Марина (14)

Дом ученика находился на южной окраине Горшина – полная противоположность добротному особняку Тухватуллина. Неопрятная лачуга с облезшей известкой и залатанной шиферной крышей. Болтающийся козырек над крыльцом. Обледенелый бурьян за забором. Дед мальчика следил в школе за порядком, а жилье запустил.

Справа стелилось разливанное снежное поле. Слева топорщились балки и перекрытия, пожарище. Подумалось, что соседский дом самовозгорелся от тоски.

Марина неуютно поежилась в пальто.

Даже солнечный свет здесь был тусклее и унылее. Какой-то весельчак водрузил на перекрестке шест, крестовину, напялил дырявый тулуп и насадил сдувшийся футбольный мяч сверху. Получилось огородное пугало, инспектирующее пустырь. Ветер заставлял крест проворачиваться, пугало приплясывало, как человек на морозе, вот-вот повернется к Марине анфас, «лицом»… Но в последний момент оно застывало и крутилось против часовой стрелки, сохраняя анонимность.

Марина ненавидела пугала, чучела, с некоторых пор и восковые фигуры. Легко было вообразить, что тени в закопченных руинах – статуи из воска. Распутин, дурная копия Аль Пачино, трехглазый хирург.

Она могла греться под одеялом и переписываться с подругами, но Костров перехватил в коридоре:

– Марина Фаликовна, нужна ваша помощь. Ваня Курлович неделю в школе не появляется. Дедушка его в отпуске, уехал. Сходите, проверьте.

– Но это же Аполлоновой класс, – слабо возразила Марина.

– Знаю, знаю! – охал Костров. Права Люба, какой-то он странный стал, заторможенный, дикий. И пахло от него потом вперемешку с пряностями. – Александра Михайловна отпросилась, сын заболел. Обратиться не к кому больше. Сходите, полчаса дела…

«Полчаса дела», – пробурчала Марина, враждебно глядя на пугало.

Двор завалило снегом. Судя по сугробам, ни сегодня, ни вчера никто не входил и не выходил из дома. Но в боковом окне горел свет. Ваня Курлович – внук слесаря Игнатьича, робкий затюканный мальчик, болезненный, хилый.

Надо проверить, конечно.

Марина отворила калитку, но не торопилась идти. Слишком свеж был в памяти образ павианов, оккупировавших парты. Их клыки, их насмешливый оскал. Да он и в шестьдесят будет свежим, этот гадкий, воняющий мочой и шерстью образ. Галлюцинация? Скорее иллюзия, – решила Марина, кое-как закончив урок. Заточённая в недрах школы нечисть как бы шептала ей: за твоим прапрадедом водится должок. Я не забыла…

Чем больше вчитывалась она в записи Стопфольда, тем чаще ловила себя на мысли, что все это реально: джинны, мертвые жены…

Георгий Генрихович понял бы ее. Он видел шакалов в лесу. Она – обезьян, вытеснивших детей.

«Туфта», – взывал глуше и глуше голос разума.

Хотелось рассказать кому-нибудь, но кто воспримет всерьез этот бред? Люба? Ольга Викторовна? В лучшем случае посоветуют высыпаться, отдыхать…

Марине снился ад. Концлагерь, охраняемый павианами в черной униформе. Бараки, вши, трубы крематория. И где-то на обочине он, фигура коменданта, существа с множеством личин.

Утром она забивала в поисковик «Десять заповедей». Высеченные на скрижалях, принесенные Моисеем с горы Синай народу Израиля – частично и ее народу.

Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства, да не будет у тебя других богов перед лицом Моим.

Нарушала ли Марина первую заповедь? Она не молилась языческим, египетским божкам, Ра и Анубисам, если речь об этом, но и Богу Моисея не молилась особо. Смеялась над богохульными шутками комиков, раздражая бабушку, декламировала Маяковского:

С первой заповедью она промахнулась.

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.

Вот уж действительно – ревнитель, суровый ветхозаветный деспот, который и сына единственного на заклание пошлет. Вина отцов до четвертого рода – это как быть виноватой за то, что прапрадед купил на рынке холстину.

Были у Марины кумиры? Дед, учителя, которым хотелось подражать, Робби Уильямс в шестом классе… Были, как у всех. И футболки с изображениями звезд, и постеры над кроватью. Неуд.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Очень важная заповедь в мире Моисея, в мире рабства и несправедливости. Конечно, неуд.

Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя.

Отмени Бог рабство предыдущей заповедью, эта выглядела бы симпатичнее. Минус.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.

А что по поводу отца, кинувшего тебя в детстве? Его тоже? Минус.

Не убивай.

Размочила счет. Чистой воды плюс. Не убивала никого крупнее тараканов в общежитии. Но, пожалуй, и Бог Синайской горы не счел бы это за грех.

Не прелюбодействуй.

Раньше Марина была уверена, что это означало «не изменяй возлюбленному». Гугл прояснил: за добрачные связи. За «всякий, кто смотрит на женщину с желанием, уже прелюбодействовал с нею». Минус.

Не кради.

Поразмыслив, поставила плюсик. Родители ничего не говорили про субботний день и кумиров, но по поводу воровства были однозначны.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Она обрадовалась, подумав десять минут и поставив себе плюс.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

Вол с ослом сделали бы ее идеальной исполнительницей последней заповеди, но кроме них был упомянут дом, а она завидовала чужим домам, вон Тухватуллину завидовала.

Результат: три плюса и семь минусов. Душа Марины отправляется… отправляется… отправляется в ад!

Она невесело усмехнулась. Утешила себя хорошей компанией. Ткнула сапожком в сугроб.

– Здравствуйте!

Марина обернулась. У калитки стоял Паша Самотин.

– Привет, – растерялась Марина. – Ты что тут делаешь?

Подумалось сдуру, что втрескавшийся мальчик следит за ней.

«Хоть кто-то меня любит, пускай и совсем пацан».

Паша сказал, кивая на хибару:

– Мой друг тут живет.

– Ваня Курлович. Он дома?

– Не знаю. Я его неделю не видал. Вот, решил проведать.

– Молодец, – сказала Марина.

– А вы?

– По тому же поводу. В школу не ходит.

Она продавила каблуком наст.

– Погодите. – Паша забрался во двор, подал ей руку. Попрыгав через сугробы, они очутились на крыльце. Марина вдавила кнопку звонка.

– Я давно спросить хотел, – откашлялся Паша. – Вы почему такую профессию выбрали?

– Потому, что она благородная. Давать знания – это же здорово, разве нет?

– Да, но вы с вашей внешностью, – Паша зарделся, – могли бы в модели пойти. В актрисы.

– Павел, – улыбнулась Марина, – для актерства нужен талант, а для модельной карьеры – рост. Но комплимент засчитан. Кстати…

– Открыто, – прервал Паша.

Марина потянула за ручку, и дверь подалась, спихнув с крыльца пласт снега.

– Добрый день! – крикнула она в сумрак. – У вас дом нараспашку.

– Курлык! – позвал Паша.

– Он с дедушкой живет?

– Да. Но сейчас вроде один.

– Один? В тринадцать лет?

– Ему четырнадцать.

Паша перешагнул порог. Марина, помешкав, вошла за ним. Грязные оконные стекла едва пропускали свет. Половицы скрипели. Сени были заставлены разномастным барахлом: тазы, рулоны обоев, сворованная из школьной столовой кастрюля на десять литров, трехколесный велосипед. К стопкам доисторических газет и журналов эры Горбачева прислонился топор. Пыль припорошила белозубую улыбку молоденькой Тины Тернер на обложке «Ровесника».

«Господи, какой срач», – охнула Марина.

Из сеней они попали в коридор – кладовую для водочных и винных бутылок. Сбоку – кухня и тесная комнатушка с панцирной кроватью. Половики сгнили и превратились в труху. Экран духовки почернел от жира. Но пахло в доме на удивление приятно, словно утром тут пекли пироги. За третьим дверным проемом горел свет.

– Никого, – сказал Паша.

Марина огляделась, грустнея.

Не должны дети жить вот так! Без компьютера, нормальных игрушек. От убранства комнаты за версту несло стариковским духом. Печь, кровать, стол, напичканный макулатурой шкаф. Изрезанная клеенка. Телевизор накрыт крахмальной салфеткой. Окурки в банке из-под оливок. Вместо картины – конверт грампластинки пришпилен к стене. Высоцкий в кепке, с сигареткой.

– Где его мама? – спросила Марина.

– Курлыка? Они порознь живут. Мать пьет. Отец в Москве на стройках.

– Бедный мальчик…

Марине было тошно гостить здесь и пять минут. А ночевать? Питаться? Учить уроки? Но ведь так живут сотни тысяч людей на постсоветском пространстве, и дело не в бедности. Не надо ворочать суммами, чтобы вымести сор, вымыть окна, не смолить в доме, купить ребенку подержанный компьютер.

– Смотрите, – на столе, пригвожденная полушкой кирпича, лежала записка. Паша прочел вслух: – «Деда, я уехал к бате. Если вернешься, не переживай и не ругайся сильно. Я тебя люблю».

– Что ж он учителей не предупредил? – покачала головой Марина.

– Ему со взрослыми разговаривать – мука.

Паша обошел стол. В полу чернел прямоугольник – крышка погреба, наверное.

– Он боялся, – негромко сказал Паша.

– Чего же?

– Всего. Но особенно – школьного подвала.

Марина поймала взгляд ученика. Он словно владел информацией, которая грызла его, хотел поделиться ношей, но трусил.

– Паш? Ты что-то знаешь?

– Я…

Крышка отскочила. Из погреба высунулись руки: серые, перетянутые складками. Они окольцевали щиколотки Паши и дернули с такой силой, что парень рухнул, приложившись лбом об пол.

Марина вскрикнула. Это заняло мгновения: только что Паша стоял перед ней, и вот он уже скрылся в дыре, напоследок царапнув пальцами о половицы в тщетной попытке удержаться. Из подпола захихикало.

Потрясенная, Марина подбежала к люку. Мозг отказывался обрабатывать информацию, услужливо предлагаемую зрением. Непроглядная тьма набухала над отверстием, как тесто над формочкой для выпекания.

– Паша!

Мрак ответил заливистым смехом, который мог бы быть детским, если бы не нотки безумия и злобы. Волосы зашевелились от страха.

Молясь жестоковыйному Богу Моисея, Марина вытащила телефон, включила фонарик… луч канул в пустоту, озарив шаткую лесенку и мальчика, уткнувшегося лицом в земляной пол. Он не двигался, но вроде бы дышал…

Серый карлик пересек световой круг из правого закутка в левый. Как циркач под софитами. Лишь пару секунд от находился в поле зрения, но Марина рассмотрела запрокинутую морду, напоминающую рыхлую иссушенную почву, и серп улыбки от уха до уха.

Коровий мальчик из дневника Стопфольда был реальным. Он пришел за обещанным. Он хихикал внизу, в метре от беззащитного Пашки.

«Зови на помощь!» – внутренний голос растормошил.

Марина попятилась, выбежала в коридор, в сени. Подумалось, засов заклинит, но дверь открылась, и Марина вылетела из сумрака норы в зимний день.

Все было правдой. Ваза, извлеченная из озера, демон, сводящий с ума людей, павианы за партами. И Стопфольд, слоняющийся по пустому ветшающему поместью, вечный страж заточенного в подвале чудовища.

Глотая слезы, Марина мазнула взором по снежной глади, пожарищу и пугалу. Солнце садилось за синюю крышу рыбокомбината.

«Самотин умрет, пока я буду искать помощь. Коровий мальчик убьет его».

Нет! – противился разум. – Нет, нет, нет!

Марина провела пятерней по волосам. Крутанулась и вбежала обратно в дом. Дверь щелкнула за спиной. Пальцы сжались вокруг черенка лопаты.

– Паша, я сейчас!

Парнишка застонал из темноты.

Марина выронила вниз лопату, целясь в сторону, чтобы не пришибить Пашу. Кажется, он уже не лежал, а сидел, потирая лоб. Заскрежетала лесенка. Ступенька, вторая… Погреб был неглубоким – чуть выше макушки. Паше повезло. Выставив руку с телефоном, Марина просканировала подземелье. Обросшие паутиной стеллажи, мутные банки, мешки. Это лапа тянется из тьмы или тень от стропил?

– Идти можешь? – спросила Марина, нагибаясь за лопатой.

– Да. – Паша встал.

– Возьми телефон.

– Марина Фаликовна…

– Да возьми же ты гребаный телефон! – Она сунула ему мобильник. Паша оробел, услышав грубость, сорвавшуюся с уст учительницы. Ей было не до вежливости. – Свети туда.

– Марина Фаликовна, вы не понимаете. Мы кое-что нашли в подвале школы… оно…

Карлик выскочил табакерочным чертиком из-за мешков. Голый, с грушевидным туловищем и гибкими конечностями, словно гибрид жабы и лысой обезьяны. Он улыбался, хвастаясь крысиными зубками. Проигнорировав опешившую Марину, тварь атаковала Пашу. Луч фонаря шарахнул вверх.

Марина стукнулась о стропила темечком, сгруппировалась. Стопфольд убил улыбающегося монстра, значит, они смертны!

Паша дрыгался под люком, исполнял причудливый танец. Коровий мальчик присосался к его груди мерзким зобом, опухолью. Марина совладала с паникой. Шлепнула лопатой вполсилы, чтобы не ранить ученика. Карлик плюхнулся у лестницы, сразу подскочил. Глумливая улыбка скомкала серую шкуру и растянула к вискам черные леденящие душу глаза.

Марина припечатала тварь лопатой, на этот раз вложив в удар все силы. Руки завибрировали, запылали огнем мышцы. Но цель была достигнута. Коровий мальчик, живое доказательство безумных теорий, извивался на земле, по-кошачьи мяукая.

– Прибейте его! – закричал Паша.

Марина нависла над существом, не давая встать. У карлика отсутствовали половые признаки. Не было ни сосков, ни пупка. Но сколько зубов!

Выкрикнув – для храбрости, – Марина схватила древко обеими руками и обрушила лопату на тварь. Полотно вошло в дряблое горло. Желудок Марины совершил кульбит. Она почувствовала преграду – позвоночник карлика.

Шестая заповедь гласила: «не убий», но законодатель подразумевал людей… а пускай и животных – тварь не была ни тем ни другим. Даже кровь не брызгала из разрубленного горла!

Марина уперлась каблуком в стальной лоток лопаты, как на бабушкином огороде, и наступила резко. Полотно вонзилось в землю. Отсеченная голова поскакала к стене, продолжая улыбаться, врезалась в стеллаж и распалась. Луч фонаря в дрожащих Пашиных руках озарил труп коровьего мальчика… вернее место, где труп лежал. Серая плоть обратилась в рассыпчатую груду. Ни костей, ни черепа под стеллажом.

– Насекомые, – сказал Паша.

«Как и говорил прапрадед», – с одуряющей холодностью подумала Марина.

Подохнув, коровий мальчик стал кучей дохлых ос.