Глава двадцать седьмая

– Эй, жива? – спросил женский голос.

Я приоткрыла глаза:

– Да. Куда я попала?

– Сюда, – ответило то же сопрано.

Я повернула голову и замерла, потом осведомилась:

– Я нахожусь в своей гримерке? Добрый день, Екатерина.

– Нет, – возразила стилист-визажист, – зовите меня просто Катей. Шиза уже прошла.

Я ойкнула и схватилась за голову.

– У вас там шишка, – объяснила гримерша, – когда люк открылся, мне чуть плохо не стало: Фирсов пришел! И тут вы сверху съехали на спине, головой о ступеньки бились.

Я потерла затылок:

– О какой лестнице идет речь? И…

Я замолчала.

– Вам нехорошо? – забеспокоилась Катя.

– Здесь где-то камеры и микрофоны спрятаны, – сказала я, – шоу тайком снимают, а вы актриса.

Визажистка встала, подошла к ведру, взяла полотняную салфетку, намочила, потом отжала ее над древней эмалированной раковиной. Послышался стук капель.

Я опустила глаза и увидела другую емкость, на сей раз оцинкованную, в нее стекала использованная вода.

– Водопровода тут нет, – выпалила я самую неподходящую для ситуации фразу.

– Откуда ж ему взяться, на, приложи тряпку к больному месту, легче станет, – посоветовала Катя. – Ты везунчик, ничего не сломала, остается только пожалеть жертв Валентина Петровича.

– Это кто? – спросила я, взяв влажную тряпку.

– Сумасшедший, – пробормотала Катя, – это долгая история. Ты за ручку наверху дернула?

– А ты как догадалась? – в свою очередь осведомилась я.

Катя поежилась, потом встала и повернула регулятор на маленьком камине.

– Здесь есть электричество? – с запозданием удивилась я, глядя на фонарь, который висел на гвозде в стене.

– Нет, источник света и обогреватель на автономном питании. Видишь? – Катя показала на черную коробочку, от которой к крохотной батарее и лампе тянулись провода. – Зимой тут адски холодно, я всегда мерзла, когда отец меня сюда приводил.

Екатерина замолчала.

– Твой отец здесь жил? – уточнила я.

Катерина скрестила руки на груди.

– Это мрачная история. Глеб Сергеевич жертва Валентина Петровича, как и все женщины. Он только мне, когда заболел, правду рассказал, спустя годы после смерти мальчика Пушкина.

Я окинула помещение взглядом. Ни окон, ни дверей в нем нет, похоже на бункер. Из мебели раскладной стол, табуретка и шкаф, который вделан в стену, видны только дверцы.

Екатерина вдруг рассмеялась:

– Все хорошо. Я не умалишенная. Нормальная в обычном понимании этого слова. Не кидаюсь на людей, не пью их кровь, не серийная убийца. Хотя генетика у меня еще та! У меня свои тараканы, но они мирные, никого, кроме владелицы, не кусают и не задирают. Сегодня день рождения папы. Каждый год в эту дату я приезжаю сюда. А в этот раз мне предложили работу на проекте, когда я узнала, где снимать будут, сразу согласилась. И я не актриса! С чего тебе это в голову пришло?

Екатерина открыла спортивную сумку, вытащила из нее бутылку без этикетки, пакет, несколько бумажных стаканчиков, таких же тарелок, обычный нож, поместила все на раскладном столе и предложила:

– Поешь со мной?

– Ну… – пробормотала я, – не хочется пока.

Катя развернула пакет, в нем были сырная нарезка, хлеб для тостов, пакет с кешью и сухофруктами. Потом она опять полезла в сумку, добыла оттуда бутылку воды без газа, свечку в подставке, зажигалку и заговорила:

– На твоем месте я тоже бы отказалась, подумала: психованная тетка меня отравит. Но включи логику. Разве я знала, что ты по лестнице скатишься?

Мне пришлось ответить:

– Нет.

– Раньше мы никогда не встречались, общались короткое время, пока я тебя гримировала, – продолжала Екатерина. – Ты меня что, обидела?

– Надеюсь, что нет, – пробормотала я.

– Наоборот, это я до тебя докапывалась! – улыбнулась визажистка. – Всегда за пару дней до даты смерти отца меня колотун трясти начинает. Вот я и выжучивалась перед героиней шоу, хотела услышать слова похвалы и восхищения.

– Я их не произносила, – напомнила я.

– Да, – согласилась Катя, – но и не заорала: «Уберите эту дуру, надоела она мне, растопырила пальцы». Есть у меня гадкая черта, если я дергаюсь, устаю, то начинаю изображать из себя величайшую из великих. Несет меня по кочкам. И это всегда плохо для меня заканчивается. А ты сидела тихо, улыбалась, кивала. Вытерпела мои закидоны. И вот чудо! Кузнецову на проекте оставили, не выперли, как обычно.

– Ты ничего плохого не делала, ну немного непонятно говорила. Лук на раках! Думаю, лук – это одежда, которую выбрал для себя человек. Но при чем тут рак? О май гад! Я не владею английским языком, но сообразила, что начало фразы это «О мой». Но о каком гаде идет речь? И совсем уж загадочное выражение «глаз вату пас».

Катя захихикала:

– Говорила же: несет меня. Английский плохо знаю, но все стилисты на нем говорят, вот и я стараюсь. «О май гад» в переводе «О мой Бог». А рак – вешалка, на которой висит одежда. Что такое «глаз вату пас» сама не знаю, так моя соседка вопит, когда ей кажется, что я колесами машины на ее место для парковки заехала: «У меня глаз алмаз, у меня глаз вату пас, я все вижу».

– Глаз ватерпас, – улыбнулась я, – ты просто хвасталась. Так многие делают, мне тебя стало жалко. Если человек направо-налево твердит о своей уникальности, гениальности, то это свидетельствует о недолюбленности, значит, его никто не хвалит, не гладит по голове, не делает просто так, без повода, подарки. Ну, знаешь, как бывает, входит муж с пакетиком и говорит: «Иду домой, навстречу зайчик, дает мне бумажную сумочку, просит: «Отдай жене, там от меня вкуснятина». Ты открываешь и видишь свои любимые конфеты.

Катя рассмеялась:

– Со мной такого не случалось. И никогда не произойдет. В бутылке домашнее вино, папино любимое. Я покупаю его на рынке. Раньше им тетя Света торговала, теперь Марина, ее дочь, продает. Оно не отравлено, не волнуйся. Не из реквизита украдено. Некоторые редакторы, гримеры и операторы любят слямзить что-то, приготовленное для съемок, сожрать на халяву печеньку, орехи, конфеты. Вот не противно им? Непонятно, кто где купил, неизвестно, кто на немытую посуду вывалил… Эдак и понос заработать можно, хотя это пустяк, есть зараза похуже. Тебя кто до меня красил? В первый день съемок?

– Девушка, – ответила я, – Таня, Лена или Оля… Вся в наколках, в носу колечко…

– Галя, – хмыкнула Екатерина. – Вот она всегда жрачку тырит. Мимо пройти не может. Поставят в гримерке печенье, сухарики, конфеты дерьмовые, вроде угощенье для гостя, так Попова пачку мигом прихватит. И что? Как-то раз она увидела за кулисами на столике обломок банана, с которого кожуру сняли, не побрезговала, схватила, в рот запихнула и вскоре свалилась. «Скорая» приехала, в больницу ее отвезли. Долго лечилась. Сейчас только каши на воде ест. Банан тот стопроцентно из самого дешевого гнилья был. Бюджет на реквизит копеечный выделяют, а тому, кого за чем-то послали, хочется себе в карман что-то положить. Фрукты часто с виду нормальные, а на самом деле испорченные. А то, что я тебе предлагаю, для себя купила в проверенном месте.

Екатерина ловко открутила пластмассовую пробку и налила вино в стаканчики.

– Давай, за Глеба!

Я взяла стакан, сделала вид, что пью, и спросила:

– Зачем отец тебя сюда привозил? Место мрачное.

Екатерина подняла бутылку:

– Будешь? Еще тяпнем?

– Мне хватит, – улыбнулась я, даже капли не выпив.

Собеседница осушила стакан.

– Ты вообще-то сейчас должна находиться на съемке. Наверное, режиссер на мыло изошел, ищет героиню.

Я вынула телефон и глянула на часы.

– Пускай! Мне надо где-то тихо просидеть часа два, три. Чем дольше, тем лучше.

У Кати заблестели глаза, а на лице проступили красные пятна.

– Я свободна до завтра. Должна тебя утром под эфир накрасить. Спать здесь не собираюсь, неприятное место, да и негде. Лягу в общежитии.

– Жутко тут, – согласилась я, – почему-то возникает ощущение, что здесь происходило нечто неприятное.

– Музыку пишешь? – осведомилась Катя.

– Нет, – удивилась я вопросу. – С чего ты так решила?

– Творческие люди, не те, кто ими прикидывается, а по-настоящему талантливые, – начала объяснять визажистка, – музыканты, композиторы, художники, писатели чувствуют как хорошую, так и плохую энергетику. У тебя, наверное, есть какой-то талант. Про Валентина Петровича Фирсова ты когда-нибудь слышала?

– Нет, а кто это? – спросила я.

– Главный ведьмовед, – ответила Катя.

– Кто? – не поняла я.

Екатерина налила себе еще вина.

– Народ у нас дикий, если что-то в организме заболит, никто к врачу не спешит, зайдут в аптеку, попросят провизора: «Дайте таблетку от головы, аж тошнит, так затылок ломит». Вообще-то фармацевт должен ответить: «Сходите к доктору, надо выяснить, по какой причине вы плохо себя чувствуете. Головная боль может иметь разное происхождение: повышенное давление, мигрень, какое-то новообразование, грипп, сотрясение мозга. Врач вам посоветует лекарство. Я не имею права вас консультировать».

Катя махнула рукой:

– Да только таких единицы. Аптекарь бросит на прилавок упаковку, и дело с концом. Или человек заглянет к соседке, спросит: «Марь Иванна, ты что от больной головы принимаешь?» И купит пилюли, которые не ему выписывали. Если уж совсем прижмет, дурень побежит к экстрасенсу, бабке-знахарке, колдуну. Те начнут руками размахивать, заговоренную воду втридорога продадут. И уж только если встать не получается, вот тогда доктора вызовут, обследование пройдут, а врач скажет: «Поздно обратились, вам уже нельзя помочь. Где вы раньше были?» Где? У колдунов лечился. У моей одноклассницы мама умерла, потому что побоялась операцию делать, побежала к хилеру. И что бы людям ни говорили, они все равно так себя ведут.

Катя взяла кусок сыра.

– Ешь, не стесняйся. Не знаю, как сейчас, а в советские времена существовала комиссия, куда мог обратиться любой человек с жалобой на представителя нетрадиционной медицины, который его обманул. Проводилось следствие, чаще всего знахаря признавали психически нездоровым человеком и отправляли в спецбольницу. Руководил комиссией Валентин Петрович Фирсов, доктор наук, профессор, известный психиатр. Ехидные коллеги называли его между собой: «Главный ведьмолог» или «Колдунист всея Руси».