить, что жертвоприношение — это не казнь преступника. Богам предпочитали отдавать то, что было дорого самим: прекрасных девушек, любимых детей, сильных и могучих воинов. Как жертвенные животные должны были быть без изъяна, так и жертвам полагалось быть молодыми, прекрасными, невинными, сильными, знатными.

Дети, которых приносили в жертву инки, очень часто оказывались отпрысками знати, и родители, судя по всему, не пытались их спасти — наоборот, отдать ребенка богу было почетно. Если вспомнить, в каком количестве сказок и легенд царскую дочь отдают в жертву дракону, змею, чудищу морскому, медведю, то можно предположить, что это когда-то было нормой. Персей спасает Андромеду, прикованную к скале в ожидании чудовища, которое должно ее сожрать, — но сразу ли у этого мифа появился «хеппи-энд»?

Конечно, где-то подобные обряды продержались дольше, где-то довольно быстро ушли в прошлое, но мифы и сказки донесли до нас глухие воспоминания о том времени, когда человеческие жертвы были чем-то вполне естественным.

Афины платили критскому царю Миносу страшную дань — семь юношей и семь девушек отправляли на Крит, чтобы в мрачном лабиринте отдать на съедение жуткому Минотавру — получеловеку-полубыку. Конечно, этот миф — отзвук воспоминаний о человеческих жертвоприношениях, совершавшихся на Крите. Прекрасные фрески Кносского дворца часто воспринимаются как свидетельство чудесной, веселой и светлой жизни его обитателей. Но в Кноссе с его дивными фресками найдены детские кости с очень подозрительными насечками на них — есть предположение, что это остатки ритуального каннибальского пиршества. А изображения придворных дам со странными волосами, напоминающими змей, сразу вызывают мысли о жрицах Диониса (его культ был важнейшим для Крита). Вакханки, как известно из множества литературных и документальных источников, носили на шее змей, иногда даже ядовитых, разрывали их руками и съедали. А царя Пенфея в трагедии Еврипида они разорвали на части. Тот факт, что культ Диониса был связан не просто с распитием вина и танцами, а сопровождался мрачными жертвоприношениями, сегодня не вызывает сомнений. Тезей убил Минотавтра, и с этого момента они прекратились. Но как долго они продолжались до этого?

А знаменитые «игры с быком», так дивно изображенные на фресках Кносского дворца? Что делают те, кто прыгает через быка? Собираются приносить его в жертву? Или вступают с ним в смертельный бой — на манер сегодняшней корриды, тоже когда-то, в стародавние времена, бывшей не кровавым развлечением, а священным обрядом, который мог закончиться гибелью быка или человека, а может быть, и обоих.

Многочисленные истории о том, как герой обещает колдуну, ведьме — или дает обет Богу — отдать первое существо, которое выйдет его встречать, и этим существом, конечно, оказывается дочь, — чтó это, как не жертвоприношение? «О Иеффай, судия израильский, какое у тебя было сокровище!» — восклицает Гамлет, обращаясь к Полонию и вспоминая ветхозаветного персонажа, вынужденного исполнить клятву и в благодарность за победу пожертвовать дочерью.

Дети и женщины, которых в сказках самых разных народов замуровывали в стены, чтобы сделать крепость неприступной, похоже, в реальной жизни действительно приносились таким образом в жертву — археологи находят как человеческие, так и животные останки в фундаментах многих построек. Как отмечают этнографы, «строительная жертва — это обычай, распространенный по всей земле и у народов всех культурных ступеней. Мы находим его в Китае, Японии, Индии, Сиаме, на о. Борнео, в Африке, у семитов, в Новой Зеландии, на о. Таити, на Гавайских и Фиджийских островах и у чибчей Южной Америки. У всех европейских народов он был распространен в Средние века и под разными формами жив еще до наших дней — в отдельных обрядах».

Впрочем, постепенно с богами научились хитро договариваться. Римский царь Нума Помпилий спас свой город от человеческих жертвоприношений: когда Юпитер повелел приносить жертву головами, Нума быстро перебил его: «Головками лука…» — «Нет, человеческими…» — начал бог произносить страшный приговор. «Волосами», — закончил мудрый Нума.

Однако вспомним рассказ о панике во время приближения Ганнибала. Человеческие жертвы, по мнению Тита Ливия, были чужды римским обычаям — но все-таки были известны, а о необходимости закопать две пары живыми в землю римляне узнали «из книг». Значит, когда-то человеческие жертвоприношения все-таки совершались.

Ахейцы не могли отправиться воевать под Трою, потому что боги не посылали им попутный ветер. Единственным способом вымолить у них помощь ахейцы сочли принесение в жертву дочери Агамемнона, юной Ифигении. В последний момент Артемида унесла Ифигению прямо с алтаря, оставив на нем свое священное животное — лань. И это, скорее всего, отражение замены человеческих жертвоприношений жертвованием животных, которая когда-то произошла в Греции. Точно так же Авраам, уже занесший нож над своим единственным сыном Исааком, был готов принести его в жертву, но ангел остановил его, а в кустах появился баран, занявший место человека на алтаре.

Замена человеческих жертв животными может нам о многом рассказать. С жертвенными животными во многих случаях обходились как с людьми: спрашивали их согласия на жертвоприношение, вынуждали быка склонить голову, обували жертвенного теленка в башмачки — множество подобных деталей говорит о том, что в древних культурах животные действительно выполняли на алтарях роль людей. Не случайно в Афинах в день праздника Буфоний, который устраивали в честь Зевса, жрец, приносивший на Акрополе в жертву быка, вдруг исчезал — как будто спасался от наказания. Оставшиеся горожане обвиняли во всем топор, совершивший убийство, и выбрасывали его в море. Убийство животного явно представлялось подобием убийства человека, за которое надо было оправдываться и нести наказание.

Что же получается? Неужели то невероятное количество животных, которых приносили в жертву в древних цивилизациях, — это замена такого же количества людей, когда-то погибавших на алтарях? Трудно себе представить, чтобы убивали столько же людей, сколько сжигали жертвенных животных, например, во время Олимпийских игр, но, с другой стороны, были же у майя боги, которые «жаждали крови» чуть ли не каждый день…

Мы, естественно, не можем оценить количество человеческих жертвоприношений в мировой истории, приходится ограничиваться предположениями: возможно, они происходили «в крайних случаях», «в экстремальных ситуациях» — или же, наоборот, «достаточно часто», «регулярно». Но все же ясно, что человеческие жертвоприношения совершались повсюду, едва ли не во всех культурах. Там, где мы не располагаем реальными историческими доказательствами, следы убийств остались в легендах и мифах.

Мало того, мы понимаем, что во многих случаях это были убийства невероятно жестокие, сопровождавшиеся пытками или просто излишним насилием. Человека из Линдоу можно было убить двумя ударами по голове или задушить, а его и били по голове, и перерезали ему горло, и душили, и сломали шею и ребро. Он сопротивлялся? Или это была часть какого-то жестокого обряда? Вполне вероятно — во всяком случае, в более близкие к нам времена, когда многие жертвоприношения уже описывались, они тоже часто оказывались крайне мучительными. Людей пытали, сжигали, сажали на кол, разрывали на части (как поступили вакханки с царем Пенфеем) — примеров столько и они порой так ужасны, что возмущение Берналя Диаса и Диего Дурана жестокостью ацтеков может показаться наивным.

Так в чем же дело? Неужели вся человеческая цивилизация — это просто тонкий покров, скрывающий стремление к ужасающей жестокости, к мучению невинных людей?

Вспоминается жуткий образ, созданный в романе Томаса Манна «Волшебная гора». Главный герой — молодой простодушный юноша Ганс Касторп — оказывается в туберкулезном санатории в Швейцарии, в странном замкнутом мирке, на «волшебной горе», которая превращается в символ всей умирающей европейской цивилизации. В какой-то момент герой видит пугающий сон, где он попадает в дивную страну, пронизанную ощущением красоты и свободы:

Это было южное море, синее-синее, взблескивавшее серебристой рябью; чудно красивый залив, с одной стороны открытый в подернутые дымкой дали, с другой — опоясанный цепью гор, чем дальше, тем тусклее голубевшей, залив с островами, на которых вздымались пальмы и во тьме кипарисовых рощ светились белые домики.

И этот солнечный край, и эти легко доступные высокие берега, и эти веселые скалистые водоемы, так же как и само море, вплоть до островов, возле которых сновали лодки, все, все было полно людей; люди, дети солнца и моря, были повсюду, они двигались или отдыхали, разумно резвая, красивая молодая поросль человечества. Сердце Ганса Касторпа, глядевшего на них, раскрывалось, до боли широко раскрывалось от любви.

Но вот, оставив за спиной веселых прекрасных юношей и красивых девушек, молодую мать, кормящую младенца, и еще множество гармоничных и привлекательных людей, герой попадает во сне в огромный, тяжеловесный храм, где среди множества колонн он видит изваяние двух богинь. А во внутреннем помещении храма его взгляду открывается нечто совершенно иное:

Две седые старухи, полуголые, косматые, с отвислыми грудями и сосками длиною в палец, мерзостно возились среди пылающих жаровен. Над большой чашей они разрывали младенца, в неистовой тишине разрывали его руками, — Ганс Касторп видел белокурые тонкие волосы, измазанные кровью, — и пожирали куски, так что ломкие косточки хрустели у них на зубах и кровь стекала с иссохших губ. Ганс Касторп оледенел. Хотел закрыть глаза руками — и не мог. Хотел бежать — и… не мог. За гнусной, страшной своей работой они заметили его и стали потрясать окровавленными кулаками, ругаться безгласно, но грязно и бесстыдно.

Неужели это и есть образ нашей цивилизации, построенной на крови и жестокости, да еще к тому же освящавшей эту жестокость? Стоит ли удивляться тому, что рядом с жертвоприношениями существовали ничуть не менее жестокие казни?

Сопровождение в мир иной

Попробуем разобраться в том, как жертвоприношения связаны с казнями. Для начала — зачем вообще людей приносили в жертву?

Первый, наверное, легче всего поддающийся логическому объяснению вариант — чтобы просто переправить их из одного мира в другой. Когда правитель или знатный человек уходил в царство мертвых, он не лишался ни жизни, ни статуса — просто перемещался в иное пространство. А значит, с ним отправляли вещи, оружие, коней — а заодно и слуг, и жен. Сыма Цянь в своих «Исторических записках» рассказал о похоронах великого императора Цинь Шихуанди. Сегодня он ассоциируется у нас прежде всего с терракотовой армией, охранявшей покой правителя две с половиной тысячи лет. Но, кроме глиняных воинов, под землю отправились и живые люди.

Прежде всего, убили часть огромного императорского гарема. Те наложницы, у которых не было детей от императора, очевидно, должны были просто покинуть дворец, но «Эр-ши [Новый император] сказал: "Всех бездетных обитательниц задних покоев дворца покойного императора прогонять не должно" — и приказал всех их захоронить вместе с покойником. Погибших было множество». Кроме того, как тоже часто поступали правители в разных частях света, «когда гроб императора уже спустили вниз, кто-то сказал, что мастера, делавшие все устройства и прятавшие [ценности], знают все и могут проболтаться о скрытых сокровищах. Поэтому, когда церемония похорон завершилась и все было укрыто, заложили среднюю дверь прохода, после чего спустили наружную дверь, наглухо замуровав всех мастеровых и тех, кто наполнял могилу ценностями, так что никто оттуда не вышел. [Сверху] посадили траву и деревья, [чтобы могила] приняла вид обычной горы».

Цинь Шихуанди был жестоким императором, и его наследники, которые сразу же начали бороться за власть, не уступали ему в бесчеловечности. Но убийство тех, кто должен сопровождать государя, в то время, вероятно, не рассматривалось как из ряда вон выходящая жестокость, скорее это было чем-то само собой разумеющимся. Жены и слуги следовали за покойным в разных частях света. В том же Китае вместе с одним из скончавшихся правителей отправили в мир иной его любимого повара. Ну действительно, подумайте сами, кто же будет ему готовить в загробном царстве? Повар сопровождал господина во всех поездках, отправился с ним и в последнюю. Мы не знаем, что он сам об этом думал, едва ли его слишком обрадовало это путешествие — но, в конце концов, повар же тоже был уверен, что просто перемещается в другой дворец государя…

Знаменитый арабский путешественник Ибн-Фадлан в IX веке видел на Волге, как хоронили некоего «знатного руса», чье тело, облаченное в нарядные одежды, положили в ладью, после чего «хлеба, мяса и луку и оставили это перед ним. И принесли собаку, рассекли ее пополам и бросили ее в корабль. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним. Потом взяли двух лошадей и гоняли их до тех пор, пока они не вспотели. Потом рассекли их мечами и бросили их мясо в корабле. Потом привели двух коров, также рассекли их и бросили их в нем. Потом доставили петуха и курицу, убили их и оставили в нем». Ибн-Фадлан не очень понимал, что происходит, и поэтому не дал никаких объяснений по поводу того, почему надо было разрезать животных на две части или гонять лошадей, пока они не вспотеют, — но ясно, что перед нами какой-то сложный религиозный обряд. В чем здесь смысл? Он как-то перекликается с разломанными вещами, которые часто находят в древних захоронениях? Или с греческими жертвоприношениями, когда жрецы голыми руками разрывали быка (подразумевая, что рвут человека?)? Для попадания в мир иной нужно было разделить вещь и животное на части?

А тем временем на глазах у Ибн-Фадлана происходили другие важные события: наложниц покойного спросили, кто хочет последовать за ним. И если верить этому рассказу, то одна из них добровольно вызвалась отправиться вслед за своим господином.

Конечно, можно вспомнить афинского быка, на которого специально лили воду, заставляя опустить голову и выразить согласие на то, чтобы его убили. Мы не знаем, давили ли как-то на девушку, или же она действительно согласилась умереть. В какой-то момент во время долгой подготовки к смерти ее несколько раз высоко поднимали, и «она сказала в первый раз, когда ее подняли: "Вот я вижу своего отца и свою мать", — и сказала во второй раз: "Вот все мои умершие родственники, сидящие", — и сказала в третий раз: "Вот я вижу своего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, — так ведите же меня к нему"». Были ли это обязательные ритуальные слова, или она действительно так думала?

Во всяком случае, в последний момент, как показалось Ибн-Фадлану, она начала колебаться, но отступать было поздно. Здесь, как и в случае с человеком из Линдоу и во многих других, явно видно излишнее, ритуальное насилие. В последний момент «вошли в шалаш шесть мужей из [числа] родственников ее мужа и все [до одного] сочетались с девушкой в присутствии умершего», после чего ее одновременно душили два человека, а старуха, которую Ибн-Фадлан назвал «ангелом смерти», втыкала в несчастную «кинжал с широким лезвием», вытаскивала его и втыкала снова.

Восстановление баланса

Смерть наложниц китайского императора или «девушки» на Волге не совсем жертвоприношения, скорее это ритуальные убийства. У «настоящих» жертвоприношений были совсем другие цели.

Если хоронили убитого, то жертвы могли быть принесены просто для успокоения его оскорбленного духа. Так Ахилл в «Илиаде» хоронит Патрокла. Многие детали здесь удивительным образом совпадают с тем, что в совершенно другое время и в другом месте увидел Ибн-Фадлан. Здесь тоже сначала «трижды вкруг тела они долгогривых коней обогнали». Затем были совершены жертвоприношения — по приказанию Ахилла убили «множество тучных овец и великих волов криворогих», причем Ахилл разбросал вокруг погребения их тела (значит ли это, что они тоже были разрезаны/разорваны на части?), затем были поставлены «с медом и с светлым елеем кувшины», после чего убили четырех коней и двух собак.

Все очень напоминает похороны руса, но есть существенные отличия: Патрокл пал в битве, у него нет ни жены, ни наложниц — он возлюбленный Ахилла, и великий герой знает, что скоро соединится с погибшим, так как ему предсказана гибель под стенами Трои — в знак их будущей встречи он бросает в погребальный костер Патрокла пряди своих волос.

Но всех этих богатых жертв недостаточно, чтобы успокоить душу Патрокла — показать, что за него мстят. Поэтому Ахилл отдельно сообщает ему, что он бросит тело Гектора на съедение псам, а еще: «Пленных двенадцать юношей, Трои сынов знаменитых / Всех с тобою огонь истребит».

Логика Ахилла понятна, но ведь в данном случае речь уже не идет просто о ритуальных убийствах, которые должны обеспечить спокойствие Патрокла в царстве мертвых, Ахилл мстит — он глумится над телом Гектора, убийцы Патрокла, и вдобавок убивает двенадцать знатных юношей, пусть даже не имевших непосредственного отношения к гибели его друга.

Примерно так же, по описанию древнего географа Страбона, поступали и германские племена: «Передают, что у кимвров существует такой обычай: женщин, которые участвовали с ними в походе, сопровождали седовласые жрицы-прорицательницы, одетые в белые льняные одежды, прикрепленные [на плечах] застежками, подпоясанные бронзовым поясом и босые. С обнаженными мечами эти жрицы бежали через лагерь к пленникам, увенчивали их венками и затем подводили к медному жертвенному сосуду вместимостью около 20 амфор; здесь находился помост, на который восходила жрица и, наклонившись над котлом, перерезала каждому поднятому туда пленнику горло. По сливаемой в сосуд крови одни жрицы совершали гадания, а другие, разрезав трупы, рассматривали внутренности жертвы и по ним предсказывали своему племени победу».

В чем смысл этой казни пленных, которых можно было бы сделать рабами или обменять на собственных воинов, захваченных врагами? Это, конечно, жертвоприношение — его совершают «жрицы-прорицательницы», собирающие кровь в котлы, что практиковалось в самых разных странах, а затем еще гадающие по крови и внутренностям. Можно предположить, что все это делалось не только ради гаданий. Убийство пленных — месть, и одна из важнейших целей здесь — успокоить души собственных погибших.

Так жертвоприношения, казнь и месть оказываются связаны в один кровавый узел.

Желание успокоить дух убитого — сильнейший стимул для совершения жертвоприношений и для мести за его смерть. Перед нами — истоки довода о том, что смертная казнь нужна, потому что смерть невинного человека не может остаться неотмщенной и его родственники успокоятся, только увидев наказание убийцы.

Исландские саги полны рассказов об убийствах — и о мести за них. В каких-то ситуациях такие дела решались на народном собрании — тинге, и виновного могли поставить вне закона — это означало, что любой имел право убить его и человек, не покинувший в такой ситуации родину (а это, вспомним Каина, всегда считалось страшным наказанием), оказывался изгоем. При этом саги буквально переполнены рассказами о матерях, которые требуют от сыновей отомстить за отца или брата, даже если убийство произошло очень давно. В «Саге о людях из Лаксдаля» мать подъезжает с сыном к хутору и спрашивает: «"Кто здесь живет?" Он отвечал: "Тебе это известно, мать". Тут Торгерд стала тяжело дышать: "Конечно, мне известно, — сказала она, — что здесь живет Болли, убийца вашего брата, но вы, оказывается, очень непохожи на ваших именитых предков. Вы не хотите отомстить за такого брата, каким был Кьяртан. Так никогда не поступил бы ваш дед Эгиль. Худо иметь тяжелых на подъем сыновей. Мне кажется, что вам бы в самом деле больше пристало быть дочерьми вашего отца и выйти замуж. Теперь становится очевидным, Халльдор, что, как говорится, в каждой семье не без урода…" Тут Халльдор отвечал: "Не тебя придется нам винить, если мы забудем об этом"».

Знаменитая история, произошедшая в XIV веке на Руси: тверской князь Дмитрий Михайлович Грозные Очи повстречал в Орде московского князя Юрия Даниловича — человека, виновного в гибели его отца. Дмитрий Михайлович наверняка знал, чем ему грозит обнажение оружия перед ханом — у монголов это считалось тягчайшим преступлением. Но это его не остановило. Он тут же выхватил меч и убил «кровника», хотя ему и пришлось заплатить за это жизнью.

Прошли века, и вот как описывают ученые ситуацию на Кавказе в XIX веке:

Обязанность кровомщения прежде всего лежала на родных братьях пострадавшего или убитого. Если нет брата, мстить были обязаны ближайшие родственники по отцовской линии. При отсутствии близких родственников должны были мстить вообще члены тухума, или рода, к которому принадлежал убитый. Если член рода убитого, встретив убийцу, не мстил ему, общественное мнение клана и общины осуждало его поведение. Бывали примеры, что после убитого отца оставался мальчик трех-четырех лет. Мать внушала ему, как святую обязанность, отомстить за убитого отца. И спустя много лет, сделавшись взрослым, сын мстил за отца. Аварцы сложили целую балладу о героической сестре, поехавшей в далекую Хевсуретию, чтобы отомстить за убитого в набеге брата.

Кровная месть или выкуп за убийство?

Институт кровной мести оказался таким устойчивым, что продержался на много веков и даже тысячелетий дольше, чем священные жертвоприношения. Даже те, кто никогда не слышал о существовании племени кимвров и не читал «Илиаду», прекрасно поймут смысл слов «вендетта» или «кровник».

«Убийства чести» происходят в разных частях света, священнослужители и государственные деятели пытаются разрабатывать механизмы примирения. Мы можем сколько угодно говорить о «дикости» этого обычая, возмущаться, удивляться, но он все еще существует, и пусть распространен не так сильно, как несколько тысяч лет назад, но все равно является неписаным законом для множества людей. И речь идет не о понятном человеческом желании ответить тому, кто нанес тебе вред, оскорбил и уж тем более убил кого-то из твоих близких. Механизм, определяющий правила кровной мести, оказывается на удивление устойчивым — и фактически одинаковым в разные времена и эпохи. Перед нами не убийство, совершенное в тот момент, когда человек не контролирует себя, охвачен горем и яростью из-за потери близкого и, не думая о последствиях, бросается на обидчика. Нет, это четко продуманный и всем понятный порядок действий по наказанию убийцы.

Вот Западная Европа в Средние века в описании великого французского историка Марка Блока: «Все люди Cредневековья в целом и эпохи феодализма в частности жили под знаком мести. Месть вменялась оскорбленному как священный долг. Ее не отменяла даже смерть оскорбленного». Историк тут же приводит пример знатного флорентийца Велуто ди Буонкристиано. В 1310 году он был смертельно ранен врагом и, несмотря на свое имя, означающее «добрый христианин», вписал в завещание сумму, предназначенную тому человеку, который уже после его смерти возьмется отомстить за него. Впрочем, мстили вовсе не ради денег, решение Буонкристиано — это просто желание вознаградить будущего мстителя, который сделает важное и необходимое дело.

«В мщение включалась вся родственная группа, и возникала faide, это древнее германское слово было распространено по всей Европе, и означало оно "месть родственников", как пишет немецкий специалист канонического права. И не было морального обязательства священнее, чем это».

В принципе, мы считаем, что государственная власть упраздняет кровную месть — или нам так кажется из сегодняшнего дня. Но вообще-то, кровная месть веками сосуществовала с государственными наказаниями (а где-то сосуществует и сегодня). В связи с этим Марк Блок писал:

…назначая денежную компенсацию, запрещая применение насилия в определенных местах, сторонники мирного урегулирования конфликтов неоспоримо признавали законность кровной мести. И точно так же вела себя государственная власть: она пыталась защитить невинных, оберегая их от кричащих злоупотреблений родственной солидарности тем, что назначала отсрочку, только после которой можно было начинать мстить. Она старалась отделить дозволенное возмездие от обычного разбоя, совершаемого под прикрытием искупления. Время от времени она пыталась ограничить число преступлений и определить, какие именно из них заслуживают того, чтобы их смывали кровью: так, нормандский ордонанс Вильгельма Завоевателя предполагает кровную месть только за смерть отца или сына.

Никому не приходит в голову отменять кровную месть, предполагается, что ее просто надо ввести в определенные рамки. Но что такое введение кровной мести в рамки, зачем ее нужно ограничивать? На этот вопрос можно предложить много разных ответов: потому что государство все-таки потихоньку, постепенно берет право наказывать в свои руки. Или потому, что ничем не ограниченная кровная месть может привести к такой цепи убийств, которая просто разрушит нормальную жизнь в обществе. А может быть, здесь есть что-то еще? Ведь все ограничения мести означают спасение убийцы…

Библейский законодатель особо оговаривает необходимость создания трех городов-убежищ, куда может бежать тот, кто, говоря сегодняшним языком, совершил «убийство по неосторожности». Это нужно сделать, чтобы «мститель за кровь в горячности сердца своего не погнался за убийцею и не настиг его… между тем как он не подлежит осуждению за смерть, ибо не был врагом ему вчера и третьего дня». Отсюда ясно, что в иудейском обществе существовали враги «вчера и третьего дня» — очевидно, среди них были и кровники, так как читателям и автору текста понятно, что значит «мститель за кровь». Однако тем, кто совершил умышленное убийство, убежище, видимо, не полагалось. Что же надо было делать с таким человеком? Его следовало схватить и «передать в руки мстителя за кровь, чтобы он умер». Законодательство Моисея, которое уже знало разнообразные способы наказания, в том числе смертную казнь, все еще признавало при этом право мстителя на ее осуществление, но одновременно делало так, чтобы кровь не лилась бесконечно.

Знаменитая первая статья древнерусского судебника, «Русской правды», начинается шокирующе: «Убьет муж мужа, то мстить брату за брата, или сыну за отца, или отцу за сына, или сыну брата, или сыну сестры, а если не будет мстителя, то надо заплатить 40 гривен за голову». Удивительная ситуация, когда свод законов начинается с четкого прописывания правил кровной мести, не означает, что князья XI века навязывали своим подданным необходимость лишать жизни убийцу. Наоборот, они, так же как их современник Вильгельм Завоеватель, пытались ввести обычай в четкие рамки. Им тоже было ясно, что упразднить его невозможно, а значит, надо определить, что дети за отца мстить могут, а вот, скажем, внуки или двоюродные братья — нет, и тогда следует заплатить выкуп.

Древние франки, конечно, тоже признавали право на кровную месть. При этом «Салическая правда» — сборник законов, составленный в V–VI веках, когда у франков уже зарождалось государство, подробно прописывал странную, с нашей точки зрения, но абсолютно понятную средневековым людям процедуру, суть которой — попытка сохранить жизнь убийцы. Во-первых, за убийство уже наказывали уплатой «виры» — штрафа, а не казнью. Вира, очевидно, была огромной, так как рассматривался вариант, когда человек, отдавший все свое имущество, все еще не выплатил штраф. Тогда он должен был представить 12 человек, которые засвидетельствовали бы, что у него действительно больше ничего нет. Дальше убийца «должен войти в свой дом, собрать в горсть из четырех углов земли, стать на пороге, обратившись лицом внутрь дома, и эту землю левой рукой бросать через свои плечи на того, кого он считает своим ближайшим родственником». Идея понятна — весь род виновен в произошедшем и должен принять участие в очищении от пролитой крови. Горсть земли из родного дома призвана была подчеркнуть связь этих людей между собой, но, с другой стороны, вспомним античное или библейское представление о земле, оскверненной пролитой кровью. Возможно, это своеобразный призыв к очищению родной земли.

На этом, однако, сложный обряд не заканчивался. Убийца «в одной рубашке, без пояса, без обуви, с колом в руке должен прыгнуть через плетень», после чего родственники по отцу и по матери платили часть виры. Перед нами символическое подчеркивание того, что у виновного больше ничего не осталось? Он гол как сокол? А может быть, это такое же символическое бегство из дома, как «исчезновение» жреца, принесшего в жертву быка, после которого наказывали не самого убийцу, а топор?

Если после уплаты родственниками их части вира все еще не была покрыта, тот же обряд совершали в отношении следующих родственников, и так далее и так далее. И наконец, «если же никто не поручится в уплате виры, т.е. в возмещении того, что он не заплатил, тогда он должен уплатить виру своею жизнью».

Законодатели, жившие в разные эпохи, в разных частях мира, в обществах, находившихся на разных ступенях развития, пытались сделать одно и то же — ограничить кровную месть, остановить колесо убийств, которое, если следовать традиции, может крутиться бесконечно. Так зарождалось представление о казни убийцы как о возмездии, исполнение которого берет на себя государство. И в то же время мы видим, как и библейский законодатель, и создатели древнерусских и германских законов пытались отомстить, не убивая преступника, не проливая лишней крови, не применяя принципа «око за око, зуб за зуб» там, где надо лишить преступника уже не глаза, не зуба, не руки — а жизни. Но отказаться от мести за убийство в большинстве случаев не могла даже государственная власть.

Закон и обычай

Расхождение между необходимостью мстить и законами, ограничивающими, а потом и запрещающими месть, возникло не сразу, но, увы, и история, и современность снова и снова показывают нам, что неписаные правила все еще более живучи, чем закон. Судьбу тверского князя повторяли сотни людей в разные века. Как ни пытались и ни пытаются светские и духовные власти взять ситуацию под контроль, прямо запрещая кровную месть, ограничивая ее, заменяя выкупом, создавая сложные механизмы примирения, обычай все равно часто оказывается сильнее. Конечно, в зависимости от конкретных традиций, уровня модернизированности общества и т.д. ситуация могла различаться, но все-таки еще в XIX веке, как отмечают историки, на Кавказе «кровная месть, согласно неписаному обычаю, считалась долгом, а по писаному адату заменялась выкупом (от арабск. дият). "Мы кровь своих убитых не продаем", — говорили чеченцы». Еще одно важное наблюдение: «Мечети и другие священные места правом неприкосновенности не пользовались. "В мечеть убежишь, и там не оставлю", — гласит аварская поговорка».

Получается, что древний обычай сильнее, чем более поздние религиозные представления.

Что же происходило в ситуации, когда кровник убивал врага, не думая о будущих сложностях с законом, не обращая внимания на место убийства, да и вообще ни на что, кроме необходимости отомстить? Да ведь это все то же древнее желание умилостивить дух убитого. Точно такой же механизм существовал у различных древних племен, где умиротворяли дух убитого, когда казнили убийцу или же, как очень часто бывало, убивали просто какого-то человека или нескольких человек из его рода. Задача была получить жизнь за жизнь, а чья конкретно кровь успокоит убитого, во многих случаях оказывалось неважно.

После смерти Александра Македонского началась борьба за власть между его полководцами, которая привела, в частности, к убийству всех родственников великого царя. Мать Александра Олимпиада правила своим родным Эпиром, затем попыталась вторгнуться в Македонию — и попала в руки правившего там царя Кассандра. Тот хотел избавиться от нее, но побоялся убивать мать Македонского. Он предложил ей бежать в Афины, однако царица отказалась, потребовав, чтобы за те преступления, в которых ее обвиняли (кажется, вполне обоснованно), ее судил македонский народ. Кассандр не хотел допускать суда, понимая, что у Олимпиады достаточно сторонников. Он отправил к ней солдат, приказав убить царицу, но, увидев ее в царском облачении, те не решились выполнить приказ. И тогда был сделан простой ход. Убить (или, правильнее, казнить?) Олимпиаду было поручено родственникам тех людей, в чьей смерти она была повинна. Таких набралось достаточно, царский сан их явно не пугал — они просто забросали ее камнями. Вот казнь, неразрывно связанная с местью.

Обычной практикой в Средние века было надругательство над телом казненного, казалось бы уже не имевшее смысла, — оно ничего не прибавляло ни к наказанию преступника, ни к его мучениям. Но месть от этого становилась более жестокой. Как пишет историк, специально занимавшийся символическим смыслом тела казненного, «другой важнейшей функцией казни и наказания тела казненного была попытка опозорить, обесчестить преступника, превратить его в отверженного… как писал один автор в 1745 году, выставление тела на эшафоте после казни не причиняло преступнику никакой физической боли, "но позор, который обрушивался на тело из-за отказа ему в погребении, воспринимался как ужесточение наказания". По мнению автора, даже такой повсеместно распространенный обычай, как демонстрация толпе только что отрубленной головы, служил для того, чтобы усилить и подчеркнуть позор преступника. Не случайно семьи казненных прикладывали огромные усилия, подавали прошения и умоляли разрешить им пристойно похоронить казненного. Выставление тела на всеобщее обозрение в пограничных или "криминализированных" пространствах (часто у административной границы города) и отказ в обычных похоронах означал его исключение из общины и превращение в изгоя даже после смерти».

К тому же зачастую считалось, что тело, сгнившее без погребения, не воскреснет во время Страшного суда — так наказание продлевалось до конца времен.

Что же это, как не месть, продолжающаяся после смерти? О том, что казнь часто превращалась в продолжение кровной мести «другими средствами», можно судить, например, по тому, что в Иране, где действуют пришедшие из глубины веков законы шариата, родственники убитого непосредственно участвуют в казни убийцы. В 2014 году в иранском городе Нур должна была состояться публичная казнь через повешение молодого человека по имени Балал, который за семь лет до этого, когда ему было 17, зарезал своего ровесника Абдаллу. На площади, кроме многочисленных зрителей, присутствовали родственники Балала и родные Абдаллы, которым предстояло выбить стул из-под ног осужденного. Родные убитого дождались того момента, когда Балалу завязали глаза и накинули петлю на шею, после чего мать Абдаллы дала ему пощечину и сказала, что прощает. Родственники Абдаллы сняли петлю с шеи приговоренного. Ясно, что перед нами то, что осталось от древнего обычая кровной мести — или отказа от нее. Интересно, что среди фотографий, показывающих драматическое развитие событий на площади в Нуре, есть одна, где сотрудник службы безопасности Ирана (едва ли отличающейся излишней мягкостью) благодарит отца Абдаллы за то, что его семья простила убийцу. Похоже, месть не всегда оказывается самым «утешительным» и даже не самым «общепринятым» результатом.

Тот факт, что в США, совсем другой стране, с другими обычаями и традициями, родственники жертвы пусть не осуществляют казнь сами, но имеют право присутствовать при ней, тоже явно свидетельствует о том, что за современной смертной казнью кроется древний и, казалось бы, уже исчезающий обычай кровной мести.

Но пересечения между жертвоприношением, местью и казнью на этом не заканчиваются. Жертвоприношения, подобные тому, что совершил Ахилл на могиле Патрокла, — далеко не самый распространенный вариант. Куда чаще принесение в жертву людей имело другой смысл.

Жертва как восстановление мирового порядка

Археологи, обнаружившие захоронение 140 детей народа чиму, резонно предполагают, что страшная жертва была принесена в исключительных обстоятельствах. «Когда на севере побережья в Перу идет дождь, то кажется, что мир перевернулся, — поясняют они, — наводнения могли вынуждать людей покидать свои дома и нарушать всю экономическую систему». Очевидно, в экстремальной ситуации было решено обратиться к помощи предков, которые, как считалось, повелевали водой, а «в здешних местах вода — это жизнь… жертва должна была умиротворить предков и восстановить потерянное равновесие в мире». Для этого им отдавали «свой самый ценный ресурс — жизнь детей».

Разрешение опасных ситуаций, спасение общины от врагов, неурожая, дождя или засухи либо просто поддержание вечного круговорота жизни и смерти — все это почему-то должно было оплачиваться человеческими жизнями. Кровь, которой обильно поливали свои алтари майя и древние греки, загадочным образом обеспечивала, с их точки зрения, устойчивость мира, гарантировала продолжение жизни.

Похоже, представление о священном значении крови существовало еще в первобытные времена — во всяком случае, это одно из объяснений того факта, что во многих древних захоронениях покойных посыпали охрой, причем красной. Природная охра — гидрат окиси железа с примесью глины — обычно желтоватая, а чтобы получить красный цвет, ее надо обжечь. Однако люди в Сунгире потратили время и силы, чтобы получить именно красную краску, которой были засыпаны погребения.

Необходимость пролить при жертвоприношениях кровь — и обмазать ею статую бога или же вылить ее на алтарь — говорит о ее невероятной важности. Святость крови — или, напротив, ее ритуальный запрет как оборотная сторона той же святости — присутствует во множестве культур мира. В Древней Греции во время жертвоприношений внимательно следили за тем, чтобы кровь пролилась именно на жертвенный алтарь, а не на землю. Через много веков, когда стрела ранила молодого монгольского вождя Темуджина, еще не ставшего Чингисханом, его друг Джелме весь вечер отсасывал кровь из раны, но, чтобы не выплевывать на землю, проглатывал ее. Когда у него уже не было сил глотать, он пытался удержать кровь во рту, но она начала выливаться, и ему пришлось все-таки выплевывать ее. Через несколько часов Темуджин пришел в себя и вместо благодарности сразу с возмущением спросил, почему Джелме выплевывал кровь так близко к нему. Сложные способы убийства животных у иудеев и мусульман тоже, конечно, восходят к представлениям об особой роли крови.

А зачем в балканских легендах вурдалаки пьют кровь живых людей? Очевидно, чтобы получить утраченную ими жизненную силу. Точно так же кровь жертвенных животных или людей давала некую силу той общине, которая эту кровь проливала. А если жертвоприношение (как тоже часто случалось) оказывалось связано еще и с поеданием плоти, то его участники приобщались к некоему древнему единству людей и животных. Мясо жертвенных быков и овец съедали без колебаний, хотя, как уже отмечалось, они зачастую воспринимались как замена человеческой жертвы. Похоже, что существовало и ритуальное поедание человеческого тела.

В Аркадии во время древних празднеств в честь Зевса Ликейского — то есть Зевса Волчьего! — участники, как говорили, ели человеческие внутренности, а после этого… превращались в волков. Разница между человеком, волком и богом, которому, возможно, когда-то поклонялись в зверином обличье, стирается в этом обряде, корни которого уходят во тьму веков.

Если вспомнить представления древних людей о тотемных предках — животных, от которых произошел тот или иной род, близость двух видов жертвоприношений становится очевидной. Не случайно в мифах до нас дошли жуткие рассказы о случайном (или злонамеренно организованном) поедании человеческого мяса. Фригийский царь Тантал убил собственного сына Пелопса и предложил богам его зажаренное мясо. Позднее объяснение этого преступления заключается в том, что Тантал хотел проверить, насколько боги всеведущи. Логика явно притянута за уши, как часто бывает с поздними объяснениями ритуалов, смысл которых уже забыт. Убийство собственного сына сразу же вызывает в воображении череду многочисленных жертвоприношений, совершавшихся людьми по собственному почину или по воле богов. Кстати, боги воскресили Пелопcа, так что в какой-то мере его постигла та же участь, что и библейского Исаака, — он избежал смерти. Никто из пировавших за столом у Тантала не прикоснулся к мясу убитого, за исключением богини Деметры, которая в задумчивости съела лопатку — именно лопатку, которая всегда играла важную роль в греческих жертвоприношениях. Наверное, из древних каннибальских обрядов пришли и многочисленные сказочные людоеды.

Проливание крови на алтарях и поедание жертвенного мяса преследовали невероятно важную цель — ублажить богов, а одновременно приобщить людей к тем высшим силам, родство с которыми они ощущали.

Обряды инициации, через которые в древности во всех частях земного шара проходили подростки, чтобы стать мужчинами, по сути дела, тоже означали их убийство, а затем возрождение. Мальчики уходили в лес, откуда доносились жуткие звуки, где их встречали странные существа в устрашающих масках, в течение нескольких дней подвергавшие их тяжелым испытаниям и физическим мучениям. Только те, кто перенес их, могли вернуться в родную деревню и вступить в сообщество взрослых людей.

Вальтер Буркерт в своей книге «Человек убивающий» (Homo Necans) находит корни жертвоприношений — как животных, так и людей — в жизни древних охотничьих племен, когда убийство зверя (зачастую воспринимавшегося как предок, родственник), а затем его поедание были основой продолжения жизни. Отсюда и священный смысл жертвоприношений — они порождают жизнь, отодвигают наступающие на людей катастрофы, но делают это ценой пролития крови.

Об огромном значении тех, кого приносили в жертву, можно судить по тому, как с ними обращались до начала жертвоприношения. Их могли в течение года содержать в великолепных условиях, окруженными комфортом и поклонением, как это делали инки или ацтеки, наряжать в красивые одежды, а если речь шла о быке — повязывать разноцветные ленты на рога. Девушка, чью гибель наблюдал Ибн-Фадлан, прожила последние дни в роскоши, ей прислуживали, ее прекрасно кормили и даже мыли ей ноги.

Но затем наступал момент, когда жертве вскрывали грудную клетку или же душили ее веревкой, когда старуха — «ангел смерти» наносила ей удары ножом, или же ее били по голове, душили и резали, как человека из Линдоу.

«Убийство всегда связано с насилием и с резким переходом жертвы из живого в мертвое состояние. Я предполагаю, что такое насилие может играть очень важную роль в жертвоприношениях», — пишет автор, изучающая ритуальные убийства железного века. Жестокое, «излишнее» насилие как будто высвобождает некую священную энергию, которая вместе с пролитой кровью обеспечивает нормальное течение жизни всего сущего.

Но разве не этого же ожидают и от казни? Когда Тит Манлий приказал казнить собственного сына, он обосновал это тем, что, оставив нарушителя безнаказанным, подорвет основу священной власти консулов, то есть устои существования Рима. Об этом же говорят и современные сторонники казни — как жить в мире, где на преступника не обрушивается жестокое наказание? Все устои рухнут, если убийца не отправится вслед за убитым. И в какие цивилизованные формы ни облекали бы казнь сегодня, какой бы «гуманной» ее ни делали, какой бы безболезненной ни была инъекция, производимая в присутствии врачей, — она все равно смертельна и все равно из-под «культурной» маски современной казни выглядывает древний жрец, мажущий кровью убитого изваяние своего божества.

Насилие останавливает насилие?

Существует и другое объяснение жертвоприношений. Французский философ Рене Жирар в книге «Насилие и священное» (La violence et le sacré) подробно останавливается на ритуале изгнания «фармака», существовавшем в древних Афинах. Если на город обрушивался голод, угрожало нашествие врага, то есть присутствовали экстремальные обстоятельства, община выбирала фармака. Обычно это был раб или самый бедный житель города, может быть, даже преступник. Какое-то время он жил прекрасно — как ацтекские юноши перед закланием, его очень хорошо кормили, а затем изгоняли из города, осыпая оскорблениями и забрасывая камнями. Ученые расходятся во мнении относительно того, что случалось с фармаком дальше, — некоторые считают, что его убивали, другие предполагают, что убийство было только символическим. Но во всяком случае ясно, что принесение в жертву — реальное или условное — этого человека как будто очищало всю общину от совершенных ею грехов. Та роль, которую у древних евреев играл «козел отпущения» — безусловно погибавший, когда его изгоняли в пустыню, — в Афинах отводилась человеку. Для Жирара этот обряд крайне важен: он позволяет проникнуть в соотношение насилия и священного, чему, собственно, и посвящена его книга. «…Легко объяснить, почему фармак, подобно Эдипу, имеет двойную коннотацию: с одной стороны, его считают жалким, презренным и даже виновным существом, он подвергается всяческим насмешкам, оскорблениям и даже насилию; с другой стороны, он окружен чуть ли не религиозным почтением, он играет центральную роль в своего рода культе. Эта двойственность отражает ту метаморфозу, инструментом которой должна была стать ритуальная жертва, по примеру жертвы первоначальной: она должна притянуть к себе все пагубное насилие, чтобы своей смертью преобразить его в насилие благодетельное, в мир и плодородие». Так кровавое жертвоприношение становится залогом будущего процветания и мира. Жирар спорит с Фрейдом, для которого сформировавшаяся во всех цивилизациях система табу возникла из воспоминания о первом отцеубийстве и существует ради подавления желания повторить нечто подобное. Для Жирара же все священное насилие порождено не желанием совершить нечто ужасающее, некое «несвященное» насилие, а как раз наоборот — это первый шаг на пути ухода от насилия вообще. Для него в основе жертвоприношений — «не желание, а ужас, ужас перед абсолютным насилием. Кто будет утверждать, что по ту сторону желания нет этого безымянного ужаса — более сильного, чем оно, и единственного, что способно заставить его умолкнуть и способно восторжествовать над ним?».

Опять перед нами явная параллель со смертной казнью. Если жертвоприношение совершалось для того, чтобы остановить насилие, вернуть миру устойчивость и нормальные правила, то разве не на это же претендует и смертная казнь, которая в древности существовала параллельно с ритуальными убийствами и жертвоприношениями? Процесс казни тоже воспринимался как своеобразное священнодействие, при нем часто присутствовали жрецы. Ассирийские законы отдельно оговаривали, что при наказании «пусть придет жрец». И на определенной ступени развития общества это вполне объяснимо.

«В архаичном судопроизводстве главными участниками были не преступник и судья (вождь, совет старейшин), а нарушитель норм, общество (род, племя) и божество. Вследствие этого наказание злоумышленника приобретало вид ритуального жертвоприношения богам и служило своего рода искупительной жертвой, регламентированной сакральными законами. Так, согласно Плутарху, первые законы Рима, данные Ромулом, устанавливали, что "продавший жену должен быть принесен в жертву подземным богам"».

Пройдет еще какое-то время, и казнь возьмет на себя функции и жертвоприношений, и кровной мести — успокоение духа погибшего, умиротворение его рода или семьи и восстановление высшей справедливости, что бы под этим ни подразумевалось — божественные устои или просто верность законам.

Связь казни с религиозной карой хорошо видна на примере Древнего Китая, где существовало широко распространенное убеждение в том, что, если по каким-то причинам преступник не был наказан, вместо светского палача это сделают духи. «Во время жертвоприношений, совершаемых местной администрацией, в частности говорилось: "Если их (преступников) преступления не будут раскрыты, они получат наказания от духов: или все члены их семей пострадают от эпидемии, или произойдет беда с их домашним скотом, или их постигнут беды при обработке земли". "Это очевидно, — писал проф. Ф. М. Чэнь, — что закон в некоторой степени полагался и на сверхъестественные силы и между санкциями на основании закона и религиозными санкциями существовала тесная связь"».

Жак Деррида в своем семинарском курсе, посвященном смертной казни, снова и снова возвращался к мысли о том, как тесно смертная казнь связана с религией, — похоже, что мы просто перестали замечать тот «священный» смысл, который когда-то вкладывался в убийство преступников.

В течение многих веков с большей или меньшей степенью осознанности люди исходили из того, что, принося жертву, совершая кровную месть или отдавая преступника в руки палача, они поступают правильно, потому что исправляют несовершенство мира. Агрессия, таким образом, как будто переводилась в более цивилизованную форму и ограничивалась.

Кристофер Бём, изучавший казни в догосударственных обществах, заходит так далеко, что даже начинает объяснять их пользу для эволюции человечества: убивая агрессивного индивида, члены племени не только исключали возможность продолжения его рода, но также подвергали смертельной опасности тех, кто от него зависел, в частности его детей, — следовательно, шел генетический отбор. Звучит красиво и должно, очевидно, порадовать защитников смертной казни, но возникает вопрос: почему же этот отбор не привел к снижению количества войн, убийств и других преступлений, не сделал жизнь человечества более спокойной?

Конрад Лоренц, изучавший проявления агрессии у животных, утверждал, что такое поведение не направлено на уничтожение живых существ (или, точнее, не всегда направлено). Наоборот, внутривидовая агрессия «совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь». Лоренц задается вопросом: «Почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запрещена? Именно потому, что ее функции... необходимы!

Полезный, необходимый инстинкт — вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения. И здесь снова культурно-историческое развитие народов происходит аналогичным образом; именно потому важнейшие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей — это не предписания, а запреты».

Итак, жертвоприношения канализируют убийство, не давая ему распространиться за пределы алтаря, а сдерживающие механизмы создают торможение, мешающее людям действовать агрессивно.

Жестокие жертвоприношения — это основа культуры, перевод насилия в рамки, дающие возможность для будущего развития. Но какой ценой достается этот перевод? Обсидиановые ножи, вскрывающие грудную клетку, пытки на алтаре, сдирание кожи с живых людей, разорванные на части живые существа… Значит ли это, что так должно быть всегда?

Тот же Лоренц подчеркивает, что у животных проявления агрессии по большей части не доводятся до конца. Птицы и рыбы могут совершать пугающие движения, представители кошачьих — угрожающе бить хвостом, собаки — рычать, но лишь в редких случаях они доходят до более активных действий. Обычно оказывается достаточно заявить о своих агрессивных намерениях, чтобы соперник понял: надо успокоиться.

Казнь заменяет жертвоприношение и тоже становится барьером на пути насилия, а также способом уничтожения тех, кто угрожает обществу. Еще один довод в защиту смертной казни, дошедший до сегодняшнего дня: страх попасть в руки палача будет сдерживать других возможных преступников так же, как агрессивное поведение гуся останавливает другую птицу. Что же получается — мы мало чем отличаемся от тех гусей, которых изучал Конрад Лоренц?

Продолжая использовать смертную казнь как механизм мести, воздаяния и сдерживания, мы, по сути дела, воспроизводим древние представления, сформировавшиеся еще у первобытных охотников. Неужели и сегодня мы все еще должны им следовать? Значит ли это, что отказ от казней, как считают многие, будет способствовать выплеску насилия наружу, потому что исчезнут древние механизмы торможения?

Может быть, человечество найдет другие механизмы?

Сколько бы ни обвиняли священников в том, что своим присутствием они как будто освящают страшное деяние, но ведь это уже не совершение жертвоприношения, и даже не участие ассирийского жреца в казни, и не определение формы наказания в храме, как тоже бывало. Священник сопровождает приговоренного, дает ему утешение — он уже в какой-то мере дистанцирован от происходящего. Он поддерживает и утешает НЕСЧАСТНОГО преступника — и это принципиально иное отношение к казни.

Вообще-то, жизнь за прошедшие тысячелетия изменилась. Мы больше не охотимся всем племенем и не исполняем обряды в честь Диониса. Священное жертвоприношение совершалось всей общиной — и, следовательно, как бы никем. Тот, кто непосредственно убивал жертву (пусть даже не человека, а быка), убегал, как будто исчезал, а оставшиеся, как на афинском празднике, сначала обвиняли женщин, приносивших воду для обряда, те перекладывали вину на точильщиков ножа, а последние — на сам нож. Вот и найден виновный, которого наказывали — выбрасывали в море.

Коллективное действо сплачивало общину, тем более такое священное действо, при котором проливалась кровь, а может быть, еще и поедалось тело жертвы. И это смертная казнь также переняла у жертвоприношений: совместное побивание камнями, расстрел силами взвода или даже возбужденная толпа у эшафота — коллективное действо, дающее общине возможность утвердить свои ценности и отстаивать их, уничтожая отдельного человека.

Значит ли это, что сегодня, когда жизнь каждого человека стала безусловной ценностью, такие механизмы должны по-прежнему действовать? Что люди по-прежнему должны сливаться в безликом единстве и ради продолжения жизни на земле уничтожать одну конкретную, самоценную жизнь?

«Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви, — пишет Конрад Лоренц. — За время долгих эпох в истории Земли наверняка появлялись животные, исключительно свирепые и агрессивные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в древности это было иначе. Однако личные узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, т.е. у групп, ни одна из которых не известна до позднего мезозоя. Так что внутривидовой агрессии без ее контрпартнера, без любви, бывает сколько угодно; но любви без агрессии не бывает».

Что ж, из этого наблюдения ученого можно сделать вывод о неизбежности агрессии и неосуществимости отказа от нее. А можно подумать и о том, что сначала существовала агрессия, затем появились дружба и любовь, которые теперь сосуществуют с агрессивным поведением. Может быть, следующим шагом станет вытеснение агрессивных механизмов — и в личных отношениях, и в отношениях человека с государством — и формирование чего-то нового? Нам кажется, что мать убитого Абдаллы, простившая Балала на площади в Нуре, пришла из какого-то далекого средневекового прошлого, но, возможно, ее милосердие, напротив, залог будущих перемен?