Пока совершались события, о которых мы только что рассказали, злополучный ван Берле, позабытый миром в камере крепости Левештейн, испытывал все мучения, какие только может претерпеть заключенный, если его тюремщик твердо решит превратиться в палача.

Не получая никаких известий ни от Розы, ни от Якоба, Грифиус пришел к мысли, что все происходящее с ним – штучки демона, которого напустил на обитателей земли доктор Корнелис ван Берле.

Вследствие этого в одно прекрасное утро – на третий день после исчезновения Якоба и Розы – Грифиус ввалился в камеру Корнелиса еще более обозленным, чем обычно.

Заключенный сидел, опершись локтями о подоконник и подперев голову руками, устремив рассеянный взгляд на подернутый туманом горизонт, где хлопали крыльями мельницы Дордрехта, и глубоко вдыхал свежий воздух, стараясь удержать слезы и сохранить свое философское настроение.

Голуби все еще пролетали вблизи его окна, но на них уже не оставалось надежды, как не было и будущего у него самого.

Увы! Роза больше не придет, она под надзором. Сможет ли она хотя бы писать ему, а если и сможет, как передавать письма?

Нет. Вчера и позавчера он видел в глазах Грифиуса слишком много злобной хитрости. Нечего и мечтать, что старик хоть на мгновение ослабит свою бдительность. Мало того: ей, помимо разлуки и сидения под замком, чего доброго, приходится терпеть и еще худшие терзания. Что, если этот грубиян, этот прохвост, эта пьяная скотина расправляется с ней на манер отцов из греческих трагедий? Когда можжевеловая ударит ему в голову, не пускает ли он в ход руку, слишком хорошо вылеченную Корнелисом, вполне стоящую двух, да еще с палкой?

Эта мысль, что Роза, быть может, подвергается жестокому обращению, сводила Корнелиса с ума. Он ощущал свою бесполезность, бессилие, свое ничтожество. И в отчаянии спрашивал себя, справедлив ли Бог, посылающий столько невзгод двум невинным созданиям. В такие минуты он утрачивал веру, ведь несчастье не способствует вере.

Ван Берле решил, что напишет Розе. Но где Роза?

Он также прикидывал, не написать ли в Гаагу, чтобы предотвратить новую угрозу, собиравшуюся над его головой, ведь Грифиус наверняка замышлял донос.

Но чем писать? Грифиус отобрал у него карандаш и бумагу. Впрочем, даже имея то и другое, не Грифиусу же поручать отправить письмо?

Корнелис снова и снова перебирал в уме все хитрости, к каким прибегают заключенные. Он подумывал и о побеге, что ему не приходило в голову, пока он каждый вечер виделся с Розой. Но чем больше он думал, тем невозможнее казался побег. Он был из тех избранных натур, которым претит заурядность, и они часто упускают в жизни все оказии, поскольку не хотят идти по обычной дороге посредственных людей.

«Возможен ли, – говорил он себе, – мой побег из Левештейна, откуда некогда бежал Гроций? После того случая здесь наверняка все предусмотрели. Разве окна не охраняются, разве не стало вдвое, а то и втрое больше дверных запоров? Да и бдительность часовых усилилась раз в десять! Но у меня-то, помимо охраняемых окон, двойных дверей и бдительных стражей, имеется еще неутомимый Аргус, то бишь Грифиус, он тем опаснее, что смотрит глазами ненависти.

В конце концов есть ведь еще одно обстоятельство, которое меня парализует. Это разлука с Розой. Допустим, я потрачу десять лет жизни на то, чтобы изготовить пилку и перепилить решетку, а также сплести канат, чтобы спуститься из окна, или приклею себе крылья на плечи и улечу подобно Дедалу… Но я же угодил в полосу неудач! Пилка затупится, канат оборвется, мои крылья растают на солнце. Я разобьюсь. Меня подберут хромым, безруким, безногим калекой. Выставят в гаагском музее между окровавленным камзолом Вильгельма Молчаливого и морской русалкой, выловленной в Ставорене, и все это только и позволит мне попасть в число голландских достопримечательностей.

Ну нет, есть вариант и получше. В один прекрасный день Грифиус устроит мне какую-нибудь очередную пакость. А я, расстроенный из-за отсутствия общения с Розой, стал весьма несдержан, особенно с тех пор как у меня отняли мои тюльпаны. Нет сомнения, что рано или поздно нападки Грифиуса ранят мое самолюбие, оскорбят мою любовь или станут угрожать моей личной безопасности. Когда меня заперли здесь, я стал ощущать в себе странный прилив агрессии. Меня одолевает невыносимый зуд борьбы, жажда схватки, так и надавал бы кому-нибудь тумаков! Я обозлюсь, схвачу старого мерзавца да и придушу!»

Представив эту сценку, Корнелис на мгновение замер с остановившимися глазами и перекошенным ртом. Жадно упиваясь столь заманчивой мыслью, он принялся развивать ее:

«А что? Когда Грифиус будет задушен, почему бы не завладеть его ключами? Почему бы не спуститься по лестнице – спокойно, будто я совершил самый добродетельный поступок? Почему бы не объяснить Розе, что случилось, и выпрыгнуть вместе с ней из окна прямо в Вааль? Плавать я умею достаточно хорошо, у меня наверняка хватит сил на двоих.

Да, но Роза! Боже мой, ведь Грифиус ее отец, и если я его удушу, она этого никогда не простит, какую бы привязанность ко мне ни питала, как бы груб и жесток ни был ее папаша. Так что мне еще придется ее уговаривать, спорить, а пока мы будем препираться, кто-то из служителей найдет Грифиуса еще хрипящим или уже удавленным, подоспеет и положит мне руку на плечо. Тогда не миновать мне тюремного замка, блеска того поганого меча, но на сей раз он уж не преминет обрушиться на мою шею. Э, нет, дружище Корнелис, только не это средство: оно никуда не годится! Однако что же делать? Как найти Розу?»

Вот в какие раздумья наш герой был погружен на третий день разлуки с милой после той тягостной сцены. В тот момент, когда Корнелис, опершись локтями о подоконник, глядел вдаль, он думал именно об этом.

А тут пожаловал Грифиус.

В руках он держал громадную палку, злобный огонек тлел в его зрачках, губы кривила злорадная ухмылка, сам он подозрительно пошатывался, и весь он был проникнут дурными намерениями.

Корнелис, как мы только что убедились, надломленный необходимостью все терпеливо сносить, слышал и догадался, что кто-то вошел, но даже не оглянулся, зная, что на этот раз дочь не появится вслед за отцом.

Для людей, обуянных злобой, нет ничего досаднее, чем равнодушие тех, на кого должен излиться их гнев. Кто уже потрудился, чтобы как следует распалить себя и не желает, чтобы его боевой раж пропал зря, тот уже не успокоится, не получив удовлетворения хотя бы от небольшого взрыва.

Всякий законченный негодяй, разбудив в себе зверя, не успокоится, пока его заточенные клыки не нанесут кому-нибудь хорошую рану. Грифиус, увидев, что Корнелис не двигается, попытался привлечь его внимание зычным:

– Гм! Гм!

Тогда Корнелис стал напевать сквозь зубы песню цветов, грустную, но очаровательную:

Эта песня, чья мелодия, умиротворяющая и кроткая, вселяла в душу тихую меланхолию, взбесила Грифиуса. Он постучал своей палкой по плитам пола и гаркнул:

– Эй, господин певец! Вы что, не слышите? Я пришел!

Корнелис обернулся.

– Добрый день, – сказал он.

И снова запел:

– Ах ты, проклятый колдун! – завопил Грифиус. – Ты, похоже, вздумал посмеяться надо мной?!

Корнелис продолжал:

Грифиус подступил к узнику:

– Да ты что, не видишь, какое я припас славное средство, чтобы укротить тебя и заставить признаться в своих преступлениях?

– Вы часом не помешались, господин Грифиус? – спросил Корнелис, поворачиваясь к нему.

Говоря это, наш герой взглянул на старого тюремщика повнимательней и увидел искаженную физиономию с горящими глазами и пеной на губах.

– Дьявольщина! – усмехнулся он. – Мы уже не просто спятили, мы взбесились!

Грифиус выразительно повертел в воздухе своей палкой. Но ван Берле, не двигаясь с места и скрестив руки на груди, промолвил:

– Вот как, господин Грифиус! Вы, кажется, мне угрожаете?

– О да! – выкрикнул тюремщик. – Я тебе еще как угрожаю!

– И чем же?

– Для начала посмотри, что у меня в руках.

– По-моему, это палка, – невозмутимо отвечал Корнелис, – и даже довольно толстая. Но не могу же я предполагать, что вы этим угрожаете мне.

– Ах, так ты этого не предполагаешь? Интересно, почему?

– Потому что всякий тюремщик, ударивший заключенного, подлежит двум наказаниям. Во-первых, параграф 9 Устава Левештейна гласит: «Каждый тюремщик, надсмотрщик или ключник, поднявший руку на заключенного, осужденного за государственное преступление, будет уволен».

– Руку! – процедил Грифиус, пьянея от ярости. – Руку, а не палку! То-то! Про палку в Уставе ничего не сказано!

– О втором наказании, – продолжал Корнелис, – Устав умалчивает, зато Евангелие предупреждает: «Поднявший меч от меча и погибнет», то есть: «Поднявший палку будет ею побит».

Бесстрастный нравоучительный тон узника окончательно взбесил Грифиуса. Он замахнулся своей дубиной, но Корнелис вырвал ее у него из рук и сунул к себе под мышку. Тюремщик аж взвыл от ярости.

– Ну-ну, старина, – сказал ван Берле. – Этак недолго и место потерять.

– Погоди, колдун, я тебя по-другому прищучу! – прорычал Грифиус.

– В добрый час.

– Ты видишь, что у меня в руках ничего нет?

– Вижу, и даже не без удовольствия.

– Однако вспомни: когда я по утрам поднимаюсь по лестнице, то не с пустыми руками!

– Ваша правда: вы приносите мне прескверную похлебку и не только простой, но и самый скудный обед, какой только можно вообразить. Но для меня это не наказание, я ведь питаюсь одним хлебом, и чем этот хлеб хуже на твой вкус, Грифиус, тем больше он нравится мне.

– Больше нравится? Тебе?

– Да.

– А почему?

– О, это проще простого.

– Так объясни же!

– Охотно. Я понимаю, что, принося мне дрянной хлеб, ты хочешь заставить меня страдать.

– Да уж, само собой, не затем я его приношу, чтобы угодить тебе, разбойник.

– Что ж! Я, как ты знаешь, колдун. Вот я и превращаю твой плохой хлеб в такой великолепный, который аппетитнее любых пирогов, и тогда получаю двойное удовольствие: во-первых, угощаюсь со смаком, во-вторых, забавляюсь тем, как ты лопаешься от злости.

Грифиус в ярости заревел:

– Ага! Признаешься, что ты колдун?

– Черт подери, еще бы! Я не распространяюсь об этом прилюдно, чтобы не угодить на костер, подобно каким-нибудь французам вроде Гофреди или Урбена Грандье, но раз мы беседуем наедине, отчего не признаться в этом?

– Ладно же, – проскрежетал Грифиус, – ладно-ладно! Пускай колдун делает из черного хлеба белый, но разве он не подохнет с голоду, если хлеба вообще не давать?

– Чушь! – фыркнул узник.

– Итак, я больше не буду приносить тебе хлеб. Посмотрим, что с тобой станет через неделю!

Корнелис побледнел.

– Прямо сегодня и начнем, – продолжал тюремщик. – Раз ты такой могущественный, ну-ка, попробуй превращать в хлеб все, что найдешь в своей камере. А я буду каждый день откладывать восемнадцать су, которые мне выдают на твое содержание.

– Но это же убийство! – закричал Корнелис, теряя самообладание в первом порыве ужаса, который внушает человеку столь кошмарная смерть.

– Вот и славно, – глумливо хихикнул Грифиус. – Ты ж у нас колдун, авось выживешь несмотря ни на что.

Но Корнелис, уже снова беспечно улыбаясь, пожал плечами:

– Ты разве не видел, как я приказывал голубям из Дордрехта прилетать сюда?

– И что с того? – не понял тюремщик.

– Жаркое из голубя – просто объедение. Сдается мне, что человек, который будет съедать в день по голубю, с голоду не умрет.

– А огонь где возьмешь?

– Тоже мне вопрос! Сам знаешь, я заключил договор с дьяволом. Что ж ты думаешь, дьявол для своего союзника огня пожалеет?

– Мужчина, как бы крепок ни был, не может прожить на одних голубях, по птичке каждый день. Такие пари заключались, но их никто не выдерживал.

– Ну, что ж, когда мне надоедят голуби, – сказал Корнелис, – буду выманивать рыбу из Вааля и Мааса.

Грифиус растерянно выпучил глаза.

– Вообще-то я рыбу люблю, – продолжал ван Берле, – а ты мне никогда ее не подаешь. Вот я и воспользуюсь тем, что ты задумал уморить меня голодом, и полакомлюсь рыбкой.

Тюремщик едва не лишился чувств от гнева, да и от страха тоже. Но, одумавшись, принял новое решение, полез в карман, бормоча:

– Ну, ежели ты меня вынуждаешь…

И он, вытащив складной нож, открыл его.

– А, нож! – хмыкнул Корнелис, вставая в оборонительную позицию с палкой в руках.