Поскольку то, что мне предстояло сказать Луизе, не могло ее успокоить, да к тому же я все еще надеялся, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешает замыслам заговорщиков, я вернулся к себе и попытался немного поспать. Однако я был так озабочен, что проснулся, едва забрезжил рассвет, тотчас оделся и побежал на Сенатскую площадь. Там все было спокойно.

Заговорщики прошлой ночью времени даром не теряли. Согласно принятым решениям, каждый из них направился на свой пост, указанный Рылеевым, который был у них военным главой подобно тому, как Трубецкой – предводителем политическим. Лейтенант Арбузов должен был поднять гвардейских моряков, два брата Бодиско и прапорщик Гудимов – Измайловский гвардейский полк, князь Щепин-Ростовский, штабс-капитан Михаил Бестужев с братом Александром и двумя офицерами Московского полка Броком и Волковым собирались заняться этим полком, наконец, поручик Сутгоф отвечал за первый полк гренадерского корпуса. Что касается графа, он в этом спектакле соглашался не более чем на роль среднего актера, обещая делать то же, что и другие. Поскольку он был известен как человек слова и не претендовал на место в правительстве, ему не слишком докучали уговорами и настояниями.

Я до одиннадцати часов оставался там, правда, не на самой Сенатской площади – было слишком морозно, а у одного из кондитеров. Его лавка находилась в конце Невского, возле дома известного банкира. Это отменный наблюдательный пост, там можно было ждать новостей, прежде всего потому, что он находится на площади перед Адмиралтейством, а также благодаря той роли, которую эта кондитерская играет в Петербурге: сюда ежеминутно приходили посетители из самых различных кварталов. До сих пор все сообщения были успокоительными: гвардейский штабной генерал только что прибыл во дворец с донесением, что конногвардейский и кавалергардский полки, а также Преображенский, Семеновский, Павловский гренадерский, гвардейский егерский, полки финских егерей и саперов уже приняли присягу. Правда, об остальных пока ничего не было слышно, но это, должно быть, потому, что их казармы расположены далеко от центра.

В надежде, что день так и пройдет, и заговорщики, осознав опасность своих прожектов, притихли, я отправился к себе, но тут вдруг мимо кондитерской во весь опор проскакал адъютант. Похоже, произошло что-то неожиданное. Все побежали на площадь: в воздухе повеяло той неясной тревогой, которая всегда предшествует большим потрясениям. И неспроста: восстание началось, притом так бурно, что было трудно представить, к чему это может привести.

Князь Щепин-Ростовский и два брата Бестужевы свое слово сдержали. С девяти часов утра они начали обходить казармы Московского полка, и князь, обратившись ко 2-й, 3-й, 5-й и 6-й ротам, особенно преданным Константину, объявил, что солдат обманывают, заставляя присягнуть Николаю. По его словам, Константин отнюдь не собирался отрекаться от престола, его даже арестовали за то, что он отказался уступить брату свои законные права.

Затем слово взял Александр Бестужев, он утверждал, что прибыл из Варшавы от самого царевича с поручением воспрепятствовать скоропалительной присяге. Увидев, что эти известия сильно взбудоражили войско, князь Щепин приказал солдатам зарядить ружья порохом и пулями.

В это время адъютант Веригин в сопровождении генерал-майора Фридрихса, командующего отрядом гренадеров, шедших со знаменем в руках, явились, чтобы отправить офицеров к полковнику. Тогда Щепин решил, что пришло время действовать. Он приказал солдатам разогнать гренадеров прикладами, а знамя отобрать, сам же бросился на генерал-майора Фридрихса, которому Бестужев угрожал пистолетом, и ударил его шпагой по голове. Тот упал, а Бестужев, повернувшись к генерал-майору Шеншину, командующему бригадой, который подоспел на помощь своему товарищу, сбил его с ног, нанеся удар на сей раз уже клинком. Ринувшись затем на гренадеров, он ранил одного за другим полковника Хвощинского, унтер-офицера Моисеева и рядового Красовского, овладел знаменем и замахал им, крича «Ура!» Возбужденные этим криком и видом крови, многие – таких в полку оказалось больше половины – грянули: «Да здравствует Константин! Долой Николая!» Пользуясь таким порывом энтузиазма, Щепин прихватил с собой сотни четыре человек и повел их под барабанный бой к площади перед Адмиралтейством.

У ворот Зимнего дворца адъютант, торопившийся туда с этими известиями, столкнулся с другим офицером, прибывшим из казармы гренадерского корпуса. Новости, принесенные им, были не менее тревожными. В тот момент, когда полк направлялся на церемонию присяги, подпоручик Кожевников бросился наперерез, крича: «Присягать надо не великому князю Николаю, а императору Константину!» Ему напомнили, что царевич отрекся от престола, но он стал вопить: «Это ложь! Форменная ложь! Царевич идет на Петербург, чтобы наказать тех, кто забыл свой долг, и вознаградить тех, кто остался верен ему!»

Однако полк, несмотря на его крики, не повернул назад, все присягнули и вернулись в казарму. Во время обеда вошел поручик Сутгоф, присягнувший вместе со всеми, и обратился к своим товарищам:

– Друзья, мы напрасно подчинились! Другие полки восстали, они отказались от присяги, а сейчас вышли на Сенатскую площадь. Одевайтесь, заряжайте ружья и вперед, за мной! Ваше жалованье у меня в кармане, я выдам его вам, не дожидаясь приказа.

– Вы уверены в том, что говорите? Это правда? – раздалось несколько голосов.

– Ну, вот перед вами лейтенант Панов, он, как и я, ваш товарищ. Спросите у него.

Панов тотчас подхватил, даже не сочтя нужным ждать вопросов:

– Друзья мои, вы знаете, что Константин – ваш единственный законный император, и вот его хотят свергнуть. До здравствует Константин!

– Да здравствует Константин! – закричали солдаты.

– Да здравствует Николай! – откликнулся, вбегая в зал, командир полка, полковник Штурлер. – Вас вводят в заблуждение, царевич отрекся, у вас нет другого императора, кроме великого князя Николая. Да здравствует Николай Первый!

– Да здравствует Константин! – не унимались солдаты.

– Вы ошибаетесь, друзья, вас толкают на ложный путь! – снова закричал их командир.

– Не отставайте от меня, следуйте за мной! – надрывался Панов. – Присоединимся к тем, кто стоит за Константина! Да здравствует Константин!

– Да здравствует Константин! – подхватили добрых три четверти присутствующих.

– К Адмиралтейству! – воззвал Панов, выхватывая шпагу. – За мной, солдаты, за мной!

За ним с криками «Ура!» устремились около двух сотен человек. Как Московский полк, они спешили на площадь перед Адмиралтейством, только по другой улице.

В то время как императору докладывали эти новости, во дворец примчался военный генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович. Он уже знал о бунте Московского полка и гренадерского корпуса и дал приказ частям, которые считал самыми надежными, подойти к Зимнему дворцу. Его выбор пал на первый батальон Преображенского полка, три полка Павловской гвардии и батальон гвардейских саперов.

Николай понял, что дело обстоит серьезнее, чем ему показалось вначале. Поэтому он велел генерал-майору Нейдгарту доставить в Семеновский гвардейский полк приказ незамедлительно двинуться на усмирение бунтовщиков, а конной гвардии – быть готовой выступить по первому требованию. Дав эти распоряжения, он самолично приказал финским гвардейцам зарядить ружья и занять все главные подступы к дворцу.

В этот момент раздался сильный шум: это прибыли третья и шестая роты Московского полка во главе с князем Щепиным и двумя Бестужевыми, они шли с развернутым знаменем, под барабанный бой, крича: «Долой Николая! Да здравствует Константин!» Они выступили на площадь перед Адмиралтейством, но вместо того чтобы идти на Зимний, стали спиной к Сенату. К ним тотчас присоединился гренадерский корпус: человек около пятидесяти с пистолетами в руках, шедших не строем и поспешивших смешаться с толпой восставших солдат.

И тут я увидел императора, он появился под сводом одной из дворцовых арок. Приблизился к решетке, чтобы бросить взгляд на бунтовщиков. Он был бледнее обычного, но казался абсолютно спокойным. Говорили, что, как подобает императору и христианину, он исповедовался и простился со своими родными.

Пока я разглядывал его, за моей спиной со стороны мраморного дворца раздался конский топот: то был эскадрон кирасир, конногвардейцы под командованием графа Орлова, одного из самых храбрых и верных сторонников императора. Ворота распахнулись перед ним, он спрыгнул с коня, и полк построился перед дворцом. Почти тотчас послышались барабаны гренадерского Преображенского полка, подходили батальоны преображенцев. Они вошли во двор перед Зимним, где их ждали царь с царицей и юный великий князь Александр. Вслед за ними подоспели кавалергарды, среди которых я увидел графа Алексея Ванинкова. Они выстроились, образуя угол с кирасирами, а оставшееся между теми и другими свободное пространство незамедлительно заполнила артиллерия. Восставшие же полки наблюдали за всеми этими построениями довольно спокойно, лишь выкрикивая: «Да здравствует Константин! Долой Николая!» Судя по всему, они ожидали подкрепления.

Тем временем во дворец один за другим прибывали посланцы великого князя Михаила. Пока император организовывал оборону своего дворца и семейства, Михаил объезжал казармы, своим появлением гася искры мятежа. Кое-какие удачные меры уже были приняты. Так, остатки Московского полка собрались последовать за своими взбунтовавшимися товарищами, но в последнюю минуту прибыл граф Ливен, брат одного из моих учеников, капитана пятой роты: он успел помешать им, распорядившись, чтобы заперли ворота казармы. Затем он вышел к солдатам, обнажил шпагу и своей честью поклялся на ней, что этим же клинком насквозь пронзит всякого, кто пошевельнется. Услышав такие слова, молоденький поручик выступил вперед с пистолетом в руке и пригрозил, что в упор размозжит графу Ливену голову. Граф в ответ на угрозу эфесом своей шпаги выбил у юноши пистолет, однако поручик поднял его и снова направил на графа. Тогда последний, скрестив руки на груди, двинулся прямо на него, в то время как замерший полк наблюдал за этой странной дуэлью. Поручик отступил на несколько шагов, но граф Ливен следовал за ним, с вызовом подставляя ему свою незащищенную грудь. Мальчишка наконец остановился и выстрелил. Каким-то чудом произошла осечка. В это мгновение раздался стук в дверь.

– Кто там? – закричали разом несколько голосов.

– Его императорское высочество великий князь Михаил, – прозвучало в ответ.

Последовало несколько мгновений потрясенного молчания. Тогда граф Ливен направился к двери, отпер ее, и никто пальцем не пошевельнул, чтобы ему помешать.

Великий князь въехал в казарму верхом, сопровождаемый несколькими адъютантами.

– Что означает это бездействие в час опасности? – крикнул он. – Кто передо мной: предатели или честные солдаты?

– Перед вами самый надежный из всех ваших полков, – отвечал граф Ливен, – и ваше императорское высочество не замедлит в том убедиться.

С этими словами он взмахнул шпагой и провозгласил:

– Да здравствует император Николай!

– Да здравствует император Николай! – в один голос грянули солдаты.

Юный поручик хотел было заговорить, но граф Ливен жестом остановил его и добавил вполголоса:

– Помолчите, сударь. Я ни слова не скажу о том, что произошло, не губите же себя!

– Ливен, – сказал ему великий князь, – я поручаю вам командование этим полком.

– Ваше императорское высочество, я готов отвечать за него головой, – отозвался граф.

Затем великий князь продолжил объезжать воинские части, встречая повсюду если не энтузиазм, то по крайней мере повиновение. Итак, настал черед добрых новостей. В самом деле, подкрепление подтягивалось со всех концов: саперы в боевом порядке выстроились перед Эрмитажем, остатки Московского полка под командованием графа Ливена подошли по Невскому проспекту. Появление этих частей вызвало у мятежников взрыв ликующих криков, ведь они-то думали, что это наконец подоспела долгожданная подмога. Но их в этом быстро разуверили. Новоприбывшие выстроились перед Сенатом лицом ко дворцу. Таким образом они вместе с кирасирами, артиллерией и кавалергардами замкнули восставших в железное кольцо.

Через минуту послышались церковные песнопения: это митрополит со всем клиром, выйдя из Казанского собора, проследовал на площадь, предшествуемый святыми хоругвями, и во имя неба повелел мятежникам вернуться к исполнению своего долга. Но солдаты, быть может, впервые отринув религию ради политики, пренебрегли и священными изображениями, которые привыкли обожествлять, и мольбами своих пастырей не впутываться в земные дела, а придерживаться небесных установлений. Митрополит хотел продолжать, но император приказал ему удалиться. Николай решил сам сделать последнюю попытку призвать бунтовщиков к повиновению.

Те, кто его окружал, хотели помешать этому, но император на все их уговоры ответил, что поскольку сейчас разыгрывается его партия, ему подобает поставить на карту свою жизнь. Поэтому он приказал открыть ворота. Однако как только приказ выполнили, на всех парах примчался великий князь и, подойдя вплотную, на ухо сообщил, что часть окружающего их Преображенского полка на стороне мятежников, а князь Трубецкой, отсутствие которого император уже с удивлением заметил, – глава заговорщиков. Такой поворот событий выглядел тем вероятнее, что двадцать четыре года назад именно этот полк охранял подступы к Красному дворцу в то время, когда его полковник князь Талызин душил императора Павла.

Каким бы ужасным ни казалось положение, император ни на миг не изменился в лице. Стало очевидным, что он решился на крайние меры. Выдержав краткую паузу, он обратился к одному из своих генералов:

– Пусть юного великого князя приведут ко мне.

Через минуту-другую генерал возвратился с ребенком. Император взял его на руки и пошел к гренадерам, обращаясь к ним:

– Солдаты, если я буду убит, вот ваш император. Расступитесь, я доверяю его вам в надежде на вашу верность.

Протяжное «Ура!» разнеслось над площадью, то был крик энтузиазма, идущего от самого сердца. Те, чья совесть нечиста, первыми бросали оружие и раскрывали объятия. Дитя отнесли подальше, теперь весь полк окружал его, мальчик был под такой же охраной, как знамя. А император сел на лошадь и отъехал. Генералы, собравшиеся у ворот, умоляли его дальше не ехать, ведь бунтовщики во весь голос заявляли о своем намерении убить царя, а ружья у них заряжены. Но император мановением руки дал понять, чтобы его не удерживали. Он никому не позволил следовать за ним, а сам, пустив коня в галоп, поскакал прямо к мятежникам. Остановившись на дистанции вдвое меньшей, чем расстояние выстрела, он крикнул им:

– Солдаты! Мне сказали, что вы хотите убить меня. Если это правда, вот он я.

На миг все замерло в тишине. Император оставался недвижным, один между двух войск. В эти минуты он смахивал на конную статую. Дважды в рядах мятежников раздавался чей-то крик «Огонь!», но этой команды никто не выполнил. Однако в третий раз за ней последовало несколько ружейных выстрелов. Пули просвистели мимо императора – ни одна его не задела. Однако полковник Вельо и несколько солдат, находившиеся шагов на сто позади Николая, были ранены.

В то же мгновение Милорадович и великий князь Михаил бросились к императору, полки кирасир и кавалергардов пришли в движение, пушкари поднесли факелы к фитилям.

– Стой! – крикнул император.

Все послушно замерли на своих местах. А он продолжал, обращаясь к Милорадовичу:

– Генерал, ступайте к этим несчастным, постарайтесь их образумить.

Граф Милорадович и великий князь Михаил тотчас устремились к мятежникам, но те встретили их новым залпом и криками «Да здравствует Константин!».

– Солдаты, – закричал Милорадович, подняв над головой великолепную турецкую саблю, обильно украшенную драгоценными камнями, и подступив к рядам мятежников почти вплотную, – вот сабля, которую я получил из собственных рук его императорского высочества царевича Константина. Я вам клянусь своей честью и этой саблей, что вас обманули, вашим доверием злоупотребили: царевич отказался от трона, император Николай I – единственный законный государь!

В ответ грянули крики «Ура!» и «Да здравствует Константин!», потом раздался одинокий пистолетный выстрел, и все увидели, что граф Милорадович зашатался. Другой пистолет уже нацелился в великого князя Михаила, но солдаты морской пехоты, из числа мятежников, остановили руку убийцы.

Вмиг граф Орлов со своими кирасирами, невзирая на повторные залпы восставших, окружили графа Милорадовича, великого князя и императора Николая и силой заставили их вернуться во дворец. Милорадович с трудом держался в седле и, едва доехал, упал на руки окружавших.

Император хотел предпринять еще одну попытку вернуть восставших на путь истинный, но пока он отдавал соответствующие распоряжения, великий князь Михаил спрыгнул с коня, бросился к пушкам, вырвал из рук артиллериста тлеющий фитиль и поднес его к запальному отверстию, крикнув:

– Огонь! Огонь по убийцам!

Грянул залп из четырех пушек, заряженных картечью, с лихвой отплатив мятежникам за пролитую ими кровь. А поскольку в таком шуме расслышать что-либо из приказов императора не было никакой возможности, за первым залпом тут же последовал второй…

Результат двойного залпа пушек с такого близкого расстояния был ужасен. На месте полегло более шестидесяти человек из корпуса гренадеров, как и из Московского полка и морских пехотинцев, остальные бросились бежать кто по Галерной улице, кто по Английской набережной, Исаакиевскому мосту и просто по невскому льду. Кавалергарды пришпорили коней и пустились в погоню за мятежниками. Все, за исключением одного. Он предоставил своим товарищам мчаться вдаль, а сам сошел с лошади и, оставив ее на произвол судьбы, направился к графу Орлову. Подойдя, он отстегнул свою саблю и протянул ему.

– Что вы делаете, граф? – удивился генерал. – Почему вы предлагаете мне свою саблю вместо того, чтобы пустить ее в ход против бунтовщиков?

– Потому что я участвовал в заговоре, ваше превосходительство. И коль скоро рано или поздно меня бы разоблачили и схватили, я предпочитаю сдаться сам.

– Арестуйте графа Алексея Ванинкова, – сказал генерал двум кирасирам, – и отведите его в крепость.

Приказ был тотчас исполнен. Я видел, как граф перешел по мосту через Мойку и скрылся за углом французского посольства.

Я тут же вспомнил о Луизе, ведь теперь я был ее единственным другом. Я побрел по Невскому и вскоре предстал перед моей несчастной соотечественницей, такой бледной и печальной, словно она уже знала, что я принес дурные вести. Едва увидев меня, она бросилась навстречу, протягивая ко мне молитвенно сжатые руки:

– Что с ним, во имя неба, что с ним?

– Все обернулось так, – отвечал я, – что вам больше не на что надеяться, кроме чуда Господня или царской милости.

Я рассказал ей все, чему был свидетелем, и вручил письмо от Ванинкова.

Как я и предполагал, письмо было прощальным.

В тот же вечер граф Милорадович скончался от своей раны, но прежде чем умереть, он настоял, чтобы хирург извлек пулю. Когда операция была закончена, он взял кусочек свинца, поднес к глазам и обнаружил, что тот не калиброван.

– Я доволен, – сказал граф. – Это не солдатская пуля.

Через пять минут его не стало.

На следующее утро, в девять часов, когда город еще только начинал просыпаться и никто не знал, усмирен вчерашний мятеж или готов вспыхнуть снова, император без свиты и охраны вышел из дворца рука об руку с императрицей, сел в дрожки, ждавшие его у ворот Зимнего, и отправился по улицам Петербурга. Он проехал перед каждой казармой, рискуя получить пулю, если там еще оставались заговорщики. Но повсюду царя встречали только ликующие крики, они раздавались, едва кто-нибудь узнавал его издали по развевающимся перьям на шляпе. Когда после этой поездки он проезжал по Невскому обратно во дворец, из одного дома вышла женщина с бумагой в руках и упала посреди дороги на колени, так что его саням пришлось свернуть в сторону, чтобы не раздавить ее. Возница сумел остановить экипаж в трех шагах от нее, проявив ту баснословную ловкость, с какой русские управляют своими лошадьми. Женщина, ничего не видя от слез, нашла в себе силы лишь для того, чтобы, рыдая, размахивать бумагой, которую держала в руке. Возможно, император и продолжил бы свой путь, но императрица с ангельской улыбкой взглянула на него, и он бумагу взял. Там были всего несколько слов, написанных второпях и еще влажных от слез:

«Ваше величество! Пощадите графа Ванинкова, во имя всего, что вам дорого, пощадите… пощадите!»

Император тщетно искал подпись: ее не было. Тогда он обратился к неизвестной женщине:

– Вы его сестра?

Просительница печально покачала головой.

– Вы его жена?

Она снова повторила жест отрицания.

– Но кто же вы наконец? – спросил император с легким раздражением.

– Увы! Увы! – вскричала Луиза, вновь обретя голос. – Через семь месяцев, сир, я стану матерью его ребенка.

– Бедняжка! – обронил царь, делая знак вознице, и лошади понеслись галопом. Прошение император забрал с собой, но просительнице не оставил иной надежды, кроме единственного слова жалости, сорвавшегося с его уст.