XXI. Вторая луковица
Ночь была хороша, а следующий день и того лучше.
За предыдущие дни тюрьма стала особенно гнетущей, мрачной, душной, казалось, всей своей тяжестью давила на несчастного узника. Ее стены были черны, воздух холоден, а решетки так часты, что едва пропускали свет.
Но в то утро, когда Корнелис проснулся, луч восходящего солнца весело играл на прутьях решетки, голуби, пролетая, рассекали воздух своими распростертыми крыльями, а другие влюбленно ворковали на крыше близ пока еще закрытого окна его камеры.
Узник бросился к окну и распахнул его. Ему показалось, будто жизнь, радость, чуть ли не свобода вместе с этим солнечным лучиком ворвались в его скорбный приют.
А это расцветала любовь, распространяя свое очарование на все, что его окружало, ибо она, этот небесный цветок, своим сиянием и ароматом превосходит все цветы земли.
Когда Грифиус вошел в камеру, он ожидал увидеть заключенного таким же угрюмым и распростертым на кровати, как все последние дни, однако тот стоял у окна, напевая оперную арийку.
– Эге! – крякнул тюремщик.
– Как мы поживаем нынче утром? – осведомился Корнелис.
Грифиус молча сверлил его глазами.
– Надеюсь, все в добром здравии – и собака, и господин Якоб, и наша прекрасная Роза?
Тюремщик скрипнул зубами. Проворчал:
– Вот ваш завтрак.
– Спасибо, дружище Цербер, – отвечал узник, – он весьма кстати, я голоден как волк.
– Так-так, стало быть, и аппетит вернулся?
– Почему бы и нет? – спросил ван Берле.
– Видать, заговор продвигается, – процедил Грифиус.
– Какой заговор?
– Ладно, уж я-то знаю, что говорю. Но я начеку, господин ученый, будьте покойны, глаз с вас не спущу.
– Не спускайте, дружище Грифиус, – веселился ван Берле, – бдите на здоровье! Мой заговор, как и я сам, всецело к вашим услугам.
– В полдень разберемся, – отрезал тюремщик.
И вышел.
– В полдень, – повторил Корнелис. – что бы это значило? Впрочем, неважно. Дождемся полудня, тогда и посмотрим.
Ожидание полудня было ему совсем не в тягость, ведь он-то ждал девяти вечера.
Часы пробили двенадцать, и на лестнице загрохотали шаги: Грифиус приближался не один, следом за ним топали трое или четверо солдат.
Дверь распахнулась, он ввалился со своими подручными и запер за собой дверь.
– Порядок! А теперь поищем.
Шарили в карманах Корнелиса, потом между его курткой и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и телом, но ничего не обнаружили.
Рылись в простынях, перетряхнули шерстяные матрацы и соломенный тюфяк – все без толку.
Вот когда Корнелис порадовался, что устоял перед искушением оставить у себя третью луковицу! Во время этого обыска Грифиус наверняка нашел бы ее и поступил бы с ней, как и с первой. Теперь же бояться было нечего. Никогда еще ни один заключенный не взирал столь безмятежно на обыск в собственной камере.
Грифиус удалился с карандашом и тремя-четырьмя листками белой бумаги, что принесла Корнелису Роза, – единственными трофеями.
В семь вечера он вернулся, но один. Корнелис сделал попытку как-нибудь смягчить его раздражение, однако Грифиус заворчал, ощерившись так, что в углу рта показался клык, и к двери отходил пятясь, словно боялся нападения сзади.
Корнелис расхохотался.
Тюремщик, кое-что знавший из литературы, крикнул ему из-за решетки:
– Ладно-ладно! Хорошо смеется тот, кто смеется последним!
Последним, по крайней мере сегодня, предстояло смеяться Корнелису, ведь он ждал Розу. И она пришла в девять, но на сей раз без фонаря. Теперь, когда Роза умела читать, она больше не нуждалась в свете. К тому же свет мог выдать ее, тем более что Якоб шпионил за ней усерднее, чем когда-либо. И наконец, когда Роза краснела, ее румянец при свете был чересчур заметен.
О чем говорили в тот вечер молодые люди? О вещах, о которых влюбленные толкуют во Франции на пороге дома, в Испании – кто на балконе, кто под балконом, на востоке – она с плоской крыши, он – стоя внизу. Они говорили о тех вещах, что заставляют лететь часы, обычно идущие пешком, и ускоряют полет времени, украшая его крыла новыми перьями. Роза и Корнелис говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять они расстались.
Корнелис был счастлив, счастлив настолько, насколько может быть счастлив тюльпановод, которому не дали поговорить о его тюльпане. Он находил Розу прелестной, доброй, грациозной, очаровательной.
Но почему она запрещала ему упоминать о тюльпане?
Это был ее большой недостаток.
Вздыхая, Корнелис сказал себе, что женщина – создание несовершенное.
Размышлениям об этом несовершенстве он посвятил часть ночи. Из этого явствует, что все время, пока бодрствовал, он думал о Розе. А как только заснул, увидел ее во сне. Притом Роза его сновидений оказалась куда совершеннее, нежели Роза реальная. Она не только говорила о тюльпане, но и принесла Корнелису китайскую вазу с великолепным черным тюльпаном.
Он пробудился, весь трепеща от восторга и бормоча:
– Роза, Роза, я люблю тебя!
А поскольку уже рассвело, он решил, что снова засыпать не стоит. Таким образом, мысль, с которой он проснулся, не покидала его весь день.
О, если бы Роза не отказывалась говорить о тюльпане, Корнелис предпочел бы ее царицам Семирамиде и Клеопатре, королевам Елизавете и Анне Австрийской, короче, всем самым великим и прекрасным властительницам мира! Но она не позволяет касаться заветной темы под угрозой, что больше не придет, на три дня наложила запрет на любое упоминание о тюльпане.
Эти семьдесят два часа – они, конечно, дарованы влюбленному, но отняты у цветовода. Правда, тридцать шесть часов из этих семидесяти двух уже прошли. Да и остальные тридцать шесть минуют быстро: восемнадцать уйдут на ожидание, прочие – на воспоминания.
Роза пришла в тот же час, и Корнелис вновь героически выдержал наложенную епитимью. Пожалуй, из него мог получиться весьма достойный пифагореец: согласно уставу этого ордена, он бы безмолвствовал в течение пяти лет, но при условии, что раз в день ему позволяли бы осведомляться о состоянии его тюльпана. Остальное время он уж как-нибудь вытерпел бы, не говоря ни о чем другом!
Впрочем, прекрасная посетительница понимала, что, употребляя власть в одном отношении, надо уступать в другом. Роза позволяла Корнелису просовывать пальцы сквозь решетку, чтобы коснуться ее руки и целовать пряди ее волос, когда они, рассыпаясь, проскальзывали в дверное окошко. Бедное дитя! Все эти ухищрения были для нее намного опаснее, чем разговоры о тюльпане.
Она и сама это поняла, когда вернулась к себе с бьющимся сердцем, пылающими щеками, сухими губами и влажными глазами.
Поэтому на следующий вечер, после первых приветствий и ласк, она сквозь решетку посмотрела на Корнелиса таким взглядом, какой почувствуешь, даже не видя, и сказала:
– Ну, что ж, он взошел!
– Взошел? Как? Кто? – пролепетал Корнелис, не смея поверить, что Роза по собственному почину сокращает срок его испытания.
– Тюльпан, – обронила Роза.
– Как? – вскричал узник. – Значит, вы разрешаете?..
– Ну да, – тоном нежной матери, позволяющей дитятке схватить игрушку, подтвердила она.
– Ах! Роза! – и Корнелис протянул губы, надеясь сквозь решетку коснуться щеки, ручки, лба, короче, хоть чего-нибудь.
Это ему удалось, притом даже лучше, чем мечталось: он коснулся приоткрытых уст.
Роза тихонько вскрикнула.
Корнелис почувствовал, как ее напугал этот внезапный поцелуй, и смекнул, что надо поскорее продолжить разговор:
– А всход прямой? – спросил он.
– Прямой, как фрисландское веретено.
– И уже большой?
– Не меньше двух дюймов.
– О Роза, вы только не забывайте заботиться о нем, тогда увидите, как быстро он будет расти.
– Вряд ли я смогу ухаживать за ним еще лучше, – вздохнула девушка. – Я ведь только о нем и думаю.
– Только о нем, Роза? Берегитесь, этак и я в свой черед начну ревновать.
– Вот еще! Вы прекрасно знаете, что думать о нем для меня значит думать о вас. Я не спускаю с него глаз. Он виден с моей постели, тюльпан – это первое, что я вижу, просыпаясь, и он же – последнее, на что я смотрю, засыпая. А днем я сажусь возле него с рукоделием. С тех пор, как он там, я больше не выхожу из своей комнаты.
– Вы правы, Роза, ведь, как вам известно, это ваше приданое.
– Да, и я благодаря ему смогу выйти замуж за молодого человека двадцати шести-двадцати восьми лет, которого полюблю.
– Замолчите! Вот злюка!
Тут Корнелису удалось схватить и нежно сжать пальцы девушки, отчего если и не сменилась тема беседы, то по крайней мере она прервалась. В тот вечер наш герой почувствовал себя счастливейшим из смертных. Роза не отняла своей руки, он удерживал ее столько, сколько мог, тем временем в свое удовольствие распространяясь о тюльпане. С этого момента каждый день приносил им что-то новое: тюльпан рос, и росла любовь этих двоих. Настал день, когда цветок развернул свои листья, потом пришло время, когда завязался бутон. Корнелис при этом известии возликовал, вопросы посыпались градом, сменяясь с такой быстротой, что сама эта торопливость говорила об их важности.
– Завязался? – вскричал Корнелис. – Бутон уже формируется?
– Формируется, – повторила Роза.
Корнелис был вынужден схватиться за решетку дверного оконца: его пошатывало от радости.
– Ах! Боже мой! – восклицал он.
Потом, снова обращаясь к Розе, допытывался:
– Бутон правильной формы? А он плотный? Сочный? Зеленый до самой верхушки?
– Он овальный, размером с большой палец, сверху заострен, как игла, а по бокам набухает. Вот-вот раскроется.
В ту ночь Корнелису не спалось. Близился решающий момент, цветок готов раскрыться. Прошло еще два дня, и Роза объявила: приоткрывается!
– Инволюкрум приоткрывается! – воскликнул ван Берле. – Чехольчик раскрылся! Но, Роза, если так, значит, уже можно различить?..
Узник не договорил – дыхание перехватило.
– Да, – отвечала Роза, – да, можно разглядеть полосочку другого цвета, она пока тоненькая, как волосок.
Корнелиса затрясло, он пробормотал, не в силах унять дрожи:
– И какой это цвет?
– Очень темный.
– Коричневый?
– О нет. Темнее.
– Темнее, моя добрая Роза! Темнее! Спасибо! Темный, как черное дерево, темный, как?..
– Как чернила, которыми я вам писала.
Корнелис издал крик безумного ликования.
Потом вдруг примолк и, молитвенно сложив ладони, произнес:
– О, ни один ангел небесный не сравнится с вами, Роза.
– Неужели? – улыбаясь его восторженности, спросила девушка.
– Вы столько трудились, Роза, вы столько сделали для меня! Мой тюльпан расцветет, Роза, и его цветок будет черным! Роза, Роза, вы – самое совершенное из всего, что Бог создал на этой земле!
– После черного тюльпана, разумеется?
– Ах, да замолчите же, уймитесь, злое дитя, имейте сострадание, не портите мне радость! Но скажите, Роза, ведь если тюльпан уже приоткрылся, значит, самое позднее через дня два-три он будет в полном цвету?
– Да, завтра. Или послезавтра.
– Ох, а я-то его не увижу! – простонал Корнелис, отшатываясь от окошка. – Не смогу поцеловать его, это Божье чудо, которому надо поклоняться, как я целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы и ваши щечки, когда по воле случая мне посчастливится дотянуться до них!
Роза прижалась щекой к решетке – не по воле случая, а по своей собственной, и губы молодого человека жадно прильнули к ней.
– Если хотите, я срежу его для вас, – сказала девушка.
– Ах, нет, нет! Как только цветок раскроется, поставьте его в тень, Роза, и тотчас, немедленно пошлите в Харлем председателю общества садоводов сообщение о том, что большой черный тюльпан расцвел. Знаю, до Харлема далеко, но за деньги вы сможете нанять посланца, охотник найдется. У вас есть деньги, Роза?
– Триста флоринов.
– О, если у вас есть триста флоринов, вам не нужен посыльный. Вы, Роза, вы сами должны отправиться в Харлем.
– Но ведь цветок за это время…
– Цветок вы возьмете с собой! Вы же понимаете, что его ни на мгновение нельзя оставлять без присмотра.
– Но тогда я, не расставаясь с ним, расстанусь с вами, господин Корнелис, – печально напомнила Роза.
– Ах, моя нежная, моя дорогая Роза, ведь правда! Боже мой, до чего люди злы! Что я им сделал? Зачем они лишили меня свободы? Вы правы, Роза, я не смогу жить без вас. Ну так и быть: пошлете кого-нибудь в Харлем, вот и все. Черный тюльпан – такое редкое чудо, что председателю не грех побеспокоиться и самому приехать за ним в Левештейн.
Но тут он вдруг осекся и дрогнувшим голосом пробормотал:
– Роза, Роза, а что, если он не будет черным?
– Да не волнуйтесь так! Уже завтра вы будете знать, какой он. Или послезавтра вечером.
– Ждать до вечера? Роза, нет!.. Я умру от нетерпения. Разве мы не могли бы договориться, измыслить какой-нибудь условный знак?
– Я сделаю лучше.
– Что вы задумали?
– Если он расцветет ночью, я приду, сама прибегу сказать вам. А если это случится днем, пройду мимо вашей камеры и подсуну под дверь записку или в окошко подброшу между первым и вторым обходом отца.
– О Роза, какая чудесная мысль! Узнать такую новость без промедления и получить весточку от вас – это, можно сказать, двойное счастье.
– А вот уже и десять часов, – вздохнула девушка. – Пора прощаться.
– Да, да! – подхватил наш герой, – Идите, Роза, ступайте!
Роза ушла, почти опечаленная.
Ведь Корнелис чуть ли не прогнал ее.
Правда, он сделал это для того, чтобы она бдила над черным тюльпаном.
