Экранное время
Алехандро Самбра

В течение первых двух лет своей жизни ребенок много раз слышал смех и возгласы, доносящиеся из комнаты родителей, – кто знает, что бы он сказал, если бы догадался, чем те занимаются, пока он спит. А занимались они вот чем: смотрели телевизор.

Ребенок никогда не смотрел телевизор и никогда не видел, чтобы кто-нибудь смотрел телевизор, поэтому родительский телевизор казался ему непостижимым и таинственным: его спящий экран напоминал зеркало с тусклым отражением, на котором нельзя рисовать пальцем, как на запотевшем стекле, впрочем, иногда тонкий слой пыли допускал подобные развлечения.

Ребенок вряд ли бы удивился, обнаружив, что это странное зеркало способно воспроизводить движущиеся объекты, потому что несколько раз ему разрешали общаться с изображениями людей, в основном находящихся в его второй стране. Дело в том, что у ребенка было две страны – страна матери, которая считалась главной, и вторая – страна отца, где сам отец не жил, зато жили бабушка и дедушка по линии отца, также являющиеся человеческими существами, которых ребенок видел в основном на экране.

На самом деле бабушку и дедушку он видел не только на экране, но и лично, потому что дважды ездил в свою вторую страну. От первой поездки воспоминаний не осталось, зато во время второй он уже самостоятельно ходил и болтал без умолку, и эти недели были наполнены незабываемым опытом, хотя самое памятное происшествие случилось во время перелета туда, когда за пару часов до посадки во второй стране экран, казавшийся таким же, а то и более бесполезным, чем телевизор родителей, внезапно озарился сиянием, и на нем появилось дружелюбное красное чудище, которое рассуждало о себе в третьем лице. Дружба между чудищем и ребенком возникла мгновенно, отчасти потому, что в ту пору мальчик тоже говорил о себе в третьем лице.

По правде говоря, это произошло случайно, родители ребенка не собирались включать экран во время перелета. Вначале малыш пару раз задремал, а затем они открыли маленький кофр, где обнаружилось семь книг и пять зооморфных кукол, и большая часть долгого пути прошла в чтении и немедленном перечитывании этих книг, разбавленном нахальными комментариями кукол, которые тоже высказывали свое мнение о форме облаков и качестве предлагаемых стюардами блюд. Все шло чудесно, пока мальчик не потребовал игрушку, которая, как ему объяснили, решила лететь в багажном отделении, а затем вспомнил и о других игрушках, которые по неведомой ему причине предпочли остаться в главной стране, и тогда, впервые за шесть часов, мальчик заревел, и рыдания его продолжались целую минуту, в принципе не так долго, но одному сеньору, сидевшему позади них, она показалась вечностью.

– Да заткните же вы наконец своего пацана! – взревел он.

Мама мальчика обернулась и посмотрела на пассажира с безмятежным презрением; после отлично выдержанной паузы она опустила взгляд, сосредоточившись на ширинке сеньора, и сказала ему понимающим тоном, без тени агрессии:

– У вас там проблемы, да?

Мужчина не ответил, возможно, не знал, как защитить себя от подобного обвинения. Мальчик, который уже успокоился, перекочевал на руки матери, и тогда настала очередь отца, который тоже привстал в кресле, чтобы пристально посмотреть вышеупомянутому сеньору в глаза, но не оскорбил его, а всего лишь спросил имя.

– Энрике Элисальде, – ответил сеньор, собрав остатки достоинства.

– Благодарю.

– Почему вас интересует мое имя?

– На то есть причина.

– Кто вы?

– Не хочу вам говорить, вы узнаете сами. Да, скоро вы узнаете, кто я такой. Очень скоро.

Несколько секунд он неподвижно смотрел на вконец смущенного и отчаявшегося Энрике Элисальде и собрался было продолжить войну, но самолет вошел в зону турбулентности, и ему пришлось снова пристегнуть ремень безопасности.

– This motherfucker thinks I’m really powerful, – пробормотал папа на английском языке, на который они машинально переходили, отпуская какой-нибудь обидный комментарий и не желая оскорблять слух ребенка.

– We should at least name a character after him, – отозвалась мать.

– Good idea! I’ll name all the bad guys in my books Enrique Elizalde.

– Me too! I guess we’ll have to start writing books with bad guys.

Тут-то они и включили расположенный на спинке переднего сиденья экран, где показывали шоу с участием веселого пушистого рыжего чудища. Программа длилась двадцать минут, а когда экран погас, мальчик потребовал включить его снова, но родители объяснили, что чудище не повторяется, в отличие от книг, которые можно перечитывать сколько угодно.

В течение трех недель, проведенных во второй стране, мальчик спрашивал о чудище ежедневно, и родители объясняли, что живет оно только в самолетах. На обратном пути произошло желанное воссоединение, которое также длилось всего двадцать минут. Мальчик продолжал вспоминать чудище, и в голосе его слышалась такая печаль, что через пару месяцев он получил в подарок плюшевую копию, которую, конечно же, принял за оригинал. С тех пор они стали неразлучны: ребенок засыпал, обняв своего рыжего друга, а родители спокойно перемещались к себе и очень скоро включали телевизор; и если бы все и дальше шло, как и должно, скорее всего, эта история закончилась бы сценой, где двое лежат в постели, уставившись в экран.

Папа мальчика вырос с постоянно включенным телевизором и в возрасте своего сына даже вообразить не мог, что тот может быть выключен. Маму мальчика, напротив, держали вдали от телевизора в течение рекордного количества времени: впервые она увидела его в десять лет. Официальная версия заключалась в том, что телевизионный сигнал якобы не доходил до окраины города, где жили они с матерью, так что телевизор казался ей совершенно бессмысленным предметом. Но как-то раз к ней пришла поиграть одноклассница. Ни у кого не спрашивая дозволения, подружка сунула вилку в розетку и включила телик. Девочка нисколько не обиделась и не возмутилась: она решила, что телевизионный сигнал наконец-то достиг их квартала, и побежала сообщить благую весть своей матери, которая, хоть и была атеисткой, опустилась на колени, воздела руки к небу и чрезвычайно убедительно провозгласила:

– ЧУДО!

Несмотря на такое разное детство, женщина, выросшая с постоянно выключенным телевизором, и мужчина, выросший с постоянно включенным телевизором, единодушно полагали, что лучше максимально отсрочить воздействие экрана на своего ребенка. Разумеется, они не состояли ни в какой секте и ни в коем случае не выступали против телевидения. Только-только познакомившись, они не раз прибегали к испытанной уловке: встретиться и вместе глянуть какое-нибудь кино, используя его как предлог для того, чтобы спокойно позаниматься сексом.

В период, который можно обозначить как ожидание ребенка, они стали жертвами многочисленных сериалов, один круче другого. Никогда в жизни они не смотрели телевизор в таких количествах, как в месяцы, непосредственно предшествовавшие рождению первенца, чья внутриутробная жизнь протекала отнюдь не под музыку Моцарта или сладкозвучие колыбельных, а под заставки сериалов о кровавой борьбе за власть, происходящей в неопределенно-архаичное время, когда зомби соседствовали с драконами, или в просторном дворце, где обитало правительство некой страны, определяющей себя как the leader of the free world.

Когда ребенок родился, телевизионные предпочтения семьи радикально изменились. К концу дня, вымотанные физически и психически, мама и папа могли позволить себе лишь тридцать или максимум сорок минут полусонного сидения перед экраном, так что невольно понизили свои высокие стандарты и превратились в обычных зрителей посредственных сериалов. Они по-прежнему мечтали оказаться в неисследованных мирах и за чужой счет получать сложный и рискованный опыт, который заставил бы серьезно переосмыслить свое место в мире, но для этого служили книги, которые они читали днем; вечером же все, что им было нужно, это просто расслабиться: остроумные диалоги и забавные повороты сюжета, которые доставляли сомнительное удовлетворение от понимания происходящего без малейших усилий.

Оба мечтали через год или два смотреть кино вместе с ребенком субботними или воскресными вечерами и время от времени даже обновляли список фильмов, которые хотели бы посмотреть всей семьей. Но на данный момент просмотр телевизора отодвигался на последние часы дня, когда ребенок засыпал, а его родителям на мгновение снова удавалось побыть всего лишь мужчиной и женщиной. Женщина лежала в постели, уткнувшись в смартфон, а мужчина на полу, на спине, будто бы отдыхая после приступа кишечных колик – но затем он делал усилие и тоже перебирался на кровать, и рука его тянулась к пульту, но внезапно траектория ее движения менялась, и вместо пульта она хватала кусачки для ногтей и начинала обрезать ногти на руках. Женщина смотрела на него и думала, что в последнее время он только и делает, что стрижет ногти на руках.

– Похоже, нас ожидают долгие месяцы взаперти. Тоска какая, – воскликнула она.

– Собаку выгуливать разрешают, а ребенка нет, – с горечью проворчал он.

– Я уверена, он ужасно переживает. Со стороны не заметно, выглядит он вполне жизнерадостно, но ему наверняка плохо. Он же ничего не понимает.

– Как и мы с тобой.

– Кстати, а что мы с тобой понимаем? – спрашивала она тоном ученицы, повторяющей урок перед экзаменом. С таким же успехом она могла бы спросить: «Ну-ка объясни мне в двух словах, что такое фотосинтез?»

– Что не можем выходить из дома, потому что снаружи какой-то дерьмовый вирус. Все очень просто.

– То, что раньше было разрешено, теперь запрещено. А что то, что раньше было запрещено, теперь по-прежнему запрещено.

– Он скучает по детской площадке, книжному магазину, музеям. Как и мы с тобой.

– По зоопарку он скучает, вот что, – отзывалась она. – Он ничего не говорит, но чаще капризничает и злится чаще. Не так часто, как другие дети, но чаще, чем раньше.

– Зато он совсем не скучает по подготовительным занятиям.

– Надеюсь, это продлится не больше двух-трех месяцев. Но что, если дольше? Вдруг это на целый год?

– Не думаю, – заявлял он как можно более убедительно.

– Или мир всегда теперь будет таким? После этого вируса придет другой, а затем третий? – спрашивала она, но мог бы спросить и он, теми же самыми словами и с той же озабоченной интонацией.

В течение дня они сменяли друг друга, один заботился о ребенке, другой запирался в комнате и работал, им нужно было время для работы, они и так всем задолжали и ничего не успевали, и, хотя все всем задолжали и никто ничего не успевал, им казалось, что они не успевали чуть больше, чем прочие. Все обсудить, все взвесить – у кого из двоих работа более срочная и лучше оплачивается; тем не менее оба мечтали об одном – посидеть подольше с ребенком, потому что эти полдня с ребенком – время счастья, настоящей радости, искреннего и очистительного смеха; они бы с удовольствием целыми днями играли в коридоре в мяч, или рисовали существ, напоминавших чудовищ, на участке стены, которую использовали как грифельную доску, или тренькали на гитаре, пока ребенок крутит колки, расстраивая бедный инструмент еще больше, или читали сказки, которые с некоторых пор им кажутся куда более совершенными, чем книги, которые они пишут, точнее, пытаются писать. Даже если бы у них имелась только одна из этих сказок, они бы перечитывали ее снова и снова, бесконечное число раз, прежде чем усесться за свой компьютер и вновь прочитать ужасные новости, неотвратимые, как фоновый шум, и с опозданием отправить по электронной почте письма, полные извинений, и смотреть глупую карту, где в режиме реального времени отмечено распространение заражений и смертей – в первую очередь он смотрит статистику во второй стране своего сына, которая для него самого все равно остается главной, и думает о родителях и представляет, что за несколько часов или дней, которые прошли с момента последнего разговора с ними, они могли заразиться и больше он их не увидит, и тогда он снова им звонит и долгие гудки разрывают ему сердце, но он ничего не говорит, или по крайней мере, ничего не говорит ей, потому что она уже не первую неделю охвачена тоской, медленной и невыразимой, которая заставляет ее задумываться о том, не научиться ли ей вышивать или что хорошо бы перестать читать романы, красивые и безнадежные, которые она обычно читает, и что, возможно, вместо того, чтобы писать, было бы неплохо посвятить себя чему-то другому – в этом они полностью согласны, они оба, оба так думают, они признавались в этом друг другу слишком часто, потому что прочувствовали слишком глубоко, и каждый раз, когда пытались сесть за стол и что-нибудь написать, видели бесполезность каждой фразы, каждого написанного слова.

– Надо заканчивать без конца смотреть фильмы, – говорила она. – И так уже обсмотрелись. Будем смотреть только по воскресеньям.

– Так, по крайней мере, мы будем знать, какой день на дворе: понедельник, или четверг, или воскресенье, – соглашался он.

– Кстати, какой сегодня день?

– Думаю, вторник.

– Ладно, обсудим завтра, – вздыхала она.

Он заканчивает стрижку ногтей и смотрит на свои руки со смутным удовлетворением, как будто только что срезал чужие ногти или смотрит на чужие ногти, на кого-то другого, кто только что подстриг свои собственные и по какой-то причине – возможно, он стал в этом деле авторитетом – просит похвалить результат или высказать свое мнение.

– Они стали расти быстрее, – замечает он.

– Вроде бы ты стриг их вчера вечером.

– Вот я и говорю, растут быстрее, – наполовину строгим, наполовину научным тоном отзывается он. – Каждый вечер смотрю на них, и оказывается, что за день они отросли. Просто потрясающая скорость!

– Но это же хорошо, когда ногти быстро растут. Говорят, на пляже они растут быстрее всего, – говорит она задумчиво, как будто пытается что-то вспомнить, возможно, пробуждение на пляже с горячим солнечным пятном на лице.

– Нет, но мои ногти – это вообще рекорд.

– У меня тоже растут быстро, – возражает она, улыбаясь. – Даже быстрее, чем у тебя. К полудню превращаются в когти. Я их стригу, а они снова отрастают.

– Нет, у меня ногти растут быстрее, чем у тебя.

– Размечтался.

И тогда они поднимают руки и соединяют их так, словно действительно могут наблюдать за ростом ногтей, как будто в самом деле способны сравнить скорость их отрастания, и изначально короткая сцена внезапно растягивается, потому что они полностью отдаются абсурдной иллюзии молчаливой конкуренции, прекрасной и бесполезной, которая длится так долго, что даже самый терпеливый зритель возмущенно выключил бы телевизор. Но их никто не видит, хотя экран телевизора внезапно выглядит как камера, которая запечатлевает их тела, слившиеся в этом странном и забавном порыве. Из радионяни слышится дыхание ребенка, единственный шум, сопровождающий это соревнование их рук, их ногтей, соревнование, длящееся несколько минут, которых, разумеется, недостаточно для того, чтобы кто-то выиграл, и заканчивается, наконец, взрывом теплого, озорного смеха, которого им так не доставало.