ТОТ МЕРТВЫЙ РЕБЕНОК идет по заднему двору. Во рту у него все еще полно стрекоз и комаров, срывающихся с губ. Он пытается что-то сказать, не то спотыкаясь, не то прыгая по лужайке. Машет рукой, и я спускаюсь вниз ему навстречу.

Поворачиваю за угол на кухню, и на моем пути вырастает темная хищная фигура, состоящая из трех тел.

Тут холодно. Гусиная кожа покрывает тыльную сторону рук и ног, плечи и ягодицы. Я отступаю, осознаю, что стою голый и странно смущаюсь от этого. Конечности крутятся в темноте так, как я никогда раньше не видел. Я тянусь к выключателю и один из них хватает меня за запястье, намного сильнее, чем я мог бы себе представить. Я испускаю стон, и хватка ослабевает, пока мне не удается освободиться.

В три рта, одним голосом, Себастьян говорит:

– Он не умер.

– Ребенок? – спрашиваю я. – Я видел его в болоте, со сломанной шеей.

– Нет. Я говорю о другом.

– О ком другом?

– О мужчине. – Себастьян вздыхает, и я чувствую на своей груди выдох из трех пар легких. – О мужчине с одной ногой. Он вернулся и хочет поквитаться с тобой.

– Ему придется встать в очередь.

– Это серьезно, Томас.

Я озадачен. Братья никогда не называли меня по имени, и оно звучит в их устах странно, хотя и знакомо. Я все еще вижу, как они двигаются в тенях, уже не судорожно, и прижимаюсь к дальней стене.

– Такие чокнутые мерзавцы, как он, приходят только за детьми.

Труп мальчика стоит у задней двери и жестом приглашает меня выйти. Джонни Джонстон хочет отвести меня в гости к своему одноногому папочке. Его рубашка покрыта клопами-солдатиками, ползающими по шее с жуткими синяками. Черные отпечатки пальцев Херби до сих пор видны. Мне нестерпимо хочется последовать за ним сквозь заросли кипарисов и травы-недотроги и услышать, что он мне скажет. Если, конечно, он может что-то сказать с порванной трахеей, да к тому же он мертв.

Он стучит по москитной сетке на двери.

– Томас, не выходи сегодня вечером на двор, – говорит Коул.

– Почему?

– Хватит задавать дурацкие вопросы, просто поверь нам.

– Ты действительно надеешься, что я на это способен?

– Придется.

Лунный свет струится в дверном проеме, где в серебристом пламени вырисовывается силуэт мальчика. Насекомые цепляются за сетку. Когда Джонни стучит, клопы-солдатики кучками падают к его ногам.

– Мне надоело, что столько людей говорят мне, что я должен делать.

– Кончай скулить, – прибавляет Себастьян. – И так нелегко до тебя достучаться.

– Что все это значит?

Джонас все еще занят Сарой, которая спит наверху в кровати, одна, и, может быть, еще рассчитывает на его общество. Это слышно по его голосу, хотя он пытается оставаться сосредоточенным.

– Однажды ты ушел с заднего двора и оказался в глубине болота. Сегодня ночью случится то же самое, но тебе не повезет, как тогда. Ты в опасности.

– Почему?

– Ты больше не под охраной.

– Но почему? Потому что я не поделился своим уксусом?

– Не будь таким идиотом.

Джонни поднимает настоящий шум, топая по половичку. Я подхожу туда. Он улыбается ртом, полным стрекоз, и царапает по сетке еще сильнее. Ногти у него сорваны, но крови, конечно, нет. Перед его обветренным лицом клубятся комары. Ищу глазами Мэгги, но ее нет под ивами: она покинула свой пост. Неудивительно, что я больше не под защитой.

– Если тебе есть что сказать, Джонни, можешь сказать оттуда.

Он мотает головой и кивком зовет меня.

Символизм силен, даже когда ты гуляешь во сне. Я смотрю вокруг, ожидая, что покажутся мои родители: мать просочится через потолок, а отец наполовину пройдет сквозь стены.

Поворачиваюсь к Себастьяну и спрашиваю:

– Почему Лукреция Муртин повторяла твое имя?

– Она этого не делала.

– Но…

– Это имя одного из парней, ночевавших в монастыре. Они пару раз переспали, и теперь Лукреция боится, что беременна.

– Вот как.

Я проснулся и стою голым у окна. Доди в моей кровати под скомканными одеялами, но я не думаю, что мы занимались любовью. Братья спят глубоким сном, причем двое громко храпят. Сара устроилась на полу, укрыв плечи простыней, и смотрит на меня.

БРИГАДИР ПОЛ ПОДНИМАЕТСЯ ко мне в кабинет, чтобы сказать, что ко мне пришла Лили с маленькой девочкой. Глаза у него вращаются, его опять охватывает головокружение. Я даю ему воды в бумажном стаканчике, пока он снова не начинает чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы спуститься обратно по лестнице.

Благодарю его, и он смотрит на меня со смесью зависти и презрения. Когда я появляюсь на фабрике, его день явно испорчен.

Лили тащит с собой крутобокую корзину для пикника, из которой виднеются бутылка вина, полевые цветы и початки кукурузы.

– Надеюсь, мы не помешали, – говорит она. – Я просто подумала, что мы могли бы устроить что-то вроде пикника на время обеда.

– Было бы замечательно, – отвечаю я. – Привет, Ева.

Девочка молча смотрит на меня. В руке у нее леденец, но она его не лижет. Ее чувственность еще сильнее бросается в глаза, чем в тот день, когда я увидел ее впервые. С каждой секундой мне приходится менять свои предположения о ее возрасте. В один момент она кажется четырнадцатилетней, а через минуту вы бы дали ей не меньше девятнадцати лет. Мне приходится тереть глаза и стараться чем-то занять руки. Неудивительно, что Ник Стил начал свое нисхождение в ад.

Ева подходит к окну и смотрит вниз на фабричных рабочих, держа перед собой леденец словно скипетр и твердо поставив кулак на бедро. Кое-кто из мужчин внизу смотрит вверх и перешептывается с другими. На ней до сих пор белые гольфы и крошечные черные туфельки, а волосы стянуты в два хвостика по бокам. Она больше не смотрит на все широко раскрытыми глазами и не конфузится. Напротив, похоже, у нее есть какая-то стратегия, и она ждет подходящего момента. Интересно, что такого могла заметить в девочке Вельма Кутс, чего не вижу я.

Производственная линия мгновенно замедляет ход, машины начинают останавливаться. Никто не в состоянии сконцентрироваться на рабочих задачах под ее сверкающим взглядом. Парни нервничают, а женщины начинают задавать вопросы. Я молюсь Богу, чтобы никто случайно не сунул руку слишком далеко в ремни. Пол уже почти в истерике. Он дает сигнал на обед на полчаса раньше и останавливает линию. Помечаю себе, что надо его премировать.

Лили испускает посткоитальное сияние после всех половых актов, которые были у нее утром с Ником Стилом. Она напевает себе под нос «ла-ла-ла», достает бумажные салфетки, тарелки и стаканчики и выкладывает на стол. Хотелось бы знать, почему ей так хочется поиграться в домашнее хозяйство именно со мной? Мы несколько лет были любовниками, и она никогда так себя не вела. Почему она не пошла на пикник с детективом?

Появление Евы явно повлияло и на Лили. У глаз заметны тревожные морщинки, но улыбается она легче и естественнее. Волосы больше не убраны в тугой пучок, и она уже не надевает одежду в несколько слоев, хотя в такую жару на ней джемпер. На Лили нет очков, и она слегка подрумянила щеки. Похоже, она и спит глубже, хотя, возможно, не так долго. Под глазами легкая синева, которую я нахожу до странности возбуждающей.

– Ну как, наш частный детектив хоть что-то нашел? – спрашивает она, будто совсем не знакома со Стилом.

– Полагаю, у него есть кое-какие зацепки.

– Правда? Тогда это неплохо для нас. Надеюсь, за прошедшее время он накопал какую-то информацию. И что за зацепки?

– Толком не знаю. Может, он нашел данные о том, откуда она родом и как здесь очутилась.

Лили оживляется, но, похоже, услышанное ее не слишком заботит. Или она знает, что я лгу, или думает, что Стил кормит меня фальшивой информацией, чтобы оставаться в округе Поттс с ней. В любом случае это ее не особенно беспокоит.

– Как поживаете вы с Евой?

– Очень хорошо. Мне нравится ее общество. Я была… одинока в последнее время, а теперь это не так. Она стала большим утешением.

– Надо ли нам официально все узаконить?

– Узаконить? Наверное, не совсем поняла, – отрывается она от раскладывания еды.

– Патронажное воспитание.

– Нет, – резко отвечает Лили, не оставляя места для споров. – Хочешь отдать ее в руки социальных работников? Ни в коем случае. Бедняжка уже потерялась, и кто знает, через что еще ей пришлось пройти. Не нужно доверять ее системе.

Лили раскладывает картофельный салат по трем тарелкам и аккуратно кладет на каждую початок кукурузы. В этом столько материнского чувства, сколько она способна вложить, и она наслаждается каждой минутой. Для Евы еще наливает стакан молока.

– Есть проблемы?

– Какие проблемы ты имеешь в виду?

– Любые. Есть проблемы?

– Нет. Никаких.

– Она наконец заговорила? – спрашиваю я.

Ева продолжает полностью нас игнорировать. Лили приходится на минуту задуматься, пока она агрессивно и печально грохочет по столу мисками с макаронным салатом. Ей явно хочется, чтобы я дотянулся до нее и погладил по плечу, но я этого не делаю.

Наконец Лили поднимает на меня взгляд и говорит:

– Она иногда бормочет. Во сне.

– Что она говорит?

– Кто знает? Это просто невнятное бормотание. Хочешь вина?

– Давай.

Из корзины достаются два пластмассовых стакана и бутылка кьянти, стоявшая в контейнере со льдом. Лили разливает вино, и мы сидим, попивая кьянти и глядя друг на друга. Я думаю о плоском камне и о том, что могло бы произойти, если бы я отвел Еву обратно туда, где ее обнаружили в болоте. Может, мне следует спросить ее о мертвом мальчике и о ноге Херби Орделла Джонстона.

Лили расстегивает пуговку на джемпере и прижимает стакан с холодным вином к декольте. Ее откровенно брызжущая во все стороны сексуальность меня немного отталкивает.

– Шериф Берк совершенно беспомощен. Он не в состоянии найти ничего об ее родителях. Все эти компьютеры и взаимодействие между отделениями, и все равно он ничего не может узнать. У него даже хватило наглости снять с нее отпечатки пальцев.

– И что, нигде в базе ее нет?

– Нет, конечно. А ты ожидал, что она там окажется? Думаешь, она сбежала из тюрьмы?

– Иногда родители сами заносят своих детей туда, как раз на случай, если их похитят. Доктор Дженкинс больше ее не осматривал?

– Нет. Зачем?

– Может, стоило бы.

– Мне это не кажется необходимым, Томас.

– Хорошо.

– Дорого стоит платить за услуги мистера Стила?

– Не переживай об этом.

– Хорошо, тогда давай поедим.

Ева не отворачивается от окна. Решаю позволить себе небольшую вольность. Встаю со стула, подхожу к ней сзади и кладу руки на плечи. Я надеялся, что физический контакт вызовет хоть какую-то реакцию, но ничего не происходит. Может, она привыкла к тому, что мужчины к ней прикасаются. Она полностью меня игнорирует, глядя на производственный этаж так внимательно, словно она – хозяйка фабрики. Размышляю, не лизнуть ли ее леденец, но я почти уверен, что, если так сделаю, мы тут же сойдемся в смертельной схватке, а я не вполне к тому готов.

Она стучит по стеклу, как мертвый ребенок стучал в дверь.

Лили вынимает завернутую в целлофан ветчину и кладет ее на стол.

ПРИШЛОСЬ ОТВАЛИТЬ БОЛЬШЕ двух сотен долларов, чтобы вытащить Доди из тюрьмы. Шериф Берк берет наличку и сует мне бумаги на подпись, но пока не выпустил ее из камеры. Он водрузил одну ногу на стол и откинулся назад в кресле, наслаждаясь моментом. Его шляпа плотно надвинута на самую ценную часть головы.

Несмотря на то, что Сара не выдвигает обвинений, он считает, что раскрыл серьезное дело, и не хочет, чтобы внимание к нему заглохло прямо сейчас. Шериф пытается придумать что-то остроумное и современное, с должной беспечностью и пресыщенностью, но пока у него ничего не выходит. Видно, что его слегка беспокоит то, что он не способен даже изобразить что-то. Он пересмотрел множество криминальных шоу и прочел несколько историй о настоящих расследованиях – «Хелтер Скелтер», «Зодиак», «Сын Сэма»; все, что связано с Дамером и Гэйси, – но ничего оттуда сейчас не подходит, и это досадно.

Берк достает из ящика стола жвачку и откусывает слишком большой кусок. Это не проходит даром: его рот заполняется слюной, которая стекает по подбородку на чистенькую униформу, и ему приходится все сплевывать в металлическое ведро для мусора.

Наконец Берк понимает, что ничего оригинального ему из себя не выжать, и просто говорит:

– Потаскушка Кутс могла убить эту девушку. Что за херня творится у вас в доме? Такого не должно было случиться.

– Что-то вроде территориальных разборок.

Он наклоняется вперед, пытаясь выглядеть импозантно.

– Это что, смешно?

– Нет.

– Доктору Дженкинсу потребовалось шесть стежков, чтобы закрыть рану. Это не смешно.

– Нет, конечно.

– Еще бы дюйм, и ее кишки вывалились бы на ваши модные коврики.

Берк никогда не был внутри дома и понятия не имеет, есть ли у нас модные коврики, но в пылу разглагольствований это прозвучало неплохо. Доди не собиралась потрошить Сару – разрез на животе имел другое значение. Сара – представитель высшего класса Нью-Йорка, а ведет себя как Дейзи Мей из собачьей дыры, завязывает блузку на животе и носит рваные шорты. Доди – настоящая личность и обижается на любого, кто вторгается в ее сферу. Мне это понятно. Она не могла вынести, что кто-то подражает тому, что по умолчанию принадлежит ей. Она сама собиралась сделать прокол в пупке – знак борьбы с иконами поп-культуры, которой не место в пойме Миссисипи.

Но в одном Берк прав: такого не должно было случиться.

На стене позади него фотографии и статистические выкладки по всем собакам, которые отведали пинков, включая его собственного терьера Бинки. Тушка Бинки снята крупным планом с отпечатком на ней ботинка двенадцатого размера. И Бинки, и Берк выглядят так, словно никогда не оправятся от подобного потрясения.

– Этим пташкам больше нельзя оставаться в одном доме.

– Вы правы, – говорю я.

– Так что вы собираетесь делать?

– Одна из них покинет дом.

– Которая?

– Пока не знаю.

Берк приходит в легкое возбуждение и забывает говорить сквозь диафрагму. Из него вырывается звук, похожий на флейту пикколо, словно гелий выпускают из воздушного шарика.

– Похоже, вы не так много знаете.

– Угу.

– Это единственный ответ?

Его тон меня раздражает. Легкий ветерок кружится по кабинету и перебирает счета, которые я положил к нему на стол. Кресло скрипит, когда он откидывается назад и потягивается так, словно заскучал и хочет зевнуть. Берк машет ботинком в мою сторону. Прямо за ним открытое окно. Стоит толкнуть стол, и шериф тут же вылетит.

– Вы узнали что-нибудь о Еве?

– Черт возьми, кто такая Ева?

– Потерявшаяся девочка, которая живет с Лили.

– Кто сказал, что ее зовут Ева?

– Не звать же ее просто «эй, ты».

– Она вас не касается.

– Касается.

– И как вы думаете, кто нанял выскочку с севера, который приперся сюда черт знает откуда, прямо в разгар моего расследования? У вас столько денег, что можете тратить их на что угодно?

– Узнали что-то о девочке?

– Нет, – говорит он, безуспешно пытаясь понизить голос на октаву. – Давайте не отклоняться от темы.

– А что с пинателем собак?

– Вас он никогда не волновал.

– Он взбаламутил весь город. Люди больше не могут чувствовать, что собаки в безопасности на собственном дворе.

– Слушайте…

– Не могут выпустить собак на улицу, потому что не знают, не затопчут ли там их малюток.

– Помолчите. Не желаю слушать эту чушь.

– А хуже всего то, что происходит с детьми. Просто ужасно, как им приходится страдать.

– Хватит.

– Что творится с бедными детками Кингдом Кам, которые видят, что их любимые собачки…

Берка нетрудно заставить перейти в защитную позицию. Он вскакивает с кресла как мальчишка, бегущий смотреть мультики, и уходит, чтобы наконец отпустить Доди на свободу. Щелканье его каблуков по полу напоминает топот крыс.

С фотографии на стене на меня горестно смотрит Бинки. Его будущее беспросветно.

Я ПОНИМАЮ, ЧТО РУКА Фреда и впрямь прекрасно зажила, когда он протягивает мне ее для рукопожатия. Он сильно прибавил в весе, и маниакальное напряжение его покинуло. Теперь он медлительный и расслабленный. Он извиняется за то, что обокрал меня, но без особого энтузиазма. Не держит на меня никакого зла и не собирается отплатить. Может, он не так хорошо помнит последнюю ночь в доме. Теперь у него появилось неприсущее ему ранее чувство гордости. Ребята из реабилитационного центра проделали хорошую работу, вернув его в форму.

Он ищет глазами Доди. Может, он и трезв, но все еще испытывает к ней интерес, что вполне естественно. Она в другой комнате, на третьем этаже, и прежде чем снова показаться на глаза, терпеливо ждет согласно моим инструкциям, когда Сара уберется.

Создание большого фильма для меня не займет у Фреда много времени. Не порно для любителей уродцев, а новый документальный фильм о наркозависимости. Он видит его как сериал в восемнадцати частях, который хочет продать некоммерческой службе телевещания. Он разворачивает клочки бумаг, покрытые цифрами: затраты, сметы, проценты. Большинство расчетов я нахожу вполне разумными и говорю, что внимательно рассмотрю предложение.

Сара тихо говорит по телефону с отцом. Телефонный шнур туго обтянут вокруг рук словно удавка. По дому разносится сладкий аромат жимолости. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя за собой тонкие нити паутины. Она говорит:

– Да, папа, я понимаю. Спасибо, папа, я люблю тебя.

Глядя на фото моих родителей, которое он пытался украсть, Фред потирает руку. Он бормочет слова, которые я могу прочитать по губам. Фред повторяет фразу, которую я произнес, прежде чем сломать ему локтевую кость – как это дает утешение, новую надежду для всех. Теперь он должен радоваться.

Может, и радуется. Но он – все еще наркоман и оглядывается по сторонам с мыслью – остался ли у меня тот хороший мет, которым я разбавлял его кокаин. Губы у него слишком влажные, из-за них как слизняк проглядывает язык.

Вещи Сары упакованы, она стоит в коридоре и тихо плачет, глядя назад, на закрытую дверь спальни. Блузка у нее застегнута на верхние пуговки, а швы на животе защищены толстой белой повязкой. Думаю, ей будет не хватать этого – нас, Джонаса, всех связанных с ним забот – по крайней мере, какое-то время. Округ Поттс может войти в кровь и плоть. Развлечение стало весьма захватывающим. Оно даст ей много материала для рассказа психоаналитику, которого придется нанять ее родителям. И пять тысяч наличкой, которые я ей дал, тоже помогут пережить недолгое отчаяние.

Когда Сара оборачивается, я вижу, как мне ухмыляются вытатуированные маски Трагедии и Комедии.

– Скажи ему…

– Что?

– Что так будет лучше, – срывающимся голосом бормочет она. – Настало время уйти. Мы… это… не могло так продолжаться. Мне жаль. Мне так жаль, что все так вышло. Пожалуйста, скажи ему.

– Не придется. Он слушает.

– О господи, – всхлипывает она.

Фред тихонько открывает и закрывает ящики в поисках заначки. Сара размазывает слезы по щекам и берет меня за руку. Впервые я чувствую, какую огромную печаль она несет в себе. Химия опять изменилась, и нам нужно найти новое равновесие. Она становится на цыпочки, словно для того, чтобы поцеловать меня в щеку, но не делает этого. Сара вглядывается в мои глаза и тоскливо улыбается.

– Береги себя, Томас.

– И ты, Сара.

– Пожалуйста, приглядывай за Джонасом – за всеми братьями.

– Конечно.

– Им не нужна эта девушка, правда. Им нужен ты.

Она отшатывается в сторону и уходит. Фред, стоя неподалеку, бормочет что-то, обещая прислать мне просмотровые копии, затем хватает пожитки Сары и выходит с ней через парадную дверь.

Слышен звук заводящегося мотора.

ДВЕ ТРЕТИ ЭТОГО огромного мозга сейчас поражены гневом. Все идет вразнос, потому что нейротрансмиттеры разбежались повсюду и любовь Коула ослабевает. Синапсы сбоят от горя и ярости. Себастьяна корчит от злости, а Джонас сошел с ума от горя. Руки у них дергаются, языки отвисли, мысли грохочут так громко и разрушительно, что у меня аж в затылке гудит, а волосы встают дыбом. Хочется взглянуть им в глаза, но всякий раз, когда подхожу близко, их скрюченные руки и ноги кружатся и мешают мне. Я вспоминаю о тех сильных руках, которые схватили меня в момент ночного кошмара, защищая от недр трясины и от того, что ждало меня там, чтобы задушить. Их легкие издают хрипы и шипение, рычащие стоны истекают кровью. Коул пытается успокоить, но остальные не дают ему говорить. Настоящей поэзии не слышно, но рты бормочут полные негодования стансы. Шаркая, они делают пируэт вперед. Чахлые искореженные тела по-своему красивы и естественны – плавные углы искривленных костей, мышц и сухожилий выглядят эстетично и элегантно. Три сморщенных тела сливаются в одно, чтобы поддерживать огромную голову, в которой невидимые глаза вращаются и чуть не выскакивают из глазниц. По ковровому покрытию бегают искры. Я произношу имя Джонаса, и тот забивается в угол, увлекая за собой в тень остальные ссорящиеся тела. Пальцы указывают на дверь, и я ухожу.

КОГДА Я ПАРКУЮСЬ У «ФАЙВ ЭНД ДИМ ДУВЕРА» перед закрытием, появляются на своих мотоциклах Клэй, брат Лотти Мэй, и его приятель Дарр. В зеленых мокрых зарослях позади магазинчика барахтаются и пронзительно кричат бакланы, гагары и поганки, копошась позади гнилых досок, где жители болот привязывают свои лодки, когда приплывают за провизией.

На лбу у Дарра еще налеплен лейкопластырь. С одного края клей отошел, и там лейкопластырь отклеился. Он не умывался, и в порезе грязь. Дарр явно из тех, кому нравится, что мир заботится о себе сам.

Не могу понять, в чем заключается игра. Клэй стоит и смотрит, расслабленно держа руки по бокам, без всякого выражения, но готовый в любой момент принять участие. Он глядит на дверь, ожидая сестру и не будучи уверен, внутри она или, возможно, я с ней уже что-то сотворил.

Как и Эйнштейн, Дарр не тратит зря время и ценную энергию своего ума на ежедневный выбор одежды. На нем по-прежнему обтягивающая красная майка, джинсы, бутсы, пояс с пряжкой. Есть лишь одно отличие: он выбросил свой маленький ножик, видимо решив в приступе гнева, что порезавшее его лезвие стало предателем, перебежчиком во вражеский лагерь. Такой образ мысли заставляет мужчин называть свои гитары женскими именами и в конце концов разводиться с ними. Теперь у него новая любовь – восьмидюймовый складной нож, засунутый за голенище левой бутсы.

Выхожу из пикапа и жду. Живот мешает Дарру подойти слишком близко, но он умеет преодолевать расстояния. Он наклоняет голову, глядя на ковыляющих по траве гагар, и лейкопластырь наконец падает со лба.

– Знаешь, чего я терпеть не могу? – спрашивает он меня.

– Подыграю, поскольку вопрос явно риторический. Чего ты терпеть не можешь?

– Фехтование.

Я прочищаю горло.

– Фехтование?

– Я ненавижу фехтовальщиков, которые не имеют представления о суровой реальности, стоящей за этим видом искусства. Они считают это спортом, чертовы идиоты. Или, хуже того, представлением, которое проводят для своих мамаш как балет или синхронное плавание. Фехтование никогда не было спортом. Чтобы жить с клинком, надо иметь убеждения. Веру. Истинная вера – вот о чем я говорю. Но эти игроки, они с таким же успехом могли бы бросать мяч в баскетбольные кольца или добегать до третьей базы. Они так и не усвоили… не усвоили сами постулаты, идеологию этой дисциплины.

– Не могу сказать, что у меня есть свое мнение по вопросу.

– Поверь тому, что я говорю. Неважно, как часто они тренируются – в головах у них всегда эта безрассудная чушь. Они чувствуют себя галантными дворянами, размахивая своими мушкетерскими шпагами и выкрикивая что-то на французском, притом что даже не могут правильно произнести слова. Считается, что с дурацким шлемом на голове тебя не обнаружат мертвым и моторчик не остановится, когда друг друга колют в грудь.

– Даже женщины?

– Особенно женщины! Черт, не заставляй меня говорить о них!

Он сплевывает в грязь. Последняя пара посетителей покидает магазинчик и идет к своим плоскодонкам, возвращаясь в залив. В оконном проеме показывается лицо Лотти Мэй, на минуту оказавшееся в обрамлении обвивающих дом виноградных лоз. Она меняет висящую в окне вывеску на «Закрыто» и замечает сцену перед домом. Прежде чем исчезнуть, она вздергивает подбородок и собирает губы в тонкую белую бескровную линию.

Дарр немного покачивается – может, признак повреждения внутреннего уха.

– А ты не думал, что им надоели эти дурацкие утомительные телодвижения? Идиотская фальшивая доблесть, которую они должны изображать, когда скачут вокруг друг друга словно кретины? Как доказать, что состоишь из плоти и крови, если люди пытаются зарезать один другого, с головы до ног покрытые металлической защитой? Не кажется ли тебе, что, если бы на шпагах не было пробковых наконечников, они продвинулись бы дальше?

– Наверно, они гораздо сильнее будут стараться не попасть под удар.

Он разражается громким смехом, который звучит искренне и немного безумно.

– Вот! Ты понял! Именно это я и думаю!

Его мышцы дрожат, и размытые тюремные наколки выглядят хуже, чем меланома.

Я молча смотрю на него моргая и опять прислоняюсь к пикапу. Дарр не только ждет, что мир сам себя возьмет в руки, но и возлагает большие надежды на то, что логика его высказываний каким-то образом докажет саму себя. Может, он говорит метафорично. А что если это туманная попытка запугивания?

– Я верю, что мы с тобой хорошо понимаем друг друга.

– Мы вернемся к этому вопросу, – говорю я ему и иду к Клэю.

Может, он колдун и уже наводит чары и произносит заклинания с неизвестными даже ему самому целями. Его плечи опущены от усталости, а глаза прикрыты, словно он проходил через подобное много раз.

– Почему ты крутишься около моей сестры? – спрашивает он.

– Вначале она крутилась около меня, но признаю, что приходил искать ее вечером.

– Зачем?

– Не могу точно сказать.

Между его бровей появляется маленькая морщинка, и мне требуется пара секунд, чтобы осознать, что он хмурится. Потом морщинка исчезает.

– Не можешь придумать ничего получше?

Раздумываю над вопросом и отвечаю:

– По сути, не могу.

– Тебе стоит держаться подальше от нее. Думаю, так будет лучше.

Никаких скрытых предупреждений, демонстрации оружия или мускулов. Он говорит с холодным спокойствием, даже меланхолично. Я бы сказал, что однажды он почти выбрался из округа Поттс, но его затянуло обратно.

– Ты вернулся в город из-за сестры? – спрашиваю я. – Чтобы защитить ее? Забрать отсюда?

– Нет.

– А что тогда?

– Может, я объясню тебе со временем.

Приятно слышать, что он говорит правду, прямо и без экивоков. Если все пойдет как надо, мы доберемся до сути дела, какой бы чертовщиной это ни было. Нужно ждать, пока сыграют определенные обстоятельства, цепь событий, начавшаяся со рвоты Лотти Мэй, или, может, с моей бабушки на школе крыши, или задолго до того. Каждое событие следует за другим, образуя некое сплетение, которое пока четко не определить. По крайней мере, я не могу.

– Твой друг действительно настолько не любит фехтование, или все это – замаскированная угроза? – спрашиваю я.

– Просто ненавидит.

– Так почему он все это наговорил мне?

– Ты ему нравишься.

– Вот как.

Дарр вынимает свой складной нож, открывает его и кидает в заросли травы в копошащегося там баклана. Птица кричит от боли, кружится, падает и пытается уползти, пока Дарр идет за ней.

Крови почти не видно. Он с улыбкой хлюпает по грязи, хватает птицу и протыкает ей голову. Труп он отдает Клэю, который обращается с убитой птицей довольно почтительно. Лотти Мэй, стараясь не встречаться со мной глазами, выходит держа мешок из джута. Я наблюдаю с легким недоумением. Клэй бросает мертвого баклана в мешок, завязывает его и кладет на заднее сиденье. Они с Лотти Мэй садятся на мотоцикл, Дарр – на другой, и все едут прочь, не сказав ни слова.

Я стою еще какое-то время, думая о Драбсе и глядя на блестящую болотную зелень. Мимо проплывают охотящиеся за рыбой поганки и кряквы. Начинает дуть холодный ветер, который приятно охлаждает мое горло. Вдали в трясине ревут аллигаторы, и несколько перьев баклана поднимаются на воздух.

Гагары подняли плач, похожий на плач моей матери, и он эхом отражается по всей округе. Я зажигаю сигарету. Поднимающийся болотный газ воспламеняется, и на стоячей воде танцуют красные извивающиеся огненные язычки. Они похожи на умирающих людей, которые никак не желают отпустить ненавистную жизнь.