Глава 4
Разговор со Стефани цу Гуттенберг
В историях о жизненных уроках из третьей главы упоминались дети. Хотя о воздействии травмы на детей написано много хороших книг, эта тема все еще недостаточно освещена. Поэтому мне хотелось бы внести свой вклад в заполнение этого пробела. Мне поможет в этом экспертное мнение моей подруги – Стефани цу Гуттенберг.
Стефани – преданный борец за права детей, выступающая против жестокого обращения с ними. Она ведет активную деятельность по всему миру, в первую очередь в США и у себя на родине в Германии. В частности, она изучает опасности, которым подвержены дети в цифровую эпоху, и изо всех сил старается с ними бороться. Она занимала пост президента немецкого отделения организации «Невинность в опасности» – негосударственного учреждения, которое занимается защитой прав детей в интернете и борьбой с распространением детской порнографии. Я попросил Стефани обсудить со мной несколько тем. Среди них – воздействие травмы на детей, расизм и травля. А еще то, как на детях отразилась изоляция в период пандемии.
– Стефани, ты написала книгу о детской травме. Эта область имеет ко мне лишь косвенное отношение. Большая часть моей работы проходит со взрослыми. Я, конечно, знаю, что перенесенная в детстве травма готовит почву для проблем во взрослом возрасте. Однако мне не слишком известны детали.
– Ты не замечал, что пациенты с наиболее серьезными проблемами – это обычно люди, которые в детстве пережили тяжелую травму?
– Абсолютно так! Причем их проблемы не только психологические. К сожалению, я наблюдаю еще и изменения в работе щитовидной железы и в процессах воспроизводства генов, то есть проявления наследственных черт в организме. Травма меняет людей даже на этом уровне, хотя обычно об этом мало кто говорит. А еще есть проблема травмы поколений – на детей еще до рождения начинает воздействовать травма, которой подвергались их родители и бабушки с дедушками.
– Такие вещи особенно заметны после войны. Например, поколение моих бабушек и дедушек в Германии. Они прошли через Вторую мировую войну, через ее ужасные страдания, концентрационные лагеря, пытки и другие страшные вещи. И никто об этом не говорил. Никто не обсуждал эту травму, но ведь она никуда не делась. И ее последствия проявляются в следующих поколениях – на уровне нервной системы, в генетике и не только. Раньше люди не знали о том, что такое вообще возможно. Но последствия невозможно не заметить. Отчасти дело в том, что детей воспитывали травмированные люди, прошедшие через войну. Это оставляет свой след на всем, даже на биохимии мозга и на процессе выражения генетических черт.
– Мы видим то же самое в случаях жестокого обращения с детьми.
– Верно. Особенно в случаях сексуального насилия. Я ни в коем случае не хочу преуменьшать воздействие иных типов травмы. Но мне кажется, что сексуальное насилие в детском возрасте – одна из наиболее жутких вещей, которые могут произойти с человеком.
– Тем не менее до сих пор все уверены в том, что травма – это нечто ограниченное, привязанное к конкретному событию. Мы как будто бы смотрим на происходящее взглядом юриста. И видим в травме лишь элемент определенного противоправного действия, которое произошло когда-то там в прошлом. Однако в случае детей становится наиболее очевидно, что это не так. Последствия травмы обширны и остаются с человеком на всю оставшуюся жизнь. Мы редко осознаем, что травма меняет людей целиком и полностью. Меняет на биологическом уровне. Меняются генетические процессы, работа гормональной системы, выработка нейротрансмиттеров и так далее до бесконечности. Поэтому я так жду, что люди прислушаются к научным открытиям и начнут лучше понимать значимость влияния травмы на человеческий организм.
– Да, в случае сексуального насилия люди особенно любят преуменьшать долгосрочные последствия. Например, про детскую порнографию иногда говорят: «Ну и что? Это же всего лишь картинки» или «Это всего лишь видео», – как если бы все эти съемки прошли для человека бесследно, просто остались в прошлом. Они не понимают, что насилие делает с человеком. И такое непонимание проявляется везде. Например, когда у жертв насилия спрашивают, почему они так долго молчали. Люди не понимают, что травма может быть настолько тяжелой, а боль настолько невыносимой, что у человека просто-напросто путается память. Он не может просто взять и вспомнить, что с ним произошло. Потому что мозг и психика приложили все усилия, чтобы защитить его от этой боли. К счастью, сегодня людям более известны, например, исследования в области эпигенетики. Просто мы все еще недостаточно осведомлены об устойчивых и разноплановых последствиях травмы, особенно в случае детей.
– Мне кажется, что стыд здесь тоже играет важную роль. Травма, как правило, сопровождается стыдом. Поэтому человек замыкается. А еще он начинает оправдывать и находить причины негативных событий, которые с ним происходят. И рассказать о том, насколько пугающим стал их мир, люди опять же не могут. Ведь им стыдно.
– Такое встречается постоянно. Преступники пользуются этим. Это же происходит, когда вина перекладывается на жертв. Например, ребенок вынужден вернуться в ситуацию насилия из-за невнимания родителей или опекунов. И в этот момент преступник говорит: «Видимо, тебе понравилось, раз ты вернулся». Так что детям еще и говорят, что они сами виноваты.
– Их учат тому, что они сами ответственны за то, что вообще подвергаются насилию. Стыда становится все больше и больше. Неудивительно, что люди не любят говорить о том, как подвергались жестокому обращению, и не хотят обращаться за помощью. Более того, дети ведь часто даже не могут осознать, насколько ужасные вещи с ними делают.
– Да, этим преступники тоже любят пользоваться.
– Кроме биологических изменений, вызванных травмой сексуального насилия, создаются еще и идеальные условия для других проблем. Депрессия, тревожность, употребление алкоголя и наркотических веществ. Если учесть все эти проблемы, то становится совершенно ясно, почему люди предпочитают держать все в себе.
– Зачастую самые тяжелые случаи – это именно те, о которых мы так никогда и не узнаем.
– Потому что чем тяжелее травма, тем больше стыда и желания все скрыть. Этим она отличается от обычных болезней, где чем больнее – тем скорее человек обратится за помощью.
– В Германии, судя по оценкам, о сексуальном насилии заявляют в полицию лишь в одном из пятнадцати-двадцати случаев. Можете представить себе реальные цифры. А еще существует предрассудок о взаимосвязи насилия над детьми и бедности. Это далеко не всегда так. В худших случаях, известных мне, в дело были вовлечены огромные суммы денег. Ведь нужны серьезные связи и много ресурсов, чтобы организовать, например, торговлю детьми. Как ребенку вырваться из подобных ситуаций, даже менее экзотичных? Потому что в среднем ребенку необходимо восемь раз заявить о сексуальном насилии, чтобы ему наконец поверили.
– Восемь раз?
– Именно. Подумайте об этом. Ребенку обычно приходится просить о помощи целых восемь раз, потому что наше общество не склонно верить в то, что сексуальное насилие – это вообще актуальная проблема. Преступники пользуются этим и идут в профессии, дающие легкий доступ к детям, – становятся священниками или спортивными тренерами, например. Кто поверит, что детей насилуют священники или тренеры? Более того, они ведь не просто приходят и начинают насиловать детей. Они выстраивают хорошие отношения с детьми и родителями, так что родителям и в голову не может прийти, что их детям могут навредить. А еще мы в целом склонны доверять скорее взрослым, чем детям. Хотя и очевидно, что из детей такие себе лжецы. Обманывать ведь тоже еще нужно научиться.
– У меня никак не выходит из головы цифра восемь. Кто будет восемь раз просить о помощи? Я имею в виду, большинство сдалось бы после второго-третьего раза. Не могу представить, чтобы я восемь раз попытался обратиться за помощью. Особенно в случае вещей, которые настолько стигматизированы. Это объясняет, почему лишь один случай из пятнадцати-двадцати становится известен. Видимо, вся наша социальная система устроена так, чтобы скрывать подобные факты.
– Мне кажется, что сегодня мы знаем больше, в том числе из-за случаев, широко освещенных в медиа. Но очень многое, конечно, и сейчас скрывается. Особенно в школах и религиозных учреждениях. Руководство зачастую больше беспокоится о репутации, чем о защите детей. Если случаи насилия и становятся известны, это обычно происходит лишь спустя долгое время. А ведь чем раньше мы вмешаемся и поможем ребенку, тем больше шансов на успешное исцеление.
– Можно сказать, что здесь есть не только исходная, но и вторичные травмы. Например, травматичные последствия недоверия, которым встречают рассказ о первой травме, или травма от возвращения в ситуацию жестокого обращения. Дети теряют чувство безопасности. С одной стороны, опасно быть рядом с насильником. С другой стороны, взрослые, которые должны прислушиваться к ребенку и защищать его, тоже не создают атмосферу безопасности и доверия. Такое непризнание тоже травмирует. Травмы наваливаются на ребенка одна за другой. Стоит ли удивляться такому распространению детской тревожности и депрессий? И тому, что они заглушают боль алкоголем или наркотиками? Мы сами толкаем детей на это. При таком отношении общества к травме этот исход становится совершенно предсказуем. А ведь мы могли бы прилагать намного больше усилий к тому, чтобы выявлять случаи жестокого обращения, стараться снизить их тяжесть и частоту, помогать детям в трудных ситуациях.
– Абсолютно. Это относится и к другим проблемам, с которыми сталкиваются дети. Например, травля. В том числе онлайн. Или травмы детей-беженцев. Тысячи детей вынуждены бежать из дома. Что с ними происходит? Даже если они оказываются в итоге в безопасности, кто поможет им оправиться от ужасов, которые они пережили? Говорят, «выживает сильнейший». Выживает, да – но какой ценой?
– А если человек не такой сильный? Что с ним делать? Просто забыть, потому что он все равно не справится? Это чудовищно.
– Как будто бы вся жизнь человека сводится к выживанию. Более того, не учитываются ни трудности, с которыми сталкивается личность, ни стресс для семьи и сообщества, ни нагрузка на систему здравоохранения. Даже в лучших случаях, когда беженцам удается добраться до Германии и им обеспечивают какую-то базовую стабильность, ситуация все равно очень тяжелая. Дети все равно глубоко травмированы. Кто-нибудь об этом задумывается? Каковы шансы, что им окажут нужную психологическую поддержку или психиатрическую помощь?
– Этой помощи действительно почти нет. И мы все страдаем от последствий, вне зависимости от того, о какой конкретно проблеме идет речь – пандемия, лесные пожары в США или военные действия в Сирии, из-за которых люди становятся беженцами, спасающимися от политической нестабильности и насилия. Такие кризисы касаются всех. И все равно люди думают, что можно отстраниться и сказать, что это не моя проблема. Мы поворачиваемся спиной к очевидным истинам и только усугубляем травму.
– Значение психического здоровья, особенно здоровья детей, систематически недооценивается. Причем везде. В США ситуация несколько лучше, чем в Германии. У детей есть хотя бы возможность обратиться к школьному психологу. Но этого мало. Психическому здоровью нужно уделять не меньше внимания, чем математике, физике, химии и изучению языков. Потому что наш эмоциональный интеллект до сих пор недостаточно развит. И у детей он не появится просто так, нужно их учить.
– Вместо этого мы в Америке учим их тому, что дорога к успеху проходит через оскорбление и унижение других.
– Да, что травля – это нормально.
– Именно. Вместо того, чтобы повышать уровень их эмоционального интеллекта. Мы могли бы в раннем возрасте начинать учить их тому, что травля – это плохо. Более того, мы могли бы показать им, что нужно смотреть шире. Например, задаваться вопросом о том, что происходит в жизни этого ребенка. Почему он вообще начал обижать других? Это помогает узнать больше о стыде, чувстве неполноценности и прочих эмоциях, наполняющих каждого из нас. Что происходит, когда мы срываемся на кого-то? А когда держим себя в руках? Мы не учим детей понимать, какое поведение ведет к позитивным изменениям, а какое – нет. И совсем не учим их тому, как достичь благополучия и уверенности в себе. А еще, что подумают дети, когда посмотрят на лидеров нашей страны? Они ведь были избраны на роль руководителей и примеров для подражания. Но ведут себя просто отвратительно.
– Я активно занимаюсь цифровым образованием, особенно по теме онлайн-травли. Мы устраивали интересные эксперименты. Молодые люди знали, что находятся под наблюдением. Кому-то назначалась роль зачинщика травли, кому-то – роль наблюдателя, кому-то – жертвы. Результаты шокировали. Травля в реальности развивается не так быстро, ты все-таки находишься с человеком лицом к лицу. Но в онлайн-формате все стремительно выходило из-под контроля. Обидчики входили в роль и отправляли действительно неприятные сообщения. В конце мы собрались с ребятами вместе на обсуждение и узнали много нового. Они говорили о том, как неприятно им было на все это смотреть, как ужасно они чувствовали себя в роли зачинщика или жертвы и т. д. Это помогает им лучше понять цифровое пространство и реально меняет их способы общения. А еще это отличный пример того, что бывает, когда мы действительно вкладываем ресурсы в обучение детей серьезным темам. В результате дети научились распознавать травлю, у них появилось желание с ней бороться. Они стали более осознанно подходить к своим сообщениям. Несмотря на все это, эксперимент был для меня очень тяжелым. Мне бы не хотелось его повторять.
– Понимаю. Но ведь полезно пролить свет на вещи, которые обычно происходят в тени.
– Всем было неприятно. Дети, которые устраивали травлю, были в замешательстве. Создавалось впечатление, что они не понимают, что делают, у них как будто бы просыпался нездоровый азарт. Потом им было очень стыдно.
– Можешь рассказать подробнее о цифровом пространстве и о своей работе в этой сфере? Еще мне было бы интересно узнать, что ты думаешь о системных проблемах, например о расизме, и об их онлайн-формах.
– Конечно. Все видят стремительное развитие технологий, которое преобразило мир. В будущем ты не запустишь стиральную машину без смартфона. Да и смартфон будет выглядеть совсем иначе. С одной стороны, меня воодушевляют новые возможности и технологии. С другой стороны, со всеми этими онлайн-встречами в период пандемии и огромной долей соцсетей в нашей жизни мы теряем важные навыки. Нам становится сложнее взаимодействовать с реальным миром и общаться лицом к лицу. Ведь я должна примерно одинаково относиться к людям и в интернете, и в реальности. А кто стал бы вслух оскорблять людей на улице? Кто стал бы обсуждать их религию, культуру или цвет кожи? Но в онлайн-среде все иначе. И это мешает сохранять правила нормального общения.
– Людям кажется, что это нереальный мир и в нем действуют совсем другие правила, не такие строгие. Поэтому многие считают нормальным недостойное или вообще позорное поведение. Почему? Кто сказал, что здесь другие правила?
– Одно дело, когда мы сидим тут и разговариваем, и совсем другое, когда мы общаемся с помощью какой-нибудь цифровой платформы. Создается впечатление, что между нами огромное расстояние. Мы как будто общаемся не с человеком, а с экраном. Дети все чаще воспитываются на таком общении, так что нужно находить способы учить их базовым правилам поведения. Вот почему цифровое образование настолько важно.
– Особенно сегодня, когда большая часть взаимодействий происходит онлайн. Но мы все еще люди и все еще нуждаемся в реальных ценностях – уважении, доброте, сочувствии. Если это они действительно для нас что-то значат, то мы должны придерживаться их и в виртуальной жизни.
– Цифровые технологии – это инструмент. Как и с любым инструментом, с ним нужно уметь правильно обращаться. Например, никто не подпустит человека к бензопиле, если он не знает, как ею пользоваться. Так что то, что мы делаем онлайн, тоже реально. Просто мы используем другие инструменты.
– Общественные предрассудки тоже переходят в онлайн. Например, идея о том, что одни люди важнее других. Именно поэтому я хотел поговорить с тобой о цифровом пространстве и расизме.
– Это сложная тема. Расизм в США – это не то же самое, что расизм в Германии. А еще в западном мире свои особенные предрассудки об исламе. Проблема в том, что собственное несчастье иногда толкает людей на то, чтобы использовать такие предубеждения и делать несчастными других. Иногда хочется найти козла отпущения и возложить на него вину за все проблемы. В истории были лидеры, которые этим пользовались. Гитлер, например. Они убеждают людей искать внешнюю причину своих проблем. А потом дети вырастают в семьях, убежденных в том, что все из-за людей с другим цветом кожи. С этим сложно бороться. Ведь действительно легче обвинять другого, чем брать ответственность на себя. Мы не любим отвечать за свои ошибки, и это становится наиболее заметно в цифровом пространстве.
– Возвращаясь к теме эмоционального интеллекта. Образование в этой сфере не очень развито. Мы не слишком умеем говорить с детьми об их чувствах. Почему вообще ребенку стало стыдно? Почему у ребенка возникает желание обидеть кого-то? Если не разберемся с этими вопросами, нам сложно будет решить проблемы травмы и расизма.
– К сожалению, расизм глубоко заложен в наши культуры, и единственный выход – образование. Как и в случае сексуального насилия, мы должны в первую очередь сфокусироваться на причинах и помогать тем, кому это нужно. Вокруг этого мы сможем выстроить позитивную повестку. Сексуальное насилие – страшная тема, которую мало кто готов обсуждать. Но можно попробовать поместить ее в контекст. Например, зайти со стороны силы и самостоятельности детей. Никто не будет спорить с тем, что дети должны быть сильными. Так что можно подчеркивать необходимость воспитания стойких и самостоятельных детей – укреплять их осознанность, осознание своего тела, учить их устанавливать границы и говорить нет. А еще заниматься образованием их учителей и родителей, образованием законодателей и судей. Я верю, что это – единственный путь и что нам следует точно так же бороться с расизмом. Детям лучше с раннего возраста знать о существовании расизма – иметь представление о том, почему так происходит, почему люди так поступают, какие у этого последствия.
– У меня такое же мнение о травме. Образование – наше самое сильное средство против травмы. И чем раньше начать – тем лучше.
– С раннего детства. Несколько лет назад в Берлине мы запустили с детьми такую программу. А потом один из мальчиков столкнулся со злоумышленником – мальчику было девять или десять лет, – он начал громко кричать о насильственных действиях в свой адрес и смог убежать. Его родители вызвали полицию, которой удалось задержать преступника. Они удивились тому, как правильно мальчик отреагировал. Он ответил, что запомнил правила поведения, которые им рассказывали на уроке в школе в рамках нашей программы.
– Это ощутимый успех. Мальчик знал, что происходит что-то ненормальное, знал, что ни в чем не виноват, и знал, что нужно сделать – сбежать и попросить помощи. Так должно быть везде. Чтобы дети знали, что предрассудки о расе, религии, стране происхождения, уровне заработка и других вещах – это неправильно. Более того, чтобы они знали, как на такое отвечать. Если дети достаточно рано узнают обо всем этом, то они смогут избежать травмы. Они должны правильно реагировать и на педофила, который пытается заманить ребенка красивыми щенками, и просто на взрослого, который говорит что-то оскорбительное или расистское. Более того, их можно научить быть в ладу со своими эмоциями. Чтобы они осознавали эмоциональные эффекты произошедшего и понимали, что они тут ни при чем и дело в другом человеке. «Что-то не так с другим человеком» вместо «со мной что-то не так».
– У нас все получится, если начать достаточно рано. Именно так я подхожу к цифровому образованию – работаю на долгосрочный межпоколенческий результат. Сложно сразу достичь значительного результата. Изменения требуют времени. Но мы помогаем детям, и это принесет свои плоды.
– Конечно. Что может быть важнее для взрослых, чем защита детей и строительство лучшего мира, который не стыдно будет отдать им в наследство?
– У меня на столе лежит записка с цитатой. «Давайте растить детей так, чтобы им не приходилось после детства проходить реабилитацию».
– Это – самая ответственная задача. Строительство мира, в котором хотя бы не страшно жить и взрослеть. Потому что все, о чем мы здесь говорим, касается смягчения травмы.
– В жизни и так хватает естественных травм: несчастные случаи, смерть близких. Но можно хотя бы выстроить системы, которые помогут, когда происходит что-то плохое. В этом смысле для меня очень важны школы. Мы мало что можем сделать с тем, что происходит у ребенка дома. А школа дает нам широкие возможности установить контакт с самыми разными детьми.
– Согласен, вокруг и так достаточно проблем. Взять, например, коронавирусную инфекцию. Она коснулась всех. Но не все страны одинаково позаботились о детях. Я не могу высоко оценить то, как ситуацию с вирусом решали здесь, в Штатах. Напротив, политический бардак и инфантильное высокомерие лишь усугубили травму. Ты жила и там, и там – как, на твой взгляд, отличались действия американских властей от немецких?
– Самое очевидное – здравоохранение. В Германии налажена система здравоохранения, у большинства людей есть страховка. Они могут получить медицинскую помощь, если нужно. В США это так не работает. Еще отличалась политика в отношении закрытия школ. В этом отношении ситуация хуже в Германии, где сложнее оказалось организовать переход обучающих занятий в цифровое пространство и сохранить контакт с учениками. В любом случае меня очень беспокоят долгосрочные последствия изоляции и повышения уровня домашнего насилия в период локдауна. Депрессия, тревожность, проблемы с иммунитетом и так далее. А это опять про здравоохранение. Причем небогатые семьи страдают в первую очередь.
– Меня беспокоит будущее. Понятно, что пандемия требует локдаунов и карантинов. Но не подливаем ли мы масла в огонь? Сколько ненужной травмы порождают провалы систем здравоохранения и наши неадекватные реакции на пандемию? И конечно, как ты и сказала, семьи в сложных социально-экономических условиях сразу окажутся под ударом. Они и до этого едва сводили концы с концами.
– В Германии люди тоже теряют работу. Просто правительство оказывает больше поддержки.
– Нам нужно извлечь уроки на будущее. Этот вирус с нами надолго, возможно, будут еще похожие вирусы. Так устроен мир. Так что нужно как-то подстраховаться. Может быть, налаживание активной международной кооперации в области здравоохранения, а еще развитие локальных систем.
– И образование. Мы сегодня много о нем говорили.
– Чем раньше, тем лучше.
– Верно. И не только по учебным предметам, но и вообще по социальным и эмоциональным аспектам нашей жизни. Ты прав, это помогает выстроить защиту от травмы.
– Об эмоциях мы тоже много говорили. Травма связана с эмоциями, а эмоции определяют, кто мы.
– В этом красота человека – он существо эмоциональное. Эмоции нас направляют.
– Именно здесь вмешивается травма. Неважно, в чем причина: жестокое обращение в детстве, расизм, карантин. Травма в любом случае искажает эмоции и восприятие. Она меняет наше видение мира. И нас самих. Даже воспоминания могут меняться и становиться непохожими на то, что было до травмы. Ребенок, который был полон надежды и света, после травмы начинает чувствовать себя ужасно и совершенно теряет чувство безопасности.
– Эти глубокие изменения сложно отменить. Логика и рассуждение здесь мало чем помогут. Вот почему необходимо вовремя научить защищаться от травмы, дать нужное образование. Именно в этом я вижу ключ к успеху.
