Марина (10)

Произошедшее в столовой обсуждали все: и дети, и педагоги. История, как капустный кочан, укутывалась листьями сенсационных небылиц. Самую странную сплетню озвучила англичанка Аполлонова.

– Моя кума работает в амбулатории, – сказала она, – врачи говорят, племянница Тамары незадолго до освобождения родила.

Учительская ахнула и зашепталась.

– Ее матка расширена, наружный зев открыт, идет молоко…

– Ерунда, – возмутилась Лариса Сергеевна Самотина, – они жили от нас через забор, я встречала несчастную девочку в сентябре. Никакого живота не было.

– Хорошие соседи, – окрысилась вдруг Аполлонова, – под боком девушку пытали, так вы не слышали.

– Не слышала! – Самотина хлопнула тетрадками по столу.

– А про беременность вы, с вашей внимательностью, прямо уверены!

– Конечно, уверена! Лиля летом во дворе загорала в купальнике. Я что, не поняла бы, носит она ребенка или нет?

– Да уж, Александра Михайловна, – поддержала Самотину Кузнецова, – глупости ваша кума говорит, а вы глупости повторяете. Не плодили бы слухов, а то до школьников, упаси бог, дойдет.

Аполлонова кудахтала гневно, настаивала на своем.

– Нет, ну вы вдумайтесь! – в коридоре сказала Марине Самотина. – За неполный месяц, значит, у девочки вырос живот, и сразу родила, так получается?

– Действительно глупости, – сказала Марина.

На следующий день она увидела Самотину подавленную, сбитую с толка.

– Что случилось, Лариса Сергеевна?

– Ох, Марина. Одно с другим не сходится. Полиция утром приезжала. Спрашивала, не могла ли Лиля быть беременной.

– А почему им у самой Лили не узнать?

– Она не разговаривает. Не реагирует на расспросы. Я говорю следователю: в августе живот у нее был плоским, это точно. Я еще любовалась через забор, думала, что и я такой стройной была когда-то. Нет, к ноябрю она, конечно, и могла ходить на четвертом месяце, но чтобы родить? Чушь!

– И что полиция?

– Двор Тамары перекапывают. Трупик ребеночка ищут. Ну чушь же, чушь!

Никакого ребеночка полиция во дворе не нашла, и Самотина успокоилась. Сестрам Зайцевым сняли швы. За героем Прокопьевым активно увивались незамужние коллеги.

А Марина существовала между школой и общежитием, и ноябрь слился в один длинный хлопотный день.

Осень заканчивалась. Но у осени еще имелись в загашнике сюрпризы для молодой учительницы.

В пятницу после уроков она схлестнулась с отцом девятиклассника Ерцова. Жилистый мужик в лыжной шапке, в дубленке, вошел, пачкая песком и снегом свежевымытый паркет. От него за километр веяло луком и раздражением.

– Позвольте узнать, Марина…

– Фаликовна.

– Я давайте просто по имени, я вас старше лет на двадцать. Марина, за что вы невзлюбили моего Игоря?

– У меня к вашему Игорю нет никакой нелюбви. Я ко всем ученикам отношусь одинаково.

– По его дневнику так не скажешь.

– Простите, но Игорь к моим урокам не готовится совершенно. Шумит, огрызается. Сегодня пришлось их с Татаровой рассаживать – так они внеурочными делами увлеклись.

– Ну, допустим, у них с Татаровой любовь.

Марина искренне удивилась:

– А я тут при чем? Если Татарова не против, если ее родители – за, пятнадцать лет, самое время, мало, что ли, беременных школьниц по стране?

В памяти прошмыгнули истории про племянницу вахтерши.

– Это, в конце концов, забота их классного руководителя, – продолжала Марина, стараясь не дышать луковым запахом визитера, – но на своих уроках я требую порядка.

Ерцов не унимался:

– Если Игорь такой плохой…

– Я не говорила!

– …почему на других предметах он ведет себя тихо?

– Кто сказал «тихо»? Пойдите по учителям! Спросите Ольгу Викторовну, что он творил на истории.

– Ольга Викторовна мать Игоря вызвала, рассказала.

– Ну вот!

– И вы бы вызвали. Двойку ставить зачем? Аттестат запороть хотите?

– Впереди шесть месяцев, чтобы исправить все двойки.

Ерцов уселся на край парты и хрустнул кулаками. С его ботинок текло.

– Марина, послушай меня. Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Моему сыну литература даром не сдалась. Стишки ваши, – он кивнул на портрет Маяковского. – Какой в них смысл? Он – ребенок, ему гулять надо, свежим воздухом дышать. А не гнить над этими вашими классиками.

От наглости Ерцова Марина онемела. Слова застряли в глотке.

– Я эту хрестоматию полистал – пригодится оно кому-то в жизни? Тебе многое твой Пушкин дал? Деньги, может любовь?

Он повысил голос, казалось, вся школа слышит. Наслаждался смятением зеленой девчонки. Дверь открылась: «спасение!» – тукнулась надежда и сразу умерла. В кабинет заглянула Каракуц.

«Вдвоем, – подумала Марина, – они меня раздавят. Запла́чу, не выдержу».

– Это что такое? – нахмурилась завуч.

– Да вот, Татьяна Сергеевна, на философские темы общаемся.

– Встать с парты! – скомандовала Каракуц. – Вы что себе позволяете?

– Я… – Ерцов стушевался.

– Вас ноги вытирать не учили?

– Извините, тут подошвы…

– Вы что же, учителям «тыкаете»?

– Мы с Мариной…

– С Мариной Фаликовной, – почти не разжимая губ, прошелестела Каракуц. Марина, остолбенев от неожиданности, наблюдала.

– Да, с Мариной Фаликовной. – Ерцов, словно кролик перед удавом, замер перед завучем.

– Доложила вам Марина Фаликовна про поведение Игоря?

– Доложила.

– Действуйте. Времени в обрез. Не поменяется – на второй год пойдет. А по поводу домашнего задания: я на каждый урок литературы буду приходить и проверять. Чтоб у него от зубов отскакивало. Ясно?

– Да, конечно. Мы с матерью уже работаем.

– До свидания. – Каракуц подвинулась, показывая папаше выход.

– До свидания, Татьяна Сергеевна. До свидания, Марина… Фаликовна.

Ерцов ушел. Каракуц осмотрела, кривясь, лужицы.

– Двоечник. Девять лет стулья протирал. Плешь проел. Таблицу умножения так и не выучил. А нынче с сынком его носимся, с писаной торбой.

– Спасибо, Татьяна Сергеевна. – Марина чувствовала, как трансформируется за минуту ее отношение к завучу. Кто бы предположил, что Каракуц примет ее сторону, защитит от хама?

– Окна откройте, освежите кабинет. – Завуч повернулась к Марине тяжелым задом. – Макаренко бил их, собак. Неучей. Так и писал в «Поэме»: избил и не жалею. Человечище.

Люба Кострова пошатывалась от смеха, слушая Марину.

– Вот это да! Каракурт встала на сторону добра.

– Мне бы так. Резко, по делу. Не сюсюкаться.

– Это нужно – к хамам привыкнуть. Радости мало.

В понедельник Люба отмечала день рождения. Марина пришла пораньше, помочь сооружать бутерброды. В кабинете Люба сервировала стол, ее дочурка очищала от кожуры бананы.

– Поздравляю, милая. – Марина обняла подругу. – Пока никого нет, хочу вручить подарки. Очень скромные.

Она выставила на стол домашнее вино – от дедушки, домашний, бабушкин, мед и завернутую в бумагу фотографию.

– Это для музея.

Люба развернула упаковку и присвистнула.

Черно-белое фото в рамке запечатлело двухэтажное здание с ризалитами и стоящего у крыльца, опирающегося на трость господина.

– Это же поместье Стопфольдов! – воскликнула Люба. – И… неужели сам Георгий Генрихович?

– Собственной персоной, – сказала Марина. Настя приподнялась на цыпочки посмотреть снимок.

– Кто этот, мам?

– Хозяин особняка, находившегося на месте нашей школы.

– Похож на Марину Фаликовну.

– И правда, – рассмеялась Люба. – Откуда у тебя эта фотография?

– Из семейного архива.

– В каком смысле?

– В таком, – сказала Марина, поглаживая Настю по волосам, – что Стопфольд – мой прапрадед.

– Быть не может, – охнула Люба.

– Три поколения моих предков жило на этом холме. В восемьсот седьмом Августа Стопфольд переехала в Петербург, забрав с собой единственную дочь брата, племянницу Наталью. Мою прабабушку. Наталья Георгиевна умерла в сорок третьем. Ее дочь сменила фамилию.

– Ты – Стопфольд?

– Каюсь.

– И ты молчала? Скрывала от своих подруг?

– Стеснялась слегка. И боялась, что мне не поверят, сочтут выдумщицей. Человек с фамилией «Крамер» – потомок коллежского асессора. Звучит смешно.

– Марина Фаликовна, – спросила Настя, – вы – дворянка?

– Ага, немного. Только, девочки, это между нами. А то начнут обсуждать. Я уже привыкла к прозвищу «Шариковна», не хочу иных.

– Ваше высокоблагородие, – поклонилась Люба, – как скажете.

Любу надолго не хватило. В последний день осени к Марине забежала негодующая Кузнецова.

– Ну спасибо, подруга! Мне, учителю истории, не призналась!

– Ольга Викторовна, что мне, при знакомстве уточнять: «родовая дворянка»?

– Естественно! Чтобы помнили. Чтобы если Каракуц решит снова выпендриваться, ротик ее пролетарский захлопнуть.

– Какая тут аристократия, – усмехнулась Марина, – бабушка всю жизнь проработала в продуктовом. Дед – водитель.

– А профиль-то! Профиль, кожа, глазища. Нет, происхождение не скрыть.

Марина отшучивалась, краснея. Кузнецова вытащила из сумки тетрадь в светло-коричневой кожаной обложке.

– Это тебе.

– Что это? – Марина открыла тетрадку. Пожелтевшие страницы испещрили тесные строчки. Написано чернилами, кое-где поплывшими, летящим разборчивым почерком. Палец Марины скользнул по бублику буквы «о», по «ятям» и отмененным «i».

– Дневник Георгия Стопфольда, – торжественно сказала Кузнецова.

– Откуда? – изумленно спросила Марина.

– Мама нашла его в подвале, когда старое здание сносили. Среди книг. Неплохо сохранился, а?

– Превосходно. – Марину заворожили чернильные витки, кляксы на полях.

– Дарю.

– А почему он не в музее? – Марина оторвалась от дневника.

– Мама не желала его обнародовать. Спрятала на антресоли. Говорила: мы многим обязаны Георгию Стопфольду. Он приютил нас в своих стенах. А дневник… видишь, первая половина страниц вырвана. То, что осталось, – последний год жизни. Прочитав его, мама решила, что это – фантастическая повесть, написанная от лица Стопфольда. Но это – хроника безумия человека, не справившегося с потерей жены.

– Я знала, – произнесла Марина, – что Стопфольд перед смертью впал в депрессию.

– Он сошел с ума, – сказала Ольга Викторовна. – Он считал, что замуровал в подвале демона.