Анна Долгарева
(Санкт-Петербург – Луганск)

«Восходила, сияла над ней звезда…»

 
     Восходила, сияла над ней звезда,
     подо льдом шумела живая вода,
     просыпались деревни и города,
     напоенные светом новой звезды.
     Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
     по-над полом тихо ползла туда,
     где сидела она, на руках дитя
     обнимая. Снаружи мороз, свистя,
     запечатывал накрепко все пути,
     чтоб чужой человек не сумел прийти.
     На дверных петельках темнела ржа.
     И она сидела, Его держа,
     и она бы молила Его не расти,
     чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
     оставаться не Богом – ее дитём,
     не ходить этим страшным терновым путём,
     оставаться маминым счастьем, днем
     абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
     и никакой Голгофы вовек.
     Чтоб – как у всех, чтоб не знать никогда
     этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
     Но уже восходила над ней звезда
     и уже торопились в дорогу волхвы.
     И уже всё пело про Рождество.
     Потому не просила она ничего,
     только всё целовала ладошки Его
     и пяточки круглые у Него.
 

«Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе…»

 
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать —
не бойся падать.
 

«Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак…»

 
Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак.
Тощий. Нашивка «Вооруженные силы».
Поезд идет на Лугу. Мелькает овраг,
сосны, болота и вечер пасмурно-синий.
 
 
Мальчик в пикселе спит, качаясь, словно бычок,
словно доска кончается. Чай проносят.
Русоголов, острижен и краснощек,
едет через болота и через осень.
Господи, усыновить бы. Вот всех бы, всех.
 
 
Стать бы большой, до неба, и чтоб руками
всех заслонить. Под черный болотный камень
речка течет. Заяц меняет мех.
Осень кончается. Белка тащит орех.
 
 
Усыновить бы. Остановить бы. Спи,
пиксельный мальчик. Пускай электричка едет,
дождь проникают к корням деревьев в глуби,
пусть тебе снятся будущие победы.
 
 
Славный мой, лопоухий. Туман вдали —
так бы и ехать мимо маленьких станций.
Все мы уже в раю – нам бы в нем остаться.
Черные речки да рыбаки у мели.
Дождь вымывает кости из-под земли
 

«Нам делали манту, и мы его мочили…»

 
нам делали манту, и мы его мочили,
опасливо, тайком, эксперимента для.
мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,
 
 
всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья на ржи, как вольный белый стих.
 
 
и выросли для войн – вот орден, вот и крестик,
мы соль земли, и мы – ее же перегной.
храни же нас, Господь, в сухом прохладном месте
в коробке с прочей оловянной солдатней.
 

«Когда наступает август, выходят лисы…»

 
Когда наступает август, выходят лисы,
выходят из лесов на дороги.
Лисы худы, лохматы и тонконоги,
к августу они устают торопиться и злиться.
На дорогу падают желтые яблоки,
они похожи на лица.
 
 
Предчувствие осени – это предчувствие смерти.
Лисы выходят на дороги и там умирают.
Фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.
Мокрые асфальтовые километры
тянутся за горизонт, до земного края.
 
 
К осени дороги усыпаны мертвыми лисами,
мертвыми листьями,
мертвыми яблочными лицами.
Фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,
новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,
ветер качает подсолнуха желтый глаз,
он глядит за лисами, за фурами, за луною,
как вечный свидетель закономерного упокоя,
как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий: «Жди»,
Мертвые лисы молча лежат на дорогах.
Едут фуры.
Идут дожди.
 

Марина Бережнева
(Донецк)

«На фронтире солнце обычно садится рано…»

Александру Сигиде

 
На фронтире солнце обычно садится рано.
Ночь приходит быстро – темна и обильна росой.
В облаках закатных зияет отверстой раной
Полость неба, светит белесою полосой.
 
 
На фронтире лето к окопам почти подкралось.
И в зелёнке – самое время для соловьёв.
Им немного тихих минут для песен осталось —
Тишина недолга, молчание меж боёв
 
 
Может, сутки длится, может быть – пару суток.
Соловьи, спешите – весна на фронтире строга!
Глубоко и ярко нам здесь открывают сути
Смысла жизни, измены, любви, не любви, врага…
 
 
На фронтире ветер несёт ароматы мяты.
Холодок её – для горячих голов и губ…
И в степи шумит, и стучит в жестяные латы
Уцелевших крыш, уцелевших ворот и труб…
 
 
Засвистит в проём, что раззявлен побитой крышей,
Занесёт в руины горсть желтеющих лепестков.
И утащит верх, поднимая всё выше, выше
Влагу слёз скупых – пополнить запас облаков.
 
 
Над фронтиром небо – перевёрнутой синей чашкой.
Наполняют чашку облака из слёз и росы.
 
 
На фронтире ходит то в «горке», то в «цифре» Сашка,
Улыбаясь редко в пшеничной масти усы…
 
 
Над фронтиром бушует весна, и чтоб ты не пророчил,
За весною – лето, и осени дни придут.
Знаешь, просто – жить, не солдатом, поэтом хочет
Ополченец Сашка, и мира фронтиры ждут…