Я, Ричард Гир, Борис Пастернак и Александр сергеевич Пушкин
Все началось с того, что среди прочих всяких дел, которыми занимался, я придумал такую вот историю про Александра Сергеевича Пушкина: немыслимым, конечно, был последний период его жизни, этот жуткий любовный многоугольник. Но он был именно любовный многоугольник: ну, барон Геккер и Дантес — это первое, запретная жуть со страстями, Пушкин и Наталья Николаевна, и, бог ты мой, еще и сестра тут была примешана, свояченица Натальи Николаевны. Вот этот страшный трагический многоугольник сильно круче и многоугольнее Бермудского. Я, значит, написал заявку и на сценарий, и на фильм, кому-то она там вроде понравилась, кому-то меньше понравилась, но во-общем как-то всерьез начали это обсуждать, и кто-то мне просто так в светской беседе ляпнул, говорит: «Слушай, тебе же какого-то артиста на Пушкина искать надо. Опять-таки клеить к кому-то из Театра-студии киноактера бакенбарды. Вон Хуциев, который хотел снимать картину про всю жизнь Пушкина, сколько этих бакенбард к разному народу переклеил, но так вроде никого и не нашел. И вообще с нашими соотечественниками, мол, Пушкин не Пушкин, а хренота какая-то. Надо бы тебе взять иностранного артиста». А про это мне еще Ермаш говорил, когда уговаривал снимать фильм про Блока: «Слушай, знаешь, Ричард Гир мечтает сыграть Пушкина». Я говорю: «Это что еще за бред?» А это еще какой-то лохматый год был — не то конец восьмидесятых, не то начало девяностых, «Красотка» — это когда? Вот тогда этот разговор и был. А я спрашиваю: «А почему это такие странные мечты у Ричарда Гира?» Да и вообще, честно говоря, я к тому времени и не очень-то знал, кто такой Ричард Гир, так, чего-то слышал.
Оказывается, история этих странных мечтаний была довольно внятная. В виде молодого и подающего надежды американского артиста он приезжал на какой-то, не знаю какой по номеру Московский кинофестиваль. Был он, естественно, в каком-то там довольно юном возрасте и не очень-то кому-то он был на этом фестивале и нужен. А тогда в рамках фестиваля ездили в Ленинград. Сажали всех на поезд «Красная стрела» и туда мчали, а следующим вечером на этом же поезде назад — как вы понимаете, зверски экономя на гостиницах. В поезде пили водку и всячески «ля-ля» через переводчика. А Ричард водки пьет мало и неумело. А когда и вовсе не пьет. В связи с чем он с утра погрузился на какой-то фестивальный экскурсионный автобус и двинулся на экскурсию. Никогда в жизни он не слышал ни имени Пушкин и ничего про него слыхом не слыхивал. И вот привезли его на Мойку, домой к Александру Сергеевичу, а Ричард по природе человек любознательный, он тут же приоткрыл рот и пошел по комнатам. Его совершенно поразила история Пушкина, которую им рассказывали гиды. А нужно знать, что американцы в основном не очень даже знают, скажем, кто такой Наполеон. Есть у них такая всеамериканская удивительная образовательная фигня: мол, Наполеон и Наполеон, какой-то интересный европейский персонаж, и все. А тут Ричард прямо ходил по пушкинской квартире, как зачарованный, удивленно качал головой и даже, говорят, попросил бумаги что-то записать. Это очень похоже на правду, потому что потом уже я понял, что это на него очень даже похоже, на самом деле он человек такой, любознательный и склонный образовываться. А ему все продолжали объяснять, как через эту вот прихожую Пушкина внесли на руках смертельно раненного и как на Мойке толпа день и ночь стояла, и Ричард по поводу всего этого продолжал сочувственно вздыхать. А потом в узких кругах разнесся слух по поводу того, что, мол, Ричард когда-нибудь очень хотел бы сыграть Пушкина.
А я в это время как раз должен был ехать в Америку, причем тогда в Америку только-только начали ездить без ведома КГБ. И я решил поехать в Америку ни на какой ни на фестиваль, ни с каким визитом «доброй воли», а просто погостить к своим друзьям-эмигрантам по их приглашению. И тут опять мне кто-то советует, опять не помню кто: «А ты попробуй, найди там Ричарда Ги-ра, поговори с ним про Пушкина, чем черт не шутит». Я думаю, интересно, как это я в Америке найду Ричарда Гира? Тем не менее кто-то кому-то позвонил, с кем-то там связался, к тому же в Америке тогда оказалась и Маша Валентинова, русская переводчица Ричарда на том фестивале. И вот я прилетаю в Америку, в Лос-Анджелес, еду к своим друзьям, которые живут фиг знает где, в каком-то вшивом и непрестижном районе. И они мне с ужасом говорят: «Знаешь, нам почему-то сначала звонил агент Ричарда Гира, а потом и сам Ричард Гир. И он говорит, что хочет со тобой встретиться». А это август, и у меня 25-го числа день рождения. И мы с американскими приятелями договаривались его у них встретить. Ну, я и говорю: «Давайте, позвоните ему, пригласите его на мой ДР». И вот мы сидим в этой лос-анджелесской глубинке у маленького чистенького бассейна, раскочегариваем барбекю. И опять звонит телефон. «Это Ричард Гир, а объясните, к вам как доехать? Я уже давно еду, а доехать никак не могу. И потом, я хотел спросить, ничего если я к вам с девушкой приеду?» И я понимаю, что начинается какая-то немыслимая чушь, Ричард Гир, девушки. Начинаем объяснять, как ехать, какой поворот направо, какой налево, только не проскочите, дороги не видно. Короче говоря, полдевятого. Уже стемнело. За забором — би-би-би! Ричард Гир на спортивной машине с девушкой, хорошенькая, нужно сказать, девушка. А у меня с английским, я уже рассказывал, драматически никак. Мы с ним, наверное, лет пятнадцать дружим. Он не знает русского совершенно, а я — английского. А иногда мы по три-четыре дня вместе, в лесу у него на вилле, например, жили. И общались совершенно нормально, продуктивно и содержательно. Почти всегда какие-то очень хорошие люди в переводчики попадались, ну, и на каком-то диком языке «мимики и жестов» мы тоже объясняться насобачились.
Так вот тогда они приехали ко мне на день рождения. Мы купили много американской водки, а я привез с собой черной икры. И как-то с самого начала девушка мне понравилась. Хотя я вообще не представлял, кто она такая. А была это Синди Кроуфорд — знаменитейшая на весь мир американская топ-модель. Но это мне было как бы по барабану. Имени такого я не слышал, ну приехал Гир с какой-то там хорошенькой девушкой, ну пусть с ней и сидит. А девушка тоже тем временем стала с нами пить водку, икру намазывать. Ричард стал что-то говорить про Пушкина, про Дантесову «голубизну», я все качал головой: «Да, да, и мне это очень интересно, да, да, этот именно момент, да». И мы, значит, уже несколько по пьяной лавке решили с ним искупаться. Я разделся до семейных трусов, а он прыгнул в бассейн так, как был, в рубашке, джинсах, по-моему даже и в кроссовках. Мы поплавали в бассейне, он в тапочках, я без. Вылезли, еще выпили, и он мне жалуется: «Вот она, — и пальцем тыкает в Синди, которая сидит за соседним столом, — ввязала меня в такое говно, из которого если вылезу, то обязательно будем делать Пушкина, но сейчас я тебе обещать ничего не могу. Я в таком говне. И вот она меня в это говно ввязала». Я говорю: «А что за говно?» Он отвечает: «У нее есть подружка, и она ко мне привязалась, чтобы я устроил эту подружку сниматься в кино. Подружка чем-то на нее похожа, и я, соответственно, говорю, давай лучше тебя устрою в кино сниматься, нет, говорит, устрой подружку, мне подружка дороже, я сама еще похожу по подиуму, а подружка у меня вообще в говне. Ну, я вошел в положение и пошел устраивать в кино Синдину подружку. И один мой хороший приятель режиссер говорит мне: „Хорошо, Ричард, я устрою подружку твоей подружки, только при одном условии, что с ней будешь играть ты". И куда мне деваться? Ладно, говорю я, я буду играть с подружкой подружки, ради бога. И вот сейчас я каждый день играю с ее подружкой. Это такой глубокий маразм, я не знаю, в какую дверь мне входить, из какой и зачем выходить, каждое утро с диким ужасом соображаю, зачем мне ее подружка и вообще зачем мне все это?» Речь, как, может быть, вы поняли, шла о фильме «Pretty Woman», «Красотка», а подружкой подружки была Джулия Робертс, которую Ричард «запихнул в кино».
«И вот я завтра опять… Понимаешь, отчего я пью? Не оттого, что я люблю выпивать, я не люблю выпивать, а сегодня пью от ужаса, потому что мне завтра опять идти на это темное дело…» Мы еще немного выпили, обсохли, и Ричард с Синди стали собираться.
Мы расстались неразлейвода приятелями, долго обнимались у автомобиля. А у дома уже собралась толпа, весь квартал практически тут толпился, потому что разнесся слух, что Ричард Гир попал каким-то чудом в эту деревню, да еще с Синди Кроуфорд. И над нами, и над толпой светила полная луна. А Ричарду перед отъездом захотелось пописать, и он не пошел куда-то там в гипотетическое отхожее место, а просто зашел за кусты и там в кустах под луной пописал. И все смотрели на это дело с колоссальным уважением, как на проявление подлинного демократизма. После этого хлопнули дверцы машины, Ричард включил фары, газанул и уехал.
На следующий день Ричард, раззадорив себя рассказами про Джулию Робертс, начал новую кампанию. Он позвонил мне: «Если уж я подружку подружки затолкал в Голливуд, то тебя я и подавно затолкаю. Но ты их всерьез не воспринимай, ты на них никак не реагируй. Сначала я тебя туда устрою работать, а потом будешь уже реагировать. Все они как один довольно больные люди. Ну, к примеру, один другого спрашивает: „Привет, старик, как дела?" А тот ему отвечает: „Неплохо, уик-энд — шесть с половиной миллионов". Ну согласитесь, абсолютно наша российская ситуация: «Как дела? За уик-энд и еще что-то там про какой-то таинственный бокс-офис». На том мы и расстались. А потом он опять звонит: «Мне надо посмотреть какие-то из твоих картин. А потом эти картины мы должны будем показать этим психопатам, поэтому ты выбирай какие-нибудь такие… Ну, ты учти, они совсем дикие, вся эта верхушка, которая все решает, они совсем дикие, поэтому ты выбирай для них что-нибудь попроще». А у меня тогда особо попроще не было. Я только что снял «Ассу», «Черную розу» тоже только закончил и собирался снимать «Дом под звездным небом». Какой-то особенной голливудской простоты ни там, ни там, ни сям не было, а он меня ориентировал именно на эту простоту. В результате посмотрели «Станционного смотрителя». Можно сказать, «с чувством глубокого удовлетворения».
После чего все разъехались по домам. Тут как раз Колю Губенко и назначают министром культуры. Он мне звонит: «Слушай, старик, давай сделаем хорошее дело. Сто лет Пастернаку». Я уже про это рассказывал.
Вскоре Коля вспомнил: «Надо кого-то из заграницы пригласить. От свободного мира». Я говорю: «Ну вот у меня есть один приятель за границей — Ричард Гир, можем ему позвонить». Коля поначалу закручинился: «Но это таких бабок будет стоить!» Но я Ричарду все-таки позвонил:
— Дело благородное, Пастернак, сто лет. Приезжай, стишок какой-нибудь выучи пастернаковский, все-таки Большой театр. Но гонорара вообще никакого, вообще ни одной копейки гонорара, мы тебе единственное, что купим, — первый класс в «Аэрофлоте» туда и обратно.
— А какой стишок? — явно заинтересовался Гир.
— А какой нравится!
— «Гамлет»! И очень хороший английский перевод есть. Но стих длинный, очень длинный.
— Ну это не страшно, во-первых, потому что тебя будут разглядывать в то время, пока ты читаешь, а во-вторых, можно стишок прочитать и сокращенно. Все равно почти никто ни хрена по-английски не понимает.
— Нет, сокращать я не буду, это варварство, если уж читать «Гамлета», то целиком.
— Так ты летишь?
— А можно с девушкой прилететь?
— С Синди?
— Да. И вообще твое предложение очень хорошее. Я как подумаю, что в Большом буду читать пастернаковского Гамлета…
Короче говоря, мы лепим эту странную постановку в Большом театре. Я очень и до сих пор люблю это театральное сочинение. Вроде бы красивая история получилась. Это, конечно, прежде всего благодаря Левенталю. Ну и Коле іубенко, да и всем остальным, кто в этом спектакле участвовал. Мы иногда очень редко видимся то там, то сям с Саткилавой, но встречаемся так, как будто вместе фронт прошли. А это просто тот спектакль нас, в частности, соединил.
А Ричард Пастернака в Большом так и не прочитал. Не судьба, что ли. Вот ведь придурство, да? По каким-то там причинам опоздал самолет из Нью-Йорка. Нам пришлось вытащить из компьютера, управляющего включением всех световых приборов, весь Ричардовый фрагмент. Гиру осталось лишь досмотреть спектакль из царской ложи — и опоздал-то он всего на десять минут, но восстановить программу компьютера уже было невозможно. Зрелище и на него произвело, по-моему, впечатление, он до сих пор как-то этот спектакль вспоминает.
Ну, естественно, поехали мы отмечать в Дом кино: я, Синди, Ричард, еще, не помню, кто-то. Часов в одиннадцать вечера мы туда прирулили. Там — дым коромыслом. Опять, вроде как с Бертолуччи, чуть ли не тотализатор посетители между собой объявили — Гир, не Гир? Народ спорит. А Синди вообще никто не узнает. Поотмечали мы столетие, и Гир отводит меня в сторону и таинственно говорит:
— Понимаешь, какая история, я, получается, вроде как влюбился.
— В Синди, что ли?
— Ну.
— А ты мне объясни, кто она вообще такая?
Он решил, что я ему какую-то ерунду порю или придуриваюсь. А я правда не знаю, на своем дне рождения в Лос-Анджелесе я тогда выяснить этого не успел. А он смотрит на меня, как на придурка:
— Ты в своем уме? Она модель номер один в мире.
— Я их по номерам не очень знаю.
— Понимаешь, мне нужно с ней серьезно здесь поговорить. И вот какая у меня к тебе просьба, ты не мог бы меня устроить переночевать где-нибудь не в гостинице?
А еще были живы советские времена, за такое просто могли расстрелять из табельного оружия во дворе у помойки без всякого суда и следствия. Тем не менее, понимая серьезность ситуации, бормочу:
— У меня есть в Воронцово однокомнатная квартира на девятнадцатом этаже. Правда, там пылесос стоит в ванной, так как другого места для пылесоса нет. Но вы пылесос вынесите, а потом на место поставьте…
Мы едем ночью в Воронцово, приезжаем, там стоял такой довольно новый двадцатипятиэтажный дом. Мне в нем Лужков квартиру дал. Я жил на девятнадцатом этаже. Едем в лифте: Ричард, Синди, я и переводчица Аня. Захлопнулись двери — они офигели: лифт весь от пола до потолка исписан какими-то малопонятными для иностранца рукописными надписями в основном из трех букв, иногда из пяти, и чем-то сильно пахнет. Но едем. Ричард спрашивает:
— Старик, у меня такое ощущение, что здесь где-то нассано.
— Скажи спасибо, что не насрано.
А он уже все проклял, я вижу по его лицу. Конечно, страшно ему было. Мы открываем двери ко мне домой, а у меня там живопись, старые русские портреты, мебель красного дерева, пылесос действительно стоит в ванной. Я понял, какая настоящая сила у закона контраста.
— Какое счастье, — радостно защебетали они оба, — как здесь прекрасно!
— Только из еды у меня в холодильнике ничего нет, если бы знал, купил бы. Сейчас пойдем в нижний гастроном, я обучу Синди, как продукты покупать. Она с утра сходит, тебе что-нибудь купит.
А гастроном у нас работал до 23-х. Заходим. Сейчас у нас там офигенный магазин итальянский какой-то, а тогда был универсам-универмаг, в котором не было вообще ничего. Только такой морговый свет из-под потолка струился, пустые каталки решетчатые и свет в витринах тоже покойницкий, синий такой, и свет этот из длинных трубок делает так: «тс-тс-тс…» И не освещает вообще ничего. Синди спрашивает:
— Где мы?
— Это продовольственный магазин, Синди. Но ты ничего не бойся, не переживай, что он совсем пустой. Сейчас уже поздно, вечер, ты же сама знаешь, как вредно есть на ночь. А ты приходишь сюда с утра, встаешь вот здесь, именно здесь, здесь самая лучшая точка обзора. Вот ты стоишь, а из той двери через какое-то время станут вывозить каталку с колбасой и еще с чем-нибудь. Ты прямо беги к каталке и хватай все, что под руку подвернется, и перекидывай добычу в свою пустую каталку, а потом уже у кассы выбирай из того, что досталось, что тебе надо, что Ричард есть будет.
Короче, я ее обучил, и у меня дома как-то там состоялась их личная жизнь. После чего они уехали. Уезжали тоже смешно. Синди стали трясти на таможне. Я говорю таможенникам:
— Не позорьтесь, ребята. Она на самом деле — крутой ВИП. Я просто забыл им заказать ВИП-зал.
— А зачем же у нее в сумке столько косметики?
— Она красится, мажется, макияжится. Она модель номер один в мире. Это Синди Кроуфорд.
— Нам это ничего не говорит. А вот почему она в таком количестве везет косметику?
Позвали старшую. Она долго глядела на Синди, на Ричарда.
— Ее я не знаю, — сказала старшая, — а вот этого молодого человека, по-моему, я в каких-то фильмах видела. Молодой человек, — спросила она Ричарда через Аню, — скажите, в каких фильмах я могла вас видеть?
Тут Ричард сломался:
— В ворованных!
И они опять уехали в свою Америку. А через какое-то время, может быть, через полгода, а может, и больше, он опять зачем-то приехал в Россию, не помню зачем. Ну, позвал нас в гости Эдик Володарский, его жена Фарида удивительно готовит и вообще очень гостеприимная женщина. Мы слегка и нагостеприимились, после чего в аккурат попали на премьеру «Дома под звездным небом». Это была какая-то немыслимая гала-премьера: пригласительные билеты в виде долларов с моим и Бори Гребенщикова портретами вместо Рузвельта, на Пушкинской площади запускают какие-то немыслимые воздушные шары, салют шарашит. Ричард обалдел:
— Что это?
— Это премьера моей картины.
А фейерверки все бьют, площадь и кинотеатр подсвечены, музыка гремит, борзые собаки лают, черт в ступе. И Ричард, не веря своим глазам, спрашивает:
— И ты хочешь сказать, что это просто премьера твоей картины? У нас это был бы президентский прием в честь победы над марсианами, который всей Америкой организовывают полгода.
Тут его кто-то опознал. А его не шибко тогда опознавали, так чтобы кидались на него — нет. К тому же он еще был в смушковой солдатской ушанке. А я — в кепке китайского генерала с красной звездой. Ко мне еще какая-то толпа китайцев перед входом в кинотеатр пристала: «Ты — китайса, я китайса, дай билет!» А Ричарда опознал кто-то из «Московского комсомольца», даже я думаю, если захотеть, можно найти эту публикацию. Они Ричарда спрашивают:
— Вы Гир? А что вы тут делаете?
— Да вот приехал на премьеру.
— Из Америки?
— Ну откуда же еще.
— Что, просто приехали к нему на премьеру?
— Ну да.
— А откуда вы его знаете?
— Да прошлый раз я был в Москве, а он шел по Тверской, ткнул меня в грудь и спрашивает: «Ты Гир?» Я отвечаю: «Ну, Гир». Вот так мы теперь и знакомы.
Какую-то немыслимую фигню он порол, а те все записывали, а потом опубликовали. Ну, фильм посмотрели, он половины не понял. Но я уже писал, он любознательный: интересуется, спрашивает: «А это что с ним? А этот тому кем приходится? Ага, ага. А ее так-таки и распилили? Прямо натурально наполовину. А соединить не смогли?» Опять он чем-то там своим впечатлился. И опять уехал. И опять мы с ним долго не встречались.
А потом я зачем-то приехал в Америку, и мы с Ричардом опять пошли устраивать меня «на работу в Голливуд». Бодро ходили, куда угодно открывали ногой. Какие-то сомнительные братья Уорнеры дымили на нас сигарами, опять смотрели «Станционного смотрителя», говорили, да, да, да, давайте! Pushkin, Pushkin! И вся эта наша старая история с Пушкиным опять вроде начинала вяло возгораться, довольно долго тлела и наконец истлела полностью, в общем-то по двум соображениям. Первое: никто все-таки в Америке толком не знает, кто такой Pushkin, а второе соображение произошло из моей собственной болтливости. Один продюсер спросил:
— Если я правильно понимаю, то Pushkin был черным?
— Ну, в общем да.
— Но ты же, Ричард, не черный? — строго спрашивал продюсер у Гира.
— Нет, я не черный, — смущаясь, отвечал Гир.
— Может быть, было бы правильно предложить эту роль Майклу Джексону, — развивал первоначальную несложную мысль продюсер.
Дальше мы с ним не разговаривали.
— А действительно, — спросил меня Ричард, — почему ты не хочешь взять на эту роль русского актера?
И тут я с воодушевлением ему еще раз изложил свою собственную и тоже несложную мысль.
— Понимаешь, Ричард, если кто-нибудь из Театра-студии киноактера приклеит бакенбарды, то все скажут: «Мы его знаем, он из Театра-студии киноактера». А он говорит, что он Пушкин. Да никакой он не Пушкин, он из Театра-студии киноактера.
И Ричард вдруг помрачнел и говорит:
— Но меня-то здесь, в Америке, все знают. И все скажут: «Вот дурак-то. Приклеил себе бакенбарды и говорит, что он Пушкин».
В общем, идея эта кисла-кисла и наконец совсем прокисла. Но, как ни странно, наши товарищеские отношения после этого только окрепли. Жизнь шла своим чередом. Ричард все-таки женился на Синди. А я у них был как бы русским крестным отцом. В связи с чем Ричард даже как бы подарил мне свою первую квартиру в Нью-Йорке, которую он себе некогда купил на первые заработанные деньги. Ну, подарил не подарил, а отдал от нее ключи со словами: «Когда хочешь, тогда там и живи, с кем хочешь и сколько хочешь». Та квартира у него была просто гениальная: великая артистическая квартира. Двухуровневая, в роскошном месте, квартира, в которой он уже не жил, к тому времени купил себе новый пентхаус. Я все канючил:
— Продай старую мне, я где-нибудь на нее как-нибудь денег насобираю.
Шестая улица. В Сохо. Такой, знаете, самый аристократический нью-йоркский район. И дом превосходный, и швейцар в позументах и аксельбантах, как адмирал. К тому же в той квартире было собрано огромное количество первокласснейших фотографических отпечатков. Дело в том, что Ричард на самом деле ничего общего не имеет с теми, кого мы называем голливудскими звездами. Вот все «звездные журналы» напиханы всяким говном: кто кому морду набил, кто в кого на автомобиле въехал, кого в ихнюю ментовку забрали. Ничего этого в Ричарде нет совершенно. Он исключительно образованный человек, который, скажем, с первых денег стал покупать себе хорошие фотографические отпечатки. Не живопись, заметьте, а авторские фотографии. И у него все стены квартиры завешаны офонаренными фотографиями, тут же, говорят, превосходная библиотека на английском языке, которая мне ничего не говорит, и великолепная фонотека, собрание совершенно потрясающей мировой музыки — классика, рок, джаз. А сам Ричард играет практически на всех инструментах.
И вот он отдает мне ключи от этой квартиры и говорит:
— Вторые ключи есть только у далай ламы. Главное не столкнуться там с далай ламой.
Ему в Нью-Йорке тоже жить негде. В первый раз я приехал к Ричарду с Митей и маленькой Анькой, которая сразу села заниматься. У него в этой квартире еще и рояль превосходный стоит. Сколько ей тогда было? Пять-шесть лет? Но к тому времени она уже железно знала, что два часа в день ей нужно заниматься. Митя спал в Ричардовом кабинете, а мы с Анькой — в его спальне. Когда мы первый раз туда укладывались, я ей говорю:
— Аня, запомни эту постель. В ней до нас спали только Ричард Гир, Синди Кроуфорд, далай лама, и теперь спим мы с тобой.
И была еще одна смешная история, связанная с этой квартирой. Как раз в этот приезд. И нам почему-то купили билеты до Вашингтона, а не до Нью-Йорка. В Вашингтоне я вообще ни одного человека не знаю. Зачем мы прилетели туда? «Но вы не волнуйтесь, — нам объяняют те, кто купил для нас эти дурацкие билеты, — вы пересядете прямо в аэропорту на маленький самолетик и через каких-нибудь двадцать минут будете в Нью-Йорке». А тут над Вашингтоном какое-то скопление туч, грозы. Короче говоря, шесть часов мы просидели в вашингтонском аэропорту: ливень, дикий ливень, молнии сверкают. Вдруг ни с того ни с сего нам говорят: «Давайте, двигайте на посадку». Какая посадка?! У меня дети! Двое. Мите лет пятнадцать тогда было, а Ане пять вроде. Но нас прямо везут на автобусе. Привозят к маленькому самолетику. К самолету приставлена лесенка, и мы по ней в него лезем. Ливень не утихает. Самолет пустой: где-то впереди один черный сидел, по-моему сильно обкуренный, потому что у него зрачки просто блистали в темноте, мы трое, еще какой-то вшивый бизнесмен с папочкой, стюардесса и все, больше никого. Английский знает только Митя, и то не так чтобы шибко. Митя у стюардесс спрашивает:
— И что, правда мы сейчас полетим?
— Да, правда, вы не смотрите, что у нас самолетик маленький, а через двадцать минут мы уже будем в Нью-Йорке.
Дверь закрыли, пристегните ремни, сосите конфетку. Все сосем конфетки. Взлетаем. Начинает болтать нещадно, почти переворачивать. Причем Анька сразу заснула, ее быстро укачало, у Мити глаза лезут на лоб. Ну чистокровный фильм ужасов. Так мы летали часа два с половиной. С какой целью мы вылетели?! Только если убить нас кто-то задумал, а другой никакой цели невозможно обнаружить. С грехом пополам мы приземлились в Нью-Йорке в два часа ночи. Пока багаж, пока такси, доехали до Ричардовой квартиры где-то уже в половине четвертого. Звоним в звонок, и выходит абсолютно пьяный швейцар, тот самый адмирал. Фуражка набекрень, аксельбант на рубашке, а не на пиджаке, в последний момент, наверное, его прицепил. Но штаны с лампасами. Спрашивает:
— Чё надо?
— Я тут, на четвертом этаже, — лепечу я в ответ. — У нас тут квартира, вот ключи от нее, ведь вы меня знаете.
— Чё надо? — не меняя интонации, повторяет адмирал.
— Мы на четвертом этаже живем. В квартире Ричарда Гира. Он вам должен был рассказать. Вот ключ. Митя, объясни ему…
— Чё надо?
— Я, — тычу я себя пальцем в грудь, — я живу в квартире Ричарда Гира! Вот ключ!
Тут наступает финал. Сначала пауза, грандиозная, сверхмхатовская. Швейцар-адмирал долго, изучающе глядит мне прямо в зрачки. Потом безутешно и отрицательно мотает пьяной головой:
— Нет, — говорит и повторяет. — Нет-нет! Ты не Ричард Гир!
Очень счастливые дни, между прочим, были в этой квартире. Действительно, у меня было ощущение, что у меня своя квартира в Нью-Йорке, своя очень хорошая квартира. В отличие от булгаковской «нехорошей». Я от этой хорошей нью-йоркской квартиры только недавно ключи Ричарду отдал, как-то нечего в последнее время стало в Нью-Йорке делать. А он, наоборот, года два тому назад приезжал в Москву с выставкой превосходных собственных фотографий — Тибет, далай лама и т. д. — тут я ему и стал отдавать ключи. Он говорит: «Зачем? Пусть у тебя будут». Тут я ему последний раз предложил: «Продай», хотя денег на нее у меня опять не было. Он снова закручинился: «Ну не могу я тебе ее продать, потому что с нее у меня и началась моя настоящая нью-йоркская жизнь».
А в тот момент, когда Ричардов швейцар твердо определил для себя и окружающих, что я не Ричард Гир, в Нью-Йорк множество шального русского народа понаехало. Я уже не говорю про Борю Гребенщикова и Африкашку. Африкашка, кстати, с исключительным успехом занялся тогда там, в Нью-Йорке, выставочной деятельностью, как куратор. И он открыл там офигительную выставку на чьих-то четырех нью-йоркских этажах. Кубатура была какая-то узкая, но этажа четыре. И там, допустим, был Кабаков, причем очень высокого, можно сказать, превосходного класса, на втором этаже еще что-то крутое висело. И все это как-то между собой затейливо и умно соединялось, какая-то вода лилась через все четыре этажа на первый. Замечательно все это было сделано, 371 и из трех пальцев. Висел там и сам Африкаша, по-моему, впервые за границей были выставлены витицоевы картины.
Однаджы Ричард приехал за мной в свою квартиру: «Поехали, говорит, на дачу ко мне. У меня тут дача недалеко, я хочу тебе ее показать». А я в ответ: «А давай сначала заедем к Африке на выставку. Она тут тоже недалеко». Что за выставка, кто такой Африка — он вообще ничего не понимает. «Ну это, знаешь, русские пацаны с сорванной крышей, русский андеграунд». Он так подозрительно на меня посмотрел, не что-нибудь ли это такое типа лифта в моем московском доме. Но тем не менее поехал. А уже оттуда Ричарда практически невозможно было вытащить. Он как-то сразу впилился в это дело. По-моему, он и до сих пор поддерживает с Африканцем какие-то отношения. В нем вообще никакого лоска голливудской суперзвезды я никогда не замечал. Он природе своей — интеллигентный, нормальный, взвешенный, разумный человек.
Ну, покайфовали мы на Африкашкиной выставке, Ричард, по-моему, даже что-то купить хотел: купил не купил, я не помню, но посмотрели мы все это дело по нескольку раз и дальше поехали.
Тут ливень дикий начался. А ездит Ричард на каких-то немыслимых машинах, где он их берет, я так и не понял, но это какие-то вроде наши «запорожцы», только еще хреновее и битые. Мусор какой-то в машине валяется, Ричард за рулем. Ездит ловко. Пилим через ливень. Под Нью-Йорком начинаются какие-то лесные массивы. Он говорит: «Это практически национальный парк, но и не совсем национальный парк, это как бы его преддверие». Мы в этот парк свернули, долго крутились по еле видному проселку мимо каких-то мокрых елок. Он мне объясняет: «Это когда-то Госдеп помог мне получить это место в благодарность за участие в фильме «Офицеры и джентльмены». Они разрешили купить мне этот кусок земли». А «кусок земли» — гектаров, короче, тридцать не то сорок. Этими зигзагами мы ехали еще минут тридцать-сорок, молнии сверкают. Въехали в какой-то узкий двор вроде — и в нем тоже темно. Какой-то вроде дом в темноте стоит. Мы ощупью вошли в этот дом. Ричард шарил ладонью по стенке, потом, нащупав выключатель, зажег свет. Осветилось исключительно человеческое, интеллигентное пространство: книги, живопись по стенкам висит. Стали пытаться топить камин.
Над камином висела такая лампа, похожая на наши партизанские лампы, типа «летучая мышь». Я говорю:
— Похожа на наши деревенские лампы.
— С этой лампой вся моя жизнь связана. С одиннадцати до пятнадцати лет каждое утро с этой лампой я ходил доить корову.
— Корову доить?!
— Да. У меня детство на маленькой деревенской ферме прошло. И вот у меня была главная домашняя обязанность — каждый день вставать в пять утра и доить корову.
Тут он говорит: «О, да я забыл!» И какой-то опять выключатель нажимает. И тут я вижу, что стены его дома практически стеклянные, а за этими стеклами, подсвеченное золотым электрическим светом, зажглось невероятно прекрасное пространство: круглое большое озеро с черной сейчас водой, за озером — скала, на скале — сосновая роща, а по бокам — леса, трава, кусты. И ливень хлещет, и по стеклам вода стекает. Не то слово «красиво», немыслимая какая-то, просто сумасшедшая красота. И мы там три дня жили: я, моя знакомая с дочерью, превосходно знающая английский, и Ричард. Потом Синди приехала. Жить у Ричарда было одно удовольствие. Он к тебе вообще не пристает: ни с дружбой, ни с разговорами. Рядом с моей комнатой у него была комната для медитации. Сидит он там, руки-ноги сложит и часами, не двигаясь, глядит в одну точку — я это видел собственными глазами. И никакой особой гимнастики — сидит и смотрит. И никто к нему ни с чем не пристает. Собственно, и приставать-то к нему было некому. Я и Маша, и дочка ее Катя — люди скромные, к тому же в гостях. А из местных только один малый там был. Он вроде там охраняет все это дело. Называется — экологический полицейский. Раздолбай такой со здоровой мордой и в форме.
— Он тут должен за всем экологическим комплексом следить. Потому что практически — это национальный парк.
Однако и это я тоже видел своими глазами: как только Ричард уехал на один день, мордатый экологический полицейский вытащил из пристройки берданку и начал фигачить по уткам. Целкий был гад. Штук десять наубивал…
А потом Ричард вернулся, и мы однажды с ним гуляли по природе. И он мне сказал:
— У меня с того момента, как я купил эту землю и построил дом, сразу однажды и навсегда решились все самые серьезные жизненные проблемы. В частности, для меня полностью исчезла проблема смерти. Я ее не боюсь и вообще о ней не думаю. Я позвал лойера, и он официально записал и печатями своими заверил: «В случае смерти я хочу, чтобы меня сожгли и пепел развеяли над этим озером». И у меня от этого очень хорошее и светлое ощущение, что я вечно буду именно здесь болтаться. Ну, пусть какими-то неясными частичками меня, но здесь. И поэтому на душе у меня постоянно спокойно.
Одну замечательную буддистскую историю, связанную с Ричардом, рассказала мне Синди. Звонит как-то у меня в Москве с утра телефон. Я, как вы помните, по-английски ни бум-бум. Говорят в трубку:
— Это Ричард. Это Синди. Отель «Националь».
Все ясно. Приезжаю туда. В номере одна Синди. Ричард ушел куда-то. Приехала переводчица Аня. Синди рассказывает. «Вдруг в Америке Ричард ни с того ни с сего заволновался, говорит, ему, видите ли, сообщили, что два дня в Улан-Удэ будет далай лама. Ричард отменил все свои американские занятия, взял Синди, и они поехали в Улан-Удэ через Москву. В Москве пересели с самолета на самолет. До Улан-Удэ. Ни первого, ни бизнес-класса в этом самолете не было. Они зашли в салон и поразились запахам — ну точь-в-точь мой лифт в Воронцово! Синди с Ричардом сели на первый ряд. «У нас было три кресла, в одном сидел Ричард, в другом — я, а в середину я думала, что вот сейчас подсадят кого-нибудь, и тогда я сразу умру, просто умру. Тогда я свернула из трех пледов подобие дитя и качала это на руках». Когда проходили, спрашивали про свободное место, я отвечала: «Нет-нет, тут все занято, тут ребенок будет лежать». Наконец добрались до Улан-Удэ. Утро, пустая площадь, поземка метет, три каких-то разбитых такси. К таксистам пошел Ричард, спрашивает: «Где здесь далай лама?» — «Какой еще, на фиг, далай лама? Здесь Улан-Удэ!» Они в этом Улан-Удэ, как умалишенные, два дня искали далай ламу. Приставали к незнакомым улан-удэйским людям: «Не видели далай ламу?» — «Какого еще далай ламу? Вы чего вообще от нас хотите?!» Отчаялись, сели на самолет, прилетели опять в Москву… «Ну, если и после этого он на мне не женится…» — обреченно повторяла Синди, но уверенности ни в чем в ее голосе не было.
В Нью-Йорке Ричард все время занимается каким-то нью-йоркским тибетским обществом. Дикие деньги на это тибетское общество переводит. Переводит на то, чтобы вот изгнанным ти-бетянам было в Нью-Йорке чего есть, чего пить, чтобы дети учились, лечились, чтобы они не чувствовали себя в Америке чужими. «Дикие деньги» — это так мне Синди сказала.
Вообще с буддизмом у него очень ясные, простые, можно сказать бытовые взаимоотношения. Ну да, он, конечно, борец, и за Тибет, и за далай ламу. Но он очень непафосный борец. Исключительно тактичный борец. Но, конечно, борец. И бороться будет до конца. Тут его не свернешь.
Я помню, однажды по моему приглашению Ричард был председателем жюри на одном из московских кинофестивалей. И вот он однажды попросил устроить ему тайное свидание с далай ламой. Самого далай ламу, конечно, сюда на фестиваль не пустили. Но он прилетел в Москву, и они беседовали с Ричардом часа три в отдельной комнате ВИПа в аэропорту Шереметьево.
Хорошо, тут я не могу не вспомнить, что Ричарда вообще все время интересовала какая-то русская религиозная часть нашей страны. Но все-таки дожен заметить, что поначалу все это интересовало его со стороны декоративной, что ли. Мы с ним однажды ездили в Суздаль на одну из самых грандиозных религиозных «декораций» России. Ходили мы там от храма к храму, и он от всего этого вообще обалдел. Это мне Сережа Шнуров недавно сказал, когда стали писать в Интернете, что я якобы хреново себя чувствую и даже свалился в обморок в аэропорту Пулково. И Сережа сразу позвонил: «Это что такое? Это что за дела?» Я его успокаиваю: «Да перестань. Это был нормальный передоз. Я лекарства передозировал. Позабывшись, съел два раза одни и те же таблетки». — «И все-таки я бы хотел повидаться лично. Я человек нервный и впечатлительный». Так вот Ричард тоже человек нервный и впечатлительный, очень, можно сказать, впечатлительный. И когда его что-то впечатляет — типа поездки в Суздаль, то он очень впечатляется, и это уже на всю жизнь. Кстати, и Синди, которая ездила в Суздаль вместе с нами, тоже сильно тогда впечатлилась.
Почему они с Ричардом все-таки развелись? Я не знаю. Мне кажется, на самом деле они были очень хорошей парой, так как я это дело понимаю. Просто замечательной парой. Поэтому я Ричарда до сих пор ни о чем не спрашиваю, а новую его жену не знаю. А уже после их развода как-то звонит мне наша общая приятельница и переводчица Аня: «Здесь Синди, она тебя очень просит, отведи ее на Пасху, сегодня Пасха». Я взвешенно отвечаю: «Она что, с ума сошла? Передай ей, что она с ума сошла, там ее фанаты задавят. Какая Пасха? Там пьяного народу — невпроворот. В Елоховку, куда она хочет, мы вообще никак не попадем! Там спецпропуска надо. Скажи ей, что завтра мы с ней в какую-нибудь церковь пойдем и там она все про Пасху поймет. А ночью в толпе толкаться ей не надо». Через двадцать минут Аня перезванивает: «Она тебя очень просит, она правда очень хочет».
Поехала. Четыре кордона милиции, четыре! Она через них как-то все-таки протолкнулась. Без пропуска, без языка попала в саму церковь. Отстояла службу. Потом как-то попала на разговление. Это у нее то же самое, как у Ричарда, живое, не декоративное любопытство.
И еще была связанная с Ричардом Гиром одна странная и очень запомнившаяся история: однажды мы прилетели с Юрой Клименко в Нью-Йорк, у нас Музей современного искусства купил трилогию: «Ассу», «Черную розу» и «Дом под звездным небом». Они купили эту трилогию и пригласили нас на премьеру, и мы полетели туда. И произошло это как раз в день путча. Мы вылетели из Москвы, и поначалу все было нормально, а потом началась вся эта самодеятельная хреновина. До Нью-Йорка добрались мы на самолете «Аэрофлота» еле-еле. Поселились с Клименко у Ричарда дома. Мы там у него и зависли в этот довольно страшный день. Никто ничего, разумеется, не мог понять, что там на самом деле, достоверной информации никакой ни от кого. Телевизор у Ричарда стоит (а он, нужно сказать, терпеть не может телевизор) в платяном шкафу на верхней полке, куда шапки кладут. Чтобы смотреть телевизор, надо открыть дверцы платяного шкафа. И вот мы открыли дверцы, включили телевизор и все время стояли, подняв головы, как три идиота, у этого открытого шкафа и смотрели телевизор. Что там тогда в Америке говорили? Ну, что все накрылось медным тазом, все кончилось. А мы крутили головами и страшно переживали:
— Что же делать, что же делать, у меня же там, в Москве, двое детей, — в частности, громко переживал я.
— Да обожди ты с детьми, — уравновешенно говорил Ричард, — вытащим мы детей. Я даже знаю, как их вытаскивать. Через Красный Крест и какой-то там другого цвета полумесяц. Но сейчас не надо никакой паники, надо в принципе думать, что теперь делать. Нужно деньги искать. Организовывать какую-нибудь киностудию. «Россия в изгнании», что ли…
Гир все это излагает по-английски, а Юра Клименко мне переводит, и все мы продолжаем глядеть на верхнюю полку Ричардова платяного шкафа.
— Я вам каких-то денег достану на первоначальное обзаведение, — вслух соображает Ричард. — Юра будет работать, фотографировать (а Ричард видел фотоработы Юры, и они ему нравились), а ты будешь учить английский язык за это время. — Это Ричард уже мне. — Года через два-три все как-нибудь образуется…
А в это время на всех американских телевизионных каналах продолжают стенать: всему конец. Всего один человек тогда, звали его Гарри Каспаров, и оказался он тогда в Лос-Анджелесе по каким-то делам, так вот он говорил:
— Не обращайте, ребята, внимания, все это фигня, все это пустое. Все это кончится через четыре-пять дней, видите, они же пьяные все, не обращайте на них внимания.
И у всех, можно сказать у всего прогрессивного человечества и цивилизованного мира, эти каспаровские речи вызывали исключительно возмущение. Все возмущались:
— Видите, еще один ненормальный русский! Лучше бы он заткнулся, лучше бы он в шахматы играл.
А Ричард тем временем достал через Госдеп денег на первоначальную организацию нашей эмигрантской студии. Он ужасно деятельный человек, Ричард, он совсем не производитель пухлых эффектов из воздуха! И вот на третий день мы опять в той же компании стоим у шкафа. Это, конечно, неслабая мизансцена была, если на нее со стороны посмотреть: мы в очень умных позах стоим и смотрим внутрь раскрытого платяного шкафа… И вдруг из шкафа сообщают какую-то немыслимую фантасмагорию: мол, все российское правительство внезапно улетело в Казахстан. Я это как сейчас помню. Как это, почему в Казахстан?! А во всех американских телекомпаниях чертят стрелочкой по карте авиационный маршрут из Москвы в Казахстан. Короче, бред следовал за бредом, и наконец показали, как у КГБ памятник Дзержинского, зацепив тросами кранов за шею, с постамента стаскивают. Тут нам все стало ясно. И Ричард сказал тогда гениальную фразу, посмотрев на меня: «Вот и все. Опять ты не выучил английский язык»!
И во все описываемые времена мы с Ричардом производили вместе какой-то кинематографический продукт. В частности, в середине девяностых я написал для него сценарий «Уйдем из дома, станем жить под звездами». Совсем неплохая была история именно про Ричарда, не актера, а человека, в этой гребаной Москве девяностых годов, с бандитами, проститутками, водкой, приватизацией, со всем этим немыслимым говном. Он опять запечалился: «Просто, понимаешь, в Америке никто этого не поймет». А Ричарду понравилась эта история. Там, в этом сценарии, допустим, как-то ночью он ехал на Рижский вокзал, а там, на вокзале, в кочегарке была раскочегарена печь, дверцу печи открывали, и там на решетке лежали цыплята табака, жарились. Там водку можно было ночью купить, и горячих цыплят продавали только «своим людям». А вокруг этой печки и вокзала — голодуха и темень. И Ричард вздыхает и говорит: «Никому этого не объяснишь в Америке, это объяснить невозможно». Тогда другая мысль нам в голову приходит:
— А давай сделаем «Палату № б»?
Я пишу сценарий «Палаты № б». А у Саши Кайдановского в свое время была совершенно поразительная возлюбленная, англичанка, и звали ее Патриция. Она была английский правщик-стилист по всем престижным англоязычным изданиям. И поскольку Саша меня когда-то с ней познакомил, она переводила для меня с русского на английский какие-то тексты. И когда я сделал этот сценарий «Палаты № б», а там правда красивая история получалась, скомпонованная из нескольких чеховских рассказов, то Патриция мне все это перевела, и английские тексты мы отдали Ричарду. И Ричард зацокал языком:
— Ай-яй-яй! Как все это замечательно написано по-английски! Я хожу по всем этим голливудским баракам, показываю сценарий и говорю: «Вы только посмотрите, на каком английском написан этот русский сценарий».
Так что Патриция в тот момент очень способствовала моей драматургической славе за рубежами нашей истерзанной родины. И Ричард правда до сих пор хранит этот сценарий как образец англоязычной речи. И опять началась новая придурочная история, опять меня Ричард начал «устраивать» с этим сценарием «Палаты № б» в Голливуд. Опять мы встречались с какими-то голливудскими боссами, с самыми разнообразными Ричардовыми приятелями. И вот однажды мы поехали на встречу с каким-то «страшным продюсером» в Сохо в какой-то китайский ресторан. И Синди поехала с нами. Способствовать и переживать. Ресторан оказался не китайский, а японский, в тот момент Сидни ела почему-то только японскую еду, а вообще до этого ела она и блины десятками, и все что угодно. И за этими кулинарными хлопотами все забыли про переводчика, забыли, что нет на этой встрече у нас переводчика, а я по-прежнему английского не знаю.
Ричард в последний момент вдруг сообразил:
— Давай позвоним Мите Шостаковичу (Не Максиму, а его сыну — Мите), давай Митю попросим.
Оказалось, он знает Митю. А до меня он, по-моему, ни одного русского в упор не видел, только, может, вот на том кинофестивале. И приехал Митя. Это прямо немыслимое что-то, насколько Митя похож на деда, Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. И я на время даже «бросил устраиваться на работу» и, открыв рот, все смотрел на Митю и думал: «Вот с кем нужно снять картину про Шостаковича». Интеллигентнейший, утонченный, как мне показалось, мальчик в замечательных старомодных очках. Я такие очки у самого Дмитрия Дмитриевича видел на фотографии в период его работы у Мейерхольда. Ну, кончилась наконец эта встреча, а был тогда вечер воскресенья, и мы, расставаясь, обнимались и целовались, будто бы расставаясь навсегда. Остался я с Митей, а все уехали по своим делам каким-то. И Митя мне говорит: «Вы знаете, я так разволновался чего-то, я ведь никогда никому ничего не переводил. А тут такая ответственность. Давайте поедем с вами и где-нибудь выпьем по сто грамм». Я говорю: «Как же мы „выпьем по сто грамм", ты же за рулем». А он ведет меня к своему автомобилю, я такого в жизни не видел. Какой-то просто космический корабль, шесть выхлопных труб.
— Давайте в «Самовар» заедем, — продолжает Митя, будто меня не слыша, — в «Самоваре» все наши, мы туда заедем, выпьем и разойдемся полюбовно…
Приехали в «Русский самовар», он закрыт, едем куда-то на этом космическом корабле дальше. Куда бы ни приехали — везде закрыто. То есть найти сто грамм в Нью-Йорке в воскресенье вечером — это, оказывается, просто невозможно. Приехали мы в какой-то там бар, где есть сто грамм, сели за столик. Он говорит:
— Вам что?
— Мне пятьдесят грамм, — скромно попросил я.
— А мне сто и томатный сок. А вы чем запивать будете?
— Ну, давай, тоже томатным.
— Может быть, все-таки сто?
— Нет, мне только пятьдесят.
Выпили. Опять подходит официант.
— Сто грамм и томатный сок. А вы что будете?
— Митя, ты же за рулем.
— Что с нами от ста грамм сделается? Это же Нью-Йорк, воскресенье.
Ну, выпили мы еще. Он точно в конце концов бутылку выпил. Я тоже все с ним пил. И вот мы решили уходить, и там на выходе сидит великий пианист, грузин, толстый такой, как я, — Кахи Тарадзе. Величайший пианист. Лысый, огромный, благородный человек, возраста около пятидесяти. Митя мимо проходит:
— Здравствуй, Кахи!
— Здравствуй! Ну-ка, Митя, присядь на минуту.
— Вот это мой друг, — показывает Митя на меня.
— Да, очень приятно, — приятно говорит мне Кахи и дальше сразу без перехода: — Митя, мне очень не нравится, как ты осуществляешь себя вот сейчас на белом свете.
— Почему? Отчего?
— Мне не нравится, — продолжает Кахи, — что ты все время играешь фортепьянные концерты деда. Это совсем неплохой рекламный трюк, ты правда очень похож на деда. Но так нельзя жить пианисту. Ты должен хотя бы на время перестать играть деда.
— С чего вы взяли, что я все время играю деда? — разобиделся вдруг Митя.
— А что ты еще играешь? — спросил Кахи, не раздражаясь.
— Вот сейчас я еду в Париж, — продолжал Митя, — и там буду играть второй фортепьянный концерт Брамса.
— Нет, Митя, — невозмутимо продолжал Кахи, — ты не будешь там играть Второй фортепьянный концерт Брамса.
— Это почему? Я буду играть Второй фортепьянный концерт Брамса!
— Тогда напой мне сейчас медленную часть…
Это был удар ниже пояса. Митя покраснел. Мы вышли.
— Вот, блин, экзаменатор нашелся, — он меня экзаменует! Напой ему! Да не стал бы я ему петь медленную часть. Даже если бы ее помнил.
Митя немедленно, прямо где-то на ходу, купил две связки по двенадцать банок пива «Будвайзер». Связки кинул в машину. Оторвал банку от одной из них, жадно выпил.
— Вот тоже нашелся!
— Кончай, Митя, мы сейчас на этом космическом корабле разобьемся с тобой в дым, и этим все кончится.
— Нельзя играть деда! — продолжал Митя. — А если я люблю дедовы концерты?
И еще сверху банку — хлоп. И мы выезжаем. Дело принимало нешуточный оброт.
— Отвези-ка меня вот здесь через два переулка вот в этот знаменитый ричардовский дом.
Он меня туда поначалу повез, но как-то мы из переулков вдруг свернули и выехали на какую-то огромную такую трассу, почти пустую, потому что было воскресенье. И Митя вдруг как даст по газам, крича нечеловеческим голосом:
— Покорись, Нью-Йорк!!!
И в следующее мгновение я вижу, стоят у светофора автомобили какие-то, и мы на дикой скорости несемся прямо им в зад, и остановить нас уже ничто не может. И Митя бьет в зад первую к нам машину. А дальше уже бильярд: первая бьет вторую, вторая — третью, третья — четвертую… Чистый бильярд! Причем все происходит в долю секунды. Потом прошла буквально еще пара минут, к нам подъехала полиция, а из всех битых машин вылезли черные, что было в этой истории самым страшным. Ну, еще и «скорая» подъехала. Митю тут же связали — руки за ноги, как кошелку пронесли мимо автомобилей, кинули в какую-то полицейскую машину и увезли. А меня, хоть я и ни слова по-английски, затолкали в «скорую» и тут же стали делать мне флюорографию, прямо там, на этом проклятом перекрестке. Вскоре вытащили снимок и мне показали: на этом снимке хорошо видно, что у меня ребро сломано. Тут же все разъехались, и я стою посреди неведомого мне города, ни слова не зная по-английски, в руке — снимок собственной грудной клетки со сломанным ребром. Я поплелся домой, из дома позвонил Ричарду, тот позвонил переводчице. Она ему все рассказала. Дальше мы начали вытаскивать Митю из полиции. Грозило ему от трех до пяти лет. Потом я улетел, а отец и Ричард Митю как-то вытащили.
Это я совсем немного про Ричарда вам рассказал. На самом деле я смотрю на него долгие годы и все соображаю не только про него, а и про то, откуда все-таки в этой гамбургеровой стране, где большинство ничего не знает и знать не хочет, берутся Фолкнеры, Сэллинджеры, откуда взялся, допустим, Апдайк. Конечно, и Ричард — этих же кровей. Даже странно про него подумать, что он — всемирно знаменитая голливудская кинозвезда. По всем публикациям мы, в общем-то, хорошо представляем, какими они должны быть. Да такие они и есть. Я кое-кого, кроме Ричарда, знаю. А Ричард все-таки — олицетворение всего того лучшего, что есть в Америке. Я думаю, что это действительно так. Мы знакомы скоро уже четверть века. Мне кажется, я могу сказать, что я его знаю. Вот он, к примеру, и есть тот американец, из-за которых я вообще люблю Америку, сколько бы поводов она ни давала к тому, чтобы ее не любить. Но вот невозможно, допустим, себе представить, откуда взялся в той Америке, которую мы знаем, Эндрю Уайт — гениальный художник и великий стопроцентный американец? Что для этого было нужно? Какой-то специальный колледж?
Просто есть Америка и Америка. Та Америка, где проживает Ричард Гир и, скажем, Джон Апдайк, это и есть та Америка, которую я знаю и люблю. И, конечно же, Ричард абсолютно никакого отношения не имеет ко всем этим звездным голливудским мифам и легендам. А те все не унимаются, все публично ссорятся, потом публично разводятся, потом публично сходятся, прилюдно для пиара плюются, пукают, подстригаются под ноль, потом опять отращивают волосы, вставляют искусственные глаза, зубы, груди и всем этим трясут перед тысячами и тысячами кинокамер и фотоаппаратов. А мы, пуская слюну восторга, миллионными тиражами перепечатываем эти снимки. И все это называется «великий коммерческий Голливуд». И Ричард Гир, как ни странно, совсем не коммерческий актер. И это несмотря на то, что у него одна из высших ставок в Голливуде. У него немыслимой крутизны коммерческие агенты. Самого же Ричарда интересует коммерческое кино только в том случае, если там есть некоммерческий человеческий элемент. Для него Ричард Голливуду и нужен, и ценен. Для привнесения в коммерческое кино человеческой интонации. Когда-то он мне подарил кассету со своим первым фильмом. Его дебют в кино, снятый каким-то великолепным оператором, получившим за эту картину «Оскар». Это был дебют Ричарда в кино. Когда я смотрел эту кассету, и у меня было впечатление, что фильм снимали Сокуров с Кирой Муратовой.
