Глава 8
Ручка заедала, но опустить стекло получилось. В лицо ударил ветер. Запахло далекой водой и лесом.
– Кстати, – заговорил Юджин, впервые, как они выехали из города, – ты все-таки объяснишь, что это было?
– Что было? Когда и где? – раздраженно отозвался Матвей. Он терпеть не мог, когда старик вот так замолкал!
– Возле магазина, – терпеливо ответил Юджин. – Два с половиной часа назад.
– А у тебя склероз?
– Ты подверг ненужному риску людей.
От возмущения Матвей не сразу нашелся что ответить.
– Я?! Вообще-то я их спас! И хоть бы кто спасибо сказал!
Юджин посмотрел на него мельком.
– Вот как? А тебе не приходило в голову, что бандиты могли начать стрелять не в тебя, а в заложников?
– Но они же не стали!
– Не успели, – поправил Юджин. – Полицейские оказались профессионалами. Только благодаря им обошлось без жертв.
– Ага, они, значит, молодцы, а я, по-твоему, безответственный дурак?
– В данном случае – да. Если бы не сработал четко снайпер, если бы не начали вовремя захват – перестреляли бы всех. Кроме тебя, ты же неуязвим.
Матвей отвернулся к окну. Было очень обидно, даже в горле скребло. Сделал, называется, доброе дело. Да пошли они все!
Машину тряхнуло на колдобине, и Юджин тихонько ругнулся.
– Какого черта мы тащимся на этой рухляди? – процедил Матвей. – Нельзя было поменять?
– На таких дорогах… А, леший!.. И потом, я к ней привык, ты же знаешь.
– Ну и глупо. Я, может, завтра на поезд пересяду. И что, следом на этой тарантайке потащишься?
Машину снова подбросило, что-то брякнуло в багажнике.
– Поезда отсюда не идут, – сказал Юджин. – Только электрички раз в сутки… осторожно!
Он крутанул руль так, что занесло на обочину. Матвея швырнуло вперед, едва успел выставить руку. Из леска им наперерез вылетел мотоцикл. Оглушительно чихнул выхлопной трубой, хлестнул щебнем из-под колес и умчался, подскакивая на буераках. Водитель даже не оглянулся.
– Фу ты, черт! – Юджин осторожно вывел машину обратно на дорогу. Посмотрел на Матвея и сказал с укором: – Ты бы хоть иногда пристегивался.
Матвей потер локоть и язвительно поинтересовался:
– Зачем? Я же неуязвим!
– Угу. Сильно ушибся?
– Твоими молитвами!
Уже завечерело, когда выехали к реке. Медленно текла вода между широко раздавшимися берегами. Слева тянулась полоска топи, заросшая камышом. Справа виднелась утоптанная площадка, на которой отпечатались рубчатые следы шин. Дорога упиралась в дощатый причал. Моста не было.
Юджин остановил машину.
– Здорово, – с сарказмом заметил Матвей. – Не знал, что у нас амфибия.
Он вылез, громко хлопнув дверцей.
Замолчал мотор, и стало слышно, как орет лягушачий хор. Плеснула рыба, пошли круги по воде.
На той стороне реки тоже был причал, и к нему притулилось странное четырехугольное сооружение, похожее на плот-переросток. Выше по склону стояла будочка, в ней горел свет. Мимо будочки ползла дорога, петляя, точно ее прокладывал пьяный.
– Ну, и дальше?
– Это паром. – Юджин тоже выбрался наружу и прихлопнул на щеке комара. – К нему должен прилагаться паромщик.
Матвей, сощурившись, попытался разглядеть деревню, но ее загораживал лесок – сосны, осинки, а у самой воды тальник.
За спиной взревел гудок. Юджин подождал несколько секунд и нажал на клаксон еще раз. Замолчали испуганные лягушки. С той стороны донеслись голоса, обрывки музыки – и только.
– Здорово, – снова сказал Матвей.
Он стянул футболку и расстегнул джинсы.
Юджин забеспокоился:
– Куда? Застудишься.
– Ага, простыну, заболею и умру.
Нырнул Матвей прямо с дощатого настила. Царапнули живот водоросли. Противно! Словно утопленники пальцами поскребли. Сверху вода прогрелась, но снизу осталась ледяной, и Матвей старался не уходить на глубину. Мешало солнце – низкие лучи били в лицо, заставляя жмуриться. Чем ближе к берегу, тем грязнее становилась вода; дно здесь было илистое, топкое.
Матвей уцепился за край парома, подтянулся на руках и перебросил тело через бортик. Больно ударился коленом, даже солнце в глазах раздробилось на мелкие осколки.
– Зараза!
На коже бисеринками выступили алые капли. Смахнул их ладонью.
Паром поскрипывал под ногами. От непонятного механизма с длинной рукоятью воняло солидолом. Рядом валялся тулуп, весь в пятнах.
Дикие люди! Зачем им тулуп весной?
Матвей перепрыгнул на пристань и задрал голову, вглядываясь в будку. Похоже, хозяина не было. Пойти поискать в деревне? Или подождать здесь? Он оглянулся: Юджин стоял у воды, приложив от солнца ладонь козырьком. Другой рукой старик упирался в поясницу, видно, опять разболелась. Матвей дернул плечом и сошел на берег. На песке лежала глубокая тень, холодила подошвы. Оскальзываясь, взобрался выше и уселся на траву. Голую спину щекотала ветка тальника.
В деревне, кажется, праздновали. Слышались голоса, смех, музыка. Интересно, какой сегодня день недели?
Матвей сорвал листок, облизнул и прилепил на ободранное колено.
Примолкшие было лягушки заорали снова, звуки хорошо разносились по реке. Юджин отвернулся и, спрятав зажигалку в ладони, раскуривал папиросу. Машина рядом с ним казалась уставшим бегемотом с грязным, запыленным брюхом.
Матвей зябко поежился. Солнце совсем увалилось за деревню, в тени было холодно, и кожа пошла пупырышками. Саднило колено. «Ничего, подождет», – ожесточенно подумал Матвей, глядя, как курит Юджин. Старик привалился к капоту и стряхивал пепел себе под ноги.
Зашуршал тальник. В кустах за паромом кто-то сдавленно хихикнул и снова затаился.
Блеснула слюдяными крыльями ранняя стрекоза. Сделав вираж, она примерилась и вцепилась лапками в листик. Закачалась у Матвея перед лицом, так близко, что можно было различить ворсинки на ее тельце. Огромные фасеточные глаза смотрели высокомерно и непроницаемо. Стрекоза была похожа на доктора Каплейкехера.
– Дура, – беззвучным шепотом сказал ей Матвей.
На стрекозу это не произвело впечатления.
Громче послышались голоса: выше по течению, за излучиной, к реке спускались девушки. Кто-то взвизгнул.
– Держись!
– Ай, юбка!
– Вон корень торчит.
– Тише, девочки, тише!
Смешки в ладонь. Плеснула вода. Еще раз.
Медленное течение вынесло из-за поворота венки из одуванчиков. Тянулись за ними намокшие ленты: красные, голубые, зеленые. Венки приблизились было к парому, но их закрутило течением и оттолкнуло.
Затрещали ветки. Выметнулось полуголое тело и шумно упало в воду. Засвистели, загорланили. Из кустов вылетели еще парни. Вскипела река. Кто-то уже лез обратно с венком в руках. Возмущенно пищали в отдалении девушки.
Парни, пошуровав в кустах, умчались в сторону деревни. Там набирал силу праздник, и музыка из проигрывателей соперничала с хоровым пением.
Юджин на той стороне реки сидел в машине, приоткрыв дверцу. Света от лампочки в салоне хватало, чтобы читать газету. «Угробит аккумулятор», – сердито подумал Матвей. Подождал еще, но Юджин продолжал неторопливо переворачивать листы. Вот он достал термос, налил чаю и поставил кружку на приборную панель.
Матвей поднялся и снова спустился к парому. Посмотрел внимательнее на механизм, от которого воняло солидолом. Кажется, все просто. Навалился на рукоять. Заскрежетало, загремела в воде цепь, но барабан не провернулся и наполовину, застрял. Зараза! Матвей подергал рукоять, вызывая противные звуки: казалось, кто-то клацает железными зубами.
– Эй, чего творишь?
По склону спускался мужик в майке и брезентовых штанах. Сивая борода его агрессивно топорщилась.
– А ну стой! Хулиганье, еть вашу…
Матвей бежать и не собирался.
Мужик запрыгнул на паром – качнуло, хлюпнуло под настилом – и потянул руку, намереваясь схватить за ухо.
– Будут тут еще!..
Матвей посмотрел паромщику в глаза.
Толстые пальцы в синих наколках растерянно шевельнулись в воздухе.
– А? Ты это, чей такой взялся? – сбавил тон паромщик.
– Нам нужно переехать. – Матвей качнул головой, показывая на машину.
Мужик обернулся. Юджин, заметив это, нажал на клаксон.
– Так это, того… поздно уже.
– Ну и что?
Паромщик кашлянул. От него явственно несло водкой и луком.
– Так… Нету больше никого. Чего мне, одних везти?
– Мы все оплатим.
Мужик сунул руку под майку и поскреб живот.
– Ну, заплатите, так чего это… не переехать.
Он выудил из кармана ключ, такой огромный, что было непонятно, как под его весом не сваливались штаны.
– Сейчас, того, отопру и поедем. Ты тута подождешь или опять туда?
– Туда, – сказал Матвей.
Кажется, мужику это не понравилось, но возражать он не стал, только сплюнул в воду.
Двигался паром неторопливо, поскрипывая механизмом.
Пришвартовавшись, мужик махнул рукой:
– Загоняй!
Паром слегка просел, когда на него въехала машина.
Юджин заглушил мотор и вышел.
– Вечер добрый.
– Вам тоже не хворать.
Матвей на голоса не обернулся. Сидел, положив подбородок на колени, и смотрел на комара. Тот потоптался на локте, примеряясь, куда воткнуть хоботок, потом перебежал к запястью, но и там не решился. Взлетел, прозвенев над ухом.
На плечи опустилась ветровка, сразу стало теплее. Матвей сбросил ее резким движением.
– Толку? У меня трусы мокрые.
– Возьми в чемодане сухие.
– А че, трудно было их сразу достать?
– Нет. Вот сам это и сделай.
Пришлось встать и открыть багажник. Замок на чемодане заело, Матвей рванул его, едва не выворотив. Да что за день такой!
Мокрые трусы он скомкал и швырнул на середину реки. Переоделся, сердито дергая локтями.
– У вас праздник? – спросил паромщика Юджин. Фонарь на корме подсвечивал его лицо снизу, резче выделяя морщины.
– Так это, Девкин день, весна на переломе. В городе-то подзабыли, а у нас ничего, гуляют.
Причалили. Мужик загремел цепью, продергивая через звенья дужку замка.
– Остановиться у кого на ночь можно?
– На том краю спросите Ванду. Забор синий. Бобылкой живет, глядишь, пустит.
– Спасибо.
Юджин дождался, когда Матвей сядет в машину, и завел мотор.
Выехали на дорогу. Щебенка с шорохом осыпалась из-под колес. Заваливало вправо, колея там почему-то была глубже. Юджин сосредоточенно выкручивал руль. Смотрел он только вперед и, даже когда автомобиль выровнялся, продолжил молчать.
– Ну хорошо! – не выдержал Матвей. – Я вел себя как безответственный дурак! Устраивает?
– Меня? – удивился Юджин.
Матвей сжал губы, чтобы не выругаться.
– Ты сегодня другая, – сказал Ник.
– Конечно! – согласилась Таня. – Смотри, какое солнце!
Каменный Сент-Невей нагревался, и даже в лиловой тени не было зябко. В прозрачном небе виднелся золотой шпиль с ангелом. Пахло тополиными листьями и ветром с Лады. Таня легко ступала в открытых туфельках, чувствуя сквозь подошву теплые булыжники мостовой. Замирало сердце: Ник то и дело касался ее плеча своим, и сейчас их разделяли не плащ и мундир, а лишь тонкая ткань блузки и рубашки.
– У тебя глаза светятся, – сказал Ник.
– Просто я очень люблю весну. Когда еще не лето, а вот-вот на самом его краешке.
Таня была свободна – на целый месяц! Целый месяц ей не нужно думать про старшего лейтенанта Сайгара! А еще ее эскизы похвалил сам Феликс Эдгар, оставил после урока и долго рассматривал альбом. Таня волновалась, что Ник не дождется, но он стоял у ограды, придерживая накинутый на плечо мундир. Улыбался, глядя, как Таня бежит ему навстречу. В последний момент она вспомнила, что девушка должна быть скромной, и замедлила шаг.
Пошли, взявшись за руки. Ник сжимал ее пальцы: «Ты здесь? Со мной?» – «Да!»
Потом долго целовались у глухой стены, рядом с мостиком, на котором Таня рассказывала про офицера Растьевского полка. Обдавало жаром от затылка до пяток. Тане казалось, что она тает, становится невесомой – и растекается по рекам и каналам Сент-Невея, сама становится водой, ощущает каждый камень набережной, видит все отражающиеся дома, набирает Ладу-силу и распахивается огромным заливом, где ветер, чайки и слепящее солнце.
– Съездим как-нибудь на залив? – спросила Таня уже на автобусной остановке.
– Конечно.
Она вскочила на ступеньки – одна из последних, за ней еще успела втиснуться молодая пара. Таня прижала ладонь к стеклу, глядя, как уплывает лицо Ника. А те двое тоже не ушли с площадки, обнялись, и парень что-то зашептал девушке. Их счастье было похоже на хрустящие вафли со взбитыми сливками, оно пахло корицей и немножко, совсем чуть-чуть, острым перцем. Так интересно, сладкое с перцем…
«Что я делаю!» – У Тани пресеклось дыхание. Она сама не поняла как, но откусила кусочек чужого счастья.
– С вами все в порядке? – с тревогой спросила женщина, привстала с сиденья и тронула Таню за плечо. – Девушка!
– Э, да она побелела вся.
– Девушка!
Звуки доносились с трудом, Таня непонимающе смотрела на пассажиров.
– У меня валидол есть! Кому?
– Посадите ее, освободите место.
– Не надо! – рванулась Таня.
Кругом были люди. Лица, голоса, запахи, чувства.
– Выпустите меня! – Она ударилась всем телом о дверь.
Слишком много людей.
Паника – Таня чувствовала это – расходилась от нее волной. Заплакал ребенок. Выкрикнула что-то скандально кондукторша. Выругался мужчина. Женщина, что трогала за плечо, схватилась за сердце и беззвучно шевельнула губами.
Нет! Пожалуйста, нет!
Но как успокоиться, когда ужас взрезает, точно скальпелем, от живота до горла?
– Остановите автобус!
Получается, Сайгар прав?
– Пустите!
Толчок, люди попадали друг на друга. Крики, плач. Двери раскрылись – и Таня выскочила. Метнулась, не глядя, через дорогу. Взвизгнули тормоза. Бросилась в сквер, не разбирая тропинок, туда, где никого нет. Но зашлась в хриплом лае собака, душит себя ошейником. Бежать!..
Таня стояла на углу. Слева сплошным потоком неслись машины, заворачивая через перекресток на Гостиный мост. От них рябило в глазах. Справа, у подножия крепости, загорали на травке студенты, обложившись конспектами.
«Что я делаю, мама?..»
Таня ссутулилась, обхватила себя за локти и побрела на мост.
«Зачем?..»
Вспомнилось, как полгода назад шла здесь с мамой. Тогда казалось: все решила правильно.
… – Нужно такое, чтобы и в маленьком городе нашлась работа, – говорила Таня. – Мам, давай пешком через мост, не хочу толкаться.
По случаю ветреной погоды на остановке скопилась напряженная толпа, готовая любой ценой протиснуться в теплое автобусное нутро. Таня пригладила волосы: казалось, там, в толпе, потрескивает электричество.
– Продует, – сказала мама. – Ты опять без шапки.
Таня помотала головой и взяла у мамы авоську.
– Пошли.
На мосту оказалось не так уж холодно, только ветер уносил слова, и приходилось идти плечом к плечу. Авоська мешала, Таня переложила ее в другую руку.
– Не решай сгоряча. Может, окончишь школу? – неуверенно спросила мама. – В институт с восемью классами не возьмут.
– Ну какой институт, мам? Где? Заочно? Если меня еще будут пускать на сессии. Да и толку с этого заочного.
– Училище разве лучше?
– Да. После него я уже смогу работать. По специальности. Значит, зарабатывать. И еще, мама… Если я останусь в школе, то отсрочка два года. В училище – четыре.
– Потом все равно придется уезжать.
– Да. Но потом.
Они были на самой середине Гостиного моста. Ветер трепал Танины волосы, рвал с головы у мамы платок. Небо стремительно голубело – тучи сбивало, точно отару, и угоняло к заливу. Вспыхнули на солнце купола Морского собора.
– Я хочу остаться, сколько смогу, – твердо сказала Таня, глядя на город. – Нужно только правильно выбрать. Понимаешь? Чтобы меня точно взяли на работу, даже если поселок на три улицы.
– Почему сразу поселок? Поедем к Тасе.
Иногда хотелось просто завизжать. Таня перехватила ручки авоськи, они врезались в ладонь.
– Нет, мама. Ты никуда не поедешь. Ты останешься с Асей и со своим книгохранилищем. Даже не будем это обсуждать.
– Танечка…
– Мам! Вот потом выйдешь на пенсию, тогда и посмотрим.
Об остальном Таня промолчала: тетка Тася может ее и не принять, да и разрешат ли поселиться в Гусь-Савельевском?
– Медицинский? – предложила мама. – Уж сиделкой-то…
– Нет. Не смогу. Точно не мое.
– Торговый и предлагать не хочу, с твоим-то характером.
Таня подавила вздох.
Она всегда была уверена, что успеет выбрать профессию. Когда еще окончит школу!
Хотелось быть как Ася. Чтобы на кафедре, и коллеги обсуждали не соседку Маню, а малоизвестного художника пятнадцатого века. Студенты бы заглядывали. Робкие и почтительные. Или нахальные – юные гении! Чтобы спуститься в запасники, посмотреть на портрет и увидеть не просто лицо, а человека. Знать, как он жил, чем жил.
Еще хотелось быть как мама. Подходить к специальному боксу со строго выдержанной температурой и влажностью. Открывать его серебристым ключиком. И доставать книгу… Вот кто из миллиона жителей Сент-Невея может подержать в руках вещь, пережившую несколько веков? Прикоснуться к переплету и представить монаха, склонившегося с пером над бумагой. Представить его келью. Тишину монастыря. Двор за окном. Мир за монастырской стеной.
А еще хотелось путешествовать. И всегда возвращаться в Сент-Невей.
– Таня, а педагогический?
Ветер спутал волосы, с трудом причесала их пятерней.
– Ну, пусть педагогический.
Подумала: почему бы и нет. В детстве ей нравилось играть в учительницу.
Спустя неделю она снова стояла на мосту. Было не так ветрено, но моросил дождь. Лада казалась сизой. Таня поднесла руки к щекам – горячие. Будто надавали пощечин. Сайгар же просто швырнул ей в лицо бумагу и сказал чуть ли не с жалостью:
– Вот дура-то.
Окаменев, Таня сидела перед его столом.
– Подними, – велел куратор. – Ну?
Наклонилась – волосы упали на лицо, скрыв мокрые ресницы и вспыхнувшие щеки. Листок залетел под стол, пришлось опуститься на корточки. Было видно, как старший лейтенант в нетерпении перебирает начищенными ботинками.
– Чего там ползаешь?
Села, неловко одернув юбку. Сайгар ухмыльнулся: мол, нужны мне твои коленки.
Листок оказался знакомым. Таня поморгала, глядя на расплывающиеся буквы. Только бы не заплакать!
– Ты всерьез думала, тебя пустят детишек учить?
Это было ее заявление. То самое, которое она подала позавчера в училище.
– Девочка, мы контролируем всю абитуру! Чтобы такие твари, как ты, не пролезли. Уяснила?
Таня кивнула. Заговорить она боялась, тогда точно не выдержит – или заплачет, или все-таки ударит Сайгара.
– Скажи спасибо, что я тебя сегодня вызвал. Успеешь еще куда-нибудь сунуться. Возьмешь в секретариате список разрешенных учреждений. Ну?
В руке у нее было заявление, и Таня не понимала, чего хочет Сайгар: чтобы она забрала его или вернула? Для отчетности. Вот, мол, пресек деятельность злобной ведьмы, которая покушалась на будущее нации.
– Что? – спросила она, с трудом пропихивая слова через распухшее горло.
– Говори спасибо и проваливай. Бумагу оставь.
Таня встала, положила заявление на край стола.
– Спасибо.
Повезло, в коридоре было пусто. Вцепилась зубами в костяшки пальцев и беззвучно завыла. Сила, неиспользованная, раскаленная, перегорала в ней. Алая пелена висела перед глазами, и мир через нее казался жутким.
Очнулась Таня здесь, на мосту.
Легла грудью на перила, глянула вниз. Темная вода, мутная из-за мороси. Вот туда бы – с головой.
Но что будет с мамой? С Асей? Они этого не переживут.
А старший лейтенант Сайгар обрадуется.
Нет уж!
Таня выпрямилась и достала из сумки брошюрку – совсем не помнила, как брала ее в секретариате! Листы тут же намокли и склеились. Разлеплять их было сложно, пальцы оставляли черные следы. Потекла фиолетовым печать УРКа. Таня бездумно водила взглядом по строчкам, выхватывая отдельные слова. Потом неожиданно прочитала целиком: «Художественно-прикладное училище».
Вечером, отогреваясь на кухне, Таня говорила маме:
– Разве плохо? Тетка Тася поможет устроиться к ним на фарфоровый завод.
– Тарелки расписывать?
– Пусть и тарелки! Ты вспомни, какие там! На все выставки вывозят! Или к частнику пойду, вон их сколько в Савельевской области. Мам, это всегда заработок. Могу вообще сидеть дома и рисовать, а продукцию сдавать раз в неделю. Все будет хорошо!
… «Вот дура-то», – с ожесточением вспомнила Таня.
Она стояла, упираясь кулаками в перила. За спиной шли люди. Восторженно охали смуглолицые туристы, щелкая фотоаппаратами. Отсюда, с моста, просматривались оба берега. Правый – до Дворцовой набережной, левый – до Архитектурного института. Сверкала, переливалась Лада. Ее расчерчивали катера.
Сейчас Таня ненавидела Сент-Невей. Лучше бы уехала еще тогда, прошлым летом. Не было бы Сайгара. Мама бы не мучилась ожиданием.
И Ника тоже бы не было.
Ася говорит: «Поживи, сколько отведется». А потом? Что будет с нею? Что будет с Ником? Как сказать ему: «Я про́клятая»? И как можно – не сказать? Если Сайгар прав и она, Таня, чудовище? Ведь не хотела чужого счастья, свое было, но откусила же.
Таню толкнули в плечо, и она послушно шагнула в людской поток. Ее обгоняли, шли навстречу. Одни торопились, другие с любопытством разглядывали город. Мужчины и женщины. Молодые, старые. Дети и подростки. Так много людей. Такие разные. «Почему – именно я? За что?» – в который раз подумала Таня. Она всматривалась в лица. Почему досталось не этой женщине? Почему не тому мужчине? «Почему – мне?!»
Возле фонарного столба стоял парень и ловил в объектив купола Морского собора. Опустив фотоаппарат, довольно улыбнулся. Таня вздрогнула. Парень был похож на л-рея. Он, наверное, почувствовал взгляд, потому что оглянулся – и шарахнулся к перилам, прижимая к груди фотоаппарат.
Таня знала, что он увидел в ее глазах. Ненависть.
Почему, ну почему л-рей не приехал? Он ведь мог спасти! Мог все изменить. Исправить.
В деревне действительно праздновали, и ехать приходилось осторожно – пьяненький дедок уже попытался влететь под колеса, хорошо, его успели поймать. На машину, слишком дорогую для этих мест, оборачивались. Матвей в ответ разглядывал девушек, нарядных, в венках с яркими лентами. Из распахнутых окон доносилась музыка. Ворчали брюзгливо бабки на лавочке. В палисаднике целовались, за листьями виднелась широкая спина в футболке. Шумно было, весело. А потом накатила тишина. Она поднималась от реки, продавливая, точно асфальтовый каток. Захлопнулась калитка, еще одна. Оборвалась музыка. Испуганные девушки прижались к забору. Взвизгнула и тут же заткнулась кудлатая шавка.
Матвей посмотрел в зеркало заднего вида. Промолчал.
Юджин сбросил скорость. Шуршала трава по полированному боку машины. Опять стукнуло в багажнике, когда подбросило на колдобине.
– Останови, – наконец приказал Матвей.
Посидел пару мгновений, прежде чем открыть дверцу.
В конце опустевшей улицы виднелись всадники. Они придержали лошадей, и только один ехал следом за машиной. Длинная тень волочилась за ним по пыльной дороге. Матвей сделал несколько шагов и остановился, сунув руки в карманы.
Встретились. Всадник молча посмотрел сверху, а конь всхрапнул и потянулся мордой. Матвей погладил его по широкой переносице – призрачные лошади скучали по живому прикосновению. Звякнуло колечко в сбруе.
Зачесалось под напульсником, и Матвей обхватил ладонью запястье.
– Я понял, – сказал холодно.
Всадник продолжал смотреть на него.
– Да, я сержусь. И вы знаете почему.
Пес приложил руку к груди и наклонил голову.
– Извинения приняты. Но лучше бы вы перехватили меня на той стороне реки.
Матвей пошел обратно. Взгляды из-за занавесок подталкивали в спину.
Юджин поправил зеркало и повернул ключ в замке зажигания.
Застежка напульсника не поддавалась, Матвей зашипел сквозь зубы. Наконец расстегнул и с наслаждением поскреб ногтями запястье.
– Покажи карту.
Юджин достал из бардачка атлас.
– Где твое озеро?
Голубое пятнышко обнаружилось на краю Невейской области.
– Нет. Слишком далеко. Как-нибудь потом.
– Хорошо, – согласился Юджин, убирая атлас.
Казалось, он совсем не расстроился, но Матвей знал, что это не так.
Молчала деревня, пока они выруливали на трассу.
Смеркалось быстро. Выплыла и повисла в правом окне луна. Ее белесое тельце перекашивалось на один бок.
Дорога прорезала лесок и выскочила в степь. Взметнулась темнота, испуганная светом фар. Матвей подтянул ногу и уперся пяткой в край сиденья. Юджин покосился неодобрительно, но ничего не сказал.
Под напульсником все чесалось.
Матвей опустил веки: в темноте плавали белесые пятна, похожие на луну.
«Не хочу».
Рванувшись, он дернул руль, выкручивая на обочину. Юджин не успел оттолкнуть. Машина пошла юзом, тяжело перевалилась через бровку и въехала в заросли.
– В чем дело?! – рявкнул Юджин.
Матвей распахнул дверцу и упал в траву. Высокая, густая, она закрыла его с головой. Сцепил пальцы на затылке, вжимаясь в землю. Горечь во рту – кровь из прокушенной губы – смешалась с полынным соком.
– Вот, возьми.
Матвей вскинул голову. Юджин присел рядом на корточки. На ладони у него белела таблетка, под мышкой был зажат термос.
– Уйди! – крикнул Матвей и ударил снизу по руке. Подлетев, канула в темноту таблетка. – Я не хочу никуда ехать, понятно?
Юджин кивнул.
– Ночуем здесь? Достать палатку?
…Брезентовые стены над головой. У березовой палки сладковатый вкус…
– Ты нарочно, да? – хрипло спросил Матвей. – Нравится смотреть, как меня корчит? Извращенец!
Юджин молча поднялся и ушел в машину. Матвей гонял желваки, глядя, как старик устраивается на переднем сиденье, достает очки и открывает книгу.
«Ненавижу!»
Матвей сплюнул в траву и сел, обхватив колени руками. Зудела метка. В широкий ворот футболки забрался ветер, ледяной до мурашек.
Юджин перевернул страницу.
– Ладно, – громко сказал Матвей, поднимаясь. – Поехали. Холодно еще тут ночевать.
Но все-таки не удержался, пнул по колесу.
Старик неторопливо убрал книгу и включил в машине обогрев.
Вскоре на горизонте снова показался лесок, дорога огибала его по краю. Луна поднялась уже высоко и не цеплялась за деревья.
– Это всегда так начинается? – нарушил молчание Матвей.
– Нет. Зависит от характера. И потом, тебе еще рано, это другое.
– То есть?
Юджин сосредоточенно смотрел на дорогу. Матвей не торопил: если уж начал говорить, то расскажет.
– Сначала вы чувствуете себя героями. Часто – вполне оправданно. Окружающие вами восхищаются, вы каждый месяц совершаете подвиги и получаете заслуженные аплодисменты.
Матвей усмехнулся.
– Проходит время. Из испуганных мальчиков, которые привыкли слушаться взрослых, вы превращаетесь в задиристых подростков. Восхищаться вами становится труднее, чаще хочется дать по шее. Вы начинаете ругаться с УРКом. Вы наелись подвигов по самое горло, вы ненавидите меченых. По большому счету, вы ненавидите всех.
– Допустим! – с вызовом сказал Матвей. – Ну и что?! Я все равно продолжаю работать.
– Вот именно. А значит, вскоре приходит усталость. Очень трудно ненавидеть всех. Начинает казаться, что и все ненавидят в ответ. Что весь мир против вас. А вы вынуждены гробиться во спасение. И кого? Чем они лучше вас? Почему они должны жить долго и счастливо, а вы – умирать? Ради чего? Сколько их, исцеленных, в пересчете на всю Федерацию?
Матвей молчал. Горячий комок забил горло.
– То, что вы делаете, не меняет мир – в нем все равно остаются про́клятые. Ваши дела никому не нужны. И вы никому не нужны.
Слова Юджина били наотмашь.
– Ты ведь именно так думаешь? Но это ложь, Матвей. Усталость. Морок. Ты нужен тем, кого спасаешь. Десятки матерей благодарят тебя.
– Нет! – взвился Матвей. – Я что, не вижу, как на меня смотрят? Хуже, чем на про́клятых! Десятки матерей… На хрен они мне сдались? Меня собственная мать бросила! А как узнала… даже встретиться не захотела. Испугалась! Что, забыл? А рассуждаешь… умник!
Матвей отвернулся к окну. Клокотало внутри, трясло – даже зубы ныли. Вот глупость какая: столько времени прошло, столько всего случилось, а все равно обида жжет.
…Вокруг лампочки под жестяным абажуром металась бабочка. Она то присаживалась на витой шнур, то срывалась в полет, отчаянно молотя крылышками. Вейка, подперев голову, смотрел на нее. Очень хотелось спать.
Сначала они ехали в плацкартном вагоне. На верхней полке храпел мужчина, напротив сидела бабка в платочке и не отрываясь смотрела в окно; губы у нее беспрестанно шевелились. Когда Вейка захотел есть, мать принесла желтоватый чай в стакане с подстаканником. В стакане дребезжала ложечка. К вечеру поезд остановился на крохотной станции. Проводница торопила: «Две минуты!» Вывалились с чемоданом и баулами. Мать сердилась, пересчитывая места.
В маленьком зале ожидания нашлись свободные сиденья. Вейка неловко притулился матери под бок – мешал железный поручень. Едва успел задремать, как его растолкали. Непонимающе моргал, зевал, и мама опять сердилась, натягивая на него рюкзак.
В полупустой электричке было холодно. В углу между сиденьями со звоном перекатывалась пустая бутылка, заглушая бормотание динамика. Мама напряженно всматривалась в темноту за окном и вдруг рванула за руку: «Быстрее! Ну что за тюха!»
Потом шли пыльной дорогой, неосвещенной, в рытвинах и буераках. «Осторожнее! Крапива! – дергала мама. – Господи, вот наказание!»
Поселок спал. Мама долго стучала в ворота – ей хриплым басом вторила собака, – пока в доме не зажегся свет. «Лилька!» – закричала незнакомая женщина. Она быстро разобралась с чемоданом и котомками, упихала Вейку за стол и поставила перед ним тарелку с окрошкой.
Окрошку он съел, и теперь еще сильнее хотелось спать.
За стеной бубнили голоса.
– Лилька, ну хоть мне не ври! За ним же едешь.
Что-то отвечала мама, кажется, оправдывалась.
Бабочка заскребла по абажуру. Вейка приподнялся и махнул рукой. Качнулась лампа – вместе с ней закачалась комната, выпячивая попеременно то пузатый буфет с разложенными на нем зелеными помидорами, то окно с частым переплетом.
– С ума сошла! Последним ребенком, с которым я общалась, была ты, моя младшая сестричка.
– Но Матвей очень спокойный мальчик.
Бабочка, пометавшись по углам, вернулась и снова полезла под абажур. Вейка не шелохнулся. Он вслушивался в голоса за стеной и думал с отчаянием: «Ругаются».
– Да, еду! Он хоть мужик настоящий! А от того что я видела хорошего? Все сама, сама! В садик устроить, по больницам – сама. А как в школу ребенка собирала? В Сент-Невей и то сама!
– Кстати, о Сент-Невее.
– Да брось ты, Розка! А то наших врачей не знаешь. Здоровый парень, хоть бы раз чихнул. Ничего не нашли, только зря каждый год на обследование таскала.
Вейка закрыл уши ладонями. Сейчас мама начнет плакать. Она всегда сначала ругает отца, а потом плачет.
Стол под локтями качнулся. Вейка поднял голову. Напротив сидела женщина и внимательно его рассматривала. У женщины были черные, навыкате, глаза и кустистые брови. Волосы, небрежно прижатые гребенкой, торчали в разные стороны. Она совсем не походила на маму, и Вейка спросил нерешительно:
– Вы моя тетя, да?
Женщина поморщилась.
– Боже мой, «тетя»! Какое дурацкое слово.
Не вставая, она взяла с буфета сигаретную пачку, придвинула пепельницу. Курила по-мужски: сильно затягиваясь и резко стряхивая пепел. Бабочка, испуганная дымом, затаилась в углу.
– А как вас называть?
Женщина склонила голову к плечу, продолжая разглядывать Вейку. Он заерзал на табурете.
– Действительно, проблема. По имени-отчеству глупо, чай, родня. Знаешь, лучше я буду теткой. Тетка Роза. Но, умоляю, только не «тетя»! А то я чувствую себя старой клушей. Договорились?
Вейка кивнул.
– Вот и хорошо. – Женщина затушила сигарету. – Еще вопросы?
Он поколупал ногтем потрескавшуюся клеенку.
– Вы живете одна?
Тетка хмыкнула.
– Нет, у меня, как у настоящей старой девы, есть кот.
Она повернулась к окну и крикнула в открытую форточку:
– Серый-Серый, кыс! Иди домой, жрать дам!
Никто не появился.
– Мышкует, наверное, зараза.
Вейка сонно моргнул.
– Хорошо, что одна, – пробормотал он.
– Это почему же? – весело удивилась тетка.
– Ругаться не с кем.
В форточку скользнула серая тень и мягко спрыгнула на стол. Блеснули зеленые глаза.
– Мняэ? – удивленно сказал кот. Морда у него была бандитская: грязная, перекошенная, с одним ухом.
Вейка сквозь ресницы смотрел, как кот лезет к хозяйке и сердито пихает ее в подбородок башкой.
– Э, да ты совсем спишь! – послышался голос тетки.
Качнулась лампа. Промелькнула бабочка и снова исчезла в темноте.
А утром выяснилось, что мама уже уехала…
…Матвей вертел в руках расстегнутый напульсник.
– Юджин, – спросил устало, – а вот сколько л-реев с тобой ездило, они все иногда ненавидели… тебя?
Старик подумал секунду.
– Наверное, да. Достань, пожалуйста, термос.
Матвей повернулся на сиденье.
– Нет, другой, с кофе. Глотну, если уж ехать всю ночь.
– Лучше пусти меня за руль.
Юджин усмехнулся.
– На такой дороге? Это ты у нас заговоренный, а я простой смертный.
Висела за окном луна. Как ни крутилась машина, она не отставала и только пару часов спустя поднялась так высоко, что ее стало не видно.
– Мне страшно, – сказал Матвей. – Все время кажется, что оно приближается. Вот выберу еще одного, и…
Он не договорил, потер запястье.
Юджин повернулся. Его лицо, подсвеченное тусклыми лампочками приборной панели, казалось совсем старым.
– Еще рано, Вейка.
Это был запрещенный прием. Матвей сердито уставился в окно.
Прозвенев на повороте, мигнул огоньками и скрылся трамвай.
В доме напротив светились окна. Смутно доносились голоса, музыка и бормотание телевизоров. Справа сквозь решетчатую ограду, разделявшую парк, виднелась глухая стена приюта. На беленых кирпичах отпечатались тени деревьев.
Денис пристроился на спинке лавочки, поставив грязные кроссовки на сиденье. От сигареты с дешевым табаком царапало в горле.
Прошли люди с конечной остановки. Карася среди них не было. Денис проводил взглядом девицу в короткой юбке. Тонкие каблучки-шпильки неуверенно цокали по булыжникам, грозя вот-вот подломиться. Девица упрямо вскидывала голову, потряхивая челкой, и аккуратно переставляла ноги. Как лошадка.
Денис резко затянулся сигаретой и закашлялся. Сука Немой! Как иногда тоже хочется – не помнить. Ту конеферму в предгорье, где отец учил ездить верхом. Его насмешку: «Эй, я не понял, кто у вас главный: ты или кобыла?» Одобрительные возгласы, когда удалось справиться и послать упрямицу в галоп. Не помнить маму, облокотившуюся на ограду и наблюдающую с улыбкой за своими мужчинами. Косынка у нее сбилась, и ветер трепал светлые волосы.
Узкие тропинки вдоль обрывистых склонов тоже не помнить. Поднимаешься – все ближе и ближе к небу, все дальше от города, от грохочущей стройки, от автомобилей, телефонов, железных дорог. К людям, так не похожим на тех, что остались внизу. К тем, кого считал друзьями. Пока один из них не вскинул винтовку и не выстрелил отцу в живот.
Сплюнув, Денис выкинул докуренную до фильтра сигарету и обхватил себя за голые локти. Днем жара, как летом, а к вечеру холодает, зябко в футболке.
Ветер донес с набережной бой часов. Восемь. Чертов Карась! Ну ладно, дежурит сегодня дядя Лещ, простит опоздание по случаю воскресенья, но наглеть-то все равно не стоит. А Карасину сгубит когда-нибудь жадность, столько времени тырит по одному и тому же маршруту.
Денис шаркнул кроссовкой, сдирая облупившуюся краску с лавочки. Возвращаться в детдом не хотелось.
Интересно, что делает сейчас Немой? Сидит с дедулей перед телевизором? Или, по обыкновению, уткнулся в книжку? Денис попытался представить особняк Леборовски, но память упорно подсовывала другое: комнату с низким потолком, пересеченным балкой, цветастые ковры на полу и стенах, подслеповатые окошки, выходящие на пыльную улицу. В Арефе родители снимали в поселке половину дома, мать не любила казенные бараки.
Снова прозвенел трамвай. Денис, привстав, посмотрел на дорогу. Прошла молодая пара, следом пожилой дядька с портфелем, его обогнал сухощавый мужчина в темной ветровке. Показалось, мелькнул Карась, но нет.
Мужчина в ветровке перепрыгнул низенькую ограду, отделяющую городскую часть парка от тротуара, и пошел напрямик через газон. Фонарь светил ему в спину, мешая рассмотреть лицо. Кажется, смуглое, с узким разрезом глаз.
– Вечер добрый. – Мужчина остановился напротив скамейки. – Денис Глеймиров?
– Дядя, вы обознались, – с наигранной ленцой сказал Денис. – Я Гоша Попадупело!
Мужчина вынул руку из кармана – так резко, что Денис отшатнулся. Мелькнули красные корочки.
– Майор Алейстернов, УРК.
Открытое удостоверение оказалось у Дениса перед глазами. В начинающихся сумерках можно было разглядеть фотографию и печать.
– Передашь Ярову сообщение.
– Кому?
– Микаэлю Ярову. Немому. Нику Зареченскому.
– Дядя, алё! Я вам что, телеграф? Вам надо, вы и передавайте.
– В автоматической камере хранения на Северном вокзале для него пакет. Номер ячейки – месяц и число его дня рождения. Код указан на папке с досье, нужно взять вторую букву и четыре последние цифры. Запомнил? Месяц-число, два-четыре.
– Не-а.
Мужчина терпеливо повторил и добавил:
– Если что-то сорвется, скажешь: у него недостаточно данных. Пусть узнает все о человеке на фотографии и попробует еще раз. Говори с Яровым с глазу на глаз.
– Слушайте, дядя, хоть вы и УРК, я в такие игры не играю.
– Передай. Это очень важно для Ника.
Мужчина повернулся и быстро пошел по тропинке в глубь парка.
– Не было печали! – сплюнул ему вслед Денис.
Интересно, во что вляпался Немой? УРК… Провокация против дедули? Тот шишка, а речь в детдоме толкнул неполиткорректную.
Подбежал Карась, мотнул головой:
– Че за мужик?
– Прохожий.
– А чего надо было?
– Дорогу спросил.
– Да ладно! Я его сегодня уже два раза видел, пока в трамвае терся.
Денис слез со скамейки.
– А он тебя сколько? Достукаешься, дубина, снимут «квоту».
Карась ухмыльнулся и позвенел в кармане мелочью.
