Глава одиннадцатая

Назад: Книга четвертая Кулаки этого мира

В тот день я видел их вставшими в полный рост,
В полноте бытия они взвалили на плечи годы
И словно сделались теми, кем еще предстоит стать.
Ладони их были в поту, а из ярко горящих глаз
Разбегались по сторонам шакалы безумия.
Я видел, как знание просачивается под дверью,
На которую я навалился изнутри, тяжко дыша,
И в ужасе все припирал и припирал спиною.
Они бродили по улице свидетельствами откровения,
Заполнили ее всю, будто квохчущие пророки.
А когда дети удалились, подобно богам,
В тупике страдания осталась лишь неподвижная фигурка.
В тот день я видел, как они встали в полный рост
Злосчастным завтрашним пантеоном вокруг пятен
На мостовой, где хромой пес угодил в западню
Среди леса тощих ног, а палки и камни
Вздымались и опускались, словно здесь возводили
Монументы, где сочатся бронзовые чаши,
А мраморные статуи хлопают крыльями как голуби.
Видели ли вы все эти лица Бога?
Воздетые в полный рост, чтобы показать нам совершенство
Наших собственных священных лиц, но в руках у них нет
Ни камней, ни палок, ведь теперь они выросли.
Найдется ли вера, что сотрет прочь детскую жестокость?
Ведь ни один бог не защитил рыдающего пса
От его малых подобий, окруживших беспомощного
Хромца? Если мы сотворены такими, какие мы есть,
Значит, творцы – это мы. А если существует
Бог, творящий нас по своему образу и подобию,
То мы и есть тот бог, а дети,
Забившие песика за моей дверью,
Есть лишь малые меры его воли, взятые на пробу
И либо с отвращением выплюнутые, либо
Поглощенные в экстазе всемогущества.

«Дети словно боги»
Рыбак кель Тат

Строительство наклонных подмостков закончилось, и рабочие с песней впряглись в канаты. Вокруг сверкающего кургана постепенно вырастало кольцо из черных мраморных колонн. У пыли на языке Штыря обнаружился привкус надежды, боль в плечах и спине ощущалась обещанием спасения.

Он видел ее сегодня, и она выглядела… получше. По существу еще совсем дитя, которым жестоко воспользовались, и нужно быть совсем уж уродом, чтобы утверждать, будто иначе было нельзя. Будто веру можно обрести только через тяжкие страдания. Дескать, шрамы – свидетельство мудрости. Просто ребенок, чтоб вас всех, тщательно исцеленный от дурной зависимости, – но взгляд этих глаз, больше подобающий старухе, никуда не делся. Знание того, каков вкус смерти, память о том, как ты была скована цепями бессилия и похоти.

Она была Верховной жрицей Искупителя. Который принял ее в свои объятия, и она стала последней, получившей этот дар.

Земляные работы у подножия потревожили приношения, собирать их приходилось чуть ли не ведрами. В основном – т’лан имасские. Кусочки полированной кости, раковины, янтарные бусы легко соскальзывали вниз вдоль склона. Отныне эти странные, причудливые дары содержались внутри огромных гипсовых фризов, сделанных в Коралле и окружавших сейчас вычурными оградами каждую из Девяти Священных Сцен.

Штырь, с мятой оловянной кружкой в покрытой трещинами и мозолями руке, ожидал сейчас своей очереди, привалившись к борту водовозного фургона.

Когда-то он был морпехом. «Мостожогом». И, как и любой малазанский морпех, получил приличную военно-инженерную подготовку. А теперь, спустя три месяца после возвращения из Даруджистана (вот уж где были разрушения, так разрушения!), его поставили руководить здесь земляными работами. Но он еще с армейских времен не умел сидеть развалясь, пока остальные вкалывают. Нет, так, как сейчас, оно было… правильней. И честней.

И ему уже с месяц никого не хотелось убить. Ну, по крайней мере несколько дней.

Яркое солнце немилосердно палило заливные луга. По западной дороге сновали к каменоломне и обратно огромные фуры. Город же к югу… он обернулся, сощурился. Благословенный свет. Куральд Галейн исчез. Черный Коралл перестал быть черным.

Исчез. Как исчезли и тисте анди вместе со своим красным драконом – а все прочее осталось. Книги, сокровища, вообще все. Исчезли, никому не сказав ни слова, даже не намекнув. Тайны какие-то, чтоб их, вот только чему тут удивляться. Они ж не люди. И мыслят не по-человечески. Если точней…

– Нижние боги!

Над дворцом, над его высокими башнями словно вспыхнуло пламя, черными клубящимися тучами взвихрилась тьма – и рассыпалась на части.

Рабочие закричали. Звуки испуга, тревоги. Ужаса.

И другие крики, отдаленные… льющиеся с небес.

Штырь рухнул на колени, кружка выпала из дрожащих рук и откатилась в сторону. В прошлый раз… боги! Когда он видел такое в прошлый раз…

Небо заполнили Великие Вороны. Их были тысячи, они кружили, поднимаясь все выше, заполняя небо многоголосым ревом. Черная туча на мгновение закрыла солнце.

От его спокойствия не осталось и следа, его колотило, и он чувствовал, как откуда-то из глубины подступают давно забытые слезы. А он-то думал, все это прочно запечатано. Забыто. Неправда.

– Друзья мои, – прошептал он. – Там, в тоннелях… о, мое сердце…

Великие Вороны выплескивались с крыш высоких зданий, бешено хлопали крыльями, облако уплотнялось, поднимаясь вверх и уплывая в сторону бухты.

– Улетают. Они улетают.

Они вились над городом, бурлили тучей над морем к востоку от него, а на Штыря тем временем обрушились тысячи жутких, тяжких воспоминаний и расселись на каждом карнизе его души.

Только урод может сказать, что иначе нельзя. Что путь к вере лежит через страдания. Что шрамы – свидетельство мудрости. Только урод.

Он стоял на коленях.

И плакал – так, как умеют лишь солдаты.

Что-то побудило Банашара подойти к этой кучке солдат. Может статься, любопытство; так это, во всяком случае, должно было выглядеть со стороны, истина же заключалась в том, что любое его движение, любое перемещение с места на место было теперь бегством. От зуда. От воспоминаний о храмовых погребах, обо всем, до чего когда-то было рукой подать. Если б я только знал. Если б догадывался.

Стеклянная пустыня никуда его не пускала. Идеальная роскошь, мечта любого пьяницы, бесконечный запас вина, за которое даже платить не требовалось, – всему этому настал конец. Теперь я обречен. Ровно как я и поклялся Блистигу, как объявил им всем – для несчастного Банашара настала пора трезвости. Ни единой капли у него в венах, ни даже мельчайшего намека в его лихорадочном дыхании. От прежнего Банашара не осталось ничего.

Кроме зуда.

Солдаты – он решил, что это регулярная пехота, – собрались вокруг перевернутого валуна. Они намеревались подкатить его поближе, чтобы прижать угол кухонной палатки. Но под валуном кто-то прятался.

Банашар осторожно приблизился, чтобы взглянуть самому.

Червяк, свернувшийся кольцом и уснувший, – хотя теперь он зашевелился, приподнял безглазую голову. Размером с угря из бухты Малаза, но этим сходство и заканчивалось. Существо было покрыто ртами во всю свою длину.

– Что-то мне его вид не слишком нравится, – произнес тем временем один из солдат.

– Вроде не шибко быстрый, – заметил другой.

– Это он просто не проснулся еще. Я так думаю, они только днем ползают. И пасти еще эти голодные… Худов дух, да нам теперь все камни в лагере перевернуть придется. Как подумаю, что вот ляжешь спать, а эта штука выползет на охоту, за чем она там охотится…

Один из солдат поднял взгляд и заметил Банашара.

– Гляньте-ка, тут у нас этот бесполезный жрец Д’рек ошивается. Что, на подружку свою посмотреть решили?

– Обличий у Червя мириады…

– Как-как? Личинка червяка? Миридом зовется, говорите?

– Я таких видел, – сказал Банашар, и все сразу заткнулись. Во сне. Когда зудит уже так сильно, что кусать начинает. Грызет меня и жует, а я его не вижу, найти не могу. Это когда я кричу по ночам. – Но мысль была верная, – добавил он. – Прочешите весь лагерь – и остальным тоже скажите. Найдите этих. И поубивайте.

Последовал тяжелый удар каблуком сапога.

Червяк задергался, потом резко распрямился и поднял голову, словно готовая плюнуть ядом змея.

Солдаты с руганью попятились. Банашара отпихнули в сторону. Блеснула сталь, взмах клинка перерубил червяка пополам. Подняв голову, Банашар обнаружил Фарадан Сорт, сердито взирающую на кружок пехотинцев.

– Солдаты, не тратить время попусту! – скомандовала она. – Дневная жара все сильней. Заканчивайте здесь и найдите себе какую-нибудь тень.

Две половинки червя принялись извиваться, пока не наткнулись друг на дружку, после чего сцепились в смертельной схватке.

Кто-то швырнул на землю монету, подняв облачко пыли.

– Ставлю на короткого мирида!

– Забито! – Рядом с первой монетой плюхнулась вторая.

Меч Фарадан Сорт сверкнул, еще и еще раз, пока в белой пыли не остались валяться, поблескивая, лишь мелкие кусочки червяка.

– Когда я услышу следующую ставку, – объявила она, – не важно на что, болван будет тащить на себе воду отсюда и до самого Восточного океана. Всем все ясно? Отлично. Теперь за работу, все до единого!

Солдаты заторопились прочь, Кулак же повернулась к Банашару и окинула его пристальным взглядом.

– Жрец, вы выглядите хуже обычного. Отыщите себе какую-нибудь тень…

– Солнце, Кулак, мой лучший друг.

– Подобное может сказать лишь тот, у кого иных друзей не осталось, – заметила она, сощурившись. – Вы и так уже весь обгорели. Скоро вам будет очень больно – советую поскорей отыскать целителя.

– Благодарю за добрый совет, Кулак. Понимаю ли я, что будет больно? Безусловно. И пожалуй, даже рад тому.

В ее лице промелькнуло отвращение.

– Нижние боги, я о вас лучше думала.

– В самом деле? Приятно слышать.

Фарадан Сорт поколебалась, словно собираясь что-то добавить, но потом отвернулась.

Он смотрел ей вслед, как она удаляется в глубь лагеря регулярной пехоты, где сейчас суетились солдаты, переворачивая камни с ножами и короткими мечами в руках. Вспыхивали клинки, звучали ругательства.

Безжизненная местность вокруг приводила его в ужас. Осколки кристаллов, рожденные в муках высочайшего давления, надо полагать, глубоко внизу, а потом вытолкнутые наружу и прорезавшие при этом кожу земли. Глядя вокруг, он мог представить себе всю эту боль и стоявшую за подобными силами неумолимую волю. Подняв взгляд, он уставился на восток – где медленно, словно глаз ящерицы, открывалось солнце.

– Здесь что-то умерло, – прошептал он. – Или кто-то…

Шок от этой дикой смерти искалечил здешние земли. А высвобожденная сила нанесла Спящей богине такую рану, что та, должно быть, рыдала во сне. Они убили ее плоть. Мы шагаем сейчас по мертвой плоти. А торчащие повсюду кристаллы – словно рак.

И он снова отправился бродить по лагерю, а зуд плелся за ним по пятам.

Кулак Блистиг протолкался сквозь солдат и наконец оказался внутри палатки. Нижние боги.

– Все – вон отсюда! Квартирмейстеру остаться.

Осаждавшая сидевшего за раскладным столиком Пореса толпа быстро рассосалась, награждая того ядовитыми взглядами. Порес, чисто выбритый, откинулся назад на стульчике и, вопросительно приподняв брови, уставился на Блистига.

Кулак развернулся и опустил за собой полог палатки. Потом, в свою очередь, перевел взгляд на Пореса.

– Лейтенант. Мастер-сержант. Квартирмейстер. Тебе что, должностей и званий не хватает?

– Я, Кулак, всегда там, где без меня не обойтись. А вам, сэр, чем могу служить?

– Сколько воды ушло у нас прошлой ночью?

– Больше чем хотелось бы, сэр. Одним только волам и лошадям…

– Как, по-твоему, на сколько дней нам ее еще хватит?

– Вот тут, сэр, так сразу и не ответить.

Блистиг нахмурился.

– А все эти солдаты, Порес, – что они здесь делали?

– Осаждали меня своими требованиями. Которые мне, само собой, приходилось отклонять. Становится все очевиднее, что вода для нас стремительно делается ценней любого золота и алмазов. Можно сказать, превращается в валюту выживания. В связи с этим, Кулак Блистиг, я рад видеть вас здесь. Поскольку предвижу, что наступит – и довольно скоро – время, когда мольбы сменятся гневом, а гнев – насилием. Я хотел бы попросить дополнительной охраны для фургонов с водой.

– Она выдается по суточной норме?

– Разумеется, сэр. Вот только с нормированием нелегко, поскольку мы не знаем, сколько именно дней нужно, чтобы пересечь пустыню. Вернее сказать, ночей. – Поколебавшись, Порес наклонился вперед. – Сэр, не могли бы вы поговорить с адъюнктом? По слухам, у нее есть карта. Она знает размеры треклятой пустыни – но никому не говорит! Но почему? Да потому…

– Потому что она слишком большая, – прорычал Блистиг.

Порес воздел руки в жесте, выражающем полное согласие, и снова откинулся назад.

– Мои безмятежные дни далеко в прошлом. Все сделалось смертельно серьезным.

– У тебя есть все основания думать именно так.

– Кулак, вас ведь адъюнкт сюда прислала? Чтобы получить доклад о наших запасах? У меня вот здесь все расчеты…

– Через сколько дней у нас кончится вода? – резко спросил Блистиг.

– При самом жестком нормировании и с учетом тягловых животных – примерно через пять.

– А если без них?

– Если избавиться хотя бы от волов, фургоны придется тащить самим – а это тяжкий труд, лишь усиливающий жажду. Полной уверенности у меня нет, но подозреваю, что весь выигрыш уйдет на то, чтобы покрыть потребности тягловых команд…

– Но со временем они начнут снижаться? По мере того, как воды в бочонках станет меньше?

– Это верно. Кулак, это приказ адъюнкта? Мы забиваем волов? И лошадей?

– Когда такой приказ будет отдан, солдат, с этим разберутся без тебя. Но я, Порес, готов выделить для фургонов дополнительную охрану.

– Вот и замечательно!..

– Причем самую надежную, – оборвал Пореса Блистиг, сверля его пристальным взглядом.

– Разумеется, сэр. Когда я могу…

– Тебе надлежит отделить от прочего запас воды на одну роту. Бочонки следует пометить моими инициалами. Вскрывать их разрешается только по моему личному разрешению, а воду из них выдавать только согласно списку, который я тебе дам. И больше никому.

Порес сощурился.

– На одну роту, сэр?

– Именно.

– Могу ли я умозаключить, что дополнительная охрана будет дополнительно охранять именно эти бочонки?

– Тебе, квартирмейстер, что-то неясно в моем приказе?

– Никак нет, Кулак, все предельно ясно. Перейдем к подробностям. Сколько дополнительных охранников вы назначаете?

– Думаю, десятерых должно хватить.

– Десятерых? При посменной охране их едва хватит на пять фургонов, а речь идет не об одном десятке…

– В таком случае отдай соответствующие распоряжения основной охране.

– Понял, сэр. Слушаюсь, сэр.

– Я рассчитываю на твою компетентность, Порес, как и на умение держать язык за зубами. Мы друг друга поняли?

– Так точно, Кулак Блистиг.

Удовлетворенный, он вышел из палатки, задержавшись у полога, чтобы окинуть уничтожающим взглядом все еще чего-то ожидающую кучку солдат числом около дюжины.

– Первый же боец, что попытается купить воду, будет предан полевому суду за измену с немедленным исполнением приговора. Кому-то все еще нужно видеть квартирмейстера? Я так не думаю.

Блистиг зашагал к собственной палатке. Делалось все жарче. Она меня не получит. Я здесь не затем, чтобы подохнуть ради нее или какой-нибудь засранной славы. «Без свидетелей» – это про тех, кто выживет, кто выберется из пустыни, когда загнется последний из героев. Про тех, кто сделает все, чтобы не умереть.

Порес это понимает. Мы с ним из одного теста сделаны. Худ свидетель, этот жулик где-то и для себя отдельный запасец припрятал. Только сукин сын не один такой умный.

Ты не получишь меня, Тавор. Не получишь.

Порес поднялся на ноги и принялся, нахмурившись, расхаживать по палатке, наматывая петли вокруг складного столика и трехногого стульчика. На четвертом круге он остановился, хмыкнул и громко позвал:

– Химбл Фруп, ты здесь?

Внутрь палатки скользнул невысокий и круглолицый, но при этом поразительно худой солдат.

– Ждал ваших приказаний, сэр.

– Из тебя, Химбл, просто замечательный клерк вышел. Список готов?

– Так точно, сэр! А господин Кривоногий от вас чего хотел?

– Об этом мы еще поговорим. А сейчас давай-ка взглянем на твое творение – обожди, дай разверну. Вообще-то удивительно, что ты все еще писать способен.

Химбл ухмыльнулся и вытянул перед собой руки. Пальцы на обеих были срублены по самую ладонь.

– Это мне легче легкого, сэр. У меня даже почерк лучше прежнего сделался.

– Потому что большие-то пальцы остались.

– Именно, сэр, в самую точку угодили!

Порес быстро просмотрел пергамент, потом бросил взгляд на своего клерка.

– Ты уверен?

– Вполне, сэр. Хреново все. Если сильно экономить, то восемь дней. Если совсем уж до крайности, то десять. Какой вариант выбираем?

– Это адъюнкту решать. – Сложив пергамент, он вернул его Химблу. – Обожди, отнесешь ей чуть позже. Кулак пришлет нам десяток отборных головорезов, чтобы те охраняли его личный запас – на одну роту, – и, предупреждая твои расспросы, я сомневаюсь, что он намерен им хоть с кем-то поделиться, даже с собственной прислугой.

– Все, сэр, именно так, как вы и предсказывали. Что попрошайками из регуляров дело не ограничится. Он пока что первый?

– Думается, что и единственный, во всяком случае подобного уровня. Вот лейтенантов мы тут еще увидим. Может статься, даже капитан-другой зайдет – попросить за своих солдат. Как там дела с флягами для мочи?

– Прямо сейчас раздаем, сэр. Можно было подумать, все рожи начнут корчить – однако вот нет.

– Потому что, Химбл, они не идиоты. Идиоты в земле давно. Остались одни лишь сообразительные.

– Так точно, сэр, вроде нас с вами.

– Именно. Теперь садись сюда и приготовься записывать. Как будешь готов, скажешь. – Порес снова зашагал по палатке.

Химбл вытащил свою походную коробку, в которой содержались стило, вощеные дощечки и масляная лампа. Он высек огонь, поджег фитиль лампы и разогрел на нем кончик стила. Покончив со всем этим, он объявил:

– Готово, сэр.

– Записывай. «Личное сообщение от лейтенанта мастер-сержанта фельд-квартирмейстера Пореса Кулаку Добряку. Пламенно приветствую вас, сэр, и поздравляю с новым званием. Из вашего, да и из моего тоже, продвижения по службе вполне можно умозаключить, что сливки рано или поздно поднимутся вверх и т. п. Впрочем, как бы я ни был рад обсудить с вами во взаимной корреспонденции различные тонкости всевозможных идиом, причина для моего письма, увы, куда более официальная. Если быть кратким, назревает серьезнейший кризис. Как следствие, я хотел бы попросить вашего мудрого совета и предложил бы организовать между нами как можно более приватную встречу, когда вам только будет удобно. Искренне ваш, Порес». Все записал, Химбл?

– Так точно, сэр.

– Прочитай-ка вслух.

Химбл прокашлялся и сощурился на дощечку.

– «Порес Добряку нужно незаметно встретиться – когда?»

– Замечательно. И доставь как можно скорее.

– До того, как адъюнкту, или после?

– Хм, я так полагаю, что до. Разве я не упомянул «серьезнейший кризис»?

Химбл снова сощурился на дощечку и кивнул.

– Упомянули, сэр.

– Вот и хорошо. Действуй, капрал.

Химбл принялся упаковывать коробку, что-то негромко напевая себе под нос. Порес искоса взглянул на него.

– Доволен, Химбл, что тебя из тяжелой пехоты вышибли?

Тот прервал свое занятие, склонил голову набок и призадумался.

– Доволен, сэр? Да нет, не сказать, чтоб доволен, но вот что от меня там толку-то без пальцев?

– Я слыхал, один из твоих товарищей попросил, чтобы ему особые кожаные ремни приладили…

– Так он-то, сэр, одну лишь ладонь потерял. А мне в первой же атаке на одной руке все срубили вместе со щитом, а в четвертой контратаке и на той, где меч.

– И теперь ты клерк.

– Так точно, сэр.

Порес еще на мгновение задержал на нем взгляд, потом скомандовал:

– Вперед, Химбл.

Оставшись один, Порес возобновил свое кружение по палатке.

– На заметку, – пробормотал он себе под нос, – поговорить с кожевенником и оружейником. Глядишь, что-нибудь и придумаем. А то, сдается, прежние таланты Химбла нам еще пригодятся, и очень скоро. С целью обеспечить здоровье и саму жизнь некоему Поресу, самому скромному и исполнительному офицеру в рядах Охотников за костями.

Он нахмурился. Восемь, если сильно экономить. Десять, если совсем уж до крайности. Помоги нам вышние боги.

Кулак Добряк провел ладонью по черепу, словно бы приглаживая волосы. На какое-то мгновение этот жест показался Лостаре Йил трогательным. Потом она вспомнила про его репутацию, и чувство улетучилось. В любом случае озабоченное выражение его лица не могло не беспокоить, да и в глазах Добряка тоже читалась затаенная тревога.

Фарадан Сорт сняла и отложила перчатки.

– Адъюнкт, переход нелегко нам дается. Земля очень неровная, фургонам это на пользу не идет, тягловым животным и лошадям – тоже. Семь волов захромали, их пришлось забить. Также и лошадей – двух у хундрилов и одну из наших командирских.

– А дальше только хуже будет, – пробормотал Добряк. – Стеклянная пустыня недаром так называется. Адъюнкт, – он бросил взгляд на Фарадан Сорт, потом на Рутана Гудда, – мы пришли обсудить с вами свои сомнения. Избранный путь грозит нанести нам непоправимый урон. Даже если мы сумеем преодолеть эту бесплодную местность, наши возможности как боевой единицы серьезно пострадают.

– Маги, – добавила Фарадан Сорт, – в один голос утверждают, что воды здесь нет, разве что мы остановимся на несколько дней, чтобы отрыть глубокие колодцы. Очень глубокие, адъюнкт. Но и в этом варианте загвоздка в том, что самим магам будет нечем воспользоваться. Они полностью лишены силы. Здесь нет доступа ни к одному из Путей, а это означает, что они не будут знать, есть ли вообще под нами вода. – Помолчав, она вздохнула. – А вот хороших новостей у меня нет, хотя они не помешали бы.

Адъюнкт стояла рядом со столом и, похоже, изучала карту Коланса, нарисованную на промасленной коже болкандским купцом полсотни лет назад. Карта была испещрена словесными пометками, но языка никто из них не знал.

– Прежде чем мы попадем в долину, где расположена провинция Эстобанс, нам нужно будет пересечь вот эту, – она указала пальцем, – гряду гор или холмов. Я, однако, подозреваю, что соприкосновение с противником произойдет еще до того. Он подойдет либо через перевалы, либо с востока. Или с обоих направлений сразу. Само собой, я предпочла бы не сражаться на два фронта. Ключ к вопросу – перевалы. Из двух угроз более серьезная исходит из Эстобанса. Кулак Добряк, забейте всех командирских лошадей, кроме одной. Прикажите хундрилам, чтобы и они сократили численность табуна, оставив по одному коню на воина и десяток запасных на всех. Кулак Сорт, начинайте отбирать команды, которые потянут фургоны, – волов надолго не хватит.

Добряк вновь провел рукой по голове.

– Адъюнкт, похоже, время сейчас работает против нас. Я про пустыню. Может быть, мы сможем удлинить ночные марши? Заканчивать через два колокола после восхода, а выходить за колокол до того, как солнце сядет? Само собой, нас это измотает – но этого не избежать в любом случае.

– В фургоны, которые успели опустеть, – продолжила Фарадан Сорт, – можно загрузить доспехи и часть оружия, это отчасти облегчит солдатам их ношу. Мы могли бы также постепенно избавляться от предметов не первой необходимости. В частности, от оборудования оружейников и кузнецов. Вся наша экипировка в приличном состоянии – солдаты не теряют даром время, если что-то нуждается в починке или замене. Если избавиться от семидесяти процентов железных чушек, а также большей части наковален и угля, запасы воды и провизии получится распределить по большему числу фургонов, во всяком случае поначалу. Это облегчит нагрузку на волов и тягловые команды, не говоря уже про то, что фургоны, сделавшись легче, будут реже ломаться.

– Солдат во взводных палатках тоже можно втрое больше разместить, – добавил Добряк.

– Никакие палатки и ткань не выбрасываем, – сказала адъюнкт, не поднимая глаз от карты. – Что касается ваших предложений, Фарадан, займитесь этим. Кулак Добряк, марши удлиняются начиная с сегодняшнего вечера.

– Адъюнкт, – сказал Добряк, – все может обернуться… не лучшим образом. При нынешнем состоянии духа войск нас ждут неприятности, и очень скоро.

– Новости о разгроме на’руков пошли на пользу, – сказала Сорт, – но половина дня и целая ночь на марше успели подточить энтузиазм. Адъюнкт, солдаты нуждаются в чем-то, что укрепило бы их дух. В чем-то. Хоть в чем-нибудь.

Тавор наконец подняла голову. И вперила в Фарадан Сорт неподвижный взгляд красных от утомления глаз.

– И что же именно, Кулак, – произнесла она бесцветным голосом, – я должна им, по вашему мнению, дать?

– Не знаю, адъюнкт. Но нас грызут слухи, и скоро совсем догрызут…

– Какие же именно слухи?

Фарадан Сорт заколебалась и отвела глаза.

– Добряк, – сказала Тавор, – ваша коллега, похоже, лишилась голоса.

– Адъюнкт, – кивнул Добряк. – Да. Слухи. Среди них есть совершенно безумные. Но есть и такие, что бьют по самому больному.

Заговорил Рутан Гудд.

– Вы вступили в сговор со Старшими богами и намерены пролить кровь своих солдат – всех до единого – в одном величественном жертвоприношении, чтобы взойти самой. Есть и другой – что вы заключили секретный пакт с Высокими домами и младшими богами. Вы намерены использовать Увечного бога, чтобы укрепить свою позицию в переговорах, – поэтому мы и намерены его похитить, отобрать то, что от него осталось, у форкрул ассейлов. И еще множество, адъюнкт.

– Вы обладаете тайным знанием, – сказал Добряк, – полученным неизвестно от кого. И поскольку никто не знает, от кого именно, каждый выдумывает свое собственное объяснение.

– Однако в каждом из них, – продолжил Рутан Гудд, глядя теперь прямо на Тавор, – вы преклоняете колени перед кем-то из богов. А это, скажем так, мало у кого из малазанских солдат вызывает радостные чувства. Кто из них не знает историю Дассема Ультора? Когда командир присягает богу, присяга всякий раз скрепляется кровью тех, кем он или она командует. Оглянитесь вокруг, адъюнкт. Мы ведь уже не Малазанской империи служим. Мы служим вам.

– Вы все здесь мне служите? – тихо, почти что шепотом произнесла адъюнкт. Вы все здесь готовы рискнуть жизнью – ради меня? А теперь, прошу вас, ответьте мне, хоть кто-нибудь, что я сделала, чтобы заслужить такое?

Тон этого вопроса заставил всех потрясенно умолкнуть.

Тавор Паран переводила свой взгляд на каждого по очереди, и в глазах ее не было ни ярости, ни гнева, ни раздражения. Скорее уж Лостара Йил разглядела в них что-то беспомощное. Неуверенное.

После долгой, напряженной паузы Добряк сказал:

– Адъюнкт, мы идем спасать Увечного бога. Проблема здесь в том, что среди богов он не самый популярный. Среди Охотников ему вообще никто не поклоняется.

– В самом деле? – Голос ее вдруг сделался резким. – И что же, ни один солдат в этой армии – и даже в этой самой палатке – никогда не страдал? Никто из вас не бывал в отчаянии, ни единого раза? Не плакал? Не горевал?

– Но мы всему этому не поклоняемся! – возразил Добряк. – На колени перед таким не встаем!

– Рада слышать, – ответила она, словно бы пламя у нее внутри потухло так же быстро, как перед тем вспыхнуло. Она глядела сейчас на карту, словно пытаясь отыскать там дорогу. – Тогда посмотрите же через эту пропасть, которая вас разделяет. Посмотрите, Кулак Добряк, в глаза этому богу и сделайте так, чтобы мысли ваши были жесткими. Холодными. Бесчувственными. Сделайте их всем тем, что вам только потребуется, чтобы не ощутить ни малейшего укола боли, чтобы ни разу не вздрогнуть. Посмотрите ему в глаза, Добряк, прежде чем отвернуться. Сумеете?

– Я не смогу, – ответил ей пораженный Добряк, – поскольку его сейчас передо мной нет.

И тогда Тавор снова встретилась с ним глазами.

– Неужели?

Удар пульса, еще один – и Добряк отшатнулся от нее. Чтобы потом отвернуться.

У Лостары Йил перехватило дыхание. Все именно так, как сказано.

Тавор, однако, с ним еще не закончила.

– Вам, Добряк, что, нужен храм? Резные изображения? Вам жрецы нужны? Священные тексты? Вам нужно глаза закрыть, чтобы бога узреть? На величественном троне, с благородством во взгляде, и да, не забудем про милосердие, которым вечно осеняет его рука. Вам все это требуется, Добряк? И вам, остальным, тоже? Иначе благословение истины вам недоступно?

Полог палатки резко распахнулся, и внутрь ступил Банашар.

– А меня что, не позвали? – И он одарил всех жуткой ухмылкой, словно раной, сквозь которую зияла вся его внутренняя сумятица, та пытка, которой была для него жизнь. – Я там кое-что снаружи успел расслышать. Даже, пожалуй что, многовато. – Он посмотрел на адъюнкта. – «Благословение истины». Милая моя адъюнкт, вы ведь должны бы уже понять. Истина никого не благословляет. Истина способна лишь проклясть.

Из адъюнкта словно воздух выпустили. Вновь уронив взгляд на расстеленную поверх стола карту, она проговорила:

– В таком случае, септарх, прошу вас, прокляните нас хотя бы несколькими словами истины.

– Не думаю, что в этом есть потребность, – возразил он. – Мы и так всю ночь шли ее путем, и сегодня пойдем снова – под сиянием Нефритовых Странников. – Он умолк и обвел взглядом собравшихся. – Адъюнкт, вас тут что, в осаду взяли? А я вас по чудесной случайности вызволил?

Добряк потянулся за шлемом.

– Я должен собрать своих офицеров, – объявил он. И застыл в ожидании, пока Тавор, так и не подняв глаз от карты, махнула рукой в знак того, что он может идти.

Фарадан Сорт вышла следом.

Лостара Йил поймала взгляд Рутана Гудда и сделала ему знак тоже выйти вместе с ней.

– Адъюнкт, мы будем снаружи.

– Отправляйтесь отдыхать, оба, – сказала Тавор.

– Слушаюсь, адъюнкт, а вы сами?

Некрасивое лицо тронула слабая улыбка.

– И я тоже вскорости. Идите.

Лостара увидела, как Банашар взгромождается в кожаное седло табурета. Боги, учитывая, с кем она водит компанию, неудивительно, что она такая, какая есть.

Верховный жрец ткнул пальцем в сторону шагнувшего мимо него Рутана Гудда и сделал странный жест, словно что-то написал прямо в воздухе. Рутан Гудд мгновение поколебался, потом на лице у него изобразилась усмешка, он провел пальцами сквозь бороду и вышел из палатки. Лостара последовала за ним.

– С вами все в порядке? – спросила Фарадан Сорт.

Добряк помрачнел еще больше.

– Разумеется, нет!

– Послушайте, – сказала она, – мы все же попытались…

– Мы не можем требовать от солдат слушаться зова сердца. А если они вдруг начнут, то никого уже не захотят убивать. – Он повернулся к ней. – Как она может этого не чувствовать? Нам нужно себя укреплять – чтобы делать все то, что мы должны. Нам нужно сделать себя крепче наших врагов. Она же хочет, чтобы мы сделались мягче. Чувствительней. – Он покачал головой, и она увидела, что его трясет – от гнева или разочарования.

Она обернулась – из командирской палатки появились Рутан Гудд и Лостара Йил. Добряк уставился на Рутана.

– Кем бы вы там на самом деле ни были, капитан, попробуйте донести до нее хоть немного разумных вещей – похоже, никто другой на это все равно уже не способен.

– О каких именно разумных вещах речь, Кулак? – нахмурился Рутан Гудд.

– Что убивать людей – наша профессия, – прорычал Добряк.

– Не думаю, что она планирует это менять, – ответил ему капитан.

– Она хочет, чтобы у нас за Увечного бога сердце кровью обливалось!

– Потише с этим, Добряк, – предупредила его Фарадан Сорт. – А лучше всего отойдем-ка подальше в сторонку.

Они двинулись наружу из лагеря. Рутан Гудд заколебался было, но Лостара Йил подтолкнула его в спину. Никто не произнес ни слова, пока беспорядочно расставленные дозоры не остались далеко позади. Под яркое солнце – жара заклубилась вокруг них, глаза слепило светом.

– Ничего не выйдет, – объявил наконец Добряк, скрестив руки на груди. – Будет мятеж, за ним последует бойня из-за воды, и в живых из нас очень скоро мало кто останется. Эту армию не удержать в повиновении даже треклятым морпехам и тяжелой пехоте, будь они в полной силе…

– Очевидно, о моих регулярах вы не слишком высокого мнения, – перебила его Фарадан Сорт.

– А добровольцев-то, Сорт, среди них много?

– Точно не знаю.

– В малазанских правилах отбирать тех, кто горит желанием сражаться, и делать из них морпехов и тяжей. В регуляры попадают уголовники, насильно мобилизованные и прочая бездарь. Фарадан, вы и правда уверены в собственных солдатах? Не стесняйтесь, тут доносчиков нет.

Она отвела взгляд, сощурилась.

– Единственная странность, которую я за ними замечаю, Добряк, – это что они предпочитают помалкивать. О чем бы то ни было. Чтобы выдавить из них хоть какое-то мнение, приходится буквально руки выкручивать. – Она пожала плечами. – Они и сами в курсе, что мало что собой представляют. Для большинства из них оно всегда так было, еще до армии. А это… вроде как то же самое, только в еще большей степени.

– Может, Сорт, они и мало что говорят, когда вы их можете слышать, – пробормотал Добряк, – но вот между собой, когда рядом никого нет, у них найдется что сказать, тут я ручаюсь.

– А я вот в этом не уверена.

– Вы что, собственные солдатские денечки позабыли?

При этих словах она дернулась, но потом ответила:

– Нет, Добряк, не забыла. Однако мне ничего не мешает стоять в полусотне шагов от костра, это достаточно близко, чтобы наблюдать, как движутся губы, какие жесты они делают – вот только я ничего не вижу. Согласна, это очень необычно, но, похоже, моим солдатам попросту нечего сказать, даже друг другу.

На время все умолкли. Рутан Гудд стоял, разглаживая пальцами бороду, выражение его лица было задумчивым и при этом как бы отсутствующим, словно он не слышал разговора, но боролся сейчас с чем-то за тысячу лиг отсюда. Или, может статься, за тысячу лет.

Фарадан Сорт вздохнула.

– Мятеж. Слово, Добряк, не из приятных. А вы, получается, готовы такими словами разбрасываться в отношении моих регуляров.

– Это то, Фарадан, чего я страшусь. Но в ваших командных способностях не сомневаюсь – вы ведь это и сами знаете?

Она призадумалась, потом хмыкнула.

– Да нет, выходит так, что вы сомневаетесь именно в них. Но я не Кулак Блистиг и осмелюсь заявить, что репутация у меня среди моих солдат вполне приличная. Может, меня и ненавидят, но не убийственной ненавистью. – Она взглянула в глаза Добряку. – Вы ведь, если не ошибаюсь, и сами когда-то рассуждали, что солдатам положено нас ненавидеть. Мы вроде как эту их ненависть должны притягивать, и когда солдаты видят, что мы ее в состоянии переносить, что не ломаемся под грузом, они тогда и сами сильнее делаются. Или я вас тогда неверно поняла?

– Все верно. Но только, Сорт, они на нас теперь по-другому смотрят. Они в нас потенциальных союзников ищут. Против нее.

– Что, Добряк, уже готовы возглавить восстание? – Голос Рутана Гудда прозвучал очень сухо.

– Попробуйте сказать это еще раз, капитан, и я сделаю все возможное, чтобы вас прикончить.

– Извините, Кулак, но столь простого избавления вы от меня не дождетесь, – холодно усмехнулся Рутан Гудд.

– Можно подумать, мы от вас хоть чего-то дождемся.

– А что вы хотите от меня услышать? Ей вовсе не нужно, чтобы ее солдаты размякли и утонули в собственных слезах и соплях. Совершенно наоборот. Они нужны ей не просто твердыми. – Он поочередно глянул в глаза всем троим. – Но жесткими. Непреклонными. Упрямыми, словно утесы под напором моря.

– Но в командной палатке…

– Вы ничего не поняли, – оборвал его Рутан. – Похоже, ни один из вас не понял. Она предложила поднять взгляд и заглянуть в глаза Увечному богу. Заглянуть и почувствовать. Только у вас, Добряк, ничего не вышло, верно? А у вас, Кулак Сорт, вышло бы? Лостара? У любого из троих?

– А у вас самого? – выкрикнул Добряк.

– Ни за что.

– То есть она с нас просто посшибала спесь – вот только чего ради?

– А почему нет? – возразил Рутан Гудд. – Вы все от нее чего-то требовали. Потом я ее вообще в угол загнал с этой дичью насчет служения ей. Ну, она и ответила. И это, друзья мои, было самым человеческим поступком адъюнкта из всех, что я до сих пор видел. – Он поднял на них свой взгляд. – До того момента я пребывал в нерешительности. Намерен ли я остаться? Или же ускакать прочь, подальше от всего этого? Причем, если бы я решил уехать, меня ведь вряд ли кто-то сумел бы остановить, верно?

– Однако вы здесь, – сказала Фарадан Сорт.

– Да. Я остаюсь с ней – до тех пор, пока я ей нужен.

Кулак Добряк поднял руку, словно бы намереваясь ударить Рутана.

– Но почему?

– Вы так и не поняли. Ни один из вас. Тогда слушайте. Никто из нас не осмелится заглянуть в глаза страдающего бога. Но она, Добряк, она-то осмелилась. Вы же от нее еще чего-то требуете – нижние боги, да что тут еще-то? Она испытывает все то сострадание, которое ни один из нас не может себе позволить. Там, за холодной броней – она чувствует то, что мы не можем. – Он вперил взгляд в Добряка. – А вы все требуете чего-то еще.

Камни потрескивали от жары. Кружили, поблескивая крыльями, какие-то насекомые.

Рутан Гудд повернулся к Фарадан Сорт.

– Ваши регуляры ничего не говорят? Не переживайте, Кулак. Может статься, они наконец осознали, где-то в глубине, на уровне инстинкта, что` именно она у них забрала. Что` хранит внутри себя, не позволяя растратиться. То лучшее, что в них есть.

Фарадан Сорт лишь покачала головой.

– Ну и у кого из нас тут, Рутан Гудд, наблюдается излишек веры?

Он пожал плечами.

– Жарковато здесь что-то.

Они смотрели ему в спину – одинокий силуэт, шагающий по направлению к дозорам и дальше, к лагерю. Воздух был чист – пыль в этой пустыне отсутствовала.

Наконец Добряк повернулся к Лостаре Йил.

– Вы хоть раз заподозрили, что он дезертировать собрался?

– Что? Нет, конечно. Это, Кулак, не человек, а ходячая загадка, чтоб его.

– Но как все это должно работать? – спросила Фарадан. – Когда мне нужно будет поднять в солдатах боевой дух, что, Худа ради, я им скажу?

После краткой паузы Лостара Йил кашлянула и ответила:

– Не думаю, Кулак, что вам потребуется что-то им говорить.

– Что вы имеете в виду? Вот только не надо повторять за Рутаном – он возлагает на сердце и рассудок обычного солдата слишком большие надежды. Если ты живешь, чтобы убивать, это не сообщает тебе какую-то исключительную мудрость.

– Не могу согласиться, – ответила Лостара. – Понимаете, все, что нужно сказать, вы говорите уже тем, что стоите рядом с ней, с адъюнктом. Истинной угрозой для армии является Кулак Блистиг, не делающий особой тайны из своей неприязни к адъюнкту и, как следствие, к вам ко всем. Если у него станут появляться сторонники… вот тогда-то и начнутся неприятности.

Добряк утер рукой пот со лба.

– И мудрость, Фарадан, тоже имеется. Та мудрость, что приходит с пониманием – в самой сердцевине твоей души, – насколько это хрупкая штука, жизнь. А мудрость эту обретаешь, лишив жизни кого-то другого.

– А как насчет тех, которые ни о чем и не задумываются? Это что, мудрость? Вряд ли. Скорее растущий… аппетит. Темная волна удовольствия, такого… притягательного. – Она отвернулась. Мне ли не знать. Я на Стене стояла.

Лостара вытянула руку, указывая:

– Сюда спешит посыльный. К кому-то из нас.

Они подождали, пока худой круглолицый солдат не приблизился. Солдат с обеими искалеченными руками. Правой он отсалютовал, а левой вручил Добряку восковую дощечку.

– Вас приветствует лейтенант мастер-сержант квартирмейстер Порес, сэр.

Добряк взял дощечку и вгляделся в нее.

– Солдат?

– Слушаю!

– От жары воск растаял. Надеюсь, ты запомнил сообщение?

– Так точно!

– Я готов слушать.

– Сэр, оно личное.

– Это от Пореса-то? Мне сейчас совершенно не до этого. Наши склоки давно в прошлом. Давай, солдат, выкладывай.

– Сэр, дословно там было следующее: «Личное сообщение от лейтенанта мастер-сержанта фельд-квартирмейстера Пореса Кулаку Добряку. Пламенно приветствую вас, сэр, и поздравляю с новым званием. Из вашего, да и из моего тоже, продвижения по службе вполне можно умозаключить, что сливки рано или поздно поднимутся вверх и т. п. Впрочем, как бы я ни был рад обсудить с вами во взаимной корреспонденции различные тонкости всевозможных идиом, причина для моего письма, увы, куда более официальная. Если быть кратким, назревает серьезнейший кризис. Как следствие, я хотел бы попросить вашего мудрого совета и предложил бы организовать между нами как можно более приватную встречу, когда вам только будет удобно. Искренне ваш, Порес». – Солдат отсалютовал еще раз и добавил: – Мне приказано дождаться ответа, сэр.

Повисла изумленная тишина. Фарадан Сорт сощурилась на солдата:

– Ты ведь был в тяжелой пехоте, верно?

– Так точно, Кулак, капрал Химбл Фруп.

– Как в войсках дела с моралью?

– На высшем уровне, Кулак.

– Говорят ли рядовые что-либо об адъюнкте? Я в неофициальном качестве спрашиваю.

Взгляд водянистых глаз на мгновение задержался на ней, потом снова ушел в сторону.

– Изредка.

– И что именно они говорят?

– Ничего особенного, сэр. В основном передают всякие слухи.

– И вы их обсуждаете?

– Нет, сэр. Попросту пережевываем, пока от них уже совсем ничего не останется. Тогда новые придумываем.

– Чтобы посеять недовольство?

Брови под кромкой шлема поползли вверх.

– Никак нет, Кулак. Это все… развлечение. Средство от скуки. Солдаты, сэр, со скуки делаются ленивыми, а когда солдат ленив, его и убить несложно. Или того, кто с ним рядом, а это еще хуже. Мы, сэр, терпеть не можем, когда скучно, только и всего.

– Передай Поресу, чтобы зашел ко мне в палатку, когда ему будет удобней, – сказал Добряк.

– Есть, сэр.

– Свободен.

Солдат в третий раз отсалютовал, развернулся через левое плечо и зашагал прочь. Добряк хмыкнул.

– Тяжелая пехота в чистом виде, – пробормотала Фарадан Сорт, потом фыркнула: – Сочинять всякие гадости просто ради забавы!

– Гадостями они становятся, только если кто-то решит в них поверить.

– Вам, Добряк, виднее. Ну, по крайней мере, теперь я понимаю, что творится с моими регулярами, откуда ветер дует.

– Даже если он и дует, – заметила Лостара Йил, – если верить вашим же словам, особой пыли не поднимается.

Фарадан встретилась взглядом с Добряком.

– Так мы, выходит, безо всякой причины паникуем?

– Сказать по правде, – кивнул Добряк, – я и сам уже перестал понимать.

Рутан Гудд стянул с себя рубаху и застыл, наслаждаясь внезапным избавлением от невыносимой жары, ощущением прохлады на скользкой от пота коже.

– Нашел чем меня разбудить, – проворчала со своей койки Сканароу.

– Своей божественной мускулатурой?

– Своим запахом, Рутан.

– Вот спасибо, подруга, за повод для гордости. – Он расстегнул пояс с ножнами, так что тот упал наземь, а сам бессильно опустился на собственную койку и спрятал голову в ладони.

Сканароу села.

– Опять?

– Не знаю, сколько еще раз она сможет выдержать, – ответил он сквозь пальцы.

– Рутан, мы в этой пустыне всего-то двое суток – я все же надеюсь, что она сильней, чем ты думаешь.

Он позволил рукам упасть и поднял на нее взгляд.

– И я надеюсь. – Он какое-то время вглядывался ей в лицо, потом добавил: – Знаешь, мне, наверное, стоило тебе сказать – я уже подумывал, чтобы уйти.

– Вот как.

– Не от тебя. Из этой армии.

– Рутан, я-то – в этой армии.

– Я собирался тебя похитить.

– Понятно.

Он вздохнул.

– Но сегодня я передумал. Так что, любовь моя, мы во всем этом до самого печального конца.

– Если это ты меня сейчас замуж позвал, то… звучит заманчиво.

Он смотрел на нее. Боги, я уже и забыл…

Из-за кухонных палаток донеслось громкое дребезжание – наряд принялся драить котлы, используя для этого камни и щебенку. Спрут потуже затянул ремень своего мешка с припасами, встал, выгнул спину и поморщился.

– Боги, молодняку все это куда больше пристало. Что, Корик, сапоги тебе больше ни к чему?

Армейская обувь полукровки-сетийца с подбитыми гвоздями подошвами валялась в стороне, а сам он с помощью круглого камня разглаживал сейчас складки на поношенных мокасинах.

– Жарко в них, – ответил Корик.

– А эти ты здесь ненароком в клочья не изрежешь? – поинтересовалась сидящая на собственном ранце Улыбка. – Если хромать начнешь, я тебя не потащу, не надейся.

– Забрось сапоги в фургон, Корик, – посоветовал Спрут. – Так, на всякий случай.

Сетиец пожал плечами.

Из ротной командной палатки вернулся сержант Битум.

– Заканчиваем грузиться, – объявил он. – Сегодня раньше выходим. – Он сделал паузу. – Поспать хоть кому-то удалось?

Ответом ему было молчание. Битум хмыкнул.

– Все ясно. Завтра, думается, картина будет иная. Марш нам немаленький предстоит. Оружие в порядке? У всех? Курнос?

Тяж поднял голову, его маленькие глазки блеснули в полумраке.

– Угу.

– Корабб?

– Так точно, сержант. У меня этот ее стон на точильном камне до сих пор в ушах стоит…

– Это не баба у тебя, а сабля, – возразила Улыбка.

– Чего ж она так стонет?

– Да ты в жизни не слыхал, как женщина стонет, почем тебе знать-то?

– Стон женский был.

– Ну, у меня вот в ушах никаких стонов, – огрызнулась она и поправила перевязь с метательными ножами. – Оружие в порядке, сержант. Мне мясца вот не хватает, куда его воткнуть.

– Обожди, торопиться некуда, – заметил Битум.

– Месяцев эдак пять. – Корик поднял голову и уставился на нее из-под копны растрепанных волос. – Как, Улыбка, справишься?

– Если нам через эту пустыню пять месяцев тащиться, – озлилась Улыбка, – то мы, придурок, считай, уже покойники. – Одним из ножей она постучала по глиняному кувшинчику, прихваченному к вещмешку сетчатой оплеткой. – И мочу я свою тоже пить не собираюсь.

– Хочешь мою попробовать? – поинтересовался Флакон, лежащий на спине, закинув руки за голову.

– Меняться предлагаешь? Боги, Флакон, сам-то хоть понимаешь, что ты за извращенец?

– Слушай, раз уж все равно ее пить, пускай хоть женская будет, тогда я, если поднапрячься, мог бы даже сделать вид, что мне нравится. Или вроде того. – Не дождавшись ни от кого ответа, Флакон открыл глаза и сел. – Что не так-то?

Собравшийся уже сплюнуть Спрут в последний момент сдержался и повернулся к Битуму.

– Скрип там ничего новенького не сказал?

– Нет. А что, должен был?

– Ну, я это в том смысле, что он-то полагает, дескать, мы эту пустыню должны перейти, так ведь?

– Надо думать, – пожал плечами Битум.

– А то ведь, если не перейдем, то и дело, считай, провалим.

– Тонко подмечено, сапер.

– А насчет того, чтоб мочу пить, он тоже что-нибудь говорил?

Битум нахмурился. Подал голос Корик:

– Само собой, говорил, Спрут. Это у него в Колоде Драконов есть. Новая карта. Хлебатель Ссак из Высокого Дома.

– Которого? – не поняла Улыбка.

Корик лишь ухмыльнулся, потом перевел взгляд на Спрута, и ухмылка его сделалась жесткой.

– А физиономия на той карте, Спрут, твоя – ее ни с чем не спутать.

Спрут уставился на полукровку, на его ритуальные шрамы и наколки – символы сетийского языка, которые Корик и сам-то вряд ли толком понимает. На дурацкие мокасины. Потом его вдруг что-то заслонило, он вскинул голову и встретился взглядом с темными, обманчиво спокойными глазами Битума.

– Пусть его, – негромко произнес сержант.

– Думал, я что-то сейчас сделаю?

– Спрут…

– Думал, я в нем новую жопу сейчас проверчу? Засуну туда свою последнюю «шрапнель» и за вон тот фургон его зашвырну? А, сержант?

Корик за спиной у Битума громко фыркнул.

– Давай, Спрут, грузи-ка свой арсенал на фургон.

– Есть, сержант.

– Остальным собрать барахло и приготовиться – ночь зовет и все такое.

– Я свою мочу могу продавать, – сказала Улыбка.

– Ага, – кивнул Корик, – золото лопатой грести станешь, только вот на фургон тебе его не загрузить. Нам там место понадобится для богатой добычи. Нет уж, солдат, на своем горбу попрешь. – Он натянул первый мокасин и потянул за кожаные шнурки. Оба лопнули. Корик выругался.

Спрут загрузил свой мешок на дно вагона и посторонился, следом туда забросил свое барахло Корабб, остальные уже выстроились в очередь у него за спиной. Последним в очереди оказался Корик в незашнурованных мокасинах. Сапер миновал капрала, Флакона, Улыбку.

Его удар пришелся Корику точно в висок. Треск был такой, что волы вздрогнули. Полукровка рухнул на землю и застыл в неподвижности.

– И что, – уточнил Битум, глядя на Спрута с крайним неудовольствием, – окажись ты теперь в бою рядом с этим солдатом, сапер, уверенно ты себя будешь чувствовать?

– А тут вообще не важно, что я сейчас сделал, – ответил ему Спрут, – рядом с этим в следующем бою я себя уверенно все равно б не чувствовал. Там, в траншее, он дерзить затеял – самому Скрипачу. И с той самой поры не в себе. Будь ты снаружи хоть храбрец храбрецом, этому, сержант, дерьмо цена, когда внутри соображалку отшибло. – От длинной тирады у него пересохло во рту. Он поднял перед собой правую руку. – Мне к лекарю надо, сержант. Палец сломал на хер.

– Вот ведь придурок… давай, вали уже скорей с глаз моих долой. Корабб, Флакон, Корика тоже в фургон грузите. Хотя обождите-ка. Он там дышит вообще? Ага, ну тогда в фургон. Он, поди, до самого конца ночного марша не очухается.

– Везет дуракам, – пробормотала Улыбка.

Запели горны. Охотники за костями зашевелились, встряхнулись, собрались в колонны, и марш начался. Флакон пристроился за Кораббом, Улыбка оказалась от него по левую руку. Курнос шагал в трех шагах позади. Ранец за спиной Флакона был легким – бо`льшая часть содержимого оттуда ушла, когда припасы перераспределяли на всех, а истина, справедливая для любой армии в мире, заключается в том, что излишков никогда не бывает, во всяком случае если речь о чем-то полезном. Бесполезное – это совсем другое дело. Будь мы сейчас в Малазе или Семи Городах, такого добра имелось бы сколько угодно. Перья без чернил, запас пуговиц, но никаких швейных принадлежностей, фитили без воска – хотя оказаться сейчас в Малазе все равно было бы неплохо, правда? Так, Флакон, а ну-ка прекращай. Все и так хреново, в этом бардаке только бессмысленной ностальгии недоставало. Так или иначе, основной части своих полезных запасов он лишился. Только чтобы обнаружить, что не слишком-то они ему были и нужны.

Глиняный кувшинчик в оплетке болтался у бедра, раскачиваясь при каждом шаге. По-моему, мысль была не такая уж и плохая. Всегда можно будет попросить… не знаю только кого. Молнию. Или… нижние боги, Масан Гилани! Уж она-то…

– Флакон, давай сюда ко мне.

– Сержант?

– Скрип хотел, чтобы я тебя кое о чем спросил.

– Мы уже обсудили все, что я помню…

– Не про это. Про древнюю историю, Флакон. Еще раз, что это была за битва? А, не важно. Корабб, давай-ка на его место. Все в порядке, ты по-прежнему капрал. Не переживай так. Мне тут с Флаконом парой слов перекинуться нужно – он у нас взводный маг или кто?

– Я, сержант, прямо у вас за спиной буду.

– Благодарю, капрал. Ты даже не представляешь, как я уверенно себя буду чувствовать, когда ты мне в затылок дышишь.

– Если что, сержант, я мочу еще не пил.

Поменявшись с капралом местами, Флакон бросил на него через плечо хмурый взгляд.

– Корабб, вот почему ты последнее время так разговариваешь, будто у Спрута брат-близнец появился, только еще тупей?

– Я – морпех, а мы, морпехи, именно так и разговариваем. Вот как сержант сейчас – еще раз, что это была за битва? Древняя история. Мы с кем-то дрались? И когда? Примерно так, понял?

– Самые лучшие из морпехов, капрал, – протянул Битум, – вообще ни хрена не разговаривают.

– …

– Капрал Корабб?

– Что, сержант, прошу прощения? Примерно так, да?

– Именно.

В дюжине шагов впереди Флакон мог видеть Бальзама с его взводом. Горлорез. Смрад. Непоседа. И все? Больше никого не осталось?

– Так Путей здесь нет, верно?

– Сержант? А, так точно. Ни одного нету. Скрип это хотел узнать?

– То есть все мертвей мертвого?

– Так точно. Как высосанная кость.

– Значит, – резюмировал Битум, – и найти нас здесь никто не сможет. Верно?

Флакон моргнул и поскреб щетину у себя на подбородке. На ногтях осталась шелуха от обгоревшей кожи и еще что-то, напоминающее соляные кристаллы. Он наморщил лоб.

– Ну, похоже на то. Разве что у них глаза есть. Или крылья, – он кивнул кверху.

Битум шумно, с негромким присвистом выдохнул через нос.

– Для этого им нужно быть здесь, как и нам самим. Вот только подразумевается, что пустыня непроходима. Никто в здравом уме и не подумает ее пересечь. Такова, кажется, точка зрения?

Точка зрения? Это, Битум, вовсе не мнение. Это факт. Никто в здравом уме не подумает ее пересечь.

– Сержант, речь сейчас о ком-то конкретном, кто мог бы попытаться нас найти?

Битум покачал головой:

– Колода, она у капитана, не у меня.

– Но карты здесь тоже должны быть бесчувственны. Мертвы. Значит, речь сейчас о чтении, которое он провел, прежде чем вступить в пустыню. Сержант, за нами кто-то гнался?

– Меня, Флакон, про это без толку спрашивать.

– Слушайте, это просто смешно уже. Если Скрипач хотел меня расспросить, просто подошел бы сюда да так и сделал. Я бы мог уточняющие вопросы задавать.

– Слепы ли они, Флакон – вот что Скрип узнать хотел. Не мы. Они.

Они.

– Так точно. Слепошарые.

– Вот и хорошо, – хмыкнул Битум.

– Сержант… вы случайно не помните, кто придумал это наше название? Охотники за костями?

– Как бы даже не сама адъюнкт. Я это впервые от нее услышал. Кажется.

Но это невозможно. Арэн. Она не могла знать. Тогда – не могла.

– А ты почему спросил, Флакон?

– Да просто любопытно стало. Это все? Мне с капралом опять поменяться?

– Еще один вопрос. Быстрый Бен жив?

– Я ведь уже ответил Скрипу…

– Это, Флакон, не его вопрос. Мой.

– Слушайте, я не знаю – и Скрипу то же самое сказал. Я их вообще не чувствую…

– Кого – их?

– «Мостожогов», вот кого. Мертвый Вал, Быстрый Бен – да и сам Скрипач. Они не такие, как мы. Не как мы с вами, сержант, или там Корабб. Только не просите меня объяснить, в чем разница. Важно здесь, что я их читать не могу, и ясновидеть тоже. Чувство иногда такое, что они… ну, я не знаю… призраки. Ткни пальцем – насквозь пройдет. А иногда – словно могучие утесы, да такие высокие, что солнце заслоняют. Не знаю я, да и весь сказ.

Битум глянул на него, сощурясь.

– Ты что, и капитану то же самое сказал?

– Я не знаю, сержант, жив Быстрый Бен или мертв, но доведись мне биться на этот счет об заклад, я знаю добрую сотню Охотников, что с радостью приняли бы мою ставку, да и не одну сотню, пожалуй. Но если биться об заклад с Валом или Скрипачом… – Флакон покачал головой и прихлопнул какую-то гадость, укусившую его за шею.

– Ты бы ставил на то, что он мертв?

– Нет, на то, что жив. И даже более того. Я бы ставил на то, что он все еще во всем этом участвует.

Сержант вдруг улыбнулся.

– Добро пожаловать обратно, маг.

– Обожди, Битум… то есть, я хотел сказать, сержант. Не забывай, я ведь не видел, чем там для него все закончилось. Говорят, выглядело очень хреново.

– Хреновей не бывает.

– Ну… вот я и не бьюсь ни с кем об заклад.

– Худ знает, солдат, что только Скрип в тебе нашел. Давай уже, проваливай с глаз моих.

Когда он снова поменялся местами с Кораббом, слева от него вдруг обнаружился Спрут.

– Слушай…

– Да кто я вам такой теперь, именем Худа, Рыбак собственной персоной, что ли?

– Что? А, нет. Это насчет того, что Корик сказал…

– Что он такое сказал? Про Хлебателя Ссак? Скрип сам себе карты не рисует, Спрут. У него с Колодой другие отношения. Так что…

– Насчет добычи, солдат. Он про добычу говорил.

– Сдается мне, это был сарказм.

Улыбка, теперь по правую руку от него, хмыкнула, но ничего не сказала.

– Вот именно, – согласился Спрут. – Всерьез бороться с грабежами начал еще Дассем Ультор…

– Мы были завоевателями, а не налетчиками. Когда занимаешь город, грабить и насиловать горожан – идея так себе. Это их здорово злит, оглянуться не успеешь, как солдаты оккупационного гарнизона начинают гибнуть в ночных патрулях.

– Короче говоря, подобной привычки у нас как бы и не было, но шансы разбогатеть все равно оставались. В любой роте велся учет, и каждый получал свою долю дохода. От подобранных на поле боя оружия и доспехов, от лошадей и прочего в том же духе. Выигранная битва подразумевала и соответствующее вознаграждение.

– Все так, Спрут, – кивнул Флакон. – Но теперь у нас есть целая храмовая сокровищница. Нам продолжают начислять жалованье. Вообще-то каждый из нас, сапер, уже сейчас сущий богатей.

– Если только получится дожить до расчета.

– Но это оно всегда так было. Не пойму, к чему ты клонишь.

Маленькие глазки сапера нехорошо блеснули.

– А вот скажи-ка мне, – произнес тот хрипло, – для тебя эти деньги что-то значат или так, дерьмо нахтово? А, Флакон?

Он призадумался. На четыре шага, пять, семь.

– Нет, – признал он наконец, – но ведь они меня никогда особо не волновали. Я в армии не ради золота.

– Потому что молодой еще. Тебя больше приключения влекут. Только вот, знаешь ли, когда доживешь до определенного возраста и на все это хорошенько наглядишься, то начинаешь думать о той жизни, что потом будет. Насчет того, чтобы домик себе прикупить или хотя бы комнатку поприличней над таверной, тоже поприличней. Ну да, догадываешься, конечно, что всему этому, скорей всего, никогда и не бывать, но мечтать-то не вредно. Тут-то и про денежки вспоминаешь.

– И?

Голос сапера сделался совсем тихим.

– Флакон, я теперь больше чем на неделю вперед не загадываю. А про жалованье уже который месяц не вспоминал. Ты слышишь? Никаких домиков, никаких таверн. Ни тебе рыбацкой лодки, ни даже, упаси боги, садика. Вообще ничего.

– Это оттого, что мы сейчас к смерти приговоренные, верно?

– Я тоже так было решил после того, что Скрип той ночью сказал, но теперь уже не думаю.

Флакон, заинтересовавшись, поднял глаза на сапера.

– Продолжай.

Спрут пожал плечами, словно от внезапной неловкости.

– С нами что-то случилось, вот и все. С Охотниками за костями. Может, во время вторжения в Летер. Может, еще в Малазе или даже в И’гхатане. Сам не знаю. Но ты только взгляни на нас. Мы – армия, которая про добычу вообще не думает. Как, по-твоему, почему Корик стал Улыбку подначивать насчет торговли мочой?

– Потому что упал духом, – ответил Флакон, – и ревнует тоже.

– Потому что всем наплевать на серебро с золотом, на идею купить себе какое-нибудь сраное поместье, или лошадей разводить, или в морскую торговлю вложиться. Да такая армия, как мы, на всем свете одна-единственная.

– Обожди, сапер, – фыркнула Улыбка. – По-твоему, вот посечем мы сейчас кого-нибудь, останемся одни на поле битвы – и не начнем у трупов пальцы и все остальное отрубать? Колечки себе прибирать, торквесы, мечи поприличней и все остальное?

– Нет, Улыбка. Я так думаю, что не начнем.

– Тут я, кажется, со Спрутом соглашусь, – добавил Флакон. – Ну, то есть, ты-то, может, и начнешь…

– А чего сразу я? – возмутилась она. – Я и не про себя вовсе говорю…

– Пусть кто-нибудь другой начинает, – пробормотал Флакон.

– Нет, тела-то я обязательно проверю, – кивнула Улыбка. – Глядишь, кто-то еще дышит, так я его быстренько чик по горлу. А кольца и прочая хрень – да ну их.

– А я о чем? – проговорил Спрут и уставился на Флакона диким взглядом. – Ровно так все, Флакон, и есть. Армия рехнулась.

– Скрип теперь капитан, – рыкнул Бальзам, – чего вам еще-то нужно? Он нас не подведет. Все ж-таки «Мостожогом» был как-никак. Вы, парни, на его прежний взвод гляньте – ни одного человечка ни хрена не потерял. Если это не значит, что они все под божественным присмотром, то что тогда?

Непоседа подтянулся поближе к Горлорезу, Смраду и сержанту.

– Кто-нибудь слышал, что Флакон там сзади сейчас сказал? Насчет названия нашего?

– Что еще такое? – нахмурился Горлорез.

– Он интересуется, кто дал нашей армии ее название.

– И что?

– Ну, я подумал, что это… ну… правда важно. Флакон что-то такое знает, вот только наружу не выпускает…

– Закупорился? – уточнил Смрад.

Горлорез визгливо расхохотался, вызвав этим отборную ругань по всей колонне, впереди и сзади. Убийца негромко зашипел.

– Извиняюсь, не сдержался.

– Так ты, Непоседа, давай, потряси его хорошенько, пока не польется, – не унимался Смрад. – Где-то там у него должна пробка быть.

Горлорез фыркнул и сразу закашлялся, пытаясь подавить очередной взвизг.

– Смрад, прекращай! – приказал Бальзам. – Я серьезно.

– Сержант, я еще лишь поверхностно коснулся отдельных возможностей…

– Видел, что Спрут с Кориком сделал? Вот и я тебя до полусмерти изобью…

– Разве так можно – вы ж наш сержант?

– Вот потому-то мне и можно, идиот!

– Флакон – маг, как и я сам, – сказал Непоседа. – Между нами есть определенное сродство. Наверное, я все-таки попробую с ним потолковать. Чего-то он не договаривает, я уверен.

– Ну, – призадумался Смрад, – кухню на’руков он как-то исхитрился пережить, это впечатляет.

– А вернулся вместе с капитаном Рутаном Гуддом. Он вхож во внутренний круг, я это давно заподозрил.

– Вот тут ты, Непоседа, кажется, и впрямь в точку попал, – согласился Смрад. – Круг тех, кто знает. Что-то… такое.

– Знает больше, чем мы, это точно.

– У них, наверное, и планы на все готовы. Даже как мы эту треклятую пустыню собираемся пересечь, а потом на другой стороне обрушить очередную империю, как раньше Летер.

– И как Вихрь еще до того. И как из Малаза выбрались. Что, Смрад, не будешь больше на мой счет шуточки шутить?

Все четверо морпехов как по команде повернули головы и уставились на марширующий позади взвод. Брови сержанта Битума поползли вверх.

– Слышал нас, Битум? – спросил его Бальзам.

– Ни единого слова, Бальзам.

– Вот и хорошо.

Непоседа снова повернулся вперед и прижался к товарищам еще ближе.

– Слушайте, – зашептал он, – мы ведь можем вычислить тех, кто знает. Скрип, Рутан Гудд…

– И Флакон, – уточнил Смрад, – потому что он Скрипова бритая костяшка.

– Масан Гилани…

– Что? Серьезно?

– Ее тоже к свите адъюнкта приписали – и даже лошадь ее не забили, это вам хоть известно? Мало того, не одну ей оставили, а двух. – Непоседа принялся тереть лицо. – Холодновато после заката-то делается. Потом Лостара Йил, которая Танец Теней сплясала, – эта уж наверняка. А еще кто?

– Кенеб, только он мертв уже, – сказал Бальзам. – И Быстрый Бен тоже.

Непоседа издал негромкий смешок.

– Вот на его счет я с Флаконом согласен. Этот где-то здесь сейчас. Может статься, с Геслером и Ураганом…

– Точно! – перебил его Бальзам. – Гес и Ураган! Мелкота ведь тоже с ними?

– Синн и Свищ? Ну да.

– Может статься, там все основные заговорщики сейчас и собрались, – кивнул Непоседа. – Тот самый внутренний круг, про который я толкую…

– Теневое правительство, – сказал Смрад.

– Вот именно…

– Коварные интриганы.

– Они самые.

– Двуличные тюремщики истины…

Ночную тишину пронзил хохот Горлореза.

Когда сзади донесся очередной вопль, Уголек поморщилась:

– Боги, хоть бы он прекратил уже.

– Смеяться у нас особо не над чем, – согласился Бадан Грук. – Только это ж Горлорез? Этот над собственной умирающей сестрой хохотать будет. – Он покачал головой. – Не понимаю я таких. Находить радость в муках, в лишениях и всем подобном. Что здесь смешного? Это называется – мозги набекрень.

Она бросила на него заинтересованный взгляд. На лице – зеленый отблеск Нефритовых Копий. Словно труп. Или призрак.

– Что тебя гложет, Бадан?

– Да этот Скрипов заговор. – Он с подозрением глянул на нее. – Хотя и ты в нем, поди, участвуешь?

– Худа с два.

– Но ты тогда договорилась с Масан Гилани и, – он кивнул в сторону фургона, со скрипом раскачивающегося из стороны в сторону прямо перед ними, – с собственной сестрой.

– Мы просто пытались придумать, как помочь адъюнкту…

– Потому что вы что-то знали. С этими вашими предчувствиями. Предвидели неприятности задолго до того, как мы напоролись на ящеров.

– И что, помогло нам то предвидение? Как ты не поймешь? Знать – и в то же время не знать. Ты и не представляешь, насколько беспомощной я себя чувствовала.

– А теперь нас что ждет, Уголек?

– Понятия не имею – и оно к лучшему. – Она побарабанила пальцами по шлему. – Полная тишина, ни единого шепотка. Ты, значит, считаешь, что я во внутреннем круге? Ошибаешься.

– Ладно, – кивнул он, – проехали.

Повисло натянутое молчание, Угольку оно казалось окутавшим их коконом или скорее даже паутиной, в которой они запутались. И чем больше бьешься, тем оно хуже. Над ее родной саванной возвышалась гряда холмов, там прямо в утесах были вырублены древние гробницы. Как-то раз, у нее тогда и кровотечения-то едва ли начаться успели, они вместе с сестрой и еще двумя подругами отправились исследовать те таинственные пещеры.

Ничего, только пыль. И каменные саркофаги, один на другом, по дюжине в каждом из помещений. Угольку припомнилось, как она стоит там в относительной прохладе, держа в одной руке импровизированный факел, и разглядывает в его пляшущем красноватом свете нижний из саркофагов в возвышающейся перед ней пирамиде. Вместо того чтобы оставлять своих мертвых богине стервятников и ее потомству, другие народы зарывают их в землю. Или прячут под тяжелые каменные крышки. Она вспомнила свою тогдашнюю мысль, от которой ее мороз пробрал: что, если они ошибутся? Если ты еще не мертва?

За прошедшие с тех пор годы ей не раз приходилось слышать жуткие истории о несчастных, похороненных заживо, неспособных выбраться из каменного или деревянного гроба. Казарменная жизнь полна таких историй, ровно на то и рассчитанных, чтобы припугнуть хорошенько. Куда сильней, чем угрозы священников, проповедующих с кафедры, тем более что любому известно – те все ради денег делают. Сладкое чувство страха, который ты делишь с другими.

А теперь… теперь чувство такое, будто я пробуждаюсь. От долгого сна. Изо рта вырывается вздох, но вижу я лишь мрак, слышу лишь странное гулкое эхо совсем рядом. Я протягиваю руку и нащупываю холодный влажный камень. Меня разбудили капли. Осевшие испарения моего собственного дыхания.

Я пробуждаюсь, чтобы обнаружить, что похоронена заживо.

Ужас не желал отступать. Эта пустыня принадлежит мертвым. Ее звуки – песнь умирающих.

Сестра сидит в фургоне, громыхающем всего в нескольких шагах впереди. Голова безвольно мотается – уснула, похоже. Легко ли оно ей удалось? Нога заживает очень медленно, а в этом безжизненном месте и врачеватели помочь ничем не могут. Болит, наверное, здорово. Однако вот уснула.

А мы все маршируем.

Дезертир, но так и не дезертировавшая. Кто бы мог подумать, что она обнаружит внутри себя нечто, способное пробиться наружу, за пределы ее треклятого эгоизма? Никогда ведь не знаешь. Никогда не понимаешь других, пусть даже и ближайших родственников.

Целуй. Ты должна была убежать. Ухромать. Сделать то, что нужно. Я бы справилась, поверь. Если б только знала, что ты в безопасности – вдали отсюда.

Она будто вновь увидела сестру, вернувшуюся к ним вместе с хундрилами – с жалкой, потрепанной кучкой выживших. Матери – молодые и старые, воины-калеки, неокропленные подростки. Еле бредущие старцы – словно вестники пошатнувшейся веры. И она с ними, ковыляет на самодельном костыле – Уголек видала такие у ветеранов, выпрашивающих подаяние на улицах заморских городов. Нижние боги, Малазанская империя хоть к своим ветеранам с почетом относится. Не забывает о них. Не игнорирует. Не оставляет валяться в канавах. Но воздает почести. Даже семьям погибших, и тем положены содержание и праздник, чтобы их почтить…

Она знала, что гробы бывают самые разные. И способы понять, что тебя похоронили заживо, тоже самые разные. Сколько их было – людей, что боялись открыть глаза? Открыть наяву, не во сне. И сколько из них пришли в ужас от того, что обнаружили, открыв? Каменный ящик. Непроглядная тьма. Стены и крышка, которые не поддаются, невозможный вес сверху.

Сестра избегает встречаться с ней взглядом. Даже не разговаривает. С того самого дня, как Целуй вернулась в строй. Но ведь вернулась же. Это все солдаты видели. Видели и осознали, что та убегала, чтобы найти хундрилов, чтобы в тот жуткий день к ним явилась подмога.

А еще понимали, как Целуй должна была себя чувствовать среди того сборища выживших. Поскольку остальных-то она, выходит, послала на смерть. Так что они лишились теперь всех лучших. И однако – взгляните на нее. Как-то справляется. А сломанная нога? Она, друзья, так неслась не разбирая дороги, что куда там Худу – и поспела бы к той смертельной атаке, не оступись под ней лошадь.

Нет, теперь на Целуй смотрели с серьезностью, которая заменяет уйму уже ненужных слов – о том, что она здесь наконец своя и что ее свежие шрамы свидетельствуют о единственной достойной уважения инициации: выжить, сполна за это расплатившись.

И правильно. Это ж моя сестренка, разве нет? Будь что будет, но она себя еще покажет. Обязательно.

Целуй скрежетнула зубами так, что те чуть не треснули, – под колесами фургона бумкнул очередной камень, и она, затаив дыхание, приготовилась, что ослепительная боль нахлынет снова. Снизу, от костей сломанной ноги в пояснице расцветут яркие цветы, сквозь туловище прорастет дерево – тысяча острых сучьев, десять тысяч колющих веток. И еще выше – безумная зазубренная листва распустится прямо в черепе, раздирая мозг.

Она перенесла и эту дикую волну, безумную вспышку боли, и только потом, когда та отступила, толчками просочилась обратно, медленно выдохнула горькое содержимое легких. От нее сейчас воняло страданием, вкус его отчетливо ощущался на распухшем языке. Страдание сочилось из нее на грязные доски фургона.

Лучше б ее оставили. Одинокая палатка среди мусора брошенного лагеря. Это было бы актом милосердия. Вот только с каких пор армии о подобном заботились? Весь смысл их существования в отрицании милосердия, гигантское колесо разрушения катится, подобно мельничному жернову, вперед, только вперед. Сойти с него не дозволено никому… вот только куда сходить-то? Она обнаружила, что ухмыляется. В смертную боль, вот куда.

Она смотрела вниз, на собственные колени, на ногу в лубках, плотно обмотанную шкурами миридов. Волосы свисали поверх лица, скрывая ее от глаз Бадана Грука, Уголька и всех остальных, таких бесполезных, плетущихся вперед и волокущих с собой горечь потерь, согнувшись под их тяжестью.

Кто это был тогда, Порес или Добряк? Ну да, Порес. «Отрастить волосы!» Или нет? «Остричь!» Не помню. Только как можно не помнить? Будто это так давно было?

Да, Порес, прикидывавшийся Добряком. Откуда только подобная смелость берется? Подобная… наглость? Знающий взгляд, который останется с ним до тех самых пор, пока его не прогонят сквозь Худовы врата. Останется же?

Как я обожаю таких. Как сама хотела бы быть такой же.

Бадан Грук, умоляю, хоть чему-то поучись у Пореса. Хватит уже этих печальных взглядов, обиженной физиономии. Когда я ее вижу, мне хочется уколоть еще больней. Вдарить как следует. Чтобы все твои жалкие переживания, все эти сердечные раны и впрямь сделались явью. Пускай кровоточат!

Фургон под ней снова скрипнул. У нее перехватило дыхание. Цветы и деревья, вспыхивающие в голове огненные листья. Думать некогда. Мысли пытаются разбежаться восвояси, но лопаются там, в лесу. Будоражат листву в высоких кронах, а потом разлетаются прочь. В небеса, словно птички.

Нога воспалилась. Ее лихорадит, и поделать с этим ничего нельзя. С лихорадкой разве что травки неплохо справляются, вернее, справлялись бы, будь они у нее. Попроси она об этом. Скажи хоть кому-нибудь. Притирания и мази, эликсиры и припарки, целая армия строгих воинов, марширующих с развернутыми знаменами прямо в ухмыляющуюся физиономию заразы.

Но сходить никому не дозволено. В смертную боль, вот именно.

Всем оставаться здесь, на подпрыгивающем фургоне, обоняя сладкую вонь воловьего пота. Нас, сотоварищи мои, война ждет. Некогда останавливаться, чтобы поболтать. Нас ждет война, и сходить никому не дозволено. Сходить никому не дозволено. Сходить никому…

Бадан вздрогнул и поднял голову.

– Вот дерьмо! – выдохнула Уголек, кидаясь вперед.

Целуй все это время сидела, склонившись к коленям, позади фургона – одна ее нога свисала вдоль дощатой стенки, другая, в лубках, торчала под углом. Теперь она откинулась назад, с треском ударившись головой о доски.

Уголек вскарабкалась в фургон.

– Нижние боги, да она горит вся! Бадан – быстро за лекарем! – Выпрямившись, она развернулась вперед и облокотилась на мешки со снаряжением. – Драчунья! Отводи-ка его вбок, и побыстрей! Прочь из колонны!

– Слушаюсь, сержант!

– Сержант, они из колонны выезжают! Может, вернемся, глянем, что случилось?

Хеллиан нахмурилась.

– Давай шагай, капрал, не останавливайся.

Было темно, но вроде бы не совсем так темно, как следует. Люди отсвечивали зеленым, хотя, может статься, так оно раньше всегда и было, пока она пить не начала. С такого, пожалуй, запьешь.

– Всем слушать мою команду, – объявила она. – Внимательно смотрим по сторонам!

– А что нам искать? – спросил Тухляк.

– Таверну, само собой. Что за идиот.

Они получили двоих в пополнение. Из Седьмого взвода. Двое мечников, у одного что-то с коленом, у другого физиономия как у больной лошади. Одного зовут Хромой. Только которого? А другого… Хруст. Он сапер? Хруст что, сапер? Вот только какой теперь прок от саперов, а? Ну, Хруст, он довольно крупный, сгодится в мечники, разве что это у него что-то с коленом. Подумать только, сапер с больным коленом. Поджег запал и беги! Ну, то есть ковыляй. Так быстро, как только сможешь. А что ты еще и мордой в лошадь вышел, это что, шутка такая, что ли?

Саперы. Идея как была хреновой, так и осталась. Вот если каждому из них по одной ноге пообломать, глядишь, они побыстрей повыведутся.

Значит, Хромой – это сапер. А Хруст – тот, второй. Колено хрустит. Сапер хромает. Так, обожди, у кого колено-то больное? Может, стоит обернуться? Наверное. Обернуться и, ну, скажем, глянуть на них. Выяснить, который хромает, это будет Хруст, а сапер – другой, с больным коленом. Хромой, то есть. Его Хромым прозвали, потому что у его приятеля колено болит, так что тот болвану все время помогать должен. Вот только если его так с самого начала звали, его б и в строй не зачислили, верно? Вышибли б сразу из армии или в клерки определили бы. Получается, сапер от заряда вовремя не сумел отбежать, оттуда и имя. Хруст, потому что колено у него хрустит. Разобралась наконец-то. Уф.

Вот только кому вообще нужна лошадь с больным коленом?

– Холодает, сержант.

Хеллиан нахмурилась еще сильней.

– И что я по этому поводу сделать должна – в рожу тебе пернуть?

– Нет. Это я просто так сказал. И еще, Хромой отстает – надо было в фургон его засунуть.

– Ты сам кто такой-то?

– Я Может, сержант. С самого начала с вами.

– Из какого номера?

– Что?

– Номер на двери какой? На улице, где мы с тобой в Картуле жили.

– Я не из Картула, сержант. Я про начало нашего взвода говорил, вот про что. Арэн. Семь Городов. Наш первый марш через пустыню, Худ ее подери.

– Мы обратно в И’гхатан идем? Неудивительно, что так пить охота. У тебя, солдат, там во фляге что – вода?

– Собственная моча, сержант.

– Повезло тебе, что ты не женщина. Когда ты женщина, поди еще помочись во флягу. И’гхатан, значит. Нижние боги, сколько туда можно возвращаться?

– Мы, сержант, не в И’гхатан сейчас идем. Мы… а, не важно. Но уж точно по пустыне. И холодно тут.

– Капрал Нежняк?

– Слушаю, сержант!

– Что у тебя там во фляге?

– Моча!

– Кто нам только все это продает? Гений хренов.

– Говорят, – заметил Может, – квартирмейстер распорядился к хундрильским жеребцам пузыри привязывать.

Хеллиан нахмурилась.

– Пузыри перевязывать? Они ж полопаются. Зачем ему это? А главное – как? Руку, что ли, засовывать прямо в…

– Я не про конские мочевые пузыри, сержант. А такие, вроде бурдюков. Тоже пузыри, только коровьи. Привязывать их к жеребячьим петушкам…

– Ты хотел сказать – к уточкам?

– Что?

– Лошади с петухами не уживаются, а вот против уток не возражают. Вот только утки, они ж с такими пузырями еле двигаться будут. Ты тут, Может, выходит, целую ферму развести успел?

Может наклонился поближе.

– Вы, сержант, меня так просто не одурачите. Но я все равно понимаю, зачем это. Чтобы нас развеселить, верно? Вроде игра такая, одно к другому приставлять, то так, то эдак.

Она смерила его взглядом.

– Значит, по-твоему, я тут дурака с вами валяю?

Он встретился с ней глазами и поспешно их отвел.

– Прошу прощенья, сержант. Не в настроении, да?

Хеллиан на это ничего не ответила. Значит, все зеленым светитесь. И еще все эти камни да осколки, а под ними – пауки. Куча крошечных глазок на голове, и все за мной следят. А я трезвая. Не могу больше делать вид, что их нет.

И таверны не видно.

Хреново все кончится. Очень хреново.

– Ага, вот сейчас слышали? – спросила она. – Гиена, чтоб ее.

– Это Горлорез, сержант.

– Гиену убил? Это он молодец. А Бальгрид где?

– Убит.

– Раздолбай хренов. Я посплю пока. Капрал, ты давай командуй…

– Сейчас спать не получится, сержант, – возразил Дохляк. – Мы на марше…

– Лучшего времени и не бывает. Разбудишь меня, как солнце взойдет.

– Честно это, когда она вот так?

Дохляк хмыкнул.

– Ну, ты про такое все время слышишь. Что ветераны умеют спать прямо на марше. – Он призадумался, потом хмыкнул еще раз. – Я вот только не знал, что она тоже из этих.

– Трезвая просто, – пробормотал Может. – Оно и непривычно.

– Видал, как она с Урбом и Битумом обратно в траншею двинулась? Я было подумал, что уже все, потом ее увидел, и она меня за собой потянула, словно у меня цепь на шее была. У меня и сил-то уже не оставалось – ни у меня, ни у Неженки, – помнишь, Неженка?

– Ага. Ты это к чему?

– Нам уже конец наступил. Когда я увидел, как пал Быстрый Бен, мне все равно что кишки выпустили. Чувствую, что я внутри весь пустой. И тут понимаю, что пора помирать.

– Но тут ты не угадал, – рыкнул Может.

– Я только хотел сказать, что сержант у нас отличный.

Может кивнул, потом обернулся на Хруста.

– Слыхал, солдат? Только попробуй нам все испортить.

Высокий длиннолицый сапер с по-странному широко расставленными глазами неуверенно моргнул.

– Они по моему запасу «ругани» потоптаться решили. Больше у меня нету.

– Мечом-то, что у тебя на поясе, ты орудовать можешь?

– Что? Вот этим вот? Зачем еще? Мы просто маршируем.

С трудом поспевающий за ними Хромой, хрипло и тяжко дыша, проговорил:

– Был у Хруста мешок со взрывчаткой. Так он и мозги туда сложил. Для, это, пущей сохранности. Все вместе и взорвалось, на’руков поразбросав. От него теперь, Может, только пустая черепушка осталась.

– То есть драться не способен? А как насчет арбалета?

– Ни разу не видел, чтоб он его в руки брал. Только почему не способен? Хруст дерется так, что мало никому не покажется.

– Чем? Этим своим дурацким болотным ножом?

– Руками, Может, руками.

– Ну, коли так, то и ладно.

– Мы просто маршируем, – снова сказал Хруст и рассмеялся.

Урб бросил взгляд за спину, на взвод, шагающий в пяти шагах позади его собственного. Ей сейчас нечего пить. Она пробуждается. Делается собою прежней. Но ей, может статься, не нравится, что она перед собой видит. Не оттого ли она и пить-то начала? Урб потер шею и снова повернулся вперед.

Трезвая. И чистый взгляд. Достаточно чистый, чтобы увидеть… хотя интереса-то она никогда и не проявляла. Да и сам-то он – хочет ли и впрямь привязать себя к такой? Которая сейчас поднялась, но потом, скорее всего, снова упадет. Дорожка перед такими, как она, лежит довольно узенькая, и у них еще должно быть желание той дорожкой пройти. А если желания нет, они рано или поздно опять срываются. Без исключений.

Конечно, если Скрип был тогда прав, все это ровным счетом ничего не значит. Они – ходячие мертвецы в поисках того места, где уже можно будет не ходить. А тем временем, если есть хоть какой-то шанс, отчего им не воспользоваться? Вот только она всерьез ничего не воспримет, верно? Ее сама мысль о любви забавляет, и когда он вскроет себя и выложит окровавленное содержимое перед ней на стол – она лишь расхохочется.

Но на это у него не достанет храбрости. Если честно, ему вообще ни на что храбрости не хватало. Ни на какие сражения – с на’руками, с летерийцами, с Вихрем. Каждый раз, обнажая меч, он чувствовал внутри ледяной холод. Накатывали слабость и дрожь, а бьющие из желудка волны ужаса словно вытягивали из конечностей остатки тепла. Обнажая меч, он ожидал умереть, и самым позорным образом.

Зато он был готов совершить что угодно, лишь бы она осталась в живых. Всегда был. И всегда будет. Обычно она была слишком пьяна, чтобы обратить на то внимание, или же настолько привыкла, что он всегда оказывается в нужном месте, что уже не делала разницы между ним и каменной стеной, в которую можно упереть спину. Но разве этого ему мало?

Должно хватить, тем более что ни на что иное храбрости недостает. Чувствовать себя приговоренным к смерти, ходячим мертвецом к храбрости не имеет ни малейшего отношения. Это просто такой способ воспринимать еще отпущенное тебе время, пока ты уворачиваешься от опасностей, шагаешь вперед и ни на что не жалуешься. На это он способен. Сказать по правде, он всю жизнь именно тем и занимался.

Я всю жизнь был ходячим мертвецом, и даже о том не подозревал. От этой мысли он вдруг ослаб, словно в него воткнулся сейчас невидимый кинжал и пронзил душу. А я себя убеждал, что это и есть жизнь. Вот это вот. Эти… прятки. Потаенные желания. Грезы. Потребности. А что все это время видели другие, когда на меня глядели?

Тихоня Урб. Многого от него не ждешь, верно? Но солдат неплохой. Годный. Дорос до сержанта, это так, только выше ему не подняться, и не надейтесь. Внутри для этого кой-чего не хватает. Тихо там, словно в пещере, но это не повод им не восхищаться. Вот вам пример человека, которого ничто не беспокоит. Которому жить на свете легко, если вы меня понимаете.

Таков наш сержант Урб. Пока не отыщется лучшего сержанта, и этот вполне пойдет.

Но прятки – это не жизнь. Прятки – это для ходячих мертвецов.

Он поднял глаза на залитое нефритовым сиянием небо, вгляделся в прорезавшие темноту грозные царапины. Уже такие огромные и, кажется, готовые впиться в этот мир. Урб содрогнулся. Вот только если я ходячий мертвец, отчего мне так страшно?

Шагавшая с Урбом капрал Пряжка призамедлилась, пока с ней не поравнялся замыкающий взвод Лизунец, и пошла с ним рядом.

– Могу я с тобой кое-что обсудить, только без лишнего шума?

Он покосился на нее, моргнул.

– Я умею понапрасну не шуметь.

– Я, Лизунец, успела заметить. У нас ведь во взводе все так?

– Что – все?

Она кивнула по направлению вперед.

– Сержант Урб. И вы все такие же, как и он. Ничего не говорите, и даже виду не показываете. Но, знаешь ли, всем давно известно, что существует… что-то вроде элитной группы. Морпехи и кое-кто из тяжелой пехоты. Все более-менее близки со Скрипачом, пока он еще был сержантом. Ближе прочих. Мы все знали. И прекрасно видели. Скрипач, а рядом с ним – Геслер и Ураган, Бальзам и Хеллиан, Шнур и Осколок. И Урб. Потом Быстрый Бен присоединился, а за ним и Вал. Ну и, наконец, кое-кто из вас, тяжей. Курнос, Поденка, Смекалка. И ты. Я понимаю, тут все дело в Скрипаче и тех, кем он себя окружил. Кого избрал.

Теперь Лизунец смотрел на нее очень внимательно. Пряжка скривилась.

– А возьми вот моих солдат, – сказала она негромко. – Возьми Печальку. Знаешь, кто она? Треклятая семакская ведьма. Семак. Знаешь, что она делает, когда к битве готовится? Впрочем, не важно. Сам увидишь, если, конечно, мы эту пустыню переживем. Потом, Фитиль. Сапер. Впрочем, в траншее он меня удивил. Как и лекарь наш – знаешь, он как-то раз ходил поговорить с Геслером и Ураганом – он ведь тоже фалариец, так? Это мы его послали. Отправили Вертуна к Гесу и Урагану, на пробу. Вдруг и нам удастся присоединиться?

– Куда?

– К той элите. К внутреннему кругу, да? Так вот, ничего у нас не вышло. Вели они себя вполне дружелюбно, и все трое хорошенько выпили – в Летерасе дело было. Насвинячились как следует, и потом еще целый бордель для себя троих сняли. Только Вертун не горячился и особо не пьянел, а когда решил, что настало подходящее время, просто взял и спросил. Насчет того, чтобы присоединиться. Знаешь, что Геслер ему ответил?

Лизунец отрицательно затряс головой.

– Сукин сын наврал ему прямо в лицо. Сказал, что никакой такой группы нет. От всего отперся. Тогда мы и поняли, что присоединиться не получится.

Лизунец продолжал внимательно на нее смотреть.

– В таком случае, – спросил он несколько шагов спустя, – зачем было мне сейчас все это рассказывать?

– Урб – один из лучших сержантов, что у нас, морпехов, остались. Мы это знаем. Но нас все это уже так достало, что уссаться можно. На нас, Лизунец, давит невыносимо. Из него же слова не вытянуть. Но по глазам и так видно – ни хрена он не доволен, что нас ему на шею повесили.

– Ладно, – сказал ей Лизунец.

– Что – ладно? – наморщила она лоб.

– Присоединяйтесь, капрал. Ты и твои солдаты. Мы вас берем.

– Серьезно? Ты уверен?

– Присоединяйтесь.

Она улыбнулась и снова чуть ускорилась, но почти сразу бросила на него взгляд через плечо и кивнула. Он кивнул в ответ и увидел, что та даже двигаться стала легче прежнего. Увидел, как она догнала Вертуна, как оба стали шептаться и жестикулировать, как мгновение спустя к ним присоединились, чтобы послушать, Печалька и Фитиль. Головы повернулись, чтобы взглянуть на него.

Он помахал рукой.

Жду не дождусь, когда выпадет случай все это Смекалке пересказать.

Лизунец неловко повел плечами. В палатке он успел здорово вспотеть, и теперь ранец натирал ему спину. Он прямо-таки чувствовал, как кожа слазит. Зараза, больно-то как. Завтра надо бы яйца-то проветрить.

Сержант воззрился на нее, делая какие-то жесты. Смекалка нахмурилась.

– Поговорить с тобой хочет, – пихнула ее в бок Поденка.

– Зачем?

– У него список на семь вопросов. Мне-то откуда знать зачем? Давай уже, принцесса. Этот придурок весь свой взвод потерял. Объяснить, наверное, хочет, как все вышло. Чтобы ненароком нож в спину не схлопотать.

– Не собираюсь я его ножом в спину колоть, – покачала головой Смекалка, – что бы он там ни наделал.

– Серьезно?

– Если он скажет мне, что это из-за него они погибли, я ему просто шею сверну. Нож в спину – это для трусов.

– Ничего подобного, – возразила Поденка. – В этом особый смысл заключается. Что убитый даже того не стоит, чтобы в глаза ему смотреть, когда убиваешь. Что ему даже знать не полагается, откуда конец явился – только то, что вот он, конец, а вот и Худовы врата тебя дожидаются.

– Иной раз удар может и не получиться.

– Ты давай, двигай к нему, пока он не разозлился.

Бурча под нос, Смекалка двинулась поближе к сержанту Суровому Глазу. Морда у него не сказать чтобы дружелюбная. Но уж точно запоминающаяся. Слишком уж в ней много всего неправильного.

– Сержант?

– Ручным языком владеешь, солдат?

– Каким языком? А, этим. Ну да. Более или менее. Вперед. Стоп. Ложись. Бей. Пошел в жопу. Как-то так.

– Морпехам, Смекалка, положено на этом языке целые предложения составлять.

– Серьезно? Ну, так я-то тяж.

– Расскажи мне про этого, вроде девочки.

– Руками? Не смогу, сержант. Ну, то есть, мне б пришлось сейчас спросить «про какого – вроде девочки?», а я не умею.

– Про Мертвоголова. Давай, солдат, отвечай. Можно словами – но потише.

– Я, сержант, за всю жизнь голоса не повышала, ни единого раза.

– Мертвоголов.

– Что с ним такое?

– Для начала – почему он вроде девочки.

– Он, сержант, принц. Какого-то там племени из Семи Городов. Причем наследный…

– Тогда что он тут-то делает, во имя Худа?

Она пожала плечами.

– Его отправили оттуда, чтоб опыта поднабраться. К нам сюда. Мир повидать и все такое.

Суровый Глаз оскалил кривые зубы.

– Бьюсь об заклад, он теперь жалеет.

– С чего бы? – удивилась Смекалка. – До сих пор, во всяком случае, не жалел.

– Но вырос-то он в неге и роскоши?

– Надо полагать.

– Тогда откуда у него эта дурацкая кличка?

Смекалка сощурилась на сержанта.

– А вы, сержант, прошу прощения, где со своим взводом были-то? Я про траншею.

Он бросил на нее злобный взгляд.

– А какая тебе разница?

– Вы ж его там не могли не заметить. Я про Мертвоголова. Очень уж он высоко прыгает. Глотки на’рукам он из всех нас один резал. Я ж говорю, прыгает высоко. Восемь отметок-то у него на левом запястье видели?

– Подпалины эти?

– Так точно. По одной на каждого на’рука, которому он лично глотку перерезал.

– То есть еще и враль, – хмыкнул Суровый Глаз. – Я так и думал.

– Так ведь он, сержант, им счета не вел. И никогда не ведет. Восемь – это те, которых мы собственными глазами видели, ну, то есть, если кто вообще что-то видел. Мы потом все это обсудили, сравнили, кто что разглядел, и все такое. Восемь. Мы ему сказали, он и выжег отметки себе на запястье. Когда мы спросили, скольким он кишки выпустил, он сказал, что не знает. Скольким поджилки подрубил, тоже не знает. Тут мы ничего решить не смогли, но их уж точно куда больше, чем те восемь. Но когда мы увидели, что он себя прижигает, то решили ничего уже ему не говорить, а то от него один сплошной ожог бы остался. Учитывая, какой он красавчик, было бы очень обидно.

Тут она замолчала, чтобы перевести дух. В битве она сломала себе три или четыре ребра, так что разговаривать было больно. Даже больней, чем просто дышать, а дышать тоже было не слишком приятно. Но говорить все равно хуже. Столько слов за один раз она с самой битвы не произносила.

– Значит, Молния, Поденка, и ты, – сказал Суровый Глаз. – И все трое – тяжи.

– Так точно, сержант.

– Возвращайся в строй, Смекалка.

Она ослепительно ему улыбнулась – похоже, несколько ошеломив, – и отстала, позволив себя обогнать сперва однорукому капралу Ребро, глянувшему на нее с чем-то вроде подозрения, потом Молнии и Мертвоголову, и наконец снова оказалась рядом с Поденкой.

– Ну и как? – спросила та.

– Не угадала ты, – ответила Смекалка с глубочайшим удовлетворением.

– Насчет чего?

– Ха. У него только шесть вопросов было.

Суровый Глаз тем временем продолжал оглядываться на свой взвод.

– А теперь ему кто нужен? – озадачилась Поденка.

Тут сержант ткнул пальцем в Мертвоголова.

– Солдат, если я увижу от тебя еще хоть один воздушный поцелуй, я тебе кишки на шею намотаю, Худ тебя дери!

– Вон оно что, – пробормотала Смекалка.

Поденка кивнула.

– Прынц-то наш, похоже, не промах.

Вал расслышал за спиной завывающий хохот и шумно выдохнул.

– Слыхал, Баведикт? Скрип им хорошенько задал перцу – я так и думал.

Летерийский алхимик снова потянул вола за поводья.

– Увы, командир, я даже не знаю, о чем вы сейчас.

– Ручаюсь, он задвинул им старую добрую речь про ходячих мертвецов. Это все равно что кандалы на них рассечь. Знаешь, как-то вечером Дуджек Однорукий лично заявился в лагерь «Мостожогов». Мы тогда в Крепи работали, над тоннелями – я за всю свою жизнь столько камней не ворочал. Ну так вот, заявился он и сказал нам то, что мы и так уже знали. – Вал стянул с головы обгорелую кожаную шапочку и поскреб свежевыбритый скальп. – Что мы, дескать, ходячие мертвецы. И ушел. А нас оставил решать, что мы по этому поводу делать собираемся.

– И что же вы сделали?

Вал снова натянул шапочку.

– Ну, большей частью, собственно, умерли. Еще до того, как представился шанс что-то сделать. Но Скворец этого так оставлять не собирался. А Быстрому Бену с Каламом, боги, так и просто не терпелось начать резню. Когда ты ходячий мертвец, терять-то уже нечего.

– Должен признаться, командир, мне не очень-то понравилось бы, если б меня так называли.

– Что, аж похолодел весь?

– Сэр, я всегда ценил ваше остроумие, – возразил Баведикт, – но вот именно всему похолодеть мне бы как раз не слишком хотелось, если вы меня понимаете.

– В таком случае – выше нос. Потом, что там Скрип своим Охотникам говорит, – это его дело. К нам, «Мостожогам», оно не относится…

– Надо полагать, потому, что «Мостожоги» – ходячие мертвецы еще с Крепи.

Вал хлопнул его по спине.

– Именно так. В этот клуб кого только ни принимают, никакого эксклюзива.

– Сэр, – набрался смелости Баведикт, – вы ж не далее как сегодня днем жаловались, дескать, старый друг от вас отвернулся? Что вы прокаженным себя чувствуете…

– Когда ты покойник, с этим легче. Я имею в виду – для него. Он может убрать меня в сторонку, на какую-нибудь дальнюю полочку у себя в голове, да там и оставить. – Вал беззаботно махнул рукой. – Я это понимаю. Всегда понимал. Вот только не нравится мне оно. Обидно. Ну, то есть я ведь вернулся. Это все видят. Скрип радоваться должен. И Быстрый Бен тоже – ну, ты сам видел, что он устроил во время битвы, прежде чем исчезнуть. Будто Тайшренн какой. Когда мы в следующий раз встретимся, у меня найдется, что ему сказать с глазу на глаз.

– Я, сэр, собственно, хотел заметить, что, если Скрипач действительно говорил о своих солдатах как о ходячих мертвецах, он тем самым вроде как к вам ближе сделался.

– Казалось бы, да, – кивнул Вал. – Только тут ты ошибаешься. Когда ты мертв, Баведикт, никаких братьев у тебя уже нет. Ничто тебя ни с кем не связывает. Мне, во всяком случае, такого видеть не доводилось. Это верно, мертвые «Мостожоги» держатся вместе, но их просто старые воспоминания друг к дружке приковывают. Призрачные отголоски тех дней, когда они еще были живы. Вот что я скажу тебе, алхимик, – делай все возможное, чтобы оставаться в живых, и как можно дольше. Потому что у мертвых друзей не бывает.

Баведикт вздохнул.

– Надеюсь, командир, что вы ошибаетесь. Разве вы не сами сказали, что Обитель Смерти изменилась, – и сам Жнец отказался от Мертвого Трона? И что этот Скворец…

– Ты его не знал. Это я про Скворца. Так что придется тебе мне на слово поверить, что это упрямый сукин сын. Вероятно, упрямейший из сукиных сынов, что когда-либо топтали землю. Так что ты, может статься, и прав. Может, у него и выйдет там все изменить. Если у кого и может выйти, так это у него. – Он снова хлопнул Баведикта по плечу. – Ты дал мне пищу для размышлений. Скрип вот мне никогда ее не давал. Сказать по правде, я вообще не могу припомнить, чтобы он что-то для меня делал. Думается мне сейчас, что я его всегда недолюбливал.

– Прискорбно слышать. А Скворец вам нравился?

– Вот он – да, мы с ним лучшими друзьями были. Там, в общем, есть чему нравиться. В нас обоих. Если задуматься, так это Скрип всегда наособицу был.

– Но Скворец сейчас среди мертвых.

– Вот так все грустно получилось, Баведикт. Просто позор какой-то.

– А вы так его любили.

– Именно так. Именно.

– А вот Скрипач жив.

– Это верно…

– Но его вы всегда недолюбливали.

– Выходит, что так…

– То есть вы любите всех до единого мертвых «Мостожогов».

– Еще как!

– Но не единственного среди них выжившего.

Вал яростно уставился на Баведикта и отвесил ему оплеуху.

– Да что с тобой разговаривать-то? Ты вообще ни хрена не понимаешь!

И зашагал прочь, к своей роте.

Баведикт достал небольшую баночку. Инкрустированный драгоценными камнями фарфор. Открутив крышку, он макнул туда палец, вытащил наружу и внимательно изучил, затем втер содержимое себе в десны.

– Умирать? – прошептал он. – Но я не собираюсь умирать. Никогда.

В конце концов Джастара отыскала их почти в самой главе хундрильской колонны. Поразительно, что Ханават, которую излишек веса заставлял двигаться чуть ли не гусиным шагом, вообще оказалась способна выдержать подобный темп. Беременность – дело нелегкое. Сперва тошнит, потом постоянно хочется есть, в конце концов разбухаешь, как дохлый бхедерин, а заканчивается все мучительной болью. Она вспомнила свой первый раз, когда она все это вытерпела, сохраняя яркий взгляд и румянец на щеках, – лишь для того, чтобы лишиться треклятого результата, стоило ему выйти наружу.

«Девочка, Джастара, сделала то, что от нее и требовалось. Провела тебя той дорогой, которой тебе еще не раз предстоит пройти. Сделала то, что требовалось, и вернулась в темные воды».

Вот только другим матерям через подобное проходить не понадобилось, верно? Иными словами, великолепной жизнь Джастары назвать было нелегко. «А за любимого сына Голла разве не она вышла? Эта женщина полна амбиций, если и не для себя, то для своего потомства». Амбиции. Слово это болталось сейчас, словно поддетая копьем мокрая ворона – драный гнилой комок, покрытый остатками перьев и засохшей кровью. «И на вдов поглядывать стоит. Видали, как эта Голла к себе затянула? Чем они там, спрашивается, ночами занимаются, когда дети уснут? Ханават лучше сейчас поосторожней быть, особенно в ее уязвимом положении, когда ребенок вот-вот появится, а муж сбежал. Нет, стоит обратить побольше внимания на эту женщину из гилков, вдову Джастару!»

У отвращения есть свои пределы. Сначала к тебе подходят, и ты отдергиваешься. Подходят еще раз, и ты снова отдергиваешься, уже не так далеко. Но потом подкрадываются в третий раз, в четвертый, из темноты появляется рука, чтобы погладить твое голое бедро, залезть под меха… иногда отвращение, как траурное платье, делается слишком тяжелым, чтобы и дальше его носить. «Присмотритесь-ка теперь к ней. У нее все прямо в глазах написано».

Утешить павшего духом мужчину означает принять его слабость внутрь себя. Какой женщине это не ведомо? Но трещины потом распространяются наружу, нашептывая о себе любому, кто окажется рядом. Проклятие пьяниц и пристрастившихся к д’баянгу, бабников и распутниц. Проклятие мужчин-любителей портить девочек или мальчиков, иногда – собственное потомство. Портить на всю жизнь.

Обвинения, доказательства, а потом – позор, он падает на колени в грязь и закрывает глаза руками. Или она падает. И внезапно отвращение возвращается снова, только теперь у него знакомый вкус. Нет, больше чем знакомый. Родной.

Чувствую ли я себя испачканной? Смею ли взглянуть в глаза Ханават? Вопрос этот заставил ее замедлиться в каких-то десяти шагах от жены Голла. От моей свекрови. О да, вот до чего дошла Джастара. Но не забудь, она тоже потеряла мужчину, которого любит. Она тоже ранена. Может быть, даже сломлена. Конечно, она этого не покажет, не станет наслаждаться своим унижением – может, она уже и не жена, но все еще мать.

А как же я? Моя боль? Его руки – неправильные, но объятия их все же горячи и крепки. Его плечо приняло мои слезы. Что же мне теперь делать?

Она замедлила шаг, а остальные это заметили и начали перешептываться.

– Ей не хватило смелости, – негромко произнесла Шелемаса.

Ханават вздохнула.

– Может быть, завтра хватит.

– Только я не пойму, что она собирается сказать, – заметила более молодая из женщин. – Чтобы все загладить. Выгнать его – вот что ей следует сделать.

Ханават искоса взглянула на Шелемасу.

– Значит, вот о чем все сейчас толкуют, да? Такие же жесткие слова, такой же жесткий тон. Монеты, которых так много, что их и тратят не задумываясь, обычно мало что стоят.

Шелемаса наморщила лоб.

– О чем вы сейчас?

– Когда берешься судить, уродство твоего лица не скрыть никакой краской. Внутренняя злоба прорывается наружу и искажает любые черты.

– Я… я прошу прощения, Ханават. Я о вас сейчас думала…

– И поэтому взяла то, что полагаешь моими нынешними чувствами, и проговорила для меня же вслух? Ты объявила себя воином, вставшим на мою защиту, прочно держащим оборону, лишь бы меня утешить, – я, Шелемаса, все это понимаю. И однако то, что я от тебя слышу, – то, что читаю в глазах остальных, – не имеет ко мне никакого отношения. Я просила себя пожалеть? Искала себе союзников в потаенной войне? Да идет ли вообще эта война? Ты слишком многое принимаешь за данность.

– Но она не решается с вами говорить…

– А тебе на ее месте хватило бы смелости? Свекор ее соблазнил, затащил в постель. Или же она его, тут никакой разницы нет. Думаешь, я собственного мужа не знаю? Ему и в лучшие-то времена нелегко отказать, а сейчас, когда он в страдании и нужде… среди нас не найдется ни женщины, ни мужчины, способных противостоять его воле. Только, видишь ли, вы-то все в безопасности. От него. И потому вольны судить ту единственную из женщин, угодившую ему в плен. Хотя и не моего мужа – ибо что это скажет обо мне самой? Не нужно говорить мне, что ты занимаешь чью-то сторону. Нет здесь никаких сторон. Есть просто люди. Самые разные люди, и каждый делает все возможное, чтобы справиться.

– Но если от этого больно другим? Ханават, вы в мученицы стремитесь? Может, вы и по Джастаре, которая каждый день падает ему в объятия, поплачете?

– Ага, смотри, как тебя задело! Тебя вместе с твоим жестоким осуждением. Моего мужа – в его нужде. Джастары – в ее слабости. Все эти действия продиктованы эгоизмом. Ты их отталкиваешь.

– Как вы можете так говорить? Я их презираю за то, что они вам сделали!

– И это презрение столь сладко на вкус, ведь верно? Послушай меня. Я теперь тоже вдова. Тоже мать, потерявшая детей. Не нужны ли и мне чьи-то объятия? Мгновения краденой любви? Должна ли я ненавидеть Голла и Джастару, обретших то, чего не могу я сама?

На лице Шелемасы был написан ужас. По белой краске струились слезы.

– Разве не у мужа вы все это должны обрести?

– Пока он от меня отвернулся, я не могу.

– В таком случае это он – трус!

– Посмотреть мне в глаза, – сказала Ханават, – означает увидеть все то, что когда-то нас объединяло, а теперь потеряно. Это слишком тяжело вынести, и не только одному моему мужу. Да, – добавила она, – я ношу сейчас его последнего ребенка, а если даже и не его, знать это можно лишь мне, хранить в сердце – но никогда не произносить вслух. Пока что мне достаточно и этого – мне есть за что сейчас держаться, Шелемаса. И Голлу тоже есть.

Младшая из женщин покачала головой.

– Значит, матушка, вы останетесь в одиночестве. Он взял себе вдову собственного сына. Такое не прощают.

– Так уже лучше, Шелемаса. Намного лучше. Видишь ли, Джастара не заслуживает вашей ненависти. Ни этих взглядов, ни шепотков за спиной. Чтобы показать себя истинными для нее сестрами, вы должны отправиться к ней. Утешить ее. А когда вы это сделаете – все вы, каждая из вас, – тогда и я приду к ней, чтобы обнять.

Хенару Вигульфу вспомнилось, как у него впервые появился собственный конь. Отец, чьим дням в седле настал конец пять лет назад вместе со сломанным бедром, ковылял к пастбищу рядом с ним, опираясь на трость. Из диких стад, что обитали на высокогорных плато, только что отобрали очередную партию в двадцать три головы, и сейчас великолепные животные беспокойно топтались внутри загона.

Солнце поднялось высоко, тени под ногами почти исчезли, а теплый ветер, дувший вниз со склонов и колебавший высокую траву, сладко пах ранней осенью. Хенару было девять лет.

– А моя лошадь меня увидит? – спросил он отца. – Сама меня выберет?

Высокорослый конезаводчик-синецветец глянул на него сверху вниз, удивленно подняв брови.

– А, наверное, новая служанка? Эта вот, сисястая и глазастая. Она ведь с побережья, да? Вот и забивает тебе голову всякой чушью.

– Но…

– Хенар, во всем мире не найдется такой лошади, которая обрадуется седоку. Животные не рвутся служить. Не мечтают о том, чтобы их подчинили, навязали им свою волю. В этом они от нас с тобой ничем не отличаются.

– Но собаки…

– Во имя Чернокрылого Господина, Хенар, собак для того и вывели, чтобы иметь четвероногих рабов. А вот чтобы волк улыбался, ты когда-нибудь видел? И не захочешь увидеть, уж поверь. Никогда. Волк улыбается, прежде чем вцепиться тебе в глотку. Так что забудь про собак. – Он ткнул вперед тростью. – Это – дикие животные. Они наслаждались абсолютной свободой. Есть среди них кто-то, кто тебе нравится?

– Вон та, пегая, слева, отдельно от остальных.

Отец хмыкнул.

– Молодой жеребчик. Недостаточно еще сильный, чтобы бороться за собственное место в стаде. Неплохо, Хенар. И однако я… удивлен. Даже с этого расстояния один конь выделяется среди других. Не перепутать. Ты уже достаточно большой, и времени со мной провел немало. Я ожидал бы, что ты тоже сразу его заметишь…

– Я его заметил, отец.

– В чем же дело? Тебе кажется, что наилучшего из всех ты пока не заслуживаешь?

– Если его нужно будет подчинять, то – нет.

Тогда отец запрокинул голову и расхохотался. Да так громко, что вздрогнул весь табун.

Вспоминая эти мгновения своего детства, огромный воин улыбнулся. А ты, отец, помнишь ли этот день? Я уверен, помнишь. Если б ты только мог меня сейчас видеть. Меня и эту женщину, что шагает рядом. Я как наяву слышу сейчас великолепные раскаты твоего смеха.

Настанет день, отец, и я ее к тебе приведу. Эту женщину – дикую, прекрасную. Мы ступим на длинную белую дорогу, проследуем меж деревьев – они, наверное, здорово успели вымахать – и пройдем через ворота усадьбы.

Я увижу тебя стоящим у главного входа – подобно высеченной из камня статуе. С новыми морщинами на лице, однако кривоватая усмешка под успевшей поседеть бородой никуда не делась. Ты опираешься на трость, я чувствую запах лошадей, подобный пьянящему цветочному аромату, – и по этому запаху понимаю, что я дома.

Я вижу, как ты внимательно ее разглядываешь, отмечая про себя ее рост, гибкую уверенность движений, дерзкий взгляд. И начинаешь беспокоиться, не подчинила ли она меня – а не наоборот, – поскольку похоже на то. Похоже на то. Но потом ты смотришь мне в глаза, и твоя улыбка становится шире.

И тогда ты запрокидываешь царственную голову, и твой хохот оглашает небеса.

Сладчайший звук на свете. Голос нашего триумфа. Нас всех. Твоего, моего, ее.

Отец, я так по тебе скучаю.

Мозолистая ладонь Лостары нашла его собственную, она прижалась к нему плечом, и он принял на себя часть ее веса.

– Будь благословен Брис Беддикт, – негромко проговорила она.

Хенар кивнул.

– Подозреваю, мой командир не лишен сентиментальности.

– Вот и радуйся этому. Как я радуюсь.

– Все это было… неожиданно.

– Почему? Я же за тебя сражалась, Хенар. Не за адъюнкта. За тебя. Он ведь понял…

– Я не про то, любовь моя. Про все… вот это. Про то, где нам довелось найти друг друга. И раз уж на то пошло – как довелось.

Она подняла взгляд выше, на Чужаков в ночном небе.

– То есть он отдает нам обоим все то время, что нам еще осталось. И это не столько даже сентиментальность, сколько… жалость. Не нравится мне эта твоя кислая нотка, Хенар – лучше уж сантименты Бриса. Бросить, что ли, тебя и ускакать к нему?

– Подозреваю, тебе придется сразиться за него с Араникт.

– О, вот тут ты прав, а сделать этого я не могу. И не стану. Слишком уж она мне для этого нравится. Похоже, захомуталась я теперь с тобой, никуда не деться.

Он улыбнулся. Захомуталась. Ха-ха.

– Хенар?

– Что?

– Боюсь, обратной дороги у нас уже нет.

Он кивнул – не потому, что был согласен, но потому, что понимал, чего она страшится.

– Мы все умрем, – сказала она. – Скорее всего, даже из пустыни не выйдем.

– Такая опасность тоже имеется.

– Но это несправедливо.

– У нас в поместье была служанка. Сисястая и глазастая…

– Что?

– Мой отец все время в именах путался. И потому предпочитал использовать… запоминающиеся описания. Короче говоря, она мне истории на ночь рассказывала. Длинные, путаные – про героев. Любовь утраченная, любовь обретенная. Но оканчивались они у нее всегда хорошо. Чтобы и сны ночью снились хорошие, понимаешь?

– Детям такие и требуются.

– Надо полагать. Только истории те не для меня были. А для нее самой. Она была с побережья, ее возлюбленный там и остался – не забывай, дело было в Летере, и вся их община числилась в безнадежных должниках. Она потому к нам в семью и попала. А парень ее в море ушел. – Он помолчал, вспоминая, потом продолжил: – Каждую ночь она рассказывала мне, как ей бы хотелось, чтобы сложилась ее жизнь, – хотя тогда я того, само собой, еще не понимал. Но суть в том, что она мечтала о счастливом конце. Ей нужно было в него верить. Для себя и для всех вокруг.

Лостара вздохнула.

– И что с ней сталось?

– Насколько я себе представляю, она все еще там, в поместье.

– Ты мне, Хенар, сердце разбить хочешь?

Он покачал головой.

– Отец летерийской системой старался не злоупотреблять и к должникам тоже относился по-хорошему. Где-то за год до того, как я отправился готовиться в копейщики, сисястая и глазастая вышла замуж за сына одного из наших объездчиков. Когда я видел ее в последний раз, живот у нее был вот досюда, да и сиськи тоже подросли.

– Значит, от моряка она решила отказаться. Думается, решение мудрое. Свидетельство взросления.

Хенар посмотрел на нее, потом отвел взгляд на каменистый пейзаж.

– Я время от времени про нее вспоминаю. – Он усмехнулся. – У меня даже всякие фантазии на ее счет были, ну, как это у подростков случается. – Усмешка потухла. – Но чаще всего я вижу ее сидящей на краешке постели, руки жестикулируют, глаза делаются еще шире – а в постели ее собственный ребенок. Мальчик. Которому ночью приснится хороший сон. И вот когда свет уже потушен, когда она стоит у двери – по щекам ее текут слезы. Потому что она вспоминает своего возлюбленного, там, на берегу моря.

В дыхании Лостары что-то вдруг изменилось, она спрятала от него лицо.

– Любовь моя?

– Все в порядке, – сдавленно ответила она. – Ты не перестаешь меня удивлять, Хенар, только и всего.

– Мы выживем, Лостара Йил, – сказал он. – Настанет день, когда я подведу тебя за руку к дому моего отца. Он будет стоять у входа, поджидая нас. И расхохочется.

Она подняла на него взгляд, утирая слезы.

– Расхохочется?

– На свете, Лостара Йил, есть такие радости, что никакими словами не выразить. – Однажды я слышал такую радость. И услышу снова. Обязательно.

– Прежде чем достичь благородного статуса Септарха-Полудрека Великого Храма, позволяющего сколько угодно заниматься самоудовлетворением, – продолжил Банашар, – я должен был исполнять те же ритуалы, что и все остальные. И один из ритуалов заключался в том, чтобы давать советы мирянам – хоть и непонятно, кому вообще может понадобиться совет от жреца Червя Осени. Но истина, собственно, заключается в том, что единственное настоящее предназначение жреца любой конфессии – просто выслушивать однообразную песнь из неурядиц, опасений и грехов, поскольку это способствует исправлению души. Я так и не разобрался, чьей именно, но оно и неважно. – Он на мгновение умолк, потом спросил: – Вы, адъюнкт, собственно, меня слушаете?

– Похоже, выбора у меня нет, – откликнулась она.

Перед ними простиралась Стеклянная пустыня. Чуть впереди и слева – к северу – от авангарда двигалась небольшая фланговая группа, пешая, как и вся армия. Он умозаключил, что это разведчики. Но непосредственно перед Банашаром и адъюнктом не было ничего, только утыканная кристаллами неровная равнина под мертвенными небесами.

Бывший жрец пожал плечами.

– В таком случае события принимают интересный оборот. Благословенная женщина, готовы ли вы выслушать всю повесть моих злосчастий? И дать мне свой совет?

Она бросила на него быстрый взгляд, значения которого он прочитать не смог, и почти сразу же сообразил, что оно и к лучшему. Банашар прокашлялся.

– Время от времени кто-нибудь из них начинал жаловаться. На меня. Вернее, на нас всех, исполненных благочестия говнюков в дурацких рясах или что на нас там надето. И знаете, что их во всем этом бесило в первую очередь? Я вам отвечу. Любовь. Вот что.

Еще один взгляд, даже более быстрый, чем первый. Он кивнул.

– Именно так. Они вопрошали: «Вот ты, жрец, – ты, прячущий руки под одеянием, – что ты, во имя Худа, можешь знать про любовь? Более того, что ты можешь знать про отношения?» Видите ли, в основном плачутся именно про отношения. Не про бедность, болезни или увечья, или что-то еще, что вы только способны вообразить. Про любовников, мужей, жен, сестер, совершеннейших чужаков – бесконечные исповеди, страсти, измены и все остальное. А потому рано или поздно обязательно доходит и до этого вопроса – поскольку мы, жрецы, сами себя отлучили от всей этой неразберихи. Позиция для того, чтобы под видом советов изрекать дурацкие банальности, получается не слишком-то подходящая. Я вам еще не наскучил, адъюнкт?

– Вам, Банашар, выпить совсем нечего?

Он пнул гроздь кристаллов, ожидая, что та рассыплется. Ожидания не оправдались. Следующие несколько шагов он был вынужден сделать на одной ноге, шипя от боли и ругаясь.

– И что же я знал про любовь? Да ничего. Но после того как мне не один год довелось выслушивать всевозможные вариации на эту тему, все понемногу начало проясняться.

– И теперь вам все ясно?

– Да, адъюнкт. Желаете, чтобы я и вам все объяснил про любовь и ухаживания?

– Я бы предпочла…

– По существу, все сводится к математике, – объявил он. – Ухаживания есть переговоры относительно возможностей для достижения того неуловимого выигрыша, что и зовется любовью. Вот так. Готов ручаться, вы ожидали, что я начну до бесконечности обсуждать различные подробности. Однако я уже закончил. Тема любви и отношений закрыта.

– В вашем описании, Банашар, кое-чего недостает.

– В нем, адъюнкт, недостает всего. Всего того, что наводит туман и путаницу, что лишь маскирует собой нечто одновременно простое и до банальности элегантное. Или, в зависимости от вашей точки зрения, до элегантности банальное.

Какое-то время после этого они шли не разговаривая. Скрипы и дребезжание в колонне у них за спиной не прекращались ни на миг, но, если не считать единственного взрыва чьего-то хохота некоторое время назад, не слышно было ни грубых песен с речевками, ни бесконечных шуток и споров. Это верно, темп маршу адъюнкт задала суровый, но Банашар знал – эти солдаты достаточно закалены, чтобы обращать внимание на подобное. Молчание действовало ему на нервы.

Мы идем через пустыню. Здесь сейчас холодно и отнюдь не так темно, как следовало бы. Чужеродное сияние над нами словно бы что-то нам шепчет. Если прислушаться, я даже могу разобрать слова. Как они плывут к нам вниз. На всех языках мира – но, разумеется, не нашего. Какого-то иного, где сейчас с надеждой поднимают к небесам лица. «Ты здесь?» – спрашивают они. Но небеса не отвечают.

Я тем временем шагаю по нашему миру. Поднимаю лицо кверху и спрашиваю: «Вы здесь?» И слышу голоса: «Да. Мы здесь. Просто… протяни руку».

– Я тогда был жрецом трезвым, – сказал он. – Серьезным. Я внимательно слушал. И советовал.

В конце концов она все же взглянула на него, но так ничего и не сказала.

Скрипач бросил взгляд направо. Голова колонны была от него шагах в сорока к югу. Адъюнкт. Рядом с ней – жрец. За ними – двое Кулаков.

Рядом со Скрипачом сейчас шагали восемь хундрильских подростков, которых жизнь заставила оторваться от мамкиных юбок. Они приблизились к нему, заметив, что он идет один. Может быть, из чистого любопытства. Может, надеялись принять участие в чем-нибудь потенциально важном. Разведку вести, фланг прикрыть.

Он не стал приказывать им уйти. Слишком у многих в затравленном взгляде светилась робкая надежда. Погибшие отцы, братья, матери, сестры. Ничем не заполнимая пустота, лишь ветер воет. Теперь они держались кучкой слева от него, словно это он сейчас был колонной.

Он видел карту. И знал, что у них впереди. Невозможное. Без воды нам из этой пустыни не выйти. Без воды здесь найдут свой конец все ее планы. Подобно стае шакалов, соберутся боги, следом покажутся Старшие – и прольется кровь.

Увечного бога ждут чудовищные страдания – все те муки и боль, что он знал до сих пор, рядом с ними покажутся лишь прелюдией. А они станут питаться его мучениями и будут это делать очень, очень долго.

Твоими мучениями, Павший. Ты – в Колоде Драконов. Твой Дом освящен. Если мы потерпим неудачу, этот выбор окажется наихудшей из твоих ошибок. Ты будешь в западне. Страдание сделается твоим священным писанием – и этим ты привлечешь к себе, о, столь многих. Никто не любит страдать в одиночестве, и никто не любит страдать без причины. Ты ответишь обеим потребностям, сделав из них заболевание. Одновременно тела и духа. А пытки твоей собственной души тем временем будут все длиться и длиться.

Павший, я никогда не говорил, что ты мне нравишься. Но и ты никогда не говорил, что должен нравиться. Ни мне, ни адъюнкту, никому из нас. Ты просто попросил нас сделать то, что следует. Мы согласились. С этим решено. Но не забывай, что мы лишь смертные, а в грядущей войне особенно уязвимы – среди всех ее участников мы, самые хрупкие.

Может быть, так и нужно. Может быть, правильно, что именно мы поднимем твое знамя, Павший. Впоследствии историки напишут о нас, пряча свое невежество под маской знания. Они перевернут каждый валун, каждый могильный камень, тщась докопаться до наших мотивов. В поисках хоть чего-то похожего на амбиции.

Они сведут все это в Книгу Павших.

А потом начнут обсуждать ее смысл. Под маской знания – но, сказать по правде, что они будут знать? О каждом из нас? С такого расстояния, столь холодного, холодного расстояния – им потребуется щуриться.

Напрягать зрение.

Потому что мы крошечные, почти неразличимые.

Такие… крошечные.

С детьми он всегда чувствовал себя неловко. Решения, которые он так и не принял, будущее, от которого давно отказался. Глядя на них, он ощущал вину. Каждый раз, когда я отворачивался, это было вынужденное, но преступление. Каждый раз, когда мы отворачивались. Скворец, ты помнишь, как-то мы стояли на стене Паяцева Замка? Ласиин как раз только… вышла из тени. Там был мальчик, сын какого-то купца. Храбрый. И ты ему, Скворец, что-то сказал. Посоветовал. В чем заключался тот совет? Я уже не помню. И вообще не знаю, отчего мне сейчас все это вспоминается.

Из колонны смотрели матери – взгляды их были прикованы к детям, их юным наследникам, и, будь это только возможно, вцепились бы в них, что когти. Но в строю зияют пустые места, и дети постепенно придвигаются к ним поближе, чтобы заполнить потерю. А матери говорят себе, что достаточно и этого, должно быть достаточно.

Вот и я говорю тебе сейчас, Павший, что бы нам ни удалось совершить, этого должно быть достаточно. Мы заставим эту книгу завершиться, тем или иным способом.

И еще одно. Я это понял только сегодня, когда случайно кинул взгляд и увидел, как она стоит, готовая отдать приказ к выступлению. С самого начала мы жили историей своего адъюнкта. Сперва, еще в Даруджистане, это была Лорн. Теперь – Тавор Паран.

Адъюнкт никогда не стоит в центре. Но в стороне. Всегда. Эта истина заключена в самом ее титуле – от которого она никогда не откажется. И что все это значит? А вот что, Павший: она сделает все, что нужно, но твоя жизнь – не в ее руках.

Теперь я это понимаю.

Твоя жизнь, Павший, в руках убийцы малазанских морпехов и тяжей.

Твоя жизнь в моих руках.

И уже скоро адъюнкт отправит нас нашим собственным путем.

Историки напишут в Малазанской Книге Павших о наших страданиях и будут говорить о них как о страданиях тех, кто служил Увечному богу. Будто бы… в этом есть некая логика. Наш кажущийся фанатизм заставит их забыть о том, кем мы были, и думать лишь про то, что мы свершили. Или не смогли свершить.

Тем самым они на хрен упустят из виду самое главное.

Павший, мы все – твои дети.

Назад: Книга четвертая Кулаки этого мира

Дальше: Глава двенадцатая