ТЕЛО СЕСТРЫ ЛУКРЕЦИИ Муртин с проткнутой маткой нашли в канаве у шоссе. Она где-то истекла кровью, а потом ее труп привезли сюда и забросали пальмовыми листьями. Похоже на неудачный аборт.

Она носила невидимых младенцев по пустой детской, но выносить собственного ребенка ей не удалось. Аббат Эрл на похоронах безутешен, как и несколько монахов и сестер, принадлежащих ордену. Пришли также многие искатели и заезжие путешественники, чтобы выразить свое почтение.

Горожан пришло больше, чем я ожидал. В целом жители Кингдом Кам не приняли ни новой веры, ни ее последователей. Но Лукреция Муртин была одной из них или когда-то принадлежала к их числу, и они отдали дань уважения женщине, которую когда-то знали.

Под палящим солнцем сейчас сотни людей. Некоторые с лимонадом, раскладными стульями и сэндвичами, а есть и такие, кто притащил с собой домашних животных. Здесь множество детей, бегающих с цветами среди надгробий и повторяющих молитвы. Они читают эпитафии и показывают их своим котятам, восторженно хихикая. Думаю, сестре Лукреции это понравилось бы.

Нам приходится ждать шести часов до начала. Аббат Эрл подготовил длинный некролог, но никак не может успокоиться, чтобы зачитать его. Всех проходящих мимо он хватает и обнимает – его сильные мышцы выступают буграми, когда он всех подряд стискивает так, что те едва могут дышать. Его громкие рыдания напоминают звук пожарной сирены.

Аббата Эрла оттаскивают и прислоняют к стволу тополя, который он немедленно начинает душить в объятиях. Вместо него приходится говорить другому монаху. Учитывая обстоятельства, тот неплохо справляется со своей задачей, несмотря на то, что проводит службу как можно быстрее, с пересохшим ртом и иногда передергиваясь.

Лукрецию хоронят с повязкой на глазах недалеко от могилы моей бабушки. Паломники блуждают между могильными холмами в поисках духов, Бога, смерти, искупления или воскресения. Причины достойные. Некоторые проводят собственные странные ритуалы и танцуют по кругу, позвякивая крошечными колокольчиками и размахивая ладаном. Большинство остались в капюшонах и мантиях кающихся.

Одна парочка прячет в своих бесформенных одеждах бутылки с джином и текилой и отхлебывает из них, когда им кажется, что никто не смотрит. Другие просто закинулись кислотой и рассуждают о ярких цветах неба, хватаясь за свои расплывающиеся лица. Помощники шерифа ловят тех, кто бегает голым по зарослям. Кое-кто из жителей развернул раскладные стулья и наблюдает за представлением.

Паломники, должно быть, видели кое-что в монастыре по ночам. Даже спотыкаясь о корни и камни, они имитируют движения, которые совершала Лукреция. Хотя это и дурной тон, я достаю сигарету и закуриваю. Любители кислоты ведут себя так, словно идут по длинному коридору, неся новорожденных матерям в родильное отделение. Они присаживаются поговорить с фантомами, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее.

Когда они слепо поворачиваются ко мне с широко расставленными руками, в их рты льется дневной свет.

Берк, кроме своих записей, по сути, ничем не занят. Шериф насмотрелся фильмов, в которых говорят, что убийца может появиться на похоронах жертвы. У него не хватило ума взять камеру, но он может фотографировать. Записывает имена, номерные знаки, отмечает размер обуви. Бинки будет отмщен.

Аббат Эрл больше не в силах плакать. Он бьет по стенам, а заплакать просто не может, хотя и хочет. Он вытирает лицо мантией, и вшитые колючки из кошачьего когтя покрывают его щеки царапинами.

Про трех людей в городе известно, что они делают аборты – две фермерские жены и Вельма Кутс. Центр планирования семьи слишком далеко, это слишком дорого, и никто в округе Поттс не доверяет чужим в таких делах. Стараемся не отходить от домашних традиций.

Раньше я приводил девочек ко всем трем, и никто так ужасно не косячил при работе. Либо кто-то еще решил попробовать набить руку, либо сестра Лукреция сделала это сама. Но все равно кто-то должен был выбросить ее тело и забросать листьями.

Аббат Эрл настолько вымотан, что с трудом может встать. Два монаха берут его под руки и поддерживают, как могут. Покачиваясь, он наконец удерживается в вертикальном положении. Монахи хотят отвести его в тень, но Эрл не дается. Он замечает меня, стоящего в отдалении на насыпи, и направляется в мою сторону, подбирая свое облачение, чтобы одежда не мешала карабкаться.

– Мне нужно поговорить с тобой, – слышу я его тяжелый голос, полный слез и горя, но где-то глубоко в нем притаилась твердость. Если бы у моего отца был подобный стержень, он бы не покончил с собой.

– Слушаю.

– Да, мне тяжело это дается…

Приходится сделать шаг ему навстречу. До того я не подходил настолько близко, чтобы почувствовать, как от него несет джином. Смерть сестры Лукреции отбросила его к старой привычке запивать свою боль, как во времена, когда он работал на моего отца, осушая болото. Порезы на его лице набухают. Мы стоим под темнеющим небом, глядя друг на друга. У него опять начинают стучать зубы, нервный тик усиливается.

Я говорю ему, что подозреваю – у сестры Лукреции была связь с одним из духовных искателей, живших в монастыре, с другим мужчиной по имени Себастьян. Он мотает головой так резко, что та едва не сваливается с плеч, и говорит, что в святом ордене Летающих Валенд никогда не было ни одного мужчины с таким именем.

– Ты уверен? – спрашиваю я.

– Да.

Конечно, он до сих пор думает, что я каким-то образом тут замешан. Это простительно. Ничтожный червяк подозрений может в конце концов разъесть ваш сон. Он слышал, как она во время молитв называла имя брата, и чувствует, что Себастьян каким-то непостижимым образом связан с ее смертью. Может, так и есть.

– Расскажи мне, Эрл, – прошу я. – Что с ней случилось?

– Я не могу рассказать ничего особенного ни тебе, ни кому-то еще. Все, что произошло, случилось за ночь. Я сам пожелал ей спокойной ночи и видел, как она идет в свою келью. На следующее утро она не вышла на завтрак и утренние молитвы.

– Ты еще думаешь, что она хотела покинуть орден?

Он испускает вздох,

– Она все больше отдалялась.

– Это необязательно что-то значит.

– Я знаю.

Он бессознательно дергает рукой, словно хочет схватить меня за запястье. Ему очень нужен какой-то человеческий контакт, но слишком близко подойти ко мне он боится. Ему нужна моя помощь, но он надеется избежать прямой просьбы.

– Когда мы говорили в последний раз, ты сказал, что, может, она собиралась уехать, потому что ей угрожали.

– Да, так.

– Ты еще думаешь, что в этом причина?

– Я считал, что, вероятно, кто-то просил ее покинуть нас. Возможно, ее любовник, кем бы он ни был.

– Звучит резонно.

– Да, может, он хотел жениться на ней и завести семью. Или… может, он просто боялся, что их раскроют и…

– И заставил ее сделать аборт.

Он больше не может с собой справляться и в конце концов хватает меня за руку. Мне приходится дышать сквозь зубы. Он низко опускает голову, а когда опять ее поднимает, на шее взбухают толстые багровые вены.

– Боже, я до сих пор не могу в это поверить. Что ее бросили в таком виде.

– У Берка есть подозреваемые?

Внезапно аббат Эрл выглядит смущенным.

– Боюсь, что из-за горя…

– Ты упомянул обо мне и братьях. Ничего.

Он отпускает меня, и в его голосе вновь звучит железо.

– Себастьян. Она упоминала имя Себастьяна. Мне было ясно слышно.

Он вытирает мантией кровь и пот с лица, но только раздирает его еще больше. Порез в углу рта расширяется, и соленый пот наверняка ужасно жжет.

– Прости. Наверное, мне не стоило ничего говорить.

– Не волнуйся. Берк достаточно меня ненавидит, чтобы я в любом случае попал на первые строчки списка подозреваемых.

– Томас, он не ненавидит тебя, а восхищается тобой. Мы часто боимся и завидуем тем, кем восхищаемся.

По-моему, он относится к нам с Берком с незаслуженным уважением, но я не протестую.

– Сказали, на каком сроке она была?

– По словам врача, десять недель. Они знали точно, потому что плод остался нетронутым. Можешь представить себе такой кошмар? Насколько бездарно эта… этот человек сделал свою работу.

Похороны закончены, и люди начинают расходиться. Они кладут цветы у гроба Лукреции Муртин и говорят слова прощания, складывают свои алюминиевые садовые стулья и направляются домой. Домашних любимцев нужно покормить. Звон колокольчиков прекращается, а благовония выветриваются

Аббат Эрл, наблюдая за этим, морщится. Могила теперь кажется очень маленькой и одинокой – ему больно видеть такую картину.

– Я сомневаюсь, что шериф вообще найдет кого-то, на кого можно повесить ответственность за эту трагедию.

– Я тоже.

– Хочу попросить частного детектива разобраться в этом. Надеюсь, ты не против.

Внезапно меня поражает мысль, что Ник Стил не пришел на похороны. А также Лили и малютка Ева.

– Я так понимаю, ты теперь с ним в дружеских отношениях.

– Он хороший человек, и его гнетет печаль. Я лишь надеюсь, что он сумеет с этим справиться.

– Да, я тоже.

Только я собираюсь спросить его, что ему известно об отношениях Стила с Лили и девочкой с плоского камня, как он говорит:

– Я слышал о том, что случилось с Драбсом Бибблером. Мне очень жаль.

Это меня останавливает.

– Как ты?..

Взгляд у него опущен, и тут с ним происходит то, чего я много лет ни у кого не видел: он краснеет. Тут я понимаю, что, должно быть, кто-то из линчевателей пришел к аббату Эрлу получить своего рода отпущение грехов.

В мгновение ока на меня спускается всепоглощающая ярость, как бросившийся на спину дикий зверь. В поле зрения появляются белые пятна, и меня охватывает приятное головокружение. Хочется, чтобы оно продолжилось хотя бы с минуту, но это ощущение почти тут же исчезает. Делаю выпад, словно хочу вытрясти из него имена, но с трудом удерживаюсь от соблазна схватить его за горло.

С ветерком до меня опять доносится ужасный запах его дыхания. Я задыхаюсь от отвращения и глубже засовываю кулаки в карманы, чтобы не начать выбивать из него имена этих ублюдков. Галстук, как кнут, перекидывается через мое плечо. В горле застревает низкое рычание. Я не даю ему выйти на волю, но разницы нет.

Он видит в моих глазах убийство, но это его не беспокоит. Он видел такое много раз – у себя, у моего отца, может, у каждого человека. Он открывает рот, и мне хочется вырвать у него язык с корнем.

– Нет, Томас, никто мне не исповедовался, если ты так подумал, – говорит он. – Я встретился с преподобным в его церкви. Ему тоже необходимо утешение. Бедняга. Бедный его мальчик.

Не знаю, покупаться ли мне на это. Шестой час на исходе, и на аббата Эрла вместе с молчанием нисходит спокойствие. Он поворачивается и идет прочь, к членам своего ордена.

Я остаюсь стоять один. Мои руки до сих пор в карманах, и мне еще хочется кого-нибудь задушить.

ОДИН ИЗ ГОЛЫХ ЛЮБИТЕЛЕЙ кислоты на заднем сиденье полицейской машины поймал приход, который становится все хуже. Он визжит и пытается содрать с себя наручники, разбивая нос о стекло. Берк порывается пойти в моем направлении, но останавливается, оглядывается и неуверенно топчется на месте, словно хочет в туалет. Он не уверен, смогут ли помощники удержать такого кадра, и продолжает визгливо кричать им, чтобы те отвезли долбаного психа к доктору Дженкинсу, который ровно так же не будет знать, что с ним делать.

Шериф Берк поднимает руку, приказывая мне оставаться, хотя я никуда не собираюсь. Его помощники начинают отъезжать, но им тут же приходится нажать на тормоза, поскольку Мейбл Шинер, шестидесяти восьми лет от роду, пробегает перед машиной и начинает на газоне кладбища импровизированный стриптиз.

Кто-то угостил ее лимонадиком с кислотой. Для своего возраста она двигается весьма бодро и бежит к передним воротам, сбрасывая на ходу черную шаль и ортопедические туфли. Мейбл проносится мимо меня, и Берк кричит: «Остановите ее!»

На бегу она демонстрирует свою обвисшую грудь и говорит:

– Свобода! Счастье!

– Хорошие сиськи, Мейбл, – замечаю я.

Черт знает что.

Берк бросает на меня полный ненависти взгляд и устремляется за ней, пока помощники поднимаются на склон. Мейбл сейчас минимум в двадцати метрах от них, и отрыв увеличивается. Очень увлекательное зрелище. Берк с трудом бежит в своих ботинках, которые ему велики, к тому же ему приходится одной рукой придерживать шляпу. Я смотрю, не остановился ли кто еще полюбоваться, но все уже ушли.

Голый псих в полицейской машине мажет окровавленным носом по стеклу и кивает мне. Я иду к патрульной машине и становлюсь рядом, глядя на него.

Он весьма волосат. Огромная борода и усы, густая поросль на груди и плечах. Спины, слава богу, не видно. Из носа у него течет. Ему около тридцати, но уже видна проседь и повсюду ожоги от сигарет. Явный признак, что он засыпает с сигаретой и покинет этот мир в виде файербола. В его глазах горит незамутненное желание завершить какое-то дело. Из-за борьбы с наручниками ключицы резко выделяются из зарослей волос. Если он продолжит в том же духе, в конце концов вывихнет себе плечи.

– Думаю, тебе следует малость подуспокоиться, – говорю я. – Ты так травмируешь себя.

– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Брат Томас! Ты…

Его лицо – сплошное багровое пятно с раздутыми ноздрями. Он еще немного стучит по стеклу, и я замечаю, что теперь его нос всегда будет искривлен немного вниз и налево. Два других голых парня на заднем сиденье в нирване, тихом и счастливом полуобморочном состоянии. Они ведут спокойную, но напряженную дискуссию о бабочках и синюшных детях, задыхающихся из-за обвития пуповиной.

Мейбл сделала ход, который посрамил бы футболиста Джерри Райса: она перехитрила Берка и обоих помощников, зигзагами перемещаясь между надгробиями.

Я поаплодировал бы ей, но пока не хочется вынимать руки из карманов. Не знаю, что еще произойдет, и не очень хочу знать. Она уже сбросила с себя всю одежду, и мне интересно, какое ЛСД заставляет всех тут внезапно возжелать стриптиза.

Волосатик возбуждается еще больше. Теперь у него образовалась рана над бровью, из-за чего он безумно моргает.

– Брат Томас!

– Послушай, тебе нужно успокоиться и пережить все это. Не стоит сопротивляться. Через несколько часов все будет в порядке.

– Ты же брат Томас, хлеб печешь, да?

Он большой любитель моей выпечки. Замешивать тесто целых двадцать минут – великое дело. Да еще изюм, все они любят изюм.

– Да.

Чтобы продолжать говорить, ему приходится сплевывать кровь.

– Огни, все эти огни…

Должен признать, это меня несколько взбадривает. Склоняюсь ближе и спрашиваю:

– Карнавальные огни?

Он опешивает и смотрит на меня как на придурка.

– Что за чушь ты несешь, мужик? Обкурился, что ли? Это огни Господа!

– А-а.

– Господь здесь, у него есть для нас послание.

– Конечно.

Он замечает Мейбл, огибающую сумаховый куст.

– Черт, посмотри, как эта старуха размахивает сиськами! Надеюсь, ее скоро поймают, такое меня просто оскорбляет. Ну, недостойно было дать дури такой старушке! Должно быть, какой-то засранец угостил ее тут лимонадом.

Его отчаянная борьба с наручниками из высокопрочной стали до сих пор продолжается, но в голосе не слышно напряжения. Крошечные косточки в его запястьях, локтях и плечах трескаются и смещаются. Когда его наконец доставят в больницу, придется загипсовать всю верхнюю половину тела.

– Черт возьми, брат Томас, это колесо обозрения. Это карнавал! Карусель кружится, а все лошади черные, у них бешеные глаза, кроваво-красные, злые. У них еще есть рога: не как у единорога, скорее как у козлов. Как у дьявола! Откуда ты знал?

Он резко дергает головой, и на стекле остается еще больше кровавых брызг.

– Эй, мужик, пока я не забыл, хочу сказать – мне нравится твой хлеб. Особенно изюм. Большинство монахов не сумеют испечь ни хрена, но ты знаешь толк.

– Спасибо.

Он закрывает глаза, вглядываясь во что-то глубоко внутри себя, и ему это не нравится. Жилки на висках пульсируют и даже веки дрожат, когда он скрипит зубами и плюхается обратно на сиденье.

– О, черт. Какой-то мерзкий тип хочет выпить.

– Что?

– Ой, блин! Что он делает с этой змеей? Господи, что за извращение! Меня сейчас стошнит.

Раздается громкий треск, и на миг мне кажется, что ему и впрямь удалось снять наручники. Но удалось совсем другое: его левая рука не выдержала, и из плеча торчит осколок кости. Он смотрит на нее с безумным хихиканьем, опять валится на сиденье и отключается.

Два других кадра продолжают свою жаркую дискуссию, которая перешла на литературу викторианской эпохи, а именно – на поэта Данте Габриэля Россетти и поэтические вирши, которые он похоронил со своей женой, а через несколько лет решил откопать. Волосатик валится на бок рядом со своими кентами и заливает все вокруг кровью. Те не обращают внимания.

Мейбл неудачно поворачивается и падает вниз головой прямо в открытую могилу Лукреции Муртин. Она лежит на крышке гроба, дико хохоча, и, судя по звукам, бьется о крышку головой. Берк не хочет идти туда и вытаскивать старуху, а помощникам шерифа явно очень неловко от всех этих предвечерних событий.

Подбираю ее одежду, спускаюсь с насыпи, прыгаю в могилу и успокаиваю Мейбл, пока Берк наконец не вытаскивает ее. Шериф отвозит старушку домой, а его помощники уезжают с тремя голыми ребятами на заднем сиденье. На кладбище не осталось никого, кроме меня и могильщиков, которые забрасывают могилу Лукреции Муртин в старомодной манере – с помощью лопаты и собственных мышц.

В поисках Мэгги, всматриваюсь в дальние тополя. Я ее не вижу, но знаю, что она где-то здесь, среди множества моих призраков. Я чувствую ее поблизости и хочу попросить снова защищать меня, охранять в темные часы, но даже не в силах позвать ее по имени.

ТА НОЧЬ, КОГДА я смотрел на отца, сидящего на углу кровати и делающего фотографии из самых глубин ада, стала последней, когда я спал в моей спальне – в спальне моих братьев. Потом они заперли дверь, а я не видел причин туда ломиться.

Напряжение разлито по всему дому, и теперь у меня постоянно ноет бок. Но близится время, когда нам придется опять столкнуться лицом к лицу. Все мы – очень терпеливые люди. Доди продолжает заботиться о братьях в течение дня, но большинство ночей проводит со мной. Обычно она спит, когда я ложусь, а когда я просыпаюсь, ее уже нет.

Но сегодня она ждет меня.

Надвигается еще один ураган. Я чувствую тяжелую пульсацию в костях и за глазами. Гром раздается за серебристо-серыми тучами, молнии спускаются все ниже и ударяют по болоту как злые гадюки. Дождь вначале слегка моросит, ветер разносит сладкий аромат мимозы и ладанной сосны. Шторы матери шуршат и задевают мое голое плечо.

– Опять, – говорит Доди.

Скрытый ужас в ее голосе действует и на меня, что совсем неправильно. Ее тяжелое дыхание приправлено доброй порцией виски. При мне она еще ни разу не пила, но хорошо держится. Теперь опять начнутся песнопения, заклинания и прочая уксусная дребедень.

– Доди, ты не можешь надеяться, что до конца жизни не увидишь дождя.

– Это другое. Плохой дождь, как тот, что был раньше.

– Нет, послушай меня…

– Река выходит из берегов, люди будут тонуть на парковках и в канавах. Болотный поселок смоет. Ты только посмотри. Мертвецы проснулись, прошлое снова возвращается. Мама говорит…

– Мне плевать, что говорит твоя мать.

– Нет, Томас, не плевать, хотя ты и не хочешь этого признать. Однажды я тебе уже говорила. Это ураган из душ. Так она его называет, и у меня нет причин спорить. И ты не должен.

– Я и не спорю. Я буду действовать по своему усмотрению.

– Как?

– М-м-м…

– Но как?

Доди боится прислушиваться к громкому журчанию льющихся с крыши потоков. Эти непрекращающиеся удары воды по стенам слишком похожи на монотонный стук мертвых и обреченных душ, которые лишь ждут момента, чтобы войти внутрь. Кажется, века прошли с той поры, когда она бегала по двору в хлопковом летнем платьишке и раскачивалась на старой покрышке; от дождя ее волосы становились темными, и капли стекали по ногам.

Она растягивается на матрасе, простыни туго облегают тело, влажная от пота грудь просвечивает белым в тусклом свете.

– Призраки, они возвращаются.

Я говорю то, что, знаю, говорить не должен, но шепот сам вырывается из меня наружу:

– Они никогда и не уходили.

– Тогда еще глупее отрицать, что происходит. Оно хочет нас. Оно всегда нас хотело. Всех, весь город.

Нет смысла продолжать в таком духе – так мы никуда не придем.

– Хочешь, чтобы я опять повидался с твоей матерью?

– Не знаю. Я думала, может, она знает, что делать, но теперь не уверена. Мама по-своему сильна, но…

– Но что?

– Правда в том, что она не может бороться так же хорошо, как раньше. У нее осталось всего шесть пальцев.

– Господи боже мой! – восклицаю я.

Доди проницательно и хитро кивает. Она знает больше, чем следовало бы. Потирает ступни друг о друга, словно маленькая девочка.

– Я сейчас болтаю всякое только потому, что иначе никак. Лишь поэтому.

– Всё в порядке.

Знакомый звук веток, царапающих черепицу, странно утешает. Он напоминает мне о вечерах, когда родители зажигали камин и мы сидели перед телевизором, наслаждаясь обществом друг друга. Дождь тихо бормочет о чем-то своем. Доди откидывается на подушки, предлагая мне присесть на кровать. Я сажусь рядом, и она чуть стонет и притягивает меня к себе. Когда я пытаюсь раздвинуть ей ноги, маленький кулачок камнем упирается мне в грудь и останавливает. Я жду, прислушиваясь к грому небесному. Мне нравится этот звук.

– Ты единственный, кто может нас спасти, – говорит она мне.

– М-м-м.

– Да ну тебя, прекрати мычать,

Она ложится на спину, открывая свой выпирающий, гладко выбритый лобок. Доди слегка дергается, но не от желания. Между бровей у нее залегла глубокая морщинка. С подушек ей видны окно и далекие молнии, бьющие в залив. Руки ее скользят по животу, ощупывая шелковистую прелесть бледной прохладной кожи.

– Ты спасешь нас?

Мне тоже нужно подтверждение. Вот почему мы здесь. Кричит козодой, и она дергается так сильно, что стукается головой об изголовье кровати. Потирает шишку, волосы внезапно становятся спутанными и непослушными. Я нахожу это восхитительно эротичным, и мое дыхание становится тяжелее. Она глядит на собственную тень на стене, расчесывая буйные кудри пальцами.

– Томас…

– Сегодня больше не хочу об этом говорить.

– Это не тебе решать.

Но я уже решил. Наваливаюсь на нее и крепко прижимаю свои губы к ее губам. Она стонет, больше от досады, чем от страсти, желая еще немного поругать меня. В другой части дома злятся братья. Поэзия Джонаса едкая и режущая слух, но смех Себастьяна ничуть не лучше. Любовь Коула – любовь к ночному миру, и он один понимает истинную свободу тьмы. По окнам стекают пульсирующие потоки воды, похожие на растопыренные пальцы.

Я выключаю свет, и Доди снова равнодушно протестует, мявкая что-то погромче и, возможно, орошая мою грудь слезами. А может, это просто пот. Буря нарастает. Я беру то, что искал. Над домом раздается гром. К чертям поэзию. Пусть себе копошатся в темных углах.

ПО ДВОРУ СНОВА ИДЕТ мертвый ребенок, на этот раз он приводит с собой детоубийцу Херби.

Дождь моросит нежными волнами, которые ветер разносит здесь и там. Наш газон залит водой и покрыт огромными глубокими лужами, похожими на маленькие прудики. Завтра утром кряквы и утки обрадуются возможности в них поплавать. Кипарисы и ивы раскачиваются и похрустывают, как смеющиеся старики. Изо рта Джонни падают стрекозы, и Херби, пробираясь по траве, осторожно их обходит. Они тихо беседуют о чем-то и часто смеются; Джонни радостно кивает в знак согласия. При кивке с его губ слетают комары и образуют темное облачко над головой. Херби ловко управляется с костылями, он двигается быстро, и ему удается ускользнуть от комариных укусов.

На это зрелище стоит посмотреть. Херби прижимает штанину к культе и прыжками идет вперед. Он выглядит на двадцать лет старше, но сложен все так же мощно. Эти руки сломали хребет аллигатору, и я вижу, что он достаточно силен, чтобы сделать то же самое сейчас. От такой мысли я слегка улыбаюсь.

Натягиваю брюки, памятуя, как неловко было в последний раз, когда я вышел на лестницу навстречу Джонни Джонстону голым. Перескакиваю через три ступеньки и заворачиваю за угол на кухню, ожидая встречи с братьями.

Вместо этого навстречу мне тянется Сара, которая сидит на полу рядом с телефоном.

– Не выходи наружу, Томас, – говорит она мне.

– Сара, – шепчу я. У меня есть смутное ощущение, что все идет не так, как должно быть, но я не обращаю на него внимания. И все же удивлен. Потираю затылок и вздрагиваю; она делает то же самое.

– Как ты сюда попала?

– Они меня не отпустят, – говорит Сара тяжелым от душевных мук голосом. – Не только Джонас. Все они.

– Но ты уехала с Фредом.

– Нет, не вполне.

Скрещиваю руки и прислоняюсь к буфету. Швы на ее животе воспалились, а кожа рядом с толстой белой повязкой расчесана в кровь. Вокруг разбросаны пачки денег. Думаю, это те пять тысяч, которые я заплатил ей за отъезд. Ее послали преследовать меня, потому что моя совесть не сумела этого сделать.

– Где они? – спрашиваю я. – Где мои братья?

– Они тебе больше не помогут.

– Я уже понял.

Она тянется к телефону и берет трубку, и я слышу доносящееся оттуда резкое гудение, отдаленно напоминающее голос. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя на ее ногах нити паутины.

Она говорит:

– Отец ненавидит меня. Он хочет трахнуть меня. Сейчас это хуже, чем когда я была ребенком. Он хочет моей смерти.

– Сара, не слушай… все, что тебе говорят…

– Ты не понимаешь!

– Все это ложь. Твой отец любит тебя и всегда любил. Все хорошо. Тебе сейчас нужно вернуться домой.

Она качает головой. Вытатуированные маски Трагедии и Комедии ухмыляются мне, их рты полны крови.

– Мне не следовало уезжать. Фред вот-вот опять начнет пить, он не избавится от своих привычек. Он грабит дома и продает все, что может унести. Каждые несколько недель проходит курс реабилитации. Я принадлежу этому месту. Я люблю Джонаса. Я нужна вам всем.

– Может, ты и права, – говорю я, – но тебе все-таки придется уехать. Родители о тебе беспокоятся. Перед тобой вся жизнь.

Ноздри у нее красные и еще более потрескавшиеся. Может, она опять на кокаине, или, как и хотел Джонас, ее сердце без него разбито. Он держит ее в паутине наших сознаний.

Убитый мальчик стоит у задней двери и машет, чтобы я выходил. Запах амбровых деревьев проникает внутрь, из-за дождя весь мир пахнет чистотой. На его шее прибавилось черных отпечатков пальцев, словно Херби практиковался последнюю пару дней, стараясь прийти в форму. Джонни барабанит по сетке на двери точно так же, как Ева стучала по стеклу в моем кабинете. После него на сетке остаются пятна от раздавленных клопов-солдатиков.

– Томас, ты что, не чувствуешь, до тебя до сих пор не доходит? Не выходи сегодня во двор, – говорит Сара.

– Вы все только и делаете, что мне это повторяете.

– Последуй хорошему совету! – кричит она. – Тебе уже говорили, что тот мужчина не умер. Он пришел и ищет тебя. Убегай и прячься.

– Лучше я дойду до дна и покончу с этим.

– Ты никогда не покончишь с этим, разве не знаешь?

Гудение в телефоне становится громче, но я все еще не могу различить слова.

– Ты просто опять сгинешь в глубине болот.

– Может, это и к лучшему.

– Ты сам не веришь в это. Ты…

– Больше не в безопасности, я знаю. Все это говорят. Но я все же думаю, нам с Херби пришло время поговорить.

– Он даже не захочет разговаривать.

– Я знаю это. Ответь на звонок.

– Нет, я не могу, я уже пыталась…

Она сжимает трубку так сильно, что пластик трескается.

– Возвращайся домой, Сара.

– Но мой отец. Он ненавидит меня! Хочет меня трахнуть. Всегда хотел, даже когда я была маленькой девочкой. Его глаза – это надо видеть, – они от злости всегда налиты кровью, как дорожные светофоры. Боже, ты бы только видел его глаза.

Она подносит телефонную трубку ко рту.

– Алло? Да, папа…

– Тут кто-то еще говорит, Сара. Кто это? Джонас? Себастьян?

– Разреши мне остаться у вас, – умоляет она.

– Нет.

Выхватываю у нее трубку и прикладываю к уху. Гул голосов затихает, но мне еще слышно чье-то дыхание. Вешаю трубку и иду к задней двери. Джонни исчез, и когда я оборачиваюсь, то вижу – фантом Сары исчез тоже. На кухонный пол падают нити паутины.

Выхожу через заднюю дверь во двор.

Ночь склизкая как сырая нефть. Дождь льется и приятно охлаждает мой разгоряченный лоб. Я словно в лихорадке, но не болен. Боль в затылке начинает затихать. Убираю пряди с лица и слышу, как мать зовет меня, высоким певучим голосом, но без причитаний. У мамы хватает своих проблем. Я и не пытаюсь искать Мэгги или Драбса, спрятавшихся под кустами. Их здесь нет. Впервые в жизни я чувствую себя полностью одиноким и не знаю, как с этим справиться. Бреду по траве, и туман окутывает лодыжки. Херби где-то здесь, вернулся, чтобы стереть меня в порошок.