К Стене
Эси Эдугян

За четыре года до того, как все началось, мы с моим первым мужем, Томасом, отправились в скованные снегом горы к западу от Пекина.

Томас был художником-инсталляционистом из Лимы и работал тогда над копией монастыря десятого века. Несколько лет назад он неистово увлекся средневековой историей одной французской монахини. Та как-то проснулась с криком и не могла остановиться. В последующие дни ее примеру последовала другая, потом еще одна, и наконец округу оглашал криками уже весь монастырь. Успокоились насельницы, только когда местные солдаты пригрозили их поколотить. Думаю, Томаса заинтересовало отсутствие у женщин жизненного выбора. Девочками их отправили в монастырь родители, которые не хотели или не могли их содержать, и крик, видимо, стал доступной им толикой свободы. Так или иначе, он бился над проектом и ко времени нашего путешествия, как и я, думал, что никогда его не закончит. Уже тогда что-то ушло из него.

Однако в то утро, когда мы собрались посмотреть Великую стену, время казалось целым, не испохабленным. Мы ругались уже много недель, но новый для нас регион Китая, его своеобразие, погода, еда что-то между нами сдвинули. Когда мы подошли ко входу, узкое лицо Томаса преобразила улыбка, обнажившая очень прямые и белые зубы.

Мы шли по выложенной камнем дороге, нас зазывали торговцы сувенирами, и их дыхание клубилось в воздухе. Одна женщина прокричала, чтобы мы купили пресс-папье из отполированного нефрита, или блестящий матерчатый кошелек, или нанизанные на красный шнур фальшивые монеты, или прозрачную ручку, где в ядовитой жидкости, будто по Янцзы, плыл пластмассовый кораблик. Дул резкий, свежий, наполненный легким запахом травы ветер, какого не бывает в городе.

Мы забрались в стеклянную кабинку канатной дороги, которая должна была отвезти нас к верхним участкам Стены. Когда, плывя через ущелье, она начала раскачиваться над черными, как ночная вода, деревьями, мы нервно рассмеялись. Оказавшись наверху, мы пошли по древнему каменному проходу, чувствуя на лицах легкий бледный холодок. В воздухе ощущался еле заметный привкус металла.

– Может, нам купить что-нибудь у той женщины на обратном пути? Для моей мамы, – спросила я.

– Габриэль просил китайские сигареты, – ответил Томас. Его темные глаза слезились на сильном ветру. – Не знаю. Элегантнее ведь курить иностранные.

– Ты суров к нему.

Мне не стоило этого говорить. Томас молча посмотрел на меня. В то время он не любил вспоминать своего брата. Их разделяла тихая ненависть и, несмотря на десять лет брака, ее истоки, берущие начало в детстве, так и остались для меня загадкой. Лучше стать уже не могло, а вот хуже стало, позднее, из-за несчастного случая, произошедшего через два года после нашего возвращения из Китая. Томас сбил на машине племянника, мальчик умер. Он прожил всего три года. Тогда мы с Томасом уже вступили в эру взаимного разочарования, и о трагедии я узнала от общего друга. Смерть стала барьером, который не могло преодолеть ничто, и все, связанные с ней, исчезали, терялись где-то по ту сторону.

Но в тот день перед нами, растворяясь в далеком тумане, долгие часы змеилась Стена. Мы шли там, где камни перерезали темно-красные прожилки, скалы стали пустыннее, белее, а кирпич имел такой грязно-серый цвет, что вас пронзало острое чувство его древности, первозданности. И хотя мы непринужденно разговаривали, смеялись, я видела – мы оба видели – тень, падающую от тех моих слов.

Туман густел. Пошел снег. Похоже, пора было уходить. Мы свернули обратно к канатной дороге, но она пропала. Попробовали по другому ходу, но он вывел нас лишь на смотровую площадку. Мы тупо смотрели друг на друга. Снег валил все сильнее.

Вдалеке показался удаляющийся мужчина. Томас окликнул его, но, когда мы свернули за угол, он уже исчез.

Начинало темнеть. Воздух наполнился сильным запахом земли. Поднявшись по неровным ступеням, мы оказались на площадке, упирающейся в ограду. Другие ступени спускались к мощной стене. Еще один ход, казалось, вел в никуда, и мы по нему не пошли. От холода у меня начали гореть кончики пальцев. Я представила, какой сейчас Пекин: ярко освещенные рестораны возле нашей гостиницы, в воздухе пахнет измождением, жареным мясом и прогретыми солнцем цветами – их опавшие на тротуар лепестки похожи на капли бледного воска.

– Мы с тобой в рисунке Эшера! – воскликнул странно развеселившийся Томас.

Я тоже улыбнулась, хоть и дрожала, а ветер тонко свистел у меня в ушах. Снег налип на ресницы, трудно было моргать.

Вдруг перед нами возникли две темноволосые женщины, в ногах у них стояло несколько термосов. Я удивилась, увидев в лице Томаса легкое разочарование, и принялась отчаянно жестикулировать, объясняя, что мы заблудились. Они слушали без выражения, на их лицах блестели мокрые морщины. Одна, повернувшись к Томасу, робко заговорила на мандаринском, затем подняла древнюю руку и смахнула с волос снежинки. Он, довольный, рассмеялся, как мальчишка.

Вторая налила из термоса, стоявшего у нее в ногах, две чашки пенящегося чая, от которого шел пар. Я смотрела на нее и не могла понять, как ей это удалось: в такой холодный день, высоко в горах чай не остыл. Томас принял чашку по всем правилам церемониала. Я жестом отказалась.

Женщины показали куда-то назад, и мы ее увидели – канатную дорогу. Стеклянные купола кабинок покачивались над широкой черной долиной, как будто их недавно подвесили.

Томас изумленно вскрикнул. Когда мы шли к канатной дороге, он с удивлением говорил о том, что чувствует у себя на голове женские ладони, они необыкновенно тяжелые, и у них грубая кожа.

Однако по дороге обратно в Пекин мы говорили мало. Время шло, и молчание вызывало странное чувство. Когда Томас бывал счастлив, он всегда болтал без умолку, но сейчас у него внутри все словно опустело, словно из него что-то медленно выдавили. Наконец мы добрались до гостиницы, и я, догадавшись по поджатым губам о его непонятном мне беспокойстве, нежно взяла Томаса за руку. Он стиснул мою ладонь, как будто знал, куда текут наши жизни, как будто все уже разрушилось. По всему миру гасли огни, уже тогда.