Сначала был человек по имени Уинстон Дуарте. А потом его не стало.

Последний момент был банален. Он находился в своем личном кабинете в самом сердце Государственного здания, сидя на диване. Его стол - из лаконского дерева с зерном, похожим на осадочную породу, - был оснащен встроенным экраном, на котором отображались тысячи различных отчетов, претендующих на его внимание. Часовой механизм империи медленно двигался вперед, и каждый оборот колеса делал механизм немного более плавным и точным. Он просматривал отчеты по безопасности с Оберона, где губернатор, реагируя на насилие сепаратистов, начал вербовку местных жителей в силы безопасности системы. Его собственная дочь, Тереза, отправилась в одно из своих незаконных приключений за пределами территории. Уединенные походы на природу, которые, по ее мнению, находились вне поля зрения лаконской службы безопасности, были важны для ее развития, и он смотрел на них не только снисходительно, но и с гордостью.

Совсем недавно он рассказал ей о своих амбициях: она должна присоединиться к нему в качестве второй пациентки Паоло Кортасара, чтобы ее сознание открылось и углубилось, как у него, чтобы она жила, возможно, не вечно, но, по крайней мере, бесконечно долго. Через сто лет они все еще будут руководить человеческой империей. Тысяча. Десять тысяч лет.

Если.

Это было ужасное давление, стоящее за всем этим. Непреодолимое "если". Если он сможет противостоять человеческой привычке к самодовольству. Если он сможет убедить огромное, бессвязное скопище людей, которым было человечество, что они должны предпринять действия, чтобы избежать участи своих предшественников. Либо они сделают все необходимое, чтобы понять и победить тьму по третью сторону кольцевых врат, либо погибнут от ее руки.

Эксперименты в системе Текома были похожи на все критические шаги, пройденные за всю историю человечества. С тех пор как первое млекопитающее решило подняться на задние лапы, чтобы видеть над травой. Если бы это сработало, это изменило бы все снова. Все изменило все, что было до этого. Это было наименее удивительной вещью в жизни.

В эти последние мгновения он потянулся за чаем, но заметил с помощью одного из странных новых чувств, которыми наделил его доктор Кортасар, что чайник уже остыл. Осознание молекулярной вибрации было аналогично физическому ощущению тепла - оно измеряло ту же материальную реальность, но простое человеческое чувство было похоже на игру ребенка на свистке по сравнению с огромным, симфоническим новым осознанием Дуарте.

Наступил последний момент.

 

В тот момент, когда он решил позвонить своему камердинеру, чтобы тот принес свежий чайник, и протянул руку к пульту управления, сознание Уинстона Дуарте разлетелось на части, как охапка соломы во время урагана.

Была боль - сильная боль - и был страх. Но не осталось никого, кто мог бы его почувствовать, и он быстро угас. Не было сознания, не было шаблона, некому было думать о мыслях, которые то появлялись, то исчезали. Что-то более тонкое - более изящное, более утонченное - должно было умереть. Цепочка повествования, которая считала себя Уинстоном Дуарте, была разорвана на части, но плоть, в которой он находился, - нет. Тончайшие потоки энергии в его теле попали в бурю невидимой турбулентности, лишившись согласованности. А затем, никем не замеченные, они стали замедляться и затихать.

Тридцать триллионов его клеток по-прежнему получали кислород из сложной жидкости, которая была его кровью. Те структуры, которые были его нейронами, сходились друг с другом, как собутыльники, сгибающие локти в бессознательной синхронности. Что-то было, чего не было. Не старая вещь, а узор, который поселился в пустом пространстве, которое он оставил после себя. Не танцор, а танец. Не вода, а водоворот. Не человек. Не разум. Но что-то.

Когда осознание вернулось, оно сначала проявилось в цветах. Синий, но без слов для синевы. Потом красный. Потом белый, который тоже что-то означал. Фрагмент идеи. Снег.

Появилась радость, и она длилась дольше, чем страх. Глубокое, бурлящее чувство удивления несло себя, не имея ничего, что могло бы его нести. Узоры поднимались и опускались, сходились и распадались. Те, что распадались медленнее, иногда вступали в отношения друг с другом, и иногда это заставляло их существовать еще дольше.

Подобно младенцу, который медленно переводит осязание, зрение и кинестезию в то, что еще не называется "ногой", обрывки осознания касались вселенной, и начало формироваться нечто похожее на понимание. Нечто ощущало свою громоздкую, грубую физическую силу, когда проталкивало химические вещества в огромные промежутки между клетками. Оно ощутило сырую, открытую вибрацию, окружавшую кольцевые врата, соединявшие миры, и подумало о язвах и изъязвлениях. Оно что-то чувствовало. Оно что-то думало. Оно помнило, как помнить, а потом забыло.

Была причина, была цель. Что-то оправдывало зверства, чтобы избежать еще худших. Он предал свой народ. Он участвовал в заговоре против миллиардов. Он обрек преданных ему людей на смерть. Была причина. Он помнил ее. Он забыл. Он вновь открыл для себя великолепный блеск желтого цвета и посвятил себя чистому переживанию этого.

Он слышал голоса как симфонии. Он слышал их как шарлатанов. Он с удивлением обнаружил, что он существует и что это он. Он должен был что-то сделать. Спасти человечество. Что-то до смешного грандиозное в этом роде.

Он забыл.

Вернись. Папа, вернись ко мне.

 

Как в детстве, когда она была маленькой и он спал рядом с ней, он по привычке переключился на нее. Его дочь зарычала, и он проснулся, чтобы его жене не пришлось этого делать. Его рука была в ее руке. Она что-то сказала. Он не мог вспомнить слова, поэтому посмотрел назад во времени, туда, где она их произнесла. Доктор Кортасар? Он собирается убить меня.

Это казалось неправильным. Он не знал, почему. Буря в другом месте была то громкой, то тихой. Это было связано. Он должен был спасти их от того, что было в буре, что было бурей. Или от их собственной слишком человеческой природы. Но его дочь была там, и она была интересной. Он мог видеть, как ее мозг, ее тело проникает в беду. Боль в ее крови ароматизировала воздух вокруг нее, и он хотел. Он хотел успокоить ее, утешить. Он хотел исправить все, что было для нее плохо. Но самое интересное, впервые он хотел.

Странное ощущение того, что он чувствует эти вещи, привлекло его внимание, и он сместил фокус. Он взял ее за руку и пошел бродить. Когда он вернулся, он все еще держал ее за руку, но она была уже другой. Нам просто нужно просканировать вас, сэр. Это не больно.

Он вспомнил доктора Кортасара. Он собирается убить меня. Он отмахнулся от Кортазара, надавив на пустое пространство между крошечными частицами, которые делали его физическим существом, пока тот не рассыпался, как пыль. Вот так. Это было исправлено. Но это усилие утомило его и заставило тело болеть. Он разрешил себе дрейфовать, но даже при этом заметил, что дрейф стал меньше. Его нервная система была разрушена, но она продолжала срастаться. Его тело продолжало настаивать на том, что даже если оно не может продолжать, оно может продолжать. Он восхищался этим упрямым отказом умереть, как будто это было что-то вне его самого. Бездумный и физический импульс двигаться вперед, решимость каждой клетки двигаться вперед, упрямая потребность продолжать существование, для которой даже не требовалось воли. Все это что-то значило. Это было важно. Он просто должен был вспомнить, как. Это было связано с его дочерью. Это было связано с ее безопасностью и здоровьем.

Он вспомнил. Он помнил, что был мужчиной, который любил своего ребенка, и поэтому он помнил, что был мужчиной. И это была более прочная веревка, чем амбиции, на которых была построена империя. Он помнил, что сделал себя не человеком, а чем-то другим. Что-то большее. И он понимал, как эта чуждая сила одновременно ослабила его. Как грубая и безапелляционная глина его тела удержала его от уничтожения. Меч, уничтоживший миллиард ангелов, причинял неудобства лишь приматам в их пузырьках металла и воздуха. А человек по имени Уинстон Дуарте, находившийся на полпути между ангелом и обезьяной, был сломлен, но не убит. Осколки нашли свой собственный путь.

Был и еще кто-то. Человек с сухими руслами рек в голове. Еще один человек, которого изменили. Джеймс Холден, враг, который поделился своим врагом, еще до того, как Уинстон Дуарте сломался, а сломавшись, стал.

 

С бесконечным усилием и осторожностью он втягивал невыносимую необъятность и сложность своего осознания внутрь, внутрь и внутрь, сжимая себя в то, чем он был. Голубой цвет превратился в цвет, который он знал как человек. Ощущение бури, бушующей по ту сторону, насилия и угрозы, исчезло. Он почувствовал теплое, пахнущее железом мясо своей руки, которая ничего не держала. Он открыл глаза, повернулся к пульту управления и открыл соединение.

"Келли", - сказал он. "Не могла бы ты принести мне свежий чайник?"

Пауза была меньше, чем можно было ожидать при данных обстоятельствах. "Да, сэр", - сказала Келли.

"Спасибо". Дуарте отключил связь.

В его кабинете стояла медицинская кровать с матрасом из пенополиуретана для предотвращения пролежней, но он сидел за своим столом, как будто и не покидал его. Он оглядел свое тело, отмечая его слабость. Тонкость мышц. Он встал, сцепил руки за спиной и подошел к окну, чтобы посмотреть, сможет ли он. Он смог.

Снаружи шел мелкий, звонкий дождь. На дорожках были лужи, а трава была яркой и чистой. Он потянулся к Терезе и нашел ее. Ее не было поблизости, но она не была в беде. Это было похоже на то, как она снова блуждает по дикой природе, только без искусственного объектива камер. Его любовь и снисходительность к ней были огромными. Океанической. Но это не было настойчивостью. Самым верным выражением его любви была его работа, и поэтому он обратился к ней, как будто это был любой другой день.

Дуарте достал резюме, как делал это в начале каждого утра. Обычно оно занимало страницу. Этот был на целый том. Отсортировав по категориям, он выбрал тему, посвященную состоянию движения через кольцевое пространство.

В его отсутствие дела шли, мягко говоря, неважно. Научные отчеты о потере станции Медина и "Тайфуна". Военные анализы осады Лаконии, потери строительных платформ. Сводки разведки о растущей оппозиции в широко разбросанных системах человечества и о попытках адмирала Трехо удержать мечту империи вместе без него.

Вскоре после смерти матери Тереза решила приготовить ему завтрак. Она была так молода, так неспособна, что у нее ничего не получилось. Он вспомнил корочку хлеба, намазанную джемом, и кусочек нерастопленного масла, лежащий на ней. Сочетание амбиций, привязанности и пафоса было по-своему прекрасным. Это было такое воспоминание, которое сохранилось потому, что любовь и смущение так идеально сочетались друг с другом. Здесь было то же самое.

Теперь он ясно осознавал пространство кольца. Он мог слышать его отголоски в ткани реальности, как будто прижимал ухо к палубе корабля, чтобы узнать состояние его привода. Ярость врага была для него сейчас так же очевидна, как если бы он мог слышать его голоса. Крики, разрывающие то, что не было воздухом, в том, что не было временем.

"Адмирал Трехо", - сказал он, и Антон вздрогнул.

Шла пятая неделя комбинированного пресс-тура Трехо и покорения системы Сол. Он сидел в своей каюте, измотанный после долгого дня, проведенного за рукопожатиями и речами с местными лидерами и чиновниками. Он был видимым лицом почти свергнутой империи, следя за тем, чтобы никто не узнал, как близко он подошел к тому, чтобы потерять все. После тяжелых недель, проведенных в Лаконии, это было утомительно. Ему не хотелось ничего, кроме крепкого напитка и восьми часов в своей постели. Или двадцати. Вместо этого он разговаривал по видеосвязи с Генеральным секретарем Дюше и его марсианским коллегой, оба они находились на Луне и достаточно близко, чтобы световая задержка не мешала. Политики лгали сквозь улыбки. Трехо угрожал.

"Конечно, мы понимаем необходимость скорейшего запуска орбитальных верфей. Восстановление нашей общей обороны имеет решающее значение", - сказал Дюше. "Но учитывая беззаконие, которое последовало за недавним нападением на Лаконию, наша первая забота - это безопасность объектов. У нас должны быть гарантии, что ваши корабли смогут защитить эти ценные активы. Мы не хотим просто нарисовать на себе мишень, в которую будут целиться подпольщики".

Из вас только что выбили все дерьмо, взорвали ваши заводы, вы потеряли два самых мощных линкора и пытаетесь удержать империю. У вас достаточно кораблей, чтобы заставить нас работать на вас?

"Мы потерпели неудачу, это правда", - проворчал Трехо, как он иногда делал, когда злился. "Но нет причин для беспокойства. У нас более чем достаточно эсминцев класса "Пульсар", чтобы обеспечить полную безопасность системы Сол".

Я только что отвоевал у вас две дюжины таких кораблей, и у меня есть еще хренова тонна таких кораблей, которые я могу вызвать, если понадобится, так что, блядь, делайте то, что я вам говорю.

"Прекрасно это слышать", - сказал марсианский премьер-министр. "Пожалуйста, передайте высокому консулу, что мы приложим все усилия, чтобы выполнить его производственный график".

Пожалуйста, не надо ковровых бомбардировок наших городов.

"Я передам ему", - ответил Трехо. "Верховный консул ценит вашу поддержку и преданность".

Дуарте - слюнявый болван, но если вы дадите мне корабли, чтобы удержать империю, мне не придется стеклить ваши чертовы планеты, и, возможно, мы все выиграем.

Трехо отключил связь и откинулся в кресле. Бутылка виски в шкафу мягко звала его. Свежезастеленная постель звала куда громче. У него не было времени ни на то, ни на другое. Подполье все еще буйствовало в тринадцати сотнях систем и даже больше. И это была только его человеческая проблема. После этого оставалось разобраться с вратами, и то, что в них находилось, продолжало отключать разум в целых системах по очереди, выискивая способы истребления человечества.

Никакого покоя для злых. Нет покоя для добрых.

"Соедините меня с представителем Ассоциации Миров, система Сол. Я не помню ее имени", - сказал он. Никто не слышал его, кроме корабля.

На его экране вспыхнуло "СВЯЗЬ". Время для новых улыбок лжи. Больше завуалированных угроз. Больше - и он использовал это слово как эпитет - дипломатии. "Адмирал Трехо", - произнес голос у него за спиной. Голос был знакомым, но настолько неожиданным, что его сознание пошатнулось, пытаясь определить его. У него возникла короткая иррациональная мысль, что его атташе все это время прятался в его комнате и только сейчас решил показать себя.

"Антон", - произнес голос, более низкий и интимный, как у друга. Трехо повернулся в кресле лицом к комнате. Уинстон Дуарте стоял у изножья кровати, заложив руки за спину. Он был одет в свободную повседневную рубашку и черные брюки. Обуви на нем не было. Его волосы были взъерошены, как будто он только недавно проснулся. Он выглядел так, будто действительно был там.

"Тревога", - сказал Трехо. "Эта комната. Полная проверка".

Дуарте выглядел страдающим. "Антон", - повторил он.

За миллисекунды корабль прочесал каждый сантиметр его каюты в поисках кого-либо или чего-либо, что не должно было там находиться. Экран сообщил ему, что в комнате нет ни подслушивающих устройств, ни опасных химикатов, ни несанкционированных технологий. Кроме того, он был единственным человеком в ней. Корабль спросил, хочет ли он, чтобы ему ответили вооруженные сотрудники службы безопасности.

"У меня инсульт?" - спросил он у призрака.

"Нет", - ответил Дуарте. "Хотя вам, наверное, следует больше спать". Призрак в его комнате пожал плечами, почти извиняясь. "Смотри. Антон. Ты сделал все, что от тебя требовалось, чтобы удержать империю. Я видел отчеты. Я знаю, насколько трудной была эта работа".

"Тебя здесь нет", - сказал Трехо, утверждая единственно возможную реальность вопреки лжи, которую говорили ему его чувства.

"То, что означает "здесь", стало для меня странно гибким", - согласился Дуарте. "Как бы я ни ценил твою работу, теперь ты можешь отступить".

"Нет. Это еще не конец. Я все еще борюсь за сохранение империи".

"И я ценю это. Правда. Но мы бежим не по той дороге. Мне нужно немного тишины, чтобы все обдумать, но теперь я вижу все лучше. Все будет хорошо".

Потребность услышать эти слова - поверить в них - хлынула на Трехо как поток. Когда его впервые поцеловала возлюбленная, это было не так ошеломляюще, как сейчас.

Дуарте улыбнулся веселой и меланхоличной улыбкой. "Мы с тобой построили империю, охватывающую всю галактику. Кто бы мог подумать, что мы мыслим слишком мелко?"

Изображение, иллюзия, проекция, что бы это ни было, исчезло так внезапно, словно пропущенный кадр в фильме.

"Пошел я", - ни к кому не обращаясь, сказал Трехо. На экране над его столом все еще мигал сигнал тревоги. Одной рукой он нажал на кнопку связи.

"Сэр", - сказал дежурный офицер. "Мы получили активный сигнал тревоги из вашей каюты. Вы хотите..." "У вас есть пять минут, чтобы подготовиться к максимальному сжиганию кольца."

"Сэр?"

"Объявите тревогу", - сказал Трехо. "И усадите всех на диваны. Мы должны вернуться в Лаконию. Сейчас же."