Однако бедняжка Роза, запершись в своей комнате, понятия не имела, о чем или о ком грезил Корнелис. После всего, что он ей наговорил, она, естественно, думала, что он мечтает больше о своем тюльпане, чем о ней. Но Роза ошибалась.

А поскольку поблизости не нашлось никого, кто мог бы сказать ей, что она заблуждается, так как неосторожные слова Корнелиса запали ей в душу и жгли, словно капли яда, Роза никаких снов не видела, а плакала.

В самом деле, она была девушкой высокой души, мыслящей, глубокой и не склонной к самообману и на свой счет не обольщалась. Не потому, что не сознавала своих моральных и физических достоинств, а потому, что здраво оценивала свое общественное положение.

Корнелис был ученым, Корнелис был богат – если не теперь, то до конфискации имущества, Корнелис из того сословия, что кичится лавочными вывесками, расписанными на геральдический манер, куда больше, чем родовая знать – своими фамильными гербами. Следовательно, Корнелис мог дорожить Розой, простой дочкой тюремщика, лишь как приятной забавой, но о том, чтобы отдать ей свое сердце, разумеется, не могло быть речи – для этого скорее подходил тюльпан, самый гордый и благородный из цветов.

Итак, Роза понимала предпочтение, которое ван Берле, пренебрегая ею, отдавал черному тюльпану, но от этого ее отчаяние только усиливалось.

Вот почему за эту ужасную, бессонную ночь, которую ей пришлось провести, Роза пришла к твердому решению: она больше не вернется к окошку.

Так как она знала о страстном желании Корнелиса получать сведения о своем тюльпане и вовсе не стремилась довести его до отчаяния, а вместе с тем не хотела подвергать себя риску, встречаясь с человеком, жалость к которому давно и неотвратимо перерастала в любовь, девушка решила в одиночестве продолжать начатые с ним занятия чтением и письмом. К счастью, она в своем ученичестве достигла той стадии, когда наставник уже не столь необходим, если этого наставника не зовут Корнелисом.

Итак, Роза с жаром принялась за чтение Библии несчастного Корнелиса де Витта, начав со второй страницы, ставшей первой с тех пор, как та была вырвана. Что до второй, на ней было написано завещание Корнелиса ван Берле.

– Ах! – шептала она, перечитывая снова и снова это завещание, которого никогда не могла дочитать без того, чтобы слезы, эти жемчужины любви, не выступили на ее влажных глазах, скатываясь на бледные щеки. – Ах, ведь в ту пору мне на какой-то миг почудилось, что он любит меня.

Бедная Роза, если бы она знала! Никогда еще любовь узника не была столь искренней, как в те дни, до которых мы дошли в своем повествовании. Ведь, как мы уже признавались не без смущения, борьба, происходившая в его сердце между большим черным тюльпаном и Розой, завершилась не в пользу черного тюльпана.

Но, повторяем, Роза о его поражении понятия не имела.

Поэтому, закончив чтение – занятие, в коем она достигла больших успехов, Роза взялась за перо и с не менее похвальным усердием засела за другое трудное упражнение – письмо.

Ведь, в конце концов, к тому злополучному дню, когда Корнелис так неосторожно позволил себе сердечные излияния в честь тюльпана, она уже писала довольно разборчиво, а потому рассчитывала добиться успеха достаточно быстро, чтобы через неделю или чуть позже письменно сообщить узнику новости о его тюльпане.

Указания Корнелиса она помнила дословно. Впрочем, Роза никогда не забывала ни одного из его слов, в том числе и тех, которые отнюдь не выглядели наставлением.

Он, со своей стороны, проснулся более влюбленным, чем когда бы то ни было. Тюльпан, живой и сверкающий, все еще присутствовал в его помыслах, но виделся ему уже не сокровищем, во имя которого надо жертвовать всем, даже Розой, а лишь драгоценным цветком, чудесным сочетанием искусства и природы, Божьим подарком, достойным того, чтобы украшать корсаж его любимой.

Но весь день его томило смутное беспокойство. Ван Берле был из тех сильных духом людей, что способны по временам забывать даже о том, что сегодня или завтра им угрожает опасность. Они гонят прочь тревогу и живут своей обычной жизнью. Лишь время от времени злая угроза вонзает им в сердце свой острый зуб. Тогда, вздрогнув, они спрашивают себя, что с ними, и, тотчас вспомнив, говорят со вздохом: «Ах, да, это то самое!»

Для Корнелиса «то самое» означало страх, что нынче вечером Роза не придет, как раньше. С приближением ночи это опасение становилось все острее и неотвязнее, пока не заполонило все его существо так, что вытеснило все другие мысли. Сумерки он приветствовал продолжительным сердцебиением, и чем больше они сгущались, тем отчетливее звучали в его памяти слова, которые он вчера умудрился сказать Розе, так ее ранившие. Корнелис спрашивал себя, как он мог призывать свою утешительницу пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться от их встреч, если потребуется. И это при том, что для него видеть Розу стало необходимостью, ведь он жить без нее не сможет! До его камеры долетел бой часов на крепостной башне. Семь, восемь, а вот и девять часов… Никогда еще этот звон не отзывался ни в чьем сердце таким трепетом, как девятый удар молоточка.

Затем воцарилось молчание. Корнелис прижал руку к сердцу, силясь заглушить его стук, и прислушался. Шаги Розы, шорох ее платья, метущего лестничные ступени, были так знакомы ему, что едва лишь она ступала на нижнюю ступеньку, он уж говорил себе: «Ага, вот идет Роза!»

В тот вечер ни единый звук не нарушил тишины коридора. Часы пробили четверть десятого, потом двумя ударами отметили половину часа, отзвонили три четверти десятого и наконец оповестили не только обитателей крепости, но и все население Левештейна: десять!

Час, когда Роза обычно прощалась с Корнелисом, пробил, а ее еще не было.

Стало быть, предчувствие его не обмануло: Роза сердита, она не переступила порога своей комнаты. Она покинула его.

«Я вполне заслужил то, что со мной случилось, – говорил себе Корнелис. – Она не придет и правильно сделает! На ее месте я поступил бы так же».

А сам все еще прислушивался, надеялся, ждал.

В этом ожидании он до полуночи напрягал слух, потом осознал, что надежды больше нет, и, не раздеваясь, рухнул на постель.

Ночь тянулась долго, уныло, потом рассвело, но и день не принес узнику отрады.

В восемь часов утра дверь отворилась, но Корнелис даже головы не повернул. Он слышал доносившиеся из коридора тяжелые шаги Грифиуса, и было совершенно очевидно, что он там топает один.

Он даже не взглянул на тюремщика. А ему отчаянно хотелось спросить, как поживает Роза. Корнелис насилу удержался от этого. Он, эгоист, надеялся услышать от Грифиуса, что его дочь расхворалась.

Днем Роза обычно не приходила, разве что из-за чего-нибудь чрезвычайного. Корнелис и не ждал ее, пока не стемнеет. Но по его внезапным вздрагиваниям, по тому, как он навострял уши, как бросал быстрый взгляд на дверь, посматривал на окошечко, можно было догадаться о его надежде на то, что Роза нарушит свой обычай.

При следующем посещении Грифиуса Корнелис неожиданно самым кротким голосом спросил старого тюремщика, как его здоровье, но тот, лаконичный, как спартанец, ограничился тем, что буркнул:

– Нормально.

На третий раз Корнелис изменил форму вопроса:

– В Левештейне никто не болен?

– Никто! – еще более отрывисто, чем раньше, отозвался Грифиус, захлопывая дверь перед носом заключенного.

Не привыкший к подобным любезностям со стороны узника, тюремщик заподозрил, что тот норовит его подкупить, а это – его первые хитроумные подходы.

Корнелис снова остался один. Было семь вечера. Его опять охватила вчерашняя непрестанно нарастающая тревога, которую мы пытались описать, только теперь она была еще острее. Но часы, как и накануне, текли, а сладостное видение, что прежде озаряло сквозь дверное окошко камеру Корнелиса волшебным светом, не угасавшим даже тогда, когда исчезало, так и не появлялось.

Ван Берле провел ночь в отчаянии. Назавтра Грифиус показался ему еще более уродливым и грубым, более нестерпимым, чем обычно. В его сознание, а вернее, в сердце закралась надежда, что это он мешает Розе прийти.

Его охватило яростное желание придушить тюремщика. Однако Грифиус, придушенный Корнелисом, по всем божеским и человеческим законам навсегда лишил бы его встреч с Розой. Он вовремя смекнул это, и тюремщик, сам того не подозревая, избежал одной из самых серьезных опасностей, что когда-либо угрожали его жизни.

Настал вечер, отчаяние узника сменилось меланхолией, которая была еще горше оттого, что к печали, терзавшей ван Берле, поневоле примешивались воспоминания о его бедной луковице. Подошли как раз те апрельские дни, которые, по мнению наиболее искушенных цветоводов, являются самыми благоприятными для посадки тюльпанов. Он ведь говорил Розе: «Я укажу вам день, когда следует посадить луковицу». Этот срок он должен был назначить ей на вечер следующего дня. Погода стояла теплая, бледные лучи апрельского солнца, первыми пробившись сквозь зимние тучи, несмотря на свою бледность, казались такими нежными! Что, если Роза пропустит время посадки?! Тогда горечь разлуки с девушкой усугубится тем, что тюльпан будет посажен с запозданием или вообще не попадет в грунт.

Под гнетом таких удвоенных терзаний было отчего лишиться аппетита. Именно это и произошло на четвертый день. Это было душераздирающее зрелище: Корнелис, онемевший от горя, бледный от истощения, с риском просовывает свою голову сквозь прутья оконной решетки, пытаясь разглядеть слева тот маленький садик, о котором Роза говорила, что он прилегает к речке. Узник что было сил вытягивал шею, чтобы в первых лучах апрельского солнышка увидеть девушку или тюльпан, две свои неутоленные страсти.

В тот вечер Грифиус унес ужин и обед почти не тронутым. На следующий день заключенный и вовсе к ним не прикоснулся, так что тюремщик забрал всю предназначенную для него еду.

И с постели он тоже не вставал.

– Ладно, – заключил Грифиус, спустившись после последнего обхода камер. – Похоже, от ученого мы скоро избавимся.

Роза содрогнулась.

– Ба! – воскликнул Якоб. – С чего вы взяли?

– Он больше не ест, не пьет и с кровати не поднимается, – сказал тюремщик. – Ни дать, ни взять господин Гроций. Он тоже уйдет отсюда в ящике, только этот ящик называется гробом.

Сначала Роза побледнела как смерть. Но потом пробормотала:

– О, все понятно: он волнуется из-за своего тюльпана.

И она удалилась к себе в комнату, взяла перо, бумагу и всю ночь писала письмо.

На следующий день Корнелис, встав с постели и собравшись дотащиться до окна, вдруг заметил листок бумаги, подсунутый под дверь камеры. Он бросился на эту записку, как хищник на добычу, развернул ее и прочел, насилу узнав почерк Розы, значительно улучшившийся за ту неделю, что они не виделись:

«Будьте спокойны, ваш тюльпан чувствует себя хорошо».

Хотя эта короткая фраза отчасти успокоила терзания Корнелиса, он все же остро почувствовал, сколько в ней иронии. Значит, Роза не больна, Роза обижена, никто не удерживал ее силой, она по собственной воле перестала приходить, сама отдалилась от друга.

Итак, Роза свободна, она нашла в себе достаточно твердости, чтобы не видеться с тем, кто умирает с горя, не видя ее.

У Корнелиса были бумага и карандаш, их когда-то принесла ему Роза. Он понял, что девушка ожидает ответа, но придет за ним не раньше, чем стемнеет. На таком же листочке, как тот, что он получил, узник написал:

«Я заболел не потому, что беспокоился о тюльпане, а потому, что мне больно не видеть вас».

Потом, после ухода Грифиуса, когда настал вечер, Корнелис подсунул записку под дверь и весь обратился в слух.

Но сколько ни прислушивался, он ничего не слышал – ни шагов, ни шелеста платья.

Раздался только голос, тихий, как вздох, и нежный, как ласка, бросивший в его окошко два слова:

– До завтра.

Завтра – это был уже восьмой день. Роза и Корнелис восемь дней не видели друг друга.