В обратном порядке

Поначалу проявилась бытовая забывчивость. Он называл это склерозом, и, пока искал невесть куда запропастившиеся очки или часы, все спокойно относились к старику. Но однажды он поставил пластиковый будильник-таймер в духовку и включил ее, не сообразив, как же правильно пользоваться этим самым таймером для приготовления еды.

Высохший, сморщенный старик сидел в кабинете врача и бессмысленно глядел на лежащий перед ним листок бумаги. В его голове была тишина, тишина пустоты, в теплой влажной темноте позади его глаз не происходило ни-че-го…

– Ну давайте попробуем вместе. Вот я рисую круг – это пирог, его нужно разделить на пять частей. Возьмите ручку и нарисуйте линиями, как будете делить.

Врач уже битый час пытался добиться от старика хоть какого-то результата, но тот был просто не в состоянии. Не в состоянии вспомнить сегодняшнюю дату, даже год не помнил. Не помнил, кем работал всю жизнь. Не понимал, почему он находится… Собственно, где он находится, он тоже не понимал.

– Ну вот смотрите, я врач, вокруг медсёстры и пациенты, вот ваша кровать. Где мы находимся?

– Э-э-э… Дома?

– У вас дома есть врачи и медсестры?

– Вроде нет… Была одна медсестра. Когда я ранение получил под Варшавой, она меня выхаживала… Как же ее звали… Элла! Да, точно, Элла.

– Элла ваша жена, да, все правильно. А сейчас вы где?

– Опять в госпитале? Вроде больше не было ранений…

– Ну, это лучше, чем ничего, конечно…

Родившийся в маленьком еврейском местечке на востоке Польши Барух был самым обычным ребенком. Практически тот самый еврейский мальчик из анекдотов, даже играл на скрипке. Но Вторая мировая перемешала судьбы людей в своем кровавом котле, и играть ему пришлось недолго – родители бежали на Украину, оттуда семью эвакуировали дальше на Восток, в глубокий тыл. Так Барух (который к тому времени уже стал политкорректно зваться Борей) оказался в Узбекистане. Как и многие другие, сбежал из дома, соврал в военкомате, накинув себе год, и в 1944 году семнадцатилетним ушел на фронт.

Там было страшно, и война оставила на нем свои шрамы, причем на душе этих шрамов было куда как больше, чем на теле… Хотя под конец он схлопотал-таки осколок от снаряда в ногу и попал в госпиталь, где его еврейское счастье свело парня с будущей женой – Эллочкой, очаровательной девушкой с черными как смоль кудрями. Элла помогала ему ползать в туалет и меняла повязки на ране, которая никак толком не заживала. Из госпиталя он вышел за неделю до капитуляции Германии. А поскольку вышел опираясь на трость – до Берлина уже не дошел. Расстраивался, злился на себя и на тот снаряд, но душу грело тихое «да», которое прошептали пухлые розовые губы за день до его выписки.

Барух остался помогать другим больным, эти губы и кудри держали его в госпитале крепче корабельного каната. Потом он добрался до родителей, узнал, что двое братьев не пережили эту войну, но остались сестра, мать и отец, которые простили ему тот побег из дома на фронт сразу же, как только увидели семитский профиль его возлюбленной. Свадьба, учеба, пока Элла работала медсестрой в больнице, – он учился, стал агрономом и следующие 40 лет выращивал хлопок для большой страны, растил уже своих детей, рассказывал анекдоты про немцев, евреев и поручика Ржевского. Поблескивая очками в роговой оправе, он ездил по полям на мотоцикле, зорко высматривая вредителей, оценивая скорость созревания, потенциальную урожайность и… что там еще делают агрономы.

После сорока нога у Баруха внезапно начала напоминать о себе. С палочкой он ходил уже много лет. Но когда седина стала поблескивать в его волосах и очки сменились на более элегантную (и контрабандную) модель, он внезапно стал нравиться женщинам: слегка седой, но далеко не старый мужчина, с тростью, в костюме – вид у него был абсолютно профессорский. Благодаря своему опыту он смог перебраться на работу в институт, и уже студентки влюблялись в своего преподавателя, томно вздыхая на лекциях под его приятный баритон, рассказывающий об отличиях сортов хлопка и урожайности с гектара… Но он в упор не замечал ни взглядов, ни вздохов, поскольку в его сердце был навеки высечен по живому только один образ.

В 1991 году, уже будучи завкафедрой, он решил уехать от нищеты и разрухи, которые навалились на страну. Собрал чемоданы и со свойственным ему оптимизмом рванул на родину предков – на Землю Обетованную. Уже пенсионер, заслуженный, почетный и так далее, он приземлился с женой и двумя вполне взрослыми сыновьями в аэропорту Бен-Гурион. Его встретил большущий плакат на русском языке: «Не думай, что ты тут самый умный, – здесь все евреи». Ухмыльнувшись, оформили документы и вышли в жаркий, сухой вечер августа, на старости лет начинать новую жизнь.

Земля Обетованная проглотила их, закрутила водоворотом новых слов, и жизнь потекла, потекла сквозь пальцы своим чередом. Сыновья отслужили в армии еще там, в Союзе, но в Израиле их вызывали на сборы пару раз в год. Они относились к этому как к отпуску, поскольку кормили здесь не в пример лучше, давали спать по ночам, а покататься на танке по пустыне – это вообще аттракцион для молодых программистов.

Внуки подоспели поздно, оба сына женились в возрасте за 30, как и большинство их сверстников. Но все же появились: сначала внук Игаль, за ним сразу внучка, назвали Керен… Он очень ее любил. Дедушки вообще больше любят внучек, замечали? Он готов был хромать за ней по детской площадке целый день, был абсолютно не в состоянии ругаться и таял, когда в возрасте двух лет она начала чмокать его в колючую щеку и говорить «деда». Особенно трогало его душу то, что, кроме этого слова, она на русском ничего не знала – в садике общались на иврите, невестки тоже были местные, сыновья, само собой, в семьях говорили, опять же, на иврите… А ему как-то новый язык не давался. Элла хоть в магазине могла объясниться, а на рынке уж и подавно – торговалась жестами, как и большинство репатриантов. А поскольку бо́льшую часть жизни они прожили в стране с восточным колоритом, то на рынок она ходила именно что поторговаться и получала от этого ни с чем не сравнимое удовольствие.

Конечно, не все оказалось так уж радужно – была нужда, в Израиле их никто не ждал, хлопок там не особо кому был интересен, в университет его взяли поначалу за обилие публикаций и званий, но студентам он преподавать не мог, не зная языка, а для исследовательской работы был уже староват. А еще надо было привыкать к новым реалиям и порядкам, оплачивать электричество (почему-то на почте), там же оформлять телефоны и их тоже оплачивать, вообще платить нужно было много и везде…

Элла тоже не могла уже сдавать экзамены на лицензию медсестры, поэтому жили они на смешное до слез пособие по старости и на подработки сыновей, которые и учились, и работали. В общем, Боре это все очень напоминало его молодость в конце сороковых – начале пятидесятых. Тяжело жили, иногда голодно, но все же с каким-то азартом, задором и стремлением показать этому миру, «ху из кто».

И вот через десяток лет все уже вроде бы налаживалось – сыновья оперились, содержали их с Эллой без усилий, а они нянчились с подрастающим поколением, пока дети впахивали в крупных IT-компаниях.

Здесь хотелось бы сказать, что беда пришла откуда не ждали, но нет, очень даже ждали. Боря старел, Элла тоже. Но если она сохраняла ясный ум и даже вполне себе неплохое для своего возраста здоровье, то его ум начинал потихоньку тускнеть. Поначалу проявилась бытовая забывчивость. Он называл это склерозом, и, пока искал невесть куда запропастившиеся очки или часы, все спокойно относились к старику. Но однажды он поставил пластиковый будильник-таймер в духовку и включил ее, не сообразив, как же правильно пользоваться этим самым таймером для приготовления еды. Будильник оплавился красиво, как на картине у Дали, а дети потащили Борю к семейному врачу. Тот немного поговорил, порасспрашивал да и послал их всех… к гериатру, специалисту по «третьему возрасту», как это называют в Израиле. Ну, пока суд да дело, очереди длинные, Борис продолжал забывать все на свете, пару раз выходил из дома и терялся, не мог найти дорогу обратно в своем родном микрорайоне, но при этом в целом оставался относительно организованным. Всех узнавал, разогревал внучке суп, когда она после школы приходила к ним домой, и даже пытался помогать ей с арифметикой, подсчитывая яблоки и зайчиков в учебнике за второй класс.

Вот в один такой день она, как всегда, к ним пришла. Элла была на рынке, Боря был «на хозяйстве». И пока Керен уплетала «еврейский пенициллин» (то бишь куриный суп), он сидел и умилялся про себя, какая же она хорошенькая, кудрявая, черноволосая – прямо вылитая Элла восемьдесят лет назад. А может, и не восемьдесят… или когда это было? Стоп, кто? Элла? Да вот же она сидит, только выглядит как-то странно, помолодела как, налилась вся, румяная какая, посматривает так призывно… А ну-ка, иди-ка сюда, милая, мы же с тобой хотели детей, так ведь? Как там товарищ Сталин сказал вчера по радио, нужно поднимать страну? Сейчас поднимем, заделаем нового гражданина, а может, гражданку… Как ты пахнешь вкусно…

– Дедушка, ты чего? Отстань, что ты делаешь?! Деда-а-а!!!

Элла тихонько пыхтела по лестнице на второй этаж, когда услышала душераздирающий визг внучки. Бабушкино ухо чутко было настроено на голоса детей, и она рванула вверх по лестнице, бросив сумку и не глядя на то, как покатились вниз по лестнице, подпрыгивая, овощи. У нее в голове уже возникла картина лежащего без сознания Борьки и плачущей Керен, но, ворвавшись в квартиру, она увидела другое. Керен плакала и вырывалась в порванном платьице из-под навалившегося на нее Бори, его взгляд был пустым и похотливым, в луче солнца блестела ниточка слюны изо рта, ремень на брюках был расстегнут, седая шерсть торчала из ширинки, таз совершал судорожные фрикции…

– Что… Как… Борька!!!

Она врезала ему по уху ладонью, отбила руку, вцепилась в рубашку и стащила на пол. Керен вся в слезах выскочила из-под него, как зайчонок, и убежала в туалет, сразу заперлась там, вопя от ужаса. А Борин взгляд все не прояснялся, он пытался хватать Эллу за грудь руками, пока она звонила в скорую…

* * *

– Ну что, попробуем еще разок? Борис, вы слышите меня? Что? Барух? Барух, вы слышите меня? О да, реагирует… Барух, давайте попробуем с вами посчитать немножко. От двадцати отнимите три, сколько получится?

Зелень, пальмы, пение птиц – дом престарелых с особым уходом стоял в очень пасторальном месте. На картонной папке пометка: «Неконтролируемое половое поведение на фоне болезни Альцгеймера». Вежливый врач, полезная еда, таблетки… Но там, в теплой и влажной темноте позади выцветших голубых глаз навсегда поселилась тишина. Тишина и пустота. Огромный ластик день за днем стирал в обратном порядке события. Вот исчезла внучка, затем сыновья, работа, а теперь и война… Последнее воспоминание, которое стерлось безвозвратно перед тем, как сознание потухло, – мать, поглаживающая его по голове, когда он засыпал, свернувшись у нее на коленях.

Он свернулся в позу эмбриона на больничной койке, засунул большой палец в рот и засопел.

Отправить