ЗА ОКНОМ ЛИСТЬЯ ШЕЛЕСТЯТ по стеклу и кричат козодои. Жаркая ночь давит на грудь, а ожоги заливает пот.

Она опять вернулась и творит со мной что-то дикое и злобное. Огненно-рыжие волосы горят в темноте, но лица совсем не видно – только тени. В лунном свете я скулю то, что ей нужно услышать, по крайней мере одно такое слово: «Поражение». Это слово вызывает у нее смешок, который исходит из таких глубоких недр ее существа, будто доносится из-под кровати.

Поворачиваюсь и смотрю на простыни братьев в ожидании, что они вернулись домой. В темноте я ничего не вижу, но замечаю какое-то движение. Комната полна призраков. Из-за ее томных криков они вырываются из стен и машут руками. Она резко дергается в сторону, словно услышав братьев, стонущих во сне. Скрывающая ее подбородок темнота склоняется к их кровати, будто прислушивается к тому, чего здесь больше нет.

В воздухе витает убийство, хотя я не знаю, кто сгинет и почему. Но его привкус вертится у меня на языке. Может, он исходит от ее кожи и дыхания, от самой ее сути. Если она – сама смерть, тогда, мне кажется, ее будет все больше.

Она лижет мои раны, издает звуки утешения и пытается прижать меня к груди, но я откидываюсь назад. Она снова перемещается к моим ногам, работает между пальцами ног, используя ногти, чтобы высказать свой смысл, свое значение. Я все еще пытаюсь разобрать резкий рукописный почерк с хорошо очерченными линиями. В ее словах есть определенный вес. Мое имя постоянно встречается в сносках. Указатель обвивается вокруг моих бедер. (Там же, гл. 3, VI.) (Там же, гл. 5, VII.) (Там же, гл. 9, «Об эффективности», ч. I.) Она замедляется и начинает печатать левой рукой: «Девушки: обвиняют Распутина во французских поцелуях, 32:67». Такое я хотел бы прочесть.

Теперь она начала писать в рифму. Мне щекотно, и я хихикаю. Она шикает на меня и рукой зажимает мне рот. Гладит ожоги, проводит пальцами по коротким волосам. Я чувствую, что ей это нравится.

Ее жесткие холодные локоны расползаются по кровати, словно выпотрошенные внутренности, им нет конца. Пытаюсь заговорить с ней, но не выходит ничего, кроме смеха. Заклинания имеют силу, но этой силы не хватает. Никогда не хватало. Ее обещания – ложь, ее мольбы ничего не стоят. Она знала это с самого начала, но не подавала вида. Пытаюсь похлопать ее по плечу, но рука режет воздух. Ее лицо завернуто в кромешную тьму, но это больше ничего не значит. Имена, которые она называет, не имеют здесь особого значения.

– Все немного изменилось, – шепчу я. – Я устал от этой игры. Уходи и не возвращайся.

Протягиваю руку и включаю свет. Никого. На меня кричит стена.

Я добавляю все это к моим поражениям, но не сбиваюсь с курса. Жаркий ветерок проходится по моей груди. Я зажигаю сигарету и встаю у окна, глядя вниз, на черную лужайку. Тупело и тополь колышутся на горячем ветру, но убитых тел во дворе не видно. Меня переполняет необъяснимая печаль и тоска. По моей спине ползают мурашки. Может, опять надвигается ураган. Или братья возвращаются домой. Я чувствую себя одновременно полным дураком и чем-то большим, чем я сам, глядя на очерченный лунным светом силуэт линии деревьев и темнеющих в отдалении домов Кингдом Кам. Я отворачиваюсь от окна – и вдруг кто-то выключает лампу.

Они судорожно двигаются внутри теней, кружась будто в танце. Их огромная лысая голова отражает лунный свет, и в поле моего зрения появляются красные пятна.

– Вы все знали, что мама была здесь все эти годы, и ни разу ничего не сказали, – рычу я. – Почему?

В три рта, одним голосом, Коул, в чьих словах всегда любовь, говорит мне:

– Ты не готов был слушать, Томас.

– Черт, это же неправда.

– Правда.

Я перевожу дыхание и стараюсь сосредоточиться. Это трудно, я чувствую себя так, словно опустошен до краев.

– А теперь?

– Теперь у тебя нет выбора. Ни у кого из нас нет.

– Вы не имели права скрывать это от меня.

Голос у меня невыразительный и странный, в нем больше нытья, чем решительности.

Они колышутся как мамины бархатные шторы, касаясь ладонями моих рук и лица.

– Возвращайтесь домой, – умоляю я. – Я жалею о том, что между нами произошло. И заглажу свою вину, если только смогу.

– Не сможешь, – отвечает Джонас. В его мягком голосе еще звучат сильный гнев и печаль. – Не возместишь вину, да ты и не должен. Но не огорчайся. Это не только твоя вина.

– Вы очень снисходительны ко мне, – говорю я. И действительно так считаю.

– Это бремя никогда не было только твоим. Оно и наше, как это и должно быть. Верь в нас.

– Верю, – отвечаю я, и с удивлением понимаю, что не лгу.

– Мы вернемся.

– Когда?

– Скоро.

– Куда вы направляетесь?

– Не имеет значения. Ты в большей безопасности, когда нас нет рядом, и мы лучше защищены без тебя.

Джонас декламирует свою поэзию сожаления, пока Коул твердит о преданности, а Себастьян с легким нажимом кладет руки мне на плечи, словно проверяя, каково это – обнять или задушить меня. Он не делает ни того ни другого. На нас льется расплавленное серебро, но я могу разглядеть лишь отчасти, как они тянутся ко мне и наносят удары. Могу сказать, что им больно. До меня не так-то легко дотянуться таким образом.

– Что вы знаете о папе? Он еще жив?

Смех Себастьяна вырывается из всех трех пар легких, и этот звук становится все более диким и злобным, пока три глотки не начинают завывать. Мне приходится закрыть уши, но полностью уйти от звука не удается; мое сознание вот-вот расколется на кусочки.

Когда я просыпаюсь, все еще стою голым перед окном, прижав кулаки к вискам, а солнце давно взошло.

ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН. Я ОЖИДАЮ услышать безостановочное гудение братьев, но вместо этого слышу отчаянный голос Лили, умоляющий, странный и едва разборчивый:

– О боше, сы мне нушен. Он сошел с уфа! Он хошес убись феня!

Частный сыщик Ник Стил берет у нее трубку и очень мягко говорит в нее всего два слова:

– Это правда.

Печаль, которую он сдерживал в себе, наконец прорвалась через плотину.

Пока Лили вопит на заднем фоне, он тихо всхлипывает и вешает трубку.

Небо темнеет. Я бегу к пикапу и мчусь по городу. Добираюсь до места меньше чем за пять минут, но, когда я слезаю с водительского сиденья, она уже мертва. По эркерному окну стекает кровь, и светлые волосы прилипли к стеклу. Я вбегаю через переднюю дверь и чуть не спотыкаюсь об ее тело.

Стил сидит на диване и посасывает леденец Евы, что кажется мне несоответствующим ситуации, но почему-то это зрелище приносит чувство облегчения. Кулаки у него в крови, а на коленях лежит 38-й калибр со вздернутым курком, но порохом не пахнет. Он спокойно смотрит на меня и не говорит ничего.

Лили лежит уткнувшись лицом в ковер; половик у дверей мокрый от ее крови. Я переворачиваю ее и шиплю сквозь зубы, когда вижу, что он натворил. Стил поработал над ней основательно, не пожалел времени. Он знает, куда надавить, болезненные места, нервные кластеры. Я едва смог понять ее по телефону, потому что он выбил несколько зубов, а губы уже превратились в месиво. Должно быть, он сильно любил ее, чтобы делать это с такой страстью. Нос у нее сломан в нескольких местах, а глаза превратились в красные пятна на раздробленных щеках.

– А Ева? – спрашиваю я.

Он указывает в сторону спальни. Я вхожу в нее и вижу, что эта троица в последнее время увлекалась весьма прикольным дерьмом. Кругом секс-игрушки, принадлежности для бандажа, кожаные плетки, цепи, какие-то странные стулья и качели. Латекс, ошейники и кнуты, к которым даже аббат Эрл с кающимися не подошли бы близко. Мы с Лили когда-то валяли дурака с игрушками при случае, но, черт возьми…

Мертвая Ева лежит в кровати посреди всего этого, одетая в кружевную сорочку и кружевные перчатки, очень похожие на пару, что была на Лотти Мэй в тот вечер, когда она напилась у Лидбеттера. Во рту у Евы кляп, а руки и ноги связаны весьма хитрыми узлами.

Стаскиваю сорочку с ее плеч. Грудь у нее маленькая и упругая, но она не ребенок. Лет восемнадцать или девятнадцать. Теперь, когда я вижу ее накрашенной, голой, с густо поросшим лобком, это очевидно. Слева у нее огромный черный синяк. Похоже, он ударил ее всего один раз, но достаточно сильно, чтобы ребро сломалось и вонзилось в сердце.

Выхожу обратно в гостиную и сажусь на другой конец дивана. Стил больше не лижет леденец. Тот теперь лежит на ковре у его ног, а он придавливает его большим пальцем ноги, словно не хочет полностью терять контакт.

– Что произошло? – спрашиваю я.

Он поднимает свой пистолет и направляет на меня.

– В доме два трупа. Один из них – женщина, которую ты когда-то трахал. Неужели это ничего для тебя не значит?

– Значит.

– Что-то не верится.

Похоже, больше всего вопросов задают мне люди, которые сами совершили на редкость нелепые или жестокие поступки. Понятия не имею, как к этому относиться.

– Что ты откопал насчет девочки?

Усталость течет из него, словно кровь из перерезанного горла.

– Что заставляет тебя думать, будто я откопал?

– Ты сказал, что дело близится к концу. Вот конец.

Стил хмурится, словно собирается подвергнуть наказанию и меня, но даже ему все это кажется нелепым.

– Она была проституткой из Лос-Анджелеса. Я могу сказать ее имя, но сейчас это не имеет значения.

– Каким ветром ее занесло в округ Поттс?

– Она приехала, чтобы присоединиться к святому ордену в качестве монашки, если ты можешь в это поверить, но заработала по пути так много денег, что решила продолжать. Торговала своим детским видом.

– Зачем эта комедия?

– Она уже успела поработать в округе. Спроси любого мужчину на твоей фабрике. Была неглупой профессионалкой.

Это не лишено смысла. Я пытаюсь не позволить резкому запаху в этом доме смерти выкурить меня отсюда, пока не узна́ю то, ради чего пришел.

– Да, достаточно неглупа, чтобы не попадать в тюрьму. Ни разу не имела дел с полицией. Лили говорила мне, что Берк взял у нее отпечатки, но совпадений в базе не обнаружил.

– Она не работала на улицах Лос-Анджелеса, и никто из ее посетителей не раскрыл бы рта. Клиентура была очень лояльной.

– Могу себе представить.

– Она пыталась подобраться к тебе. Рассчитав, что тут так или иначе можно добыть много денег. – Его лицо уходит в себя все больше, словно пытаясь соскользнуть с черепа. – Слышала, что ты увлекаешься молоденькими девочками.

– Хм. Как она оказалась на плоском камне?

– Не знаю. Может, просто заблудилась. Или это был способ вызвать твой интерес. Все знают, что у тебя с этим местом что-то связано.

– Почему она не говорила?

Продолжать разговор ему все труднее. Осознание того, что он сделал, нарастает с каждой минутой, и тяжесть преступления крошит беднягу прямо на моих глазах. Он почти задыхается.

– Она не могла, немая. Из-за этого имела такой успех в Лос-Анджелесе. Мужчины могли делать с ней, что хотели, и она ничего бы об этом не сказала. Не жаловалась, не спорила и вообще не издавала никаких звуков.

– Ты сказал, она бормотала во сне.

– Она получила травму, когда была ребенком. Что-то связанное с отцом. После этого она больше не говорила – только во сне.

Тучи налетевших мух начинают громко жужжать, все больше напоминая злое гудение моих братьев.

– Так что она тогда сказала, Стил?

– Господи боже мой, зачем тебе знать?

– А ты знал все это в тот вечер, когда разносил Лидбеттера.

– Частично.

– Так почему не сказал мне? Почему было просто не отправить ее в тюрьму?

– Тогда мне слишком нравилось.

Признание выпускает остаток воздуха из его легких, и ему с трудом удается восстановить дыхание. Стил задыхается и хрипит, и все, что он говорит, – один мучительный стон.

– Не понимаешь? Я пошел с ней в постель прежде, чем все узнал. Ясно, кем меня это делает?

Она старше Доди и, наверное, старше Лотти Мэй. Он себя терзает за то, чем на деле занимался я.

– Стил, послушай – здесь всё по-другому. Это глубокий Юг, где действуют законы, которые не работают.

– Вы – гадкие и отвратительные люди.

– Не отвратительнее чем большинство остальных.

Я считаю это честной оценкой, но Стил воспринимает ее как оскорбление. Он крепко зажмуривается, но там еще отвратительнее, чем здесь, и он снова поднимает веки, чтобы вернуться в реальность из глубин сознания.

– Я спасал детей – вот что я делал. Что должен был делать. В своих мыслях и душе, знаешь, кем я стал? Во что меня превратили? Меня нельзя выпускать на улицу. Больше никогда.

– Стил, не на…

Он сует револьвер в рот и нажимает на курок, вышибая из своего трехфунтового мозга всех визжащих призраков и демонов.

БУРЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, КАК И ПОЛОЖЕНО. Молнии пробивают зловеще нависшие облака, когда начинается очередная атака. Река снова сходит с ума. Дождь бьет в лобовое стекло, хлещет как из порванной артерии. Ветер зашелся в вое, тянет свою долгую жалобу. Кожа у меня горит, словно сами атомы моего тела призывают молнию для нового удара. В лесах то здесь, то там вспыхивает пламя, мерцающее на фоне брызг. Затопленные дороги вынуждают меня двигаться в определенный конец города, и я еду туда, не задаваясь лишними вопросами.

Подъезжаю к дому Вельмы Кутс и слышу сквозь гром и барабанящий дождь ее голос. Доди тоже здесь и визжит:

– Нет, мама, нет!

– Сделай это, детка!

– Я не буду!

– Делай, что я сказала!

Залатанная мною крыша все-таки начала разваливаться. Дождь льет в хижину через сломанные балки и черепицу. Медный котел плюется черным ядом на раскаленные кирпичи.

Вельма Кутс лежит на колоде для рубки дров. У нее не осталось ни одного пальца, а обрубки прижжены и небрежно перевязаны обрывками пожелтевшей простыни. От обгоревшей плоти до сих пор исходит запах хорошо прожаренных стейков. Рядом стоит Доди с темными кругами под глазами. Над шеей матери она держит топор.

По ним льется вода с крыши. Вельма Кутс опять кричит:

– Руби меня! Сделай это, девочка!

– Нет!

Доди швыряет топор к моим ногам, бежит к пикапу, заводит мотор и укатывает, оставляя меня наедине с сумасшедшей ведьмой в ночи, когда из наших голов выкарабкиваются мертвецы.

– Ты пришел – и закончишь дело, – говорит Вельма Кутс.

– Отрублю тебе голову? – спрашиваю я. – И с какой целью?

– С единственной целью! Кого-то надо принести в жертву. Ты не заплатил по долгам.

– Да заткнись уже, женщина! За последние несколько дней я неплохо сравнял счет.

– Но недостаточно, – усмехается она.

Помогаю ей встать на ноги и пересаживаю на стул в углу, где крыша все еще служит укрытием от непогоды.

– Надо думать, слишком поздно, чтобы вспоминать об уксусе.

– Да уж.

– Где мои братья?

– Не их очередь.

– А чья?

Пытаюсь представить их чахлые скрюченные тела на автостопе, как они пытаются остановить машину. Шесть больших пальцев выставлены на ветру и указывают во всех направлениях.

Фыркаю и подхожу с другой стороны.

– Это ты сделала аборт Лукреции Муртин?

– Я не знала другой женщины, которая бы так хотела ребенка.

– Кто это сделал?

– Ты никогда не найдешь.

– Господи Иисусе, не хотелось бы слышать от старых ведьм такое.

– В жизни больше вопросов, чем ответов.

Это поражает меня, и я разражаюсь смехом.

– Эх вы, почетные ведьмы. Так спокойно относитесь к убийцам, но готовы подставить собственную шею под топор. Что, мать твою, с вами не так?

– Это мог быть кто угодно. Может, это сделал аббат Эрл. Он мог лгать о том, что видел и слышал, не думал? Может, кто-то из других монахов. У них там со всей страны собираются люди с вывихнутыми мозгами. Наркотики и спиртное, мучают друг друга во имя Господа. Они до крови истязают себя ради искупления, а потом плюют Богу в глаза. Это не имеет смысла. Никогда не узнаешь.

– Нет, узнаю.

Выхожу из дома. Теперь предстоит долгая прогулка к дому под проливным дождем, но, как только я отправляюсь в путь, ураган начинает стихать.

Доди проезжает мимо не сбавляя скорости, и мне кажется, что я вижу странное движение в кузове пикапа. Тройная чернота и размытые черные движения. За шумом урагана из душ, хлещущего у меня в подкорке, слышен смех, похожий на приглушенную песню хора больных детей.

Когда я добираюсь до дома, дождь уже закончился.

На ветви ивы висит Драбс.