«Смерть ей к лицу»

Она скончалась в возрасте 16-ти лет, он был на похоронах – его не прогнали, не по-христиански это. Смотрел на бледное лицо, тончайшую кожу, обтягивающую острые кости, и понимал – она идеальна. Идеальна именно сейчас, в своей смерти, неподвижности, холоде и покое. Нет мимики, не моргают глаза, не дергаются при разговоре губы – словно статуя из мрамора без прожилок, венец творения, в котором уже нечего улучшать, ибо она сама теперь в руках Творца.

Он был истинным лондонцем по рождению. Правда, родился в самых трущобах, среди угольных развалов и вечного тумана, но тем не менее – лондонец, хотя и с некоторыми особенностями.

Он отличался от сверстников, и не в лучшую сторону – поздно начал говорить, мало играл с другими детьми… Но кто в трущобах обращает внимание на такие мелочи? В школу тогда ходить было не обязательно, так он и не ходил, как и все, кто вырос в трущобах (и как раз в этом был абсолютно нормален).

Пожалуй, единственное, в чем он походил на остальных оборванцев, – это интерес к девушкам. Впервые влюбившись в 13 лет в такую же, как и он сам, замарашку, он понял, что женщина – существо небесное, такому не грех и служить. Он мечтал о собственном порабощении какой-нибудь белокурой красавицей. Иногда даже специально приходил в центр города и глазел на состоятельных модниц, прогуливавшихся вдоль витрин роскошных магазинов на Пикадилли.

Его отец был матросом и погиб рано, где-то по пути в Индию, вроде как упал с мачты на палубу корабля и разбился – обычное дело в те времена. Мать – прачка, трудилась тяжело и чаще по ночам. Он почти не получал ласки и родительской любви, был предоставлен самому себе до такой степени, что мать даже не знала, что другие дети дразнят его кабаном за коренастую фигуру, покатый лоб и не слишком развитый ум. Ум и правда как-то не развивался, он не запоминал практически ничего, не мог считать на пальцах лет до 10, играл только в подвижные игры и вовсю пользовался своим главным преимуществом – силой и выносливостью, которые и правда здорово выделяли его среди остальных подростков. Иногда приворовывал по мелочи, пару раз был бит за эти дела, но все равно время от времени утаскивал какую-то мелочь с прилавков, несмотря на наказания. Даже такая учеба давалась ему тяжело.

Переломный момент произошел, когда ему было 15 лет. Он был по уши влюблен в очаровательную девушку, которую маменька с няней водили каждую среду в магазин сладостей, а каждое воскресенье – в церковь. Он поджидал ее там и любовался неземной красотой. Особенно ему нравилась ее фарфорово-белая кожа, которая становилась все белее и белее, со временем через нее стали проглядывать синие вены, а потом на щеках заиграл нездоровый румянец, глаза влажно блестели, она начала кашлять… Это был туберкулез, очень распространенный в те времена в Европе с ее холодным климатом и высокой влажностью на северных побережьях.

Она скончалась в возрасте 16-ти лет, он был на похоронах – его не прогнали, не по-христиански это. Смотрел на бледное лицо, тончайшую кожу, обтягивающую острые кости, и понимал – она идеальна. Идеальна именно сейчас, в своей смерти, неподвижности, холоде и покое. Нет мимики, не моргают глаза, не дергаются при разговоре губы – словно статуя из мрамора без прожилок, венец творения, в котором уже нечего улучшать, ибо она сама теперь в руках Творца.

Этот эпизод здорово врезался ему в память, он потом еще много-много раз приходил на кладбище, думал о ней. Иногда ему даже казалось, что в шуме ветра между надгробиями он слышит ее голос – невнятный, тихий, как дыхание умирающего.

Когда ему исполнилось 18 лет, он сумел-таки найти себе приличную работу, причем в медицине – его взяли работать санитаром в морг при госпитале святой Виктории. Мать невероятно гордилась, да и сам он тоже – все-таки настоящая, официальная должность, с зарплатой! И это он-то, над которым всё его детство смеялись из-за недалекого ума! И он работал очень добросовестно: мыл полы, столы, инструменты и трупы. Иногда один сердобольный студент даже показывал ему, для чего нужны зажимы, расширители, тонкие блестящие трубочки катетеров… Жизнь ему нравилась, и он радовался каждому дню.

Конечно, о девушках он уже не думал – его идеал женщины лежал в могиле. Кто ее заменит? Но с другими парнями иногда за кружкой эля принимал участие в обсуждениях прелестей той или иной особы, даже поднабрался от них кое-каких теоретических знаний в плане общения с противоположным полом разной степени близости. Но применять, конечно, было не на ком. До одного дня.

В тот день он, как всегда, получал трупы под роспись, и среди пьяниц и монахинь обнаружил тело совсем юной девушки с золотистыми волосами и прозрачно-белой кожей. В его голове ударил колокол: вот же она, вот, неужели?!

Вечером, когда все разошлись, он специально медленно доделывал работу, чтобы остаться с ней наедине. Обмыл ее с особой тщательностью, даже расчесал волосы, долго гладил их рукой – такие мягкие, невесомые, как пух. Разложил их вокруг головы в виде нимба в знак того, что она Господний Идеал… А потом резко и с рычанием вошел в нее, жадно, впервые в жизни ощущая эту затопляющую сознание страсть и желание вонзать и вонзать в нее свою плоть. Она была холодной, плотной, не сопротивлялась и не желала его, она была отстраненной, как и положено высшему существу. Тогда он вонзил зубы в ее живот, пьянея от ощущения упругой, жесткой кожи на зубах. Все длилось совсем недолго, не дольше двух минут – он почувствовал, как вверх по позвоночнику взбежало странное, сладкое чувство, ударило в мозг и что-то ниже пояса толчкообразно сократилось, выбрасывая семя. Он слез с нее, умиротворенный, успокоившийся, влюбленный самой романтической любовью, и принялся зашивать рану на животе, чтобы утром его не наказали и не выгнали с работы. Он понял, что живет в раю и что люди сами будут привозить к нему один и тот же его Идеал, его Ангела в разных ипостасях, так похожих друг на друга белокурых, истощенных туберкулезом девушек. Такую работу не стоит терять из-за обезображенного трупа.

Их было порядка пятидесяти за год работы. Все похожие друг на друга, такие холодные и возбуждающие, он совокуплялся с ними самыми разными способами, но всегда в момент наивысшей точки кусал, рвал зубами животы, грудь, ягодицы. Особенно любил, когда из мочевого пузыря холодная жидкость брызгала ему на живот, на лицо, слизывал горькие капли, даже иногда вводил катетер, чтобы добиться этого. На том и погорел. Сломал тонкий катетер, а пришедший утром санитар не досчитался инструмента и нашел обломок в теле. А вместе с обломком и швы, явно наложенные неаккуратными студентами-медиками во время практики, а грубой рукой, – неуклюжие стежки, которыми он маскировал следы своей страсти.

В тот же день его взяли бобби, посадили в клетку в полицейском участке, и суд был очень скор. Он ничего не скрывал, не понимал, почему все вокруг в таком ужасе от него, он же любил их и всегда зашивал, чтобы на похоронах в одежде тела выглядели прилично. Они же не были против, за что же гильотина…

Его казнили, казнили перед самым Новым годом – кончался XIX-й век, в Лондоне было, как всегда, сыро, суда гудели трубами на Темзе, и он так и не понял – почему же нельзя любить Идеал…

Отправить