На другом от Константинополя конце Европы IX века, где-то в Южной Англии – может быть, при дворе короля Альфреда Уэссексского – сидел некий книжник, продираясь сквозь задачу перевести на древнеанглийский язык популярный латинский текст V века о прошлых бедах мира: «Историю против язычников», написанную испанским почитателем Августина Гиппонского Павлом Орозием (см. с. 330–331). То и дело в этом тексте он встречался с понятием вселенского христианства и ломал голову над тем, как перевести его. Наконец он изобрел новое древнеанглийское слово «Christendom». Наш книжник ввел термин, который круг его читателей мог использовать для того, чтобы выразить свое участие в универсальности распространенной на целом континенте культуры, сфокусированной на Иисусе Христе. Она выжила после неоднократных катастроф: этого книжника утешал тот факт, что христианский мир Орозия не исчез, несмотря ни на какие беды, свидетелем которых стал этот испанский священник, и, на самом деле, перевод получился определенно более оптимистичным, чем оригинал. Во времена Орозия варварские народы разрушили христианскую Западную Римскую империю, разграбив и сам Рим; но наш оптимистичный книжник игнорировал то, что Уэссекс теперь уже находился в столкновении с новыми варварами, явно готовыми разрушить все, что значил для Англии христианский мир. Захватчики плыли через Северное море из Скандинавии, и в Англии их называли норманнами, данами, или викингами. Они убивали королей, насиловали монахинь, поджигали монастыри. Одна из их жертв – король Восточной Англии Эдмунд, замученный и убитый ими, – стал символом тех ужасных времен и долго почитался как святой-покровитель Англии.

Весь христианский мир от Запада до Востока жестоко пострадал от набегов этого народа. Далеко на востоке жители Константинополя тоже встречались с норманнами, или викингами, но знали их под другим скандинавским названием: «русь», или «рос». Там это слово тоже вначале обозначало ужас. Русь была частью единого скандинавского процесса неугомонности, грабежей и колонизации, устремлявшего норманнов и в Англию, и на равнины Восточной Европы. Похоже, они плыли в основном из Швеции. Среди множества новых поселений они устроили свою «штаб-квартиру» в удаленном от моря месте на холме, имевшем стратегически выгодное расположение на берегу широкой реки. На местном славянском языке такое поселение называлось Городищем, сами же викинги называли его Хольмгард; позже поселение, которое вырастет поблизости, будет называться Новгородом, то есть «новым городом». В 860 году русь устремилась на юг и осадила сам Константинополь. Творчески одаренный тогдашний константинопольский патриарх Фотий оставил живое описание ужаса, объявшего столицу при их неожиданном появлении, разграбления ими предместий, дикого вида и неведомого языка.

В реакции Фотия характерным образом проявилась его дальновидность: он предложил религиозное разрешение политической проблемы. Фотий стал вынашивать планы христианской миссии к руси, вроде тех миссий, которые он уже направлял к причинявшим беспокойство Византии хазарам или к болгарам и славянам. В 869 году посланный им с миссией к руси епископ нашел время посетить один из двух соборов православных епископов в Константинополе, который (к ярости присутствовавших там папских делегатов) добился успеха в том, чтобы церковь Болгарии осталась связанной с Византийской церковью (см. с. 495). Знал бы Фотий, что он повторяет прецедент, созданный на Западе. Веком раньше англичане тоже отправились к своим мучителям-викингам и попытались укротить их обращением в христианство; то же самое сделал и каролингский монарх Людовик Благочестивый в Северной Германии и Южной Скандинавии. Из всех этих миссий наиболее успешной оказалась английская. Ни Каролинги, ни посланники Фотия не достигли продолжительных результатов, хотя обнаружение византийских монет того времени в раскопках на Городище показывает, что эти деньги имели там хождение, попав туда то ли мирным путем, то ли как-то иначе. Ничего существенного не было известно о деятельности христиан в землях Руси в течение почти столетия, но контакты этих отдаленных регионов с Византией усиливались и стабилизировались.

Владычество норманнов распространялось уже на сотни миль на юг от Городища в бассейне реки Днепр, и в середине X века нормандские вожди захватили одно поселение на границе территории Хазарского каганата. Оно находилось у слияния рек, и его хорошо защищенные холмы были удобны для складирования перевозимых товаров и оружия. Его название было Киев. Его правители – клан, известный из более поздних летописей как Рюриковичи по имени их предполагаемого предка Рюрика, – к этому времени уже теряли свою нормандскую идентичность и брали себе славянские имена. У них установились оживленные торговые отношения с Византийской империей, и их жажда тех богатств, которые можно было присвоить или выменять в Византии, положила начало их знакомству с культурой имперского мира. Императоры Македонской династии стали вводить воинов из Руси в число своих наемников, которых они набирали для защиты своих же границ: первый подобный случай, о котором имеются письменные сведения, датируется 935 годом, то есть еще до того, как Киев оказался в руках викингов. На некоторых предметах из русских археологических раскопок, найденных в слоях, датируемых X веком, есть надписи на греческом языке; но, что более примечательно, таких находок значительно меньше, чем предметов с надписями кириллицей – горшков, печатей, мерных реек и клинков мечей. Таким образом, Русь и ее славяноязычные подданные имели контакты не только с греками, но и с болгарскими христианами, которые с одобрения своих правителей создавали в эту эпоху христианскую литературу на таком языке и таким письмом, какие могли быть понятны далеко на севере от их собственной земли.

Именно на таком фоне контактов (все больше торговых и все меньше грабительских) в 957 году княгиня Ольга из Рюриковичей нанесла церемониальный визит из Киева в Константинополь. В то время она была регентом при своем сыне Святославе, и целью ее визита было завершить собственное обращение в христианство принятием крещения. С показным символизмом Ольга взяла христианское имя Елена: это было имя супруги правившего тогда византийского императора. Визит княгини Ольги произвел впечатление на византийцев, и это событие было детально описано мужем Елены императором Константином VII в его руководстве по церемониалу императорского двора – с одним курьезным упущением: он не дал описания самого крещения. Это молчание наводит на мысль, что византийцы ожидали от этого визита не того, чего ожидала Ольга, и ее последующие действия демонстрируют разочарование. Она обратилась к могущественному императору Священной Римской империи Оттону I с просьбой обеспечить альтернативную христианскую миссию предположительно для того, чтобы оказать дипломатическое давление на Константинополь, но ее надежды, похоже, опять не оправдались – Оттон отнесся прохладно к ее инициативе. У сына Ольги ее безрезультатные старания не вызывали восторга, и, поскольку он полностью распоряжался своими владениями, он не принял вслед за ней христианство. У Святослава были собственные имперские амбиции, которые заставили его проявить агрессивный интерес к христианскому ханству Болгарии. Это обернулось для него катастрофой. Когда войска Святослава вторглись в Болгарию, византийский император Иоанн I Цимисхий ответил собственным нашествием на Болгарию и ее аннексией, а князь из рода Рюриковичей умер по пути на родину в 972 году.

Сын и преемник Святослава Владимир уже не имел иного выбора, кроме как примириться с военным успехом Константинополя, в то время как новая близость между его и их миром дала ему шанс воспользоваться внутренними распрями в византийской императорской семье. Наследовавший в 976 году престол Иоанна Цимисхия юный Василий II оказался в ситуации соперничества с другими претендентами, включая своего соправителя, который был его младшим братом. Чтобы защитить свое положение, Василий обратился к киевскому князю с просьбой предоставить ему существенное военное подкрепление, в обмен на это пообещав тому в жены свою сестру царевну Анну (считается, что эта сделка была унизительной для достоинства законнорожденной дочери императора и, на самом деле, запрещенной по нормам, предписанным дедом Василия Константином VII). Прежде ту же Анну так и не смог заполучить в жены Оттон II Саксонский, но нынешняя сделка удалась: престол Василия оказался в безопасности благодаря его телохранителям из Руси. Византийцы продолжали рекрутировать элитных воинов с севера – не только из Руси, но и непосредственно из далекой Скандинавии: с конца X века они стали называть викингов «варягами». Зачастую это название ошибочно проецируется на более ранних норманнов – тех, которые доставляли беспокойство византийцам и налаживали свой путь в византийское христианство. Источником такой путаницы является живший в XII веке автор киевской «Повести временных лет» (или «Первоначальной летописи»), который, не располагая почти ничем, кроме списка имен князей из далекого прошлого, сочинил немалую долю биографий первых князей рода Рюриковичей с целью оформить историю принятия своим народом христианства за два века до написания этой повести.

Князь Владимир не хотел, чтобы от него ускользнул такой значительный и беспрецедентный дар, как византийская царевна, и в 988 году, с целью подтвердить свой новый альянс с императором, он внезапно приказал своему народу принять христианство и сам крестился, приняв имя Василий в качестве аллюзии на имя своего шурина. В «Повести временных лет» содержится хорошо известный эпизод о том, как Владимир колебался не только между принятием латинской или греческой формы христианства, но также исламом и иудаизмом, и как его послы в Константинополь склонили его к окончательному решению, рассказав о том благоговении и изумлении, какое они испытали, войдя в Великую церковь Святой Софии: «Мы не знали, на небе мы или на земле». Если принять во внимание политические обстоятельства, представляется маловероятным, что Владимир действительно имел какие-то колебания, выбирая православное крещение: это просто рассказ, устраивающий православную Русь и очень напоминающий самовосхваляющую сказку, которую рассказывали англосаксы о папе Григории Великом и его английских мальчиках-рабах (см. с. 363). И это позволяет сформулировать две истины: византийская христианская культура создала величественнейшее здание, исключительное для всего европейского и переднеазиатского мира; и Киев был уже покорен византийской культурой. Это чувство тогда еще не было отплачено взаимностью: византийские хронисты, как можно видеть, молчат об обращении Владимира и о его царственном браке, который они, возможно, рассматривали как глубоко унизительный для династии.

Как только Владимир обеспечил себя невестой от императора Василия, который выполнил это условие с явной неохотой, он, торжественно доставив ее в Киев, предоставил ей условия, достойные ее происхождения. Киев вскоре мог гордиться каменным дворцовым комплексом и растущим числом каменных храмов, высящихся среди множества деревянных строений и знаменующих собой христианское оформление этого города. Византийскими по стилю были монументальная архитектура, мозаики и фрески (естественно, никаких статуй), а также то богослужение, которое совершалось под их сенью, но индивидуальные особенности становились все ярче. Храмы Киева и подражания им украшались многочисленными сводами или куполами, по виду и пропорциям отличавшимися от более умеренных византийских образцов, – вероятно потому, что на первых порах при строительстве деревянных зданий это диктовалось практическими возможностями, а позже сложившиеся архитектурные образцы послужили стимулом для воспроизведения тех же эффектов и в каменной кладке. Первый кафедральный собор в Киеве обладал не менее чем тринадцатью куполами, и по всей Руси стало обычным, чтобы крупные храмы имели семь куполов, что можно объяснить многообразными символическими толкованиями этого числа. Подобным же образом иконостас, начавший свое развитие в XII веке (см. с. 523–525), стал со временем в русских церквах даже более внушительным элементом храмового интерьера, чем в греческой традиции: если византийские иконостасы обычно имели три яруса икон святых, то русские – пять к XV веку и целых восемь – двумя столетиями позже.

Такая тенденция выбирать в византийской традиции определенные темы и затем нещадно развивать их стала характерной для народившегося русского православия. Неудивительно, что первый киевский кафедральный собор был посвящен Святой Премудрости (Софийский), но, помимо Святой Софии, другой (теперь уже давно исчезнувший) константинопольский храм оказал особо потрясающее воздействие на воображение верующих в Киеве. Это была церковь Влахернской Богородицы, где с VI века хранились риза и чудотворная икона Девы Марии; обе святыни веками почитались как могущественные защитницы города против осад и презренных иконоборцев. Считалось, что Богородица отдала свою ризу непосредственно перед своей кончиной, которая в восточной традиции именуется Успением, то есть погружением в сон. По преданию, в XI веке у одного новообращенного христианина в Киеве было виде́ние, в котором Мария повелела построить новый храм Успения: священным огнем она выжгла на земле его предлагаемый план. Итак, этот киевский храм XI века, построенный по проекту самой Божьей Матери, приобрел особое значение для Руси. Успенские соборы появлялись по всей русской земле, и все они обладали характерной (и, следует заметить, в основе своей не творческой) кубовидной конструкцией, унаследованной от киевского прототипа. Монументальный Успенский собор, построенный лишь веком позже во Владимире-на-Клязьме, является одним из самых совершенных и радующих взор. Подражания Успенскому собору в Киеве остались единственным средством представить себе то, как выглядел прототип, потому что он сам, будучи сильно перестроен, слишком далеко ушел от начертанного Богородицей плана к тому времени, когда в 1942 году был взорван немецкими солдатами. Эта последняя его версия, теперь славно восстановленная, высится среди комплекса зданий Киево-Печерской лавры.

Подобным же образом киевская духовная традиция творчески дополнила полученный от Византии сонм святых. Первыми святыми, которых стали почитать в новообразованной церкви, оказались Борис и Глеб – два сына князя Владимира. Понятно, когда к лику святых причисляются царственные основатели, но Борис и Глеб едва ли могли рассматриваться как кандидаты в святые в более ранние времена. Их святость состояла в характере их смерти: не мученичество именно за веру, а политическое убийство, которое совершил их единокровный брат князь Святополк в своем стремлении гарантировать себе наследование власти после смерти князя Владимира в 1015 году. Что в действительности происходило в этом мутном потоке политических маневров не вполне ясно и в любом случае не имеет отношения к тому духу, в котором была увековечена память святых князей: их стали почитать, потому что, по преданию, они отказались сопротивляться своим убийцам, дабы предотвратить большее кровопролитие, а потому их страдания были совершенно невинными, а вдохновлялись состраданием и ненасилием.

Борис и Глеб могут рассматриваться как пример одного феномена, общего для народной религии средневековой Северной Европы, как латинской, так и православной: чувства того, что незаслуженно принявшие насильственную и преждевременную смерть заслуживают почитания как святые. В Западной Европе римские церковные власти сильно (и с точки зрения христианской традиции, справедливо) сопротивлялись такой идее и гневно, хотя и безрезультатно, осуждали подобные местные культы. Официальная реакция в Киеве была менее враждебной. Это отражало одну из линий русской духовности, которая твердо сохранялась в последующие столетия: ее «кенотический» упор на данный Христом пример истощания Себя, Его уничижения и сострадания к другим. Если Христос был пассивен – как в современном смысле этого слова, так и (в значении, более близком к смыслу исходного латинского глагола patior – «страдать»), принимая Свои страдания, – то последователям Христа следует подражать Его самоопустошению (истощанию). Один приходской священник в Москве, знакомый и с Востоком, и с Западом, как-то обратил мое внимание на то, что западная реакция на ту или иную проблему – искать ее решения, а православная больше склоняется к тому, чтобы жить с этой проблемой. Для восточной традиции «синергии» (то есть соработничества с Божественной благодатью) лелеять тему истощания было проще, чем для западной, с ее восходящей к Августину Гиппонскому кристаллизацией доктрины, что первородный грех несмываемо запятнал все человеческое существование. Впрочем, осторожные попытки вернуться к кенотическому мышлению неоднократно имели место в западном христианстве. Индустрия невинной человеческой смерти в минувшем столетии во всем мире наводит на мысль, что эта тема имеет более широкую христианскую релевантность, нежели ее исходное бытование в среде частого насилия и жестокости российской истории.

С кенотическим пониманием невинности и самоуничижения связана также присутствовавшая в христианстве Киевской Руси с самого начала и сохраняющаяся в русском православии до новейшего времени популярность одного древнего типа восточной святости: юродства. Возможно, настоящие юродивые (святые дураки) торговыми путями добрались до Киева из Восточной Европы, но более вероятно, что их обнаружили киевские монахи на страницах византийских и болгарских житий святых, и эта идея смешалась с возрастающим местным благоговением перед невинностью и неразумием. Первым письменно засвидетельствованным местным юродивым был Исаакий (умер в 1090 году), который основательно подорвал жизнь в Киево-Печерской лавре, прежде чем впал в пассивную самоуглубленность как отшельник. Знаменательна поляризация его жизненного пути между дурачеством и созерцательностью, поскольку оба подхода к Божественному свидетельствуют о стремлении к внерациональному духовному взору. В XI веке в Византии подобное же настроение вдохновляло Симеона Нового Богослова, а позже – представителей исихазма (см. с. 507–508 и 527–529). Исихазм и Иисусова молитва стали важными составляющими русской духовной практики. Индивидуальная самоуглубленность и дикая индивидуальная экстраверсия указывают на их общее средоточие в кенотической духовности, и обе эти крайности дополняли упорядоченную общественную торжественность православного богослужения.

Хотя Киев, как можно видеть, заимствовал столь многое в своей культуре и своих религиозных подходах из Константинополя, официальные отношения зачастую бывали напряженными, и, подобно другим православным церквам на Балканах, местное руководство нередко было озабочено самоутверждением, направленным против Вселенского патриарха. Он санкционировал в 1039 году создание в Киеве епархии, чей предстоятель сможет действовать как «митрополит» (то есть региональный руководитель) в отношении всех епархий, которые в дальнейшем будут основываться на землях, где насаждается христианство. Киевские князья продолжали поддерживать контакты с латинскими монархами, начало которым положила еще княгиня Ольга; сын князя Владимира Ярослав (правил с 1019 по 1054 год) выбрал для своих шестерых детей жен и мужей из западных княжеских семей. Один из этих браков – с французским королем Генрихом I в 1020-х годах – привнес восточное имя Филипп в Капетингский дом, и последующие династии французской монархии часто его использовали, крестя им своих детей вплоть до XIX века (да и сегодня это второе из имен орлеанистского претендента на французский трон). Когда в XI веке отношения между Константинополем и Римом осложнились, это вовсе не означало автоматического ухудшения отношений Рима с Киевом. Потребовалось некоторое время, чтобы убедить киевских христиан, что латиняне – еретики: к этому взгляду на Руси стали относиться как к правдоподобному только в XIII веке, когда латинские епископы в Восточной Европе с полной ясностью показали, что считают Киевскую церковь еретической, и начали вторгаться на территории, находящиеся под ее юрисдикцией. К тому времени Русь претерпела изменения под воздействием той же силы, которая так опустошила и христианство в Азии, – продвигающихся на запад монголов (или, как их называли в Северной Европе, татар).

Первоначальное монгольское нашествие на Русь было таким же катастрофическим, как и на Азию. В 1240 году монголы разграбили Киев в ходе своей годичной кампании в Восточной и Центральной Европе – то есть дойдя до самых западных пределов своих набегов. Их нападение на Венгрию стало причиной гибели, по некоторым оценкам, 15–20 % ее населения, а также уничтожения всего многообразия отношений между Киевской Русью, с одной стороны, и общинами и торговыми сетями на Задунайской равнине – с другой. Эта катастрофа сыграла решающую роль в уничтожении сложившихся связей и возможностей продолжения прежнего энергичного развития, смещавшего в Центральной Европе границы между латинским и православным христианством на восток. Хотя Киев и прекратил свое существование как политическая сила, его титулярный епископ, находя убежище в различных регионах, зачастую далеких от Киева, оставался православным митрополитом христиан всей Руси. Теперь в Восточной Европе господствовали татары, и обременительная дань, выплачиваемая их политическим образованиям, тем не менее позволяла выжить. Крыло их кочевого движения, которое захватило Русь и которое первоначально возглавил один из сыновей Чингисхана, позже получило у русских историков название Золотой Орды, но более точно называть его Кыпчакским ханством.

14. Восточная Европа в 1300 году

Следует отметить, что поначалу кыпчакские ханы сохраняли свои анимистические верования, но среди их подданных было много тюрков, и они последовали общему дрейфу монгольских вождей в сторону ислама. Тем не менее после первоначальной жестокости татары стали проявлять терпимость к христианству и разрешили учредить епархию в основанных ими столицах в бассейне Волги (обе столицы назывались Сарай). Они требовали немного большего, чем регулярной платы дани деньгами или равноценными товарами: молитв христианского духовенства за их хана. В целом, они значительно меньше, чем другие мусульмане, вмешивались в дела своих христианских подданных, не предпринимая решительно никаких попыток воспрепятствовать использованию ими икон. Православные иерархи на Руси, оправдывая подчинение татарскому правлению, могли последовать примеру византийских императоров: Константинополь сразу же сделал все возможное, чтобы заручиться дружбой надвигающейся силы, отчаявшись найти союзников против вторгающихся оттоманов, и были обеспокоенный тем интересом, который папа и латинские христианские правители проявляли к заключению союзов с монголами. Несколько незаконнорожденных дочерей императоров из династии Палеологов были выданы за кыпчакских ханов. Большинство епископов Сарая были грекоязычными, и, похоже, сознательной была система чередования митрополитов Киевских, когда на этой кафедре клирик, родившийся на Руси, сменялся кандидатом, доставленным из Греции. К этому времени император был уже очень отдаленной фигурой, чья практическая власть так и не оправилась после того, как ее пошатнули латиняне в 1204 году. Существовала ли такая христианская власть, к которой епископы на Руси могли бы обратиться за действенной поддержкой?

Городская жизнь сильно пострадала на всей Руси. Монгольское нашествие опустошало целые поселения, а выжившие бежали из разрушенных городов, рассеиваясь по безопасным лесам в ужасе от масштабов бедствия. Это был еще один повод для православных христиан поразмыслить о страдании, но не всякий мог претендовать на невинность прославленных в лике святых Бориса и Глеба. Многие предполагали, что Бог наказывает их за грехи, и прибегали к молитве как за себя, так и за умерших. Естественно, они обращали взоры к монахам как наиболее причастным к молитве, и в течение двух последующих столетий по меньшей мере сотня монастырей была основана на новых заселяемых землях, а во главе этих монастырей стояли монахи из благородных семей, которые оказывались естественными лидерами пограничного общества. Но параллельно этому устойчивому усилению авторитета монашества, один великий в своей истории христианский город далеко на севере устоял во время общей катастрофы и сохранил независимость: это был Новгород.

Новгород не мог игнорировать новой политической конфигурации и платил дань татарам, но прошел сквозь 1240-е годы невредимым, просто потому что татары по собственным соображениям решили отказаться от своего продвижения на север. Новгород продолжал преуспевать в торговле, особенно благодаря тому, что контролировал добычу пушнины, и создал свою собственную северную империю, которая простиралась от Балтийского моря до Уральских гор. В XII веке он отверг власть князей киевского происхождения: государственное устройство, которое в нем теперь установилось, было республикой купеческих семей. В ней епископ имел больший вес, чем номинальные князья, а простой народ мог почувствовать себя причастным к общественной жизни, по крайней мере обсуждая ее на собраниях. Благодаря такому многостороннему распределению ответственности граждане Новгорода ценили грамотность намного больше, чем где-либо еще в этом регионе, и огромное количество обнаруженных текстов на бересте, время написания которых растянулось на четыре столетия, свидетельствует от том, насколько широко была распространена там грамотность. Такое устройство городской жизни было для Руси уникальным. Новгород находился в тесном контакте с немецкой купеческой конфедерацией городов, известной как Ганзейский союз, уставы которого развивались подобным же образом, при том что верховная власть принадлежала императору Священной Римской империи (но она постепенно теряла свое влияние). Новгород осознавал свой республиканский статус с такой гордостью, что в XV веке даже чеканил монеты, по виду напоминавшие монеты Венеции – другой великой аристократической республики, находившейся так далеко.

Народ в Новгороде и располагавшемся по соседству торговом центре Пскове разделял космополитизм Ганзейского союза, в отличие от городов, расположенных восточнее и южнее. Лес городских храмов (к 1500 году их было 83: примерно столько же, сколько в Лондоне) был обогащен произведениями искусства, которые заказывались мастерам из далеких Германии и Сербии. Одним из аспектов этих контактов с западом и югом было то, что в XIV веке и Новгород, и Псков стали особенно открыты для религиозных движений, критиковавших мирской характер церковного руководства: этот феномен в ту пору был еще мало известен на Руси, но начал уже появляться в Западной церкви. Новгород, таким образом, показал пример того, каким могло бы стать православное будущее Северной Европы: совсем иным, если бы не самодержавие, сделавшееся в дальнейшем неотъемлемой составляющей русской истории. Новгород оказался первым городом, позаимствовавшим у болгарского Тырнова тот звучный титул, который в России ожидало великое будущее – «Третий Рим»; но, как мы увидим, этому титулу суждено будет переместиться в другое место.

Новгород не сыграл определяющей роли в судьбе России, и причиной тому в конце концов, оказались правители скромного поселения которое называлось Москвой, в нескольких сотнях миль на юго-восток от него. Первоначально оно было почти не заметно в жизни Руси, но в конце XIII века амбициозные правители Москвы стали использовать с максимальной выгодой ее удаленность от интересов или вмешательства татар. Они старательно искали дружбы кыпчакского хана, регулярно навещая его и оставляя ему своих сыновей в качестве заложников. Вплоть до XV века они платили хану дань и возносили за него молитвы в церковном богослужении. Подобным же образом в конце XIV века, когда Москва начала чеканить собственную монету, на многих из московских монет появились арабские надписи, должным образом испрашивающие у Бога многолетия хану. Неудивительно, что московские князья строили многие из своих политических институтов по образцам монгольских, но при этом также демонстрировали свою преданность церковным традициям Константинополя. К XIV веку, по мере расширения их территорий и влияния, татары разрешили им носить титул «великий князь», и по всей Европе правители начали узнавать о существовании далекого царства, именуемого «Московией». Новгород вскоре почувствовал угрозу из-за соперничества с ним московских великих князей, тем временем как Москва в процессе различных ее столкновений с соседними княжествами тоже стала испытывать все большее напряжение по причине одной возрастающей силы на Западе – великих князей Литвы.

Среди всех многообразных сил в балтийском регионе и западнее Урала любой информированный наблюдатель в Восточной и Центральной Европе указал бы именно на Литву как на наиболее вероятного претендента на главенство. Великие князья Литвы были последними крупными правителями в Европе, которые сопротивлялись выбору между тремя великими монотеистическими религиями, гордо сохраняя анимистическую веру своих предков. Они были энергичными и успешными военачальниками, которые на волне монгольского нашествия паразитировали на различных поселениях, разбросанных в этом регионе, и в период с конца XIV по XV век распространили свою власть настолько, что господствовали над равнинами и горами Восточной Европы от Балтийского до Черного моря. Как и кыпчаки, в своих владениях они проявляли терпимость по отношению к христианам, и русская знать (бояре) были счастливы принять их господство, как раньше принимали владычество языческих или мусульманских ханов.

Великий князь Литвы заботился об объединении в своих обширных владениях максимально возможного числа традиций. Своей латиноязычной элите он представлялся как «dux magnus Litvanorum Russiaeque dominus et haeres naturalis» – «великий князь литовцев и властитель и естественный наследник Руси». Однако его бюрократия говорила на «рутенском» славянском наречии, которое отражало ее знакомство с богослужением Православной церкви; некоторые члены его семьи проявляли благосклонность к православным христианам и поддерживали их, а православными были не только многие из его бояр, но и большинство его подданных. Вскоре для православных в этом регионе стало естественным начинать посматривать в сторону столицы Литвы Вильнюса, не на печальные остатки былого величия Киева, который почти никогда не посещал его же митрополит; с 1363 года сам Киев уже был в руках литовцев. С конца XIV века митрополит Киевский находился либо в Москве, либо во Владимире-на-Клязьме, который располагался тоже на московской территории, и у московитов зрел амбициозный план закрепить такое положение. В течение всего XIV столетия шло состязание между Москвой и Литвой за то, кому из них стать ключевой фигурой русского христианства, а на самом же деле – за то, кто будет «естественным наследником Руси». Вселенский патриарх и император в Константинополе довольствовались положением судей. Это служило для них хорошей рекламой в их шатком положении и дальним эхом того снисходительного отношения, которым встретили византийцы крещение Владимира Киевского в 988 году. Последствия этого столетия маневрирования – в числе самых значительных в истории русского православия.

В ходе состязания Литвы и Москвы судьи в Византии оценили растущую мощь Литвы, но учли и то обстоятельство, что, в отличие от великих князей Московских с их демонстративным православным благочестием, литовские правители не были вообще христианами. Риторическое преимущество было у московитов, и те использовали его сполна. Митрополит Киевский и всея Руси Петр умер в 1326 году, вскоре после перенесения его резиденции в Москву. Довольно быстро вокруг его памяти стала распространяться слава «чудотворца», и он был объявлен святым. Это стало полезным залогом для великого князя Ивана Калиты, когда он убеждал преемника Петра митрополита Феогноста тоже поселиться в Москве, а не во Владимире-на-Клязьме. Москву ничуть не задевало то, что к митрополиту Петру плохо отнеслись в Тверском княжестве (которое в дальнейшем будет соперником Московского), прежде чем его тепло приняли в Москве (этот момент московские летописцы тщательно разрабатывали в своих агиографических творениях). Когда в 1346 году частично разрушился купол Святой Софии, великий князь московский Семен (Симеон) поспешил послать деньги на его восстановление, желая подчеркнуть свой международный авторитет в православном мире; подобным же образом текли средства из владений великого князя в монастыри горы Афон. В 1371 году великий князь Дмитрий Донской дал одному из своих сыновей то христианское имя, которое в 988 году новообращенный Владимир Киевский принял в крещении, и в 1389 году этот мальчик станет первым великим князем с именем Василий.

Великий князь литовский Ольгерд, напротив, не добавил себе очков, когда в конце 1340-х годов он казнил в Вильнюсе трех литовских христиан за отказ есть мясо во время христианского поста. В негодовании Константинополь обеспечил этим казненным церковное почитание, поскольку они в то время оказались явными мучениками за веру (точно так же, как это было обычно для древней Церкви в Римской империи), и Вселенский патриарх поместил их мощи в свою Великую церковь Святой Софии. Вильнюсские мученики не были забыты и к началу XV столетия стали знамением христианского единства Константинополя и Москвы. Когда в 1411 году император Иоанн VIII Палеолог женился на дочери великого князя московского Василия II, он послал в Москву роскошный экземпляр литургического облачения, именуемого саккос, как дар митрополиту Фотию. Этот саккос сохранился до сих пор, и на нем различимы изображения литовских мучеников, а также императора и великого князя. В то время эти изображения можно было расценивать как символ пути разрешенения конфликта между Москвой и Литвой.

Этого состязание Москвы с Литвой долгое время развивалось непредсказуемо. В 1352 году, когда негодование по поводу трех мучеников все еще было свежо в памяти, Вселенский патриарх отверг назначенца великого князя литовского Ольгерда на митрополитство и вместо него избрал московита, находившегося в близком родстве с княжеским домом. Дипломатическое давление на византийского императора со стороны союзницы Литвы Генуэзской республики (к тому времени основной силы, поддерживавшей шаткое благополучие Константинополя) обеспечило тогда утешительный приз в лице митрополита, специально рукоположенного только для Литвы. Это было противоречивым действием, которое не имело продолжительных последствий, но через несколько лет тот неоспоримый факт, что митрополит с резиденцией в Москве никогда не проявлял какого-либо личного интереса к западным землям прежней Руси, заставил Константинополь сделать еще одно назначение: отдельного митрополита для региона Галиции – бывшей провинции Киевской Руси, которая была аннексирована Польским королевством в 1349 году. С 1375 по 1378 год даже существовали параллельно два митрополита Киевских, и каждый из них был назначен Вселенским патриархом, но один – по ходатайству Москвы, а другой – по ходатайству Литвы: такое странное, пусть и временное, предварение Великого папского раскола, который вскоре должен был произойти в Латинской церкви Запада (см. с. 606). Православие запада Киевской Руси постепенно приобретало отличия от православия Москвы и востока Руси, и со временем станет настолько иным, что приобретет отличительное название «Рутенская церковь».

Решающий фактор в этом состязании появился с запада. В своей международной дипломатии великий князь литовский естественно принимал во внимание наряду с православным христианским миром еще и латинский – в значительно большей степени, чем это было нужно великому князю московскому. В ходе уверенного расширения литовских границ непрестанным источником беспокойства и раздражения был для литовцев латинский христианский орден тевтонских рыцарей, то и дело предпринимавших крестовые походы против безбожного великого князя и по ходу дела прибиравших к рукам многие привлекательные земли и города вдоль побережья Балтийского моря (см. с. 418). Ко второй половине XIV века стратегическое преимущество принятия той или иной формы христианства стало для правителей Литвы очевидным. Но какое христианство следовало им принять? Великий князь Ягайло какое-то время склонялся в сторону православия, которое могло в конце концов объединить его с большинством его подданных. В начале 1380-х годов он торговался о своей женитьбе на дочери основного православного правителя на севере московского князя Дмитрия Донского. Но проблема состояла в том, что избрание такого курса ничуть не ослабило бы конфронтацию с тевтонскими рыцарями, которые видели в православных христианах врагов Святого отца в Риме, немногим лучших, чем литовские язычники. И в любом случае Ягайло опасался, что православная знать на его территориях получит слишком большую власть.

Альянс с Польшей представлялся литовскому князю значительно более многообещающим. Поляки были братьями по несчастью, поскольку тоже страдали от тевтонских рыцарей, но при этом они бескомпромиссно принадлежали католичеству. А потому они имели такой же легкий доступ к главным институтам Римской церкви, как и Тевтонский орден, и могли нейтрализовать власть рыцарей. Вместе с тем у поляков была и династическая проблема: их правительницей была не просто женщина, а совсем еще девочка. Сделка с Ягайло со всей очевидностью избавляла Польшу от перспектив династических союзов с теми или иными нежелательными в силу их алчности царственными женихами из Центральной или Западной Европы. Соответственно, польская знать – без особых консультаций с самой одиннадцатилетней королевой Ядвигой – согласилась выдать ее за Ягайло (ему было в ту пору под сорок), и в 1386 году избрала его королем Польши, после его крещения в католическую веру под именем Владислав Ягелло. Этот союз оказался чисто личным – через королевский дом Ягеллонов, в котором правители соединяли в себе функции и польских королей и литовских великих князей, и так это оставалось вплоть до XVI века (см. с. 576). Тем не менее он привел эту династию в католическую паству, несмотря на то, что в самом Великом княжестве литовском католики составляли явное меньшинство.

Это стало знаменательным поворотным пунктом для православия и для будущего Руси. Претензии великих князей литовских на статус естественных наследников князей Руси теперь казались намного менее убедительными даже их рутенским православным подданным, что уж говорить о любом православном в более восточных регионах, и для московских князей открылась прямая дорога взять эту роль на себя. Теперь уже отпал вопрос, устраивать ли митрополиту свою главную резиденцию не в Москве, а где-то еще, и действительно Киприан, митрополит Киевский, которого первоначально назначил Ягайло, водворился именно там. Время его служения, хотя и с перерывами, длилось до 1406 года. Он проявил себя выдающимся ревнителем православной традиции: поощрял рост числа монашеских общин, благословлял распространение в них исихазма и лично перевел важнейшие труды монашеского духовного руководства, такие как «Лествица» Иоанна Лествичника. В то время как Литва развивала отношения с Римом и восторженно взирала на старания Флорентийского собора воссоединить восточных и западных христиан под властью папы, преемники Киприана в Москве противились любым таким тенденциям, даже если это означало противостояние с византийским императором.

В 1438–1439 годах митрополит Московский Исидор, вскоре после своего назначения (в 1436 году) отправившийся из Москвы на Флорентийский собор, где лояльно воспринял соглашение о воссоединении, достигнутое императором Иоанном VIII Палеологом (см. с. 532–533). Когда в 1441 году он вернулся в Москву, великий князь Василий II немедленно объявил его низложенным и взял под стражу. Исидор оказался последним Киевским митрополитом с резиденцией в Москве, которого назначил Вселенский патриарх в Константинополе. Семью годами позже великий князь Василий возглавил церковный собор, который избрал на место Исидора Иону, никак не согласуя это с Константинополем. Именно в этот период утверждения власти Василия в конце 1440-х годов на его монетах появляется новый титул «Осподарь всея Руси» или «Осподарь всея земли Русской». На монетах его отца Василия I (1389–1425) было написано только «Великий князь всея Руси», что было очевидным подражанием титулу митрополита Киевского и всея Руси. Теперь же этот новый и беспрецедентный титул превосходил митрополичий, отличаясь в некотором смысле имперским стилем. Пройдет еще полвека, пока великие князья московские не отважатся использовать тот же титул в документах, которые могли видеть другие правители. Василий II столкнулся еще со многими конфликтами в своих владениях, в результате одного из которых его ослепил родственник, но новый титул на монетах представляется чем-то намного большим, чем просто совпадение, в те годы, когда Москва порвала с древней властью Константинополя во имя сохранения православия. Падение «Города» в 1453 году только усилило этот разрыв.

В результате этой политической борьбы XIV–XV веков на Руси упрочилось свое собственное православие, которое, с одной стороны, подчеркивало свою укорененность в Византии, а с другой – носило четко выраженный местный характер. На Руси не было центров образования и науки, где находили бы собственные ответы на те вопросы, которые ставит христианское благовестие. Что там было – так это сложные комплексы правил и обычаев богослужения, заимствованные из византийского христианства, стремление простого народа найти путь к Богу в его обыденной тяжелой жизни и способность человеческого воображения в уединении свободно парить над духовным наследием. Христианство, оформившееся под солнцем Средиземноморья и укорененное на столь очевидных останках культур Древней Греции и Древнего Рима, будучи воспринято на Руси, должно было неизбежно принять там совершенно иные формы. Эта версия православия стала теперь основой христианской веры народа, не имевшего возможности познать античную культуру. Он жил в условиях продолжительной зимы с ее холодом и короткими зимними днями, которые сменялись весной, внезапно приносящей жизнь на пустые равнины и в могучие леса Северо-Восточной Европы, простирающиеся в направлении Полярного круга далеко на север с его суровыми ландшафтами. Небольшие поселения здесь были разделены большими расстояниями и потому уязвимы. Одиночество оказывалось неотъемлемой частью повседневного быта в значительно большей степени, чем может перенести человек. Русское христианство основывалось на тех особенностях импортированного православия, которые представлялись ценными в таких условиях.

Тот упор на общинную жизнь, который делало православие и который выразился в его богослужении и церковной музыке, служил для средневекового русского общества призывом, ибо чтобы выжить, людям здесь необходимо было объединяться. Индивидуализм не считался добродетелью, если только он не проявлялся в своей карнавальной, антикультурной форме, представляемой юродивым, который потому лишь и мог существовать, что знал, какие пороки крепко связанного правилами общества осмеивать – и тем самым подтверждать. Русское православие не было той духовностью, которая ценила новые перспективы или оригинальные мысли о тайнах веры: оно искало углубления традиции, обогащения существующего богослужения, более совершенного проникновения в суть посредством медитации. Реформа означала обращенный к церкви призыв вернуться к более ранним канонам. Это была, конечно, и твердая риторика западной латинской традиции, но на Западе язык реставрации значительно больше прикрывал уверенное проведение радикальных нововведений – таким путем, который для православия в действительности везде заканчивался принятием в XIV веке исихазма.

Один признак того как радикальная структурная инициатива оказалась теперь нежеланной для Московской церкви, проявился в сознательном переустройстве миссии на востоке, которая была начата иеромонахом Стефаном Храпом. Побуждаемый собственной уверенностью в том, что конец света наступит с завершением седьмого тысячелетия от Сотворения мира (то есть в то время – критически скоро), Стефан ощутил призвание распространять христианскую весть за восточными границами московских земель вблизи Уральских гор. В 1376 году он отправился основывать миссию среди народа коми в регионе Перми и достиг такого успеха, что митрополит сделал его епископом (знаменательно, что как раз в это время его миссия обернулась сменой зависимости этого региона от Новгорода на зависимость от великого князя московского). Подобно Кириллу и Мефодию, Стефан Пермский создал для новообращенного народа алфавит и переводил для них Библию и литургические тексты, но времена были уже не те. Несмотря на все уважение к памяти Стефана, власти в Москве в конечном счете признали нецелесообразным разрешить использование еще одного церковного языка. После того как в конце XV века этот регион почти полностью перешел под контроль великого князя, местный живой язык был заменен в тамошней церковной жизни на церковнославянский, и созданный Стефаном алфавит использовать перестали.

Доминантной личностью в духовной жизни Церкви на Руси в XIV веке был не митрополит или великий князь, а монах Сергий (Сергей) из Радонежа, маленького поселения вблизи Москвы. Следуя общему после монгольских нашествий побуждению искать убежища и основывать монастыри в отдаленных лесистых местностях, он создал монастырь (лавру) Святой Троицы в месте, которое позже по его имени станет называться Сергиевым Посадом, в паре часов пешего ходу от Радонежа. Подобно Антонию в египетской пустыне, Сергий стал отшельником, хотя в его случае это произошло по стечению обстоятельств: брат Сергия оставил их совместное монашеское начинание, будучи не в силах вести отшельническую жизнь, и отправился в Москву. Сергий был доволен своим уединением, но, как и в случае Антония, оказалось, что его лесная опушка притягивала многих других, желавших подражать его образу жизни. В конце концов он взял на себя полномочия настоятеля и принял устав Студийского монастыря в Константинополе (см. с. 487, 489), который предусматривал более строгий и упорядоченный образ жизни, нежели слабо организованные монастыри на Руси в киевский период. Троицкая лавра вдохновляла обновление русского монашества по «пустынническому» образцу.

Тем не менее Сергий не забывал о своем предпочтении жить отшельником и поощрял многих из тех, кто желал следовать его первоначальному примеру, так что в дальнейшем отшельничество оставалось в Русской церкви значительно более распространенным явлением, чем на Западе. Обычно жизнь отшельника не слишком регулировалась каким-то уставом: упорядоченная монашеская дисциплина в Лавре стала одним полюсом, при том что на другом странствующие святые люди представляли ту духовность, которая едва ли имела какое-то соприкосновение с церковной иерархией. Такие независимые фигуры обладали личной харизмой, которая, подобно харизме пророков первых дней христианской церкви (см. с. 155–156), обеспечивала им собственную власть, и институциональная церковь на Руси относилась к ним с определенной подозрительностью. Однако встречи с такими святыми странниками простых людей зачастую более крепко соединяли с Церковью, не говоря уже о женщинах, представляющих все социальные слои. Один такой образец в XX веке – Григорий Распутин – сумеет пленить не меньше чем императрицу Российскую, что имело катастрофические последствия (см. с. 1012). Со временем русское православие породит некоторые удивительные особенности, когда простые люди перетолковывали свою веру и молитву таким образом, что те обретали для них совершенный смысл, но уводили все дальше и дальше от духовного порядка и литургических правил, какими их видели епископы и настоятели монастырей. Такой курс уже ощущался в XV веке, по мере того как вдохновленное Сергием монашеское движение начало расти и приобретать многообразие.

Пример, который показал Сергий своей собственной жизнью, – переход от отшельника к настоятелю крупной монашеской общины, – повторяли по всей Руси. Была практическая необходимость в существовании какого-то постоянного пограничного общества, которое в течение нескольких веков будет неуклонно распространяться в форме поселений на север и на восток в отдаленные земли. С одной стороны, отшельник строил свою избу в уединенном месте, оно становилось святым, чтобы впоследствии к нему примыкали другие, которые создавали монастыри с тем же студийским уставом. С другой стороны, монахи, которых не устраивала общинная жизнь и дисциплина, могли уйти, чтобы стать отшельниками в еще более отдаленных краях, повторяя тот же путь. Так распространялось монашество – а с ним и политический контроль, который в Восточной и Северной Руси всё больше сосредотачивался в руках великих князей московских. Крупнейший из всех монастырей Троице-Сергиева лавра (которая с течением времени получила – наряду с именем Троицы – имя своего основателя, как и город Сергиев Посад) сделалась на редкость богатой благодаря покровительству великого князя. Она вошла в кольцо монастырей вокруг Москвы, которые служили в качестве крепостей в случае иностранного вторжения или внутренней урозы.

В XIV–XV веках на Руси и, в частности в Москве, складывалось то изобразительное искусство, которое стало основой для будущего – в частности, в том, что оно было почти исключительно церковным. Художники опирались на образцы церковного искусства Византии и не проявляли решительно никакого интереса к новому открытию дохристианского искусства Греции и Рима, которое именно в это время преображало культуру западного латинского Ренессанса. Оригинальность не приветствовалась; гений измерялся тем художественным красноречием и нравственным пылом, с которыми художник представлял традицию. К XVI веку давно умерший монах Андрей Рублев стал рассматриваться как величайший представитель такого стиля в иконописи и настенной росписи: в 1551 году в церковных уложениях «Стоглавого собора» (см. с. 572) его творения были провозглашены образцовыми для русского религиозного искусства. Ввиду такого утверждения особенно печально, что только одно из произведений Рублева, сохранившихся во Владимире и в Москве, может определенно считаться его собственным. Но это совершенно исключительная вещь. Это икона Троицы. Сейчас находится в Третьяковской галерее в Москве, но вплоть до 1920-х годов была эпонимической иконой Троицкой лавры в Сергиевом Посаде, где почиталась как вторая по значимости святыня после мощей самого святого Сергия. В этом творении монахи Троицкой лавры могли созерцать посвящение их обители Троической тайне, которое Рублев передал традиционным христианским образом, изобразив трех таинственных ангелов-посетителей, с гостеприимством принятых Авраамом в Мамврийской дубраве. Русская православная церковь провозгласила Андрея Рублева святым во время празднования в 1988 году тысячелетия обращения князя Владимира Киевского. Это стало признанием высшей значимости церковного искусства для русской православной духовности.

Окончательный крах Византийской империи в 1453 году вызвал в Москве неоднозначную реакцию. Утрата святых мест в Константинополе стала сокрушительным ударом, но эта катастрофа оставляла свободное пространство для православного лидерства, к чему московская власть готовились начиная с предыдущего столетия. Церковь и двор очень тесно объединились в той все более крепнувшей самодержавной системе, какую представлял великий князь как воплощение воли Божьей для народа Руси. Он успешно устранил соперников. В 1478 году был присоединен город-государство Новгород, что лишило русское общество имевшегося в нем образца купеческой республики. Ганзейский союз увидел в этом событии переломный момент в своих отношениях с Востоком: оно стабильно устраняло те кредитные возможности, которые союз давно уже распространял на Новгород и Псков, ибо он не испытывал доверия к своевластным правителям Московии и не полагался на них как на надежных торговых партнеров. В стране, где ресурсов всегда не хватало, а стремление монарха расширять свои территории и укреплять свою власть оставалось неизменно сильным, великие князья пытались установить максимальный контроль над человеческим и денежным капиталом, из которого можно было извлечь пользу. Церковная иерархия помогала им, проповедуя святость послушания так прилежно и пылко, как едва ли доводилось иерархам в Византии, не говоря уже о западном латинском христианстве; но епископы и настоятели монастырей не забывали и о том, что у церкви есть собственный взгляд на ее судьбы и цели. Трения между этими двумя подходами в будущем имели большие последствия для русского православного христианства.

Возрастающее влияние Троице-Сергиевой лавры и безграничное почитание Сергия паломниками, начавшееся вскоре после его кончины в 1392 году, не были лишены связи с теми тесными узами, которые установились между Сергием и великим князем Московским и которые впоследствии были стратегически возвеличены его агиографами. Считается, что Сергий благословил великого князя Дмитрия Донского, когда тот решил дать отпор своему татарскому сюзерену; в 1380 году Москва одержала победу на Куликовом поле. Неизвестно, имело ли место такое благословение на самом деле, да и победа эта не была таким уж поворотным моментом, каким ее видели в последующих московских летописях, но подобные сомнения не умаляют той роли, которую повествование об этих событиях сыграло для созидания новой истории Московского княжества. В течение XV века рассказы о великих святых церкви приспосабливали авторитет своих персонажей к растущей концентрации власти в руках великих князей. Подобострастие Москвы перед татарами было совершенно забыто: ушли в прошлое молитвы за татарского хана, когда-то фигурировавшие на московских монетах, и в ходе широкомасштабного переписывания истории московские клирики-летописцы превратили татар в вечных врагов Москвы. Через два года после присоединения Новгорода великий князь Иван III официально провозгласил, что перестает выплачивать дань, которую он и его предшественники платили ханам в течение двух столетий. Это стало частью более широкого усвоения Русью символов Византии: Иван женился на племяннице последнего византийского императора и перенял от Византии двуглавого орла, когда-то служившего знаком ее имперской власти. Время от времени он даже использовал в отношении себя титул «император»: русское слово «царь» – это отзвук императорского «цезарь».

У всего этого поспешного надевания на себя императорских нарядов была одна неотложная цель. Необходимо было принять какие-то меры по подготовке к концу света в то время, когда Бог счел прежнюю империю Константинополя заслуживающей уничтожения. Как в Византии, так и у мусульман Передней Азии немалую сферу веры заняли расчеты, говорившие о том, что подходит к концу седьмое тысячелетие от Сотворения мира; а это означало, что По-следние дни наступят в том году, который приходится на 1492–1493 годы христианского летосчисления. В образованных московских кругах в этом были настолько твердо убеждены, что Церковь даже не думала заготавливать какие-то церковные календари на последующие годы (такие календари были важным руководством к познанию, на какие даты придутся подвижные православные праздники в том или ином году). Поскольку в назначенном году конца света не произошло, задачу составления календарей поспешно принял на себя сам митрополит Московский Зосима. Но – как это обычно бывает, когда не наступает ожидаемый конец времен, – разочарованные извлекли максимальную выгоду из своего разочарования. Милость Бога, проявившаяся в сохранении Им Московского государства, подтверждает, что Он одобряет все меры, которые Церковь и император предприняли для упрочения будущей власти этого государства. Такая идея укрепила московитов в том, что их власти Богом доверена особенная имперская миссия. Как и в Западной Европе на волне успешно несостоявшегося Конца времен в 1000 году (см. с. 397), процветало храмовое строительство: за XVI век на Руси было построено больше каменных храмов, чем за всю ее предыдущую историю.

Это торжество храмового строительства сопровождалось, с одной стороны, ликующим утверждением русской традиции. Великие князья поощряли изучение архитекторами наследия, сохранившегося от домонгольского киевского прошлого, чтобы воспроизводить его, как, например, в перестроенном Успенском соборе Московского Кремля. На самом деле он был построен в 1470-х годах по проекту Аристотеля Фьораванти, но тот по строгому повелению его покровителя Ивана III сознательно опирался на образцы весьма почитаемых успенских соборов в Киеве и Владимире-на-Клязьме. С другой стороны, архитекторы прорывались в новых направлениях с целью подчеркнуть торжество православия в той церкви, которая теперь единственная из основных православных церквей не находилась под чужим игом, будь то мусульманским или западным католическим. Появлялись яркие формы адаптации византийского стиля: как раз в ту пору, когда храмы плененных православных греков переставали выситься над ландшафтом в их теперешних условиях оттоманского владычества, русские храмы напористо ощетинивались щипцами и куполами. Такие щипцы стали называться «кокошниками» по причине их сходства с одноименными головными уборами крестьянок – метафора, отождествлявшая церковь с самой смиренной частью ее прихожан. К концу XVI века купола приняли форму луковиц, которую прежде можно было видеть только на миниатюрах православных рукописей и на небольших моделях храма Гроба Господня в Иерусалиме. Луковичные купола стали воплощением в реальности фантазий об этих иконных зданиях с куполами, которое, однако, приобрело далеко идущие зримые последствия для русского ландшафта, столь неожиданно полнящегося символами грядущего Нового Иерусалима.

Именно на фоне по-прежнему кипящего апокалиптического возбуждения церковники стали использовать по отношению к Церкви на Руси тот термин, который ранее усвоили гордые купцы и клирики Новгорода для своего города: «Третий Рим». Теперь это словосочетание воскресили, чтобы отметить особое предназначение Русской церкви, определенное ей Богом. Цари всегда относились к этой идее с опаской, поскольку благодаря ей клирики могли получить слишком большую власть. Напротив, Русская церковь неустанно пропагандировала ее в проповедях и богослужебных чтениях, и она имела глубокое воздействие на простой народ, так что позже некоторые верующие отвергали религиозную политику царей, когда те навязывали Церкви новшества (см. с. 581–582). Наиболее известное разъяснение природы «Третьего Рима» было дано в послании великому князю Василию III Филофеем, насельником одного монастыря в Пскове, которое было написано, вероятно, в середине 1520-х годов, и эта тема прозвучала еще в двух других его посланиях.

В обрамлении смеси лести и увещеваний Филофей напомнил своему князю события предшествовавшей христианской истории: Римская церковь впала в ересь (он уточнил только аполлинарианскую ересь – в качестве неуклюжей отсылки к спорам о Filioque), тогда как церковь Второго Рима в Константинополе была захвачена неверными (Филофей напомнил о последней трагедии, как в 1453 году турки разбивали секирами двери храмов). И теперь это предназначение перешло к Церкви, над которой главенствует царь: «третьего, нового Рима, державного твоего царства Святая Соборная Апостольская Церковь во всех концах вселенной в православной христианской вере по всей поднебесной больше солнца светится, – так пусть знает твоя державность, благочестивый царь, что все православные царства христианской веры сошлись в едином твоем царстве: один ты во всей поднебесной христианам царь… Два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать». Следует подчеркнуть, что ни в одном из своих посланий Филофей не отождествил Третий Рим конкретно с родиной царя Москвой: именно вся Русская церковь во владениях великого князя исполняет эту окончательную роль.

Что поражает в этом послании, так это его глубоко клерикальный характер. Филофеева тройственная схема Божественного провидения напоминает о теориях Иоахима Флорского: его разъяснение отражает тенденцию тринитарной веры мысли тройками, а его рекомендации сугубо практичны в их заботе о сохранении монашеского благосостояния и святой жизни, без какого-либо апокалиптического налета где бы то ни было в деталях его программы. Он писал в период конфликта между монахами на Руси. Монахи принимали как данность то, что они должны быть ведущими в новом государстве великого князя; спорили же о том пути, каким монашество сможет наилучшим образом отражать библейское совершенство и как это монахам лучше сделать. Основной проблемой было несметное богатство крупных монастырей: неудивительно, что развивалась и критика этого богатства, поскольку к XVI веку, похоже, монастыри во главе с Троице-Сергиевой лаврой владели на Руси примерно четвертью возделываемых земель. «Стяжатели» защищали подобное богатство, указывая на то, как монастыри могут использовать его для помощи бедным и делают это; «нестяжатели» указывали на неизмеримо большую ценность добродетели бедности для формирования монашеской духовности и на то, что монахам необходимо развивать в себе чистоту сердца, а не достигать литургических совершенств.

Проблему этих споров можно сравнить с дискомфортом по поводу монастырских богатств в конце XII века в латинской Европе, выход из которого в какой-то мере был найден в формировании нищенствующих орденов (см. с. 435–445). В Московии такого компромисса не было. Спорящие стороны приняли в качестве своих символических поборников Нила Сорского и Иосифа Волоцкого – двух самых почитаемых монахов XV века. Мы можем провести их переоценку, отфильтровав более позднее полемическое переписывание их истории: русские либералы приписывали Нилу открытость и терпимость к религиозному инакомыслию, чему отсутствуют современные ему свидетельства, тем временем как русские марксисты видели в «нестяжателях», последователях Нила, своего рода «прогрессивную» партию – на основании того, что московские князья в конечном счете приняли сторону «стяжателей», чтивших Иосифа. В обеих интерпретациях Иосиф сделался символом самодержавной монархии, абсорбировавшей официальную русскую религию вплоть до 1917 года. Однако похоже, между этими двумя людьми не было столкновений при их жизни; оба они были защитниками исихазма, почитателями великого представителя монашества Сергия Радонежского и твердыми сторонниками репрессий по отношению к религиозным отступникам, вплоть до смертной казни.

Поддающиеся восстановлению спорадические факты о Ниле – что он посетил гору Афон в конце XV века и что по возвращении основал скит в классическом русском стиле среди болот и лесов на реке Соре далеко на северо-востоке. Позже его последователей-нестяжателей будут называть «заволжскими старцами», отсылая таким образом к этому месту. Те творения, авторство которых может определенно принадлежать Нилу, отличаются исключительными для того времени образованностью и глубокой приверженностью к исихастскому покою, о котором он мог писать настолько красноречиво, что эти труды сумели пережить последующие политические потрясения. Именно некоторые из более поздних почитателей Нила подчеркивали его ревность об отшельнической жизни как наилучшем способе достичь глубокого духовного опыта. Они рассматривали игумена Иосифа как своего оппонента, потому что одним из его важнейших достижений было создание нового Устава, призванного придать более строгую структуру общинному монашеству. Отвечая на критику в адрес Иосифа, защитники монастырских богатств в середине XVI века все чаще стали отождествлять Нила с духом того движения, которое они теперь характеризовали как подрывающую добрый порядок в Церкви заволжскую группу монахов и отшельников. Бесспорно, правда, то, что деятельность Иосифа была больше направлена на укрепление церковной общины, если учесть прославление им ценности упорядоченного богослужения и его признанный талант в богослужебном пении Опять же уместны некоторые сравнения из истории средневековой Западной церкви, где между XII и XVI веками иерархия в стремлении утвердить клерикальную власть и единообразие в практике и доктрине делала все возможное для уничтожения каких бы то ни было конкурентов или объявления их еретиками. Московская церковь XVI века пришла к тому, что стала относиться к нестяжателям как к инакомыслящим (хотя на самом деле они таковыми не были), потому что это происходило в процессе осуждения широкого спектра религиозных мнений, многие из которых благодаря этому только становились вызовом для церкви, коль скоро та встретила их репрессиями.

Еще одно совсем иное движение конца XV века в Восточной Европе более поздние комментаторы назвали «ересью жидовствующих», и, как это часто бывает в русской истории, бо́льшая часть данных о нем известна от тех, кто ему противостоял и подавлял. Его приверженцы, очевидно, отрицали Троицу, были противниками икон и критиковали тогдашнее духовенство: таковы три различных основания для ярлыка «жидовствующие». Во времена великого князя Ивана III этому движению симпатизировали некоторые в придворных кругах, включая невестку самого великого князя молдавскую княжну Елену; уличенная в дворцовом заговоре, она умерла в заточении в 1505 году. В течение XVI века «жидовствующие», похоже, плодотворно сотрудничали в Литве с теми возникшими на волне Реформации и восходящими к западной латинской традиции инакомыслящими, которые тоже имели сомнения относительно Троицы (см. с. 700).

Одна из причин, почему великий князь Иван и его преемник первоначально сопротивлялись давлению со стороны митрополита, требовавшего преследования «жидовствующих», возможно, крылась в том, что в этой конкурирующей партии двор видел потенциальных союзников в своих планах урезать богатства монастырей, что должно было укрепить монархию ценой лишения Церкви ее независимого положения. Веком раньше та же мысль побуждала одного английского принца и его знатных единомышленников на защиту ученого Джона Уиклифа от гнева Западной церкви, когда тот осудил мирское богатство Церкви (см. с. 615–616). Вскоре это станет также одним из мотивов поощрения протестантской Реформации в Западной Европе. На самом деле, более поздние стадии споров между стяжателями и нестяжателями, возможно, подогревались знанием о том, что на Западе начиная с 1520-х годов шла полномасштабная ликвидация монастырей (см. с. 684–685). По меньшей мере один известный монах из нестяжателей ученик Нила Вассиан Патрикеев настаивал на том, чтобы епископы были ответственны за все церковные земли, включая монастырские, что сделает церковные богатства более доступными для великого князя. В отличие от своего героя Нила Сорского, Вассиан действительно отстаивал терпимость к религиозному инакомыслию. Если учесть связь идей, неудивительно, что среди стяжателей слышались такие горькие обвинения в ереси в адрес и жидовствующих, и нестяжателей: это было целесообразно, потому что помогало им привлекать великих князей на свою сторону. Стяжатели, естественно, с большим прилежанием подчеркивали и то, какое благоговение они испытывали перед данной Богом властью монарха.

Многое из того что осудили в XVI веке московские церковные иерархи, было просто энергией народного благочестия, творчески расширяющей или видоизменяющей богослужение для соответствия местным нуждам или переживающей свою собственную нерегулируемую встречу с Божеством. Этот подлесок религиозной жизни никогда не мог быть полностью искоренен официальной прополкой. С середины XVI века церковная иерархия сознательно ограничила число новых официально канонизируемых святых, и в выборе ею кандидатов обнаруживалась тенденция надежного отбора их из высших слоев общества. Пространство заполнилось множеством местных культов, часть которых становилась далеко не только местными. Так, в 1579 году дочь одного простого воина в вошедшем недавно в Московское княжество городе Казани обнаружила тайник с иконой, ставшей одной из самых чтимых в России икон Богоматери. И по-прежнему вызывающе себя вели и смущали народ своим освященным фиглярством юродивые. Один из представителей этого племени в XVI веке Василий Блаженный стал настолько важной фигурой почитания в русском благочестии, что наиболее знакомый сейчас во всем мире образ Москвы – это образ Красной площади со святыней – Покровским собором, – который сейчас обычно называют собором Василия Блаженного. Вполне соответствует его имени и то, что сам этот собор являет собой кульминацию «вызывающего поведения» в русской архитектуре. Кроме того, в нем покоятся мощи второго, даже более непонятного, юродивого Иоанна «Большого Колпака», чьей особенностью, помимо необычно большой головы, было, судя по всему, и то, что он наводил страх гномическими намеками.

То, что юродивые дураки будут почитаться на Красной площади, примечательно, поскольку Покровский собор был заказан человеком, который станет символизировать те зловещие крайности, каковыми обернется московское самодержавие: Иваном IV, известным англоязычной истории как the Terrible. Даже по губительным стандартам московского двора мало кто из правителей проявлял начиная с детства такую жестокость, которая могла бы сравниться с жестокостью Ивана Грозного. Став кукольным правителем в возрасте трех лет после внезапной смерти в 1533 году своего отца Василия III, он восьми лет от роду пережил смерть матери – вероятно, она была отравлена, после того как подвергла заточению, пыткам и смерти несколько претендентов на престол; в возрасте тринадцати лет ему удалось настоять на избиении до смерти того князя, который захватил власть после его матери и который унижал его самого и его физически неполноценного, но горячо любимого младшего брата. Это стало началом продолжавшегося всю его жизнь осуществления власти посредством террора, который усилился в 1547 году, когда закончились годы регентства и молодой царь Иван принял полноту власти.

Неудивительно, что Иван перешел от детского садизма по отношению к животным к зверскому отношению к любому, в ком он видел стоящего на его пути, как и ко многим, кто вовсе не был ни в чем повинен. Единственным, кто оказывал на него уравновешивающее влияние в период его малоприятного воспитания, был митрополит Макарий – монах из «стяжателей» и известный иконописец, который приложил максимум усилий к тому, чтобы мальчик познал смысл христианской веры, к которой он принадлежал. В результате вмешательства митрополита и частого посещения святых мест Москвы тирания, убийства и стремление к еще большей власти были пронизаны у великого князя Ивана напряженной и оправданной заботой о спасении своей души. Возможно, именно Макарий подсказал Ивану, чтобы он короновался в 1547 году как царь в теперь уже постоянном сочетании с титулом великого князя, хотя тот, естественно, сохранил и старый титул, чтобы подчеркнуть свое место как наследника всей Руси. Итак, на Востоке появился самопровозглашенный христианский император, чтобы соперничать с семивековым самопровозглашением Карла Великого и его преемников на Западе.

Примерно первую дюжину лет своего правления новый царь стремился, подобно многим европейским монархам, укреплять свою личную власть в противовес любым иным властным притязаниям в его владениях, но он правил с помощью компетентной команды советников и занимался разумным переустройством светского и церковного управления в Московии, кодификацией законов и реорганизацией армии; он возглавлял основной проводивший реформу церковный собор в 1551 году, получивший название «Стоглавый», на котором, помимо прочих решений, искусство Андрея Рублева было возведено в ранг универсального стандарта (см. с. 564). Можно только строить догадки о том, как отреагировал бы Иван, получи он в 1561 году от папы Пия IV приглашение послать представителей на созванный для проведения реформ параллельный собор в Тренто (Тридентский); но царь никогда о нем не слышал: поляки-католики, напуганные тем, что их неприятели-московиты могут узнать о Тридентском соборе, дважды преграждали папским посланникам путь в Москву вплоть до того, что второй из них провел два года в польской тюрьме.

В 1550-х годах Иван IV одержал решающие победы над остатками татарских ханств, и именно с целью увековечить память этих побед, и особенно взятия в 1551 году татарского города Казани, царь повелел построить на Красной площади Покровский собор. Это обращенный вовне символ радости царя о победе и благодарности Марии, Матери Божьей, Троице и различным святым, о покровительстве которых в его войнах против татар он постоянно молился. Восемь побед Ивана стали подходящим историческим стечением обстоятельств, которое было спроецировано на весь библейский символизм числа 8 (и 8+1), уже использовавшийся в архитектуре Москвы. Таковы храмовые комплексы, центром и вершиной которых является восьмиугольный храм. Он окружен восемью совершенно обособленными храмами меньших размеров, так что весь ансамбль представляет собой восьмиконечную звезду или два пересекающихся квадрата (один из них имеет углы, соответствующие сторонам света, а другой – четырем евангелистам). В плане такой ансамбль представляется рациональным и симметричным, но никто, кроме архитектора и его патрона, никогда бы не помыслил его в категориях горизонтального плана. Внешний вид, столь настойчиво требующий зрительского внимания, поразительно оригинален: каждый из меньших храмов увенчан куполом в виде луковицы с экстравагантно контрастирующим декором, и все эти купола грозятся задушить центральный столп, который взвивается над ними. Такой эффект был бы немыслим для Византии. По внутреннему виду ничто не могло уйти настолько далеко от пространства для собрания (будь то ранняя базилика или протестантская архитектура, начинавшая свое развитие на Западе), чем эти замысловатые гроздья пчелиных сот со святилищами благодарения. Внезапно воспаряющие интерьеры в своей вертикальной направленности штурмуют Небо, куда настойчиво указывает молящемуся восьмиричная структура комплекса. Эти интерьеры способны вызвать и клаустрофобию, и головокружение.

Около 1560 года, в условиях наступающего политического кризиса, в царствовании Ивана произошли мрачные перемены. За смертью его первой жены, которую он, похоже, искренне и глубоко любил, вскоре последовали кончины его брата и митрополита Макария. В предшествующей части жизни Ивана было много того, что предваряло насилие, которому он теперь дал волю, но масштаб этого насилия оказался безумным, достойным предков побежденных им татар (его вторая жена и в самом деле была дочерью одного из татарских ханов). Особенно пострадал Новгород, некогда представлявший собой республиканскую альтернативу московскому монархическому самодержавию, с его десятками тысяч погибших в продуманных холодным умом оргиях порнографического насилия. Агенты царя в осуществлении жестокостей – опричники – были как бы пародийным монашеским орденом: когда они отправлялись на свое бесчеловечное дело, они облачались в черные плащи и выезжали на черных конях, к которым со столь же черным юмором прикрепляли собачьи головы и метлы, тем самым демонстрируя свою роль сторожевых псов и очистителей. После 1572 года Иван прекратил эксперимент управления государством при помощи опричников, создавших этот кошмар, но, умирая в 1584 году, он оставил страну все еще запуганной и разоренной.

В 1573 году, критикуя теперь уже опричников, царь написал послание, исполненное горького раскаяния (или продиктовал его – вопреки давней русской историографической традиции, не вполне ясно, был ли он грамотен); оно было адресовано игумену Белозерского монастыря – одной из обителей, к которой царь испытывал особое почтение. Иван склонился на милость Церкви: «А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати, и чем просветити?» На последней фазе своего царствования Иван вкладывал средства в новые монастыри: похоже, он пытался облегчить свои духовные мучения (обострившиеся после убийства им в 1581 году собственного сына), в своей щедрости подтверждая победу «стяжателей» в церкви. Однако его террор против многих злополучных жертв продолжался. Думал ли он, что очищает своих подданных от их грехов теми несчастьями, которые он им причинял? Как отмечает один из его позднейших биографов (и в этом слышится эхо более ранних русских историков), Иван стал «Люцифером, звездой утренней, который хотел стать Богом и был изгнан с небес». Этой жуткой позднейшей карикатуре Юстиниана не нужно было никакого Прокопия, чтобы описать его преступления: они были у всех на виду, с чем-то чуть бо́льшим, нежели его попытка на Красной площади состязаться с юстиниановой Святой Софией, дабы смягчить их чудовищность.

В правление сына и преемника Ивана Федора (Феодора) I Московская церковь приобрела новый титул, который стал отражением восхождения династии в имперский статус: она стала Московским патриархатом. Такой случай представился благодаря беспрецедентному визиту в Северную Европу Вселенского патриарха Иеремии II, отчаявшегося найти денежные средства для Константинопольской церкви. Когда в 1588 году Иеремия наконец добрался до Москвы, ему был оказан великолепный прием, но после примерно года увеселительных мероприятий Вселенскому патриарху стало ясно, что его отъезд может быть отложен и на более продолжительное время, если он не даст свое благословение на новое повышение митрополита – в патриархи. Иеремия согласился: в конце концов, его участие в предоставлении этой чести оказывалось новым признанием того, что он, как и его предшественники в XIV веке во время состязаний между Литвой и Москвой, обладал той властью и той верховной юрисдикцией, которые делали такие решения выполнимыми.

В одном почти современном тем событиям рассказе о происшедшем высказывается предположение, что патриарх Иеремия подписал грамоту, учреждающую Московский патриархат, не имея ясного представления о ее содержании. Это выглядит правдоподобно, поскольку ее текст напрямую восходит к посланию Филофея Василию III, называя Москву Третьим Римом. Грамота содержит отзвуки идеи Филофея, что Первый Рим отпал через Аполлинариеву ересь, а Второй Рим теперь «агарянскими внуцы – от безбожных турок – обладаем». И далее: «Твое же, о благочестивый царю, Великое Росийское царствие, Третей Рим, благочестием всех превзыде». Если кто-то действительно перевел этот текст Иеремии, то получается, что патриарх проигнорировал содержащееся в нем оскорбление Константинопольского патриархата и признал существующие реалии: Москва представляет собой единственный центр власти Православной церкви, свободный от мусульманского владычества. Кроме того, в его сознании должен был присутствовать и другой образ нового патриархата. Московская церковь – независимо от того, называет она себя Третьим Римом или нет, – может рассматриваться и в ином свете: если принять во внимание пять великих патриархатов древней церкви, то в Московской церкви можно видеть замещение одной из тех пяти – ставшего теперь отступником – Римского патриархата.

Это было очень важным соображением, поскольку и светская, и церковная власти подготавливались к главному конфликту в Восточной Европе. Как и в прошлом, фоном было противостояние между Польско-Литовским королевством и Московией. Ягеллонская династия в Польско-Литовском королевстве благодаря своим маневрам в XIV веке превратилась в одно из самых успешных политических образований в Восточной Европе, и после патологического разорения Иваном IV его собственной страны будущее Польско-Литовского королевства выглядело весьма многообещающим. В 1569 году, стремясь обеспечить себя большей безопасностью после недавних ожесточенных, но безрезультатных войн с Иваном IV, польская и литовская знать – католики, рутенские православные и протестанты – достигла в Люблине соглашения с последним королем из династии Ягеллонов Сигизмундом II Августом о создании нового политического образования. Вместо слабого союза, зависимого от личности короля и его династии, будет установлена более крепкая связь между Королевством Польши и Великим княжеством Литовским в Содружестве – Речи Посполитой (Rzeczpospolita по-польски). Новое образование будет распоряжаться бо́льшими ресурсами и территориями, чем любой из ее соседей, и бережно охранять права представителей своей знати от монархии. Такое огромное объединение включало и чрезвычайное многообразие вероисповеданий еще до того, как Реформация XVI века раздробила западное христианство.

15. Московское государство и Восточная Европа после смерти Ивана IV

Ввиду руководящей политической позиции знати – особенно благодаря тому, что она теперь сможет сообща избирать польско-литовских монархов, – в этой пестроте Речи Посполитой невозможно было требовать единообразия, как пытались многие западные политические власти с различной степенью успеха. Действительно, благодаря принятому в 1573 году закону, известному как «Варшавская конфедерация», знать получила от сопротивляющейся монархии прописанное право, предполагающее религиозную терпимость в отношении почти всех вероисповеданий, давно утвердившихся в Речи Посполитой, а также лютеран и реформатов, и даже протестантов-антитринитариев (см. с. 701–702). В обеих частях Содружества протестантизм ярко заявил о себе в 1560–1570-х годах, но в основном в ограниченной социальной среде землевладельцев, а также преуспевающих и образованных людей. Напротив, огромная масса населения более низкого уровня достатка и образованности, рассеянная по равнинам и лесам, оставалась мало затронута этими новыми движениями. На западе Речи Посполитой они сохраняли свою принадлежность к католичеству, тогда как на востоке – на Украине и на Волыни, а также в значительной части Литвы – были в основном рутенскими православными. Даже при том что король Сигизмунд Август и его преемники из других династий были убежденными католикам и приветствовали обновление католичества, которое принесли в их владения в 1560-х годах иезуиты (см. с. 743–744), эти монархи могли видеть, что по-прежнему будет больше потенциальной выгоды для правителя Речи Посполитой, если он, а не новый православный царь в Московии будет заявлять о себе как о наследнике Киевской Руси. Каким должен был быть выход из этой ситуации?

В конце XVI века из всех соперничавших за религиозную приверженность населения в наибольшем замешательстве была Рутенская церковь. Поставленная в неблагоприятное положение принадлежностью монарха к католичеству (и поэтому, например, вынужденная против собственной воли принять новый календарь, введенный папой Григорием XIII в 1582 году), она была политически отчуждена от Москвы государственными границами, вместо этого возлагая надежды на независимого митрополита в Киеве, тогда как контактов с патриархом Константинопольским у нее практически не было. Не было в ней и движения обновления церковной жизни, подобного иезуитскому; не было и горячего интереса к проповеди и печатным богословским спорам, что было характерно для протестантов – как лютеран, так и реформатов. Языком ее богослужения и благочестия был церковно-славянский, который, несмотря на свой былой вклад в укоренение христианства в славянских землях, теперь оказался ограничен в своем использовании определенным регионом и далек от славянского языка простого народа. Совершенно исключительным стало начинание, предпринятое образованным и дальновидным князем Константином Острожским, выдающимся представителем знати в Речи Посполитой, по-прежнему преданным православию: он основал в своем главном городе Остроге академию, которая давала высшее образование, а также в 1581 году на свои средства печатал Библию на церковнославянском языке.

Итак, не было ничего удивительного, что общий моральный дух рутенской иерархии был невысоким. Можно удивиться, однако, что она не получила одобрения патриарха Иеремии II во время того исторического визита в Северную Европу в 1588–1589 годах. Возвращаясь из Москвы через рутенские земли, Иеремия, озабоченный упрочением своего положения в свете установления нового патриархата в Москве, посеял немало тревоги среди местных епископов, напомнив им о власти Вселенского патриарха. Как он продемонстрировал, эта власть включала право извержения из сана тех священников, которые вступили в повторный брак: такие злополучники числили в своих рядах не кого иного, как Онисифора, митрополита Киевского. Католики отнеслись к недовольству православных с интересом – рутенский епископ Львова просил в 1589 году своего католического коллегу «избавить [наших] епископов от рабства константинопольскому патриарху». Через семь лет польско-литовский король Сигизмунд III заключил договор с большинством рутенских епископов, и в 1596 году рутенский епископ Бреста (который сам, являясь реформатом по воспитанию, был большим магнатом и в прошлом кастеляном этого города) принял у себя гостей для заключения унии. За образцы были взяты соглашения Флорентийского собора XV века, посредством которых учреждались церкви, сохранявшие восточную литургическую практику и женитьбу священства, но при этом состоявшие в общении с папой и принимавшие его юрисдикцию, а также западное использование формулы Filioque (см. с. 300). Такие церкви нередко называли «униатскими», «униатами», хотя сейчас обычно церкви рутенского или иного православного происхождения, пребывающие в общении с Римом, предпочитают именовать себя «грекокатоликами» (таким именем их наградила в 1774 году габсбургская императрица Мария Терезия, подчеркивая тем самым их равенство по статусу с римским католичеством).

Уже вскоре каждая рутенская епархия окормлялась епископом, принявшим Брестскую унию, и в Речи Посполитой не оставалось почти ни одного православного епископа-диссидента. Однако уния с самого начала столкнулась с проблемами. Князь Острожский давно вынашивал мечту полного объединения Востока и Запада, включая протестантов, с которыми он был в прекрасных отношениях; однако его возмутили поставленные католиками условия, поскольку те совершенно игнорировали существование Вселенского патриарха. В открытом послании, написанном еще до окончательного заключения договора, князь осудил «главнейших начальников православной веры, которые прельстились славою мира сего и помрачились тьмой сластолюбия», с угрозой добавив: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям». Страсти разгорались: в 1623 году воинственно настроенный греко-католический архиепископ Полоцка Иосафат Кунцевич был убит за то, что – помимо прочих оскорблений – он отказал православным верующим, не принявшим унию, в погребении их усопших на приходских кладбищах, которыми завладели грекокатолики. Через двадцать лет папа провозгласил его мучеником и беатифицировал; сейчас он – святой. Тем временем, поскольку в униатской церкви произошел раскол, польская монархия решила подчиниться реальному положению вещей. Новому королю Владиславу IV необходимо было обеспечить себе признание со стороны избирающей его знати и лояльность своих подданных перед лицом московитского нашествия. К возмущению Рима, но к успокоению умеренных представителей обеих сторон, он в документе «Пункты умиротворения» вновь признал независимую православную иерархию. С этого времени бок о бок существовали две иерархии рутенского православного священноначалия: одна по-прежнему грекокатолическая и лояльная Риму, другая – подотчетная митрополиту Киевскому, в общении с Константинополем.

Избрание после этого соглашения в 1633 году нового православного митрополита Киевского продемонстрировало удачный выбор: это был Петр Могила. Он происходил из одной из самых видных княжеских семей Молдавии, находившейся к югу от границ Речи Посполитой. Венгерское происхождение по матери и опыт университетского обучения в Сорбонне во Франции обеспечили ему широкий кругозор, в каком нуждалась Православная церковь Киева в ту пору. Подобно князю Константину Острожскому до него, он лелеял надежду, что может произойти истинное объединение церквей, которое пойдет дальше того, в чем он усматривал римскую агрессию: Брестская уния, отмечал он, «стремилась не спасти греческую веру, но преобразовать ее в римскую. Потому она и не преуспела». Мечтой Могилы была такая Речь Посполитая, которая поддержит наполнение православия новой энергией. Он решительно холодно относился к Москве и к претензиям Московского патриарха. Он знал очень много о западном католичестве и был особенно близко знаком с современными ему методами и творениями «Общества Иисуса»; кроме того, он перевел на литературный украинский язык того времени классическое произведение благочестивой литературы XV века «Подражание Христу» Фомы Кемпийского, адаптировав его к своим собственным богослужебным заботам и дипломатично скрыв имя автора оригинала, чтобы избежать гнева своих православных собратьев.

Одним из самых значительных и долговременных достижений Могилы явилось основание им новой академии в Киеве за год до того, как он стал митрополитом. Она была равноценна западному университету и основывалась на институтах, которые столь успешно учреждали по всей католической Европе иезуиты как средства их миссии (см. с. 730–732). Ей предстояло блистательное будущее – давать православным клирикам такое же достойное образование, как где бы то ни было на Западе. Знаменательно, что средоточием этого учреждения была библиотека, состоявшая из книг преимущественно на латыни, но также на немецком и других западноевропейских языках. Многие из этих книг ей подарил сам Могила. Это учреждение было беспрецедентным для Восточной Европы (и, увы, почти все книги академии погибли во время пожара в 1780 году). Цель Могилы состояла не в том, чтобы создать пятую колонну для латинской трансформации православия, но в том, чтобы открыть новые возможности для ослабевшей православной интеллектуальной жизни. Власти Рима, столь враждебные к «Пунктам умиротворения», признали высокие качества нового митрополита, и Могила смог вести серьезные, хотя и совершенно секретные, переговоры о новой унии между католичеством и рутенским православием в Речи Посполитой. Развивались они многообещающе, даже несмотря на кончину Петра Могилы в 1647 году, но все неожиданно оборвалось из-за политического взрыва на Украине – восстания Хмельницкого в 1648 году, и мы должны снова вернуться к истории Московии, чтобы понять, как произошел такой нежелательный для Европы поворот событий.

Окончательный триумф Москвы в северном православном мире может представиться неправдоподобным, поскольку в конце XVI века, когда Речь Посполитая казалась исключительно могущественной в Восточной Европе, можно было предположить, что Московия полностью исчезнет как политическое образование. После смерти в 1598 году сына Ивана IV царя Федора Иоанновича не было прямого наследника престола, и гражданская война ввергла страну в «Смутное время». После дюжины лет борьбы и оппортунистических интервенций со стороны соседних стран Русь практически прекратила свое существование: на севере находились шведские войска, а польские продвинулись на восток вплоть до Москвы. Но начиная с 1610 года движение сопротивления сплотилось вокруг бояр из семьи Романовых, близких родственников предыдущей династии, и ценой больших потерь выбило из страны силы оккупантов. В 1613 году царем был объявлен подросток Михаил Романов, ставший первым в династии, которая правила до 1917 года. Его отец Федор Романов стал жертвой политической хитрости старого византийского образца, будучи принужден безвозвратно постричься в монашество, в котором он принял имя Филарет. Вместо того чтобы отречься от своих обетов и самому взойти на престол, Филарет, сразу же, как освободился из польского плена в 1619 году, был поставлен патриархом. Поскольку лет через пятнадцать после начала царствования своего сына Филарет стал реальным правителем Московского государства, едва ли могло быть более тесное единство Церкви и трона. Став после своего польского плена глубоким противником католичества, Филарет позаботился о том, чтобы никакие новшества вроде тех, что Могила проводил в Киеве, не запятнали Московскую церковь, а также неуклонно способствовал установлению в Московском государстве все более жесткого правления.

Подобный режим едва ли пришелся по душе православной знати Литвы, пользовавшейся заметной политической свободой действий, поддерживаемой Речью Посполитой, но в их конституционном устройстве была одна фатальная брешь. Среди условий Люблинской унии предусматривалась передача Литвой Королевству Польскому большей части тех территорий, которые в наши дни занимает Украина, включая и сам город Киев. Это подтверждало существовавшие политические привилегии знати Польши и Литвы, но не наделяло в той же степени правами народы Украины. В их числе был воинственный народ, именуемый «казаками», в котором немногие обладали аристократическим статусом. Политическое недовольство казаков сочеталось с их гневом по поводу, как им виделось, притеснения их православной веры Брестской унией, и ввиду все более агрессивного католичества Контрреформации, исповедуемого польской монархией, особенно при короле Сигизмунде III (годы правления 1587–1632). Патриарх Иеремия во время своего чрезвычайно значимого визита в 1588–1589 годах выразил поощрение мирянской активности, дав свое благословение религиозным гильдиям православных мирян, и такое преобразование средневековых городских гильдий сыграло важную роль в укреплении православного сознания и поддержании религиозной жизни при практически отсутствии священноначалия. И для монархии не лучшей идеей оказалось отчуждение казаков, которые проявили себя как наиболее эффективные вооруженные силы, доступные для Речи Посполитой.

Ситуация достигла накала в 1648 году, после того как в течение пяти лет Речь Посполитая не платила денег своим казацким бойцам. Глубокая личная обида привела к тому, что преданный православию казак Богдан Хмельницкий возглавил восстание против польского государства. Он проявил себя как талантливый военачальник в борьбе как против Речи Посполитой, так и против тех казачьих лидеров, которые стремились возобновить заключение Люблинской унии. В ходе своей борьбы Хмельницкий пришел к тому, что заключил в 1654 году напрямую союз с Московским государством: этот поступок имел огромное значение для будущего. Около двух десятилетий, отмеченных исключительной жестокостью, повергли Речь Посполитую в руины, погибла, возможно, треть ее населения; это стало началом ее долгого упадка, завершившегося в XVIII веке ее разделом и забвением, а также долгого кризиса идентичности между восточными и западными украинцами. После соглашения с царем в Андрусове в 1667 году Украина пережила свое первое разделение, и Киев окончательно оказался в руках Москвы (оставшаяся часть Украины последовала за ним столетием позже). С 1686 года Вселенский патриарх не имел иного выбора, как признать (пусть и крайне неохотно) переход митрополита Киевского под юрисдикцию патриарха Московского. Это, в свою очередь, стимулировало православных в польских землях, для которых связь с Московией была неприемлема, объявить о своем новом присоединении к Брестской унии (такой шаг очень поощрялся властями Варшавы). Если не считать этого значительного исключения, представленного возродившейся Греко-католической церковью, Церковь Третьего Рима теперь охватывала все православие в Северной Европе.

Рутенский православный народ Киева, не присоединившийся к грекокатоликам, по-прежнему очень отличался по культурному уровню от православных верующих Москвы. Ему необходимо было приспособиться к режиму, который не принимал религиозный плюрализм Речи Посполитой, и, надо сказать, он сделал это довольно быстро. Интеллектуальные ресурсы Академии Петра Могилы (Киево-Могилянской академии) и других школ Украины оказались теперь на службе у царя, и эта академия стала на долгое время единственным высшим учебным заведением, доступным в тогдашней Руси. В ней ученые творчески переписывали историю, так что теперь стандартные рассказы об истоках Руси говорили о «переносе» Киевского государства в Москву, и Украина могла рассматриваться как «Малая Россия» («Малороссия»), наряду с «Великой Россией» («Великороссией») Московии и «Белой Россией» Беларуси. В то же время внутри самого Московского государства ситуация вовсе не была статичной. Шла борьба, которая привела к тому, что Церковь перешла полностью в руки царя, и продолжительному расколу в русском православии.

Источниками конфликта были царь и патриарх. Они оба желали реформ в церкви и первоначально сотрудничали в этом: царь Алексей (правил с 1645 по 1676 год) и Никон (патриарх в 1652–1658 годах). Еще до успеха Москвы в войне против Речи Посполитой Никон развивал идею первенства Москвы в православном христианстве всего мира, а такая идея неизбежно предполагала церковную реформу. Многое из этого было тем типом ужесточенной дисциплины для клириков и мирян, которого можно было ожидать от человека, сочетавшего огромную энергию с совершенно авторитарным темпераментом, но два других элемента его программы обернулись проблемами. Прежде всего, Никон основывался на клерикальной идее, заложенной в идеологии Третьего Рима и расширившейся в ней настолько, что она заслужила бы в XI веке сочувствие епископа Первого Рима Григория VII. Никон строил свои требования вокруг той достопочтенной западной фальшивки, которая назвалась «Константиновым даром» (см. с. 380–381): он предлагал, чтобы патриарх, а не царь, был верховной властью в стране и носил титул «Великий Государь», которым прежде пользовались только цари. Неудивительно, что это почти самоубийственное самовозвеличение привело патриаршество Никона к преждевременному завершению, а его самого, в итоге, – к долгому заточению. Его поражение продемонстрировало, куда на самом деле должен будет склониться перевес власти в Церкви и государстве в этом балансировании между патриархом и царем. И это еще более отчетливо будет продемонстрировано в правление Петра Великого.

В бытность свою патриархом Никон предпринял еще одну инициативу – литургическую реформу, которая нанесла удар в самое сердце русской традиции. На Руси детали христианского вероучения интересовали людей значительно меньше, чем детали христианской богослужебной практики. Народная вера сама по себе основывалась на сакральной драме, которая представляла собой литургический круг, регулируемый церковным календарем. Но Никон сознавал, что во многих аспектах эта драма отошла от предписаний, принятых в тогдашней Константинопольской церкви. Более того, она смешалась с немалой долей местных обрядов, которые, как он сильно подозревал, бытовали еще до прихода христианства, в частности потому, что многие из них, похоже, предназначались для усиления веселий повседневной жизни. Поэтому Никон провозгласил реформы, которые, по его заявлению, основывались на глубоком изучении достойных наибольшего почтения литургических текстов. Что он сделал в действительности, так это взял самые последние издания греческих литургических текстов, напечатанные в Венеции, и перевел их на церковнославянский. Этого было достаточно, чтобы вызвать несогласие многих верующих, которые привыкли думать о богослужении как о чем-то предначертанном Богом и потому неизменном.

В частности, Никон навлек катастрофу тем, что настаивал на видоизменении такого важного сакрального действия, как осенение себя крестным знамением, которое столь часто совершается клириками. В 1667 году церковный собор утвердил прежние распоряжения Никона, повелевшие всем православным, как клирикам, так и мирянам, совершать крестное знамение тремя пальцами, символизирующими Троицу, а не двумя, символизирующими две природы Христа. В сумбуре реформ, которые породили антагонизм как среди духовенства, так и в народе, этот явно тривиальный, но заметный символ перемен сделался отправным пунктом движения сопротивления централизованному вмешательству в личное благочестие. Эта оппозиция привела к векам неповиновения повелениям иерархии и широко распространенного инакомыслия мирян в сочетании с возмущением клириков. В том, что касается литургической реформы, царь Алексей был заодно с низложенным патриархом, несмотря на полный разрыв между ними во всем остальном, и он настойчиво проводил в жизнь принудительные изменения. Интеллектуальное лидерство в церкви все больше переходило к клирикам, воспитанным на Украине, как и к тем, кто посещал Грецию. Обе эти группы были в глазах традиционалистски настроенного духовенства неисправимо испорчены римокатолическими девиациями. Несогласных возглавил протопоп Аввакум, чья замечательная автобиография не умаляет его собственных святых качеств.

Аввакум обладал такой же чудовищной волей, как и патриарх Никон, и подобно Никону начинал как близкий друг царя. Его таланты и связи сделали его протопопом (настоятелем) одного собора. После первоначальной поддержки реформ (и в самом деле – он лично поломал у скоморохов бубны и маски и отнял у них двух пляшущих медведей) Аввакум принял сторону традиции. Он пострадал за свою непримиримость: на многие годы он был заточен в подземную темницу и в конце концов в 1682 году сожжен на костре. Это возрождение страшной формы религиозной дисциплины, которая была к тому времени забыта в Западной Европе, имеет свое политическое объяснение: в тот год московский военный гарнизон вступил в союз с теми, кто симпатизировал Аввакуму, чтобы быстро захватить столицу и низложить правительство царевны Софьи, регента при ее младшем брате Петре. Вскоре она приказала наказать последователей Аввакума таким же способом, и в последующее десятилетие многие из них бросали вызов еретической власти, совершая самосожжение. Движение возмущения и протеста порождало череду общин, каждая из которых видела в себе очищенную версию официальной Церкви, предавшей веру. Члены общин стали называться староверами (или старообрядцами), и это движение получило распространение благодаря протестам против перемен в Церкви в XVIII веке. Пережив все последующие гонения, оно сохранилось до наших дней.

Романовское самодержавие достигло своей полноты при сыне царя Алексея Петре I Великом, который разбил северного соперника Руси – Швецию, а также нанес сокрушительный удар уже приходившей в упадок Речи Посполитой. В 1721 году Петр I провозгласил себя «императором всероссийским», положив начало российской экспансии, которая в XVIII–XIX веках позволила создать одну из крупнейших империй в мире за все времена, простирающуюся от Восточной Европы до Тихого океана. Трансформация Московии в новую задуманную империю осуществилась не только военными завоеваниями, но благодаря маниакальной погоне Петра за овладением западными знаниями и умениями, с помощью которых он стремился изменить культуру правящей элиты, максимально расширить доступ к знаниям. До 1700 года в Московском государстве было напечатано не более пятисот книг, и почти все они были благочестивой литературой. Ко времени смерти Петра в 1725 году их было уже на 1300 больше, и 80 % составляли книги светского содержания. Огромная доля этих книг представляла собой переводы иностранных текстов, и русский язык, на котором они были изданы, существенно расширил свой словарный запас (значительную часть составляли термины, столь важные для гордости Петра – основанного им нового русского флота). Совершенно новая столица, предназначенная им для замены Москвы – Санкт-Петербург, – располагалась таким образом, что была доступна для западных морских путей, и, хотя в ней было много храмов, их архитектурный стиль, как и всего этого монументального выстроенного в камне города, был стилем барокко Северной Европы, зрительное воздействие которого становилось привычным от Дублина и Амстердама до Стокгольма и Вильнюса.

Петр был одним из самых светских царей. Он часто демонстрировал отсутствие общепринятого благочестия, создав для себя двор, жизнь которого полнилась пьяным весельем и дебошами, каковые зачастую перетекали в ограду церквей – с использованием не по назначению священных сосудов и потехами на богослужении. Петр не отрицал всего прошлого Москвы: он завещал своим преемникам головоломку, как им балансировать, ценя ту отличительную русскость, которая объединяла их с подавляющим большинством их подданных, и при этом усваивая западную культуру. Петр придавал принципиальное значение двум сторонам наследия: первое – идеология беспрекословного повиновения царю как основанию русской идентичности; и второе – крепостное право, которое он усилил и расширил как раз тогда, когда западное общество, которым он так восхищался, уже подрывало основы этого права. Во всем остальном Церковь оказывалась в глазах Петра таким же препятствием для осуществляемых им перемен, как и московская знать, которую он запугивал и заставлял усваивать западные манеры и западные одежды. Памятуя об экстравагантных претензиях патриарха Никона на власть в царствие его отца, Петр решил, что царю никогда больше не придется столкнуться с таким вызовом со стороны церковного соперника: церковь должна сосредоточиться на проповеди послушания.

В 1700 году умер патриарх Адриан. После его кончины его должность оставалась вакантной вплоть до 1721 года, когда Петр предпринял существенную реорганизацию церковного управления, сконцентрировавшую всю власть над нею в его руках. Верный своему плану сближения с Европой, Петр сколотил команду клириков, выходцев из Киево-Могилянской академии, и один из них – Феофан Прокопович, поставленный во епископа Пскова, разработал новую схему управления (с помощью рекомендательных заметок для царя от много путешествовавшего английского юриста с высокоцерковными англиканскими мистическими взглядами Френсиса Ли). О собственных взглядах Прокоповича можно судить по содержанию его библиотеки, где примерно из трех тысяч томов три четверти составляли книги лютеранского вероисповедания. Вместо патриаршего правления была образована мощная «Коллегия духовных дел» под председательством назначенного царем чиновника – обер-прокурора. Это напоминало подчиненное государству управление церковью в некоторых лютеранских княжествах Священной Римской империи в предыдущие два столетия, но значительно более ограниченное, поскольку только обер-прокурор мог дать разрешение на какую-то деятельность в этой коллегии.

Когда Коллегия духовных дел впервые собралась в 1721 году, присутствовавшие на ней епископы стали протестовать, заявляя, что такое название беспрецедентно в русской церковной истории, и царь был счастлив дать ей более звучное название, которое, однако, никоим образом не меняло ее природу или функцию: она стала именоваться Святейшим синодом. При том что некоторые из председательствовавших в Святейшем синоде в последующие два века были набожными членами церкви (обычно приверженными наиболее мрачной и авторитарной форме православия), бывали и такие, которые не обнаруживали особой религиозности или, на манер западного просвещения, находили больше духовного удовлетворения во франкмасонстве. Это служило причиной печали и гнева для многих в Русской церкви, поэтому отчасти они были одержимы ненавистью к масонству. Среди монархов, которым Святейший синод был подотчетен, среди преемников Петра Великого наибольшей продолжительностью и эффективностью царствования прославилась Екатерина II (годы правления 1762–1796), немецкая принцесса, которая, несмотря на то, что она приняла православную веру, никогда особо не удалялась от своей первоначальной западной и лютеранской среды, разве что для того, чтобы подружиться с таким апостолом просветительского скептицизма, как Вольтер (см. с. 882–884). Церковь была органом правления, символом чего стал указ Петра 1722 года, требовавший, чтобы священники, принимая исповедь, пренебрегали священной обязанностью сохранять тайну и докладывали о любых заговорах или оскорбительных высказываниях о царе государственным секретным сотрудникам, под страхом сурового наказания в случае неисполнения.

Может показаться удивительным, что против введения Петром государственного управления Церковью не было протестов на высоком церковном уровне, но после низложения патриарха Никона и жестокой официальной реакции на староверов в 1680-х годах, было мало вероятности, чтобы кто-то из епископов продолжал противостояние. В любом случае духовенство разделилось: было возмущение кликой вокруг царя, которая состояла из духовенства, получившего образование на Украине, и было также постоянно растущее горькое разделение между «черным духовенством» – монашеской элитой с высшим образованием и карьерой, направленной к епископству и высоким церковным должностям, и «белым духовенством» – женатыми священниками, служившими в приходах. Петр создал семинарии для подготовки клириков – институты, хорошо известные Католической и протестантским церквам на Западе, но в русском православии курс обучения в семинариях был строго ограничен темой послушания и выборочной версией православной традиции, выжившей после потрясений XVII века. Нечасто в последующие столетия они удостаивались особого уважения за свои образовательные стандарты или, по большому счету, образовательную гуманность: такова их репутация, не смягченная в воспоминаниях многих прежних студентов. Будучи открыты только для сыновей клириков, семинарии внесли заметный вклад в одну из возрастающих особенностей «белого духовенства»: оно превращалось в одну из самоконсервирующихся каст, члены которой вступали в браки внутри нее. У них сложилась своя собственная культура, хорошо это или плохо. У них обнаруживалась сильная увлеченность своим духовным призванием, или же они могли рассматривать свою деятельность скорее как семейное дело, нежели как основание для какого-либо индивидуального чувства увлеченности духовной жизнью. Плюс ко всему многие из этих выпускников семинарий не могли впоследствии найти работу в церкви; излишне образованным, неудовлетворенным молодым сыновьям клириков предстояло испытать один из жизненных шансов в России XIX века.

Если что-то и спасало православие в период несимпатичных лидеров и низкого нравственного уровня духовенства в течение всего XVIII века, то это было его глубокое воздействие на судьбы и эмоции простых людей, контрастировавшее с отношением народа к государственной власти. Русское общество в тогдашнем христианском мире являлось исключительным по степени разделения между его руководством и его народом. Власть и послушание были ключевыми понятиями как для династии, так и для самой убогой деревушки, но поскольку местные общины платили налоги царю, поставляли рекрутов для армии и искореняли нарушителей и преступников, они были в значительной степени предоставлены собственным методам и собственным традициям осмысления своего зачастую отчаянно жестокого окружения. В их обычный опыт неразрывно вплетались религиозные практики – быть может, единственная сфера жизни большинства народа, где было возможно делать подлинно личный выбор. Поскольку все русские были изолированы от каких-либо иностранных влияний (за исключением очень небольшого процента принадлежащих к элите), это означало какой-то вариант православной веры.

Те из мирян, кто был недоволен неадекватностью духовенства и кого отталкивали нововведения, которые можно былообъяснить иностранным влиянием, могли выбрать инакомыслие староверов, чья численность и многообразие возрастали в течение XVIII века. Староверы сохраняли более древние традиции богослужения и образцы благочестия, отвергаемые властями, и неприятие ими новшеств было отвержением всего, что казалось им нерусским. Некоторые из староверов отказывались есть вводимые царями новые продукты питания: русское крестьянство в основном ненавидело картофель с первого его появления, пока не стала очевидной его ценность для производства водки. «Чай, кофе, картофель и табак прокляты Семью Вселенскими соборами!» – таков был один из кличей староверов, и в различные времена вилки, телефоны и железные дороги тоже подвергались подобным анафемам.

16. Российская империя к концу правления Петра Великого

Иногда русское инакомыслие развивалось в какие-то особенно тревожные эксцентричные напрвлений христианства, всегда выраставшие из медитации над Божественным и обычно подпитываемые той верой, которая когда-то была главным оплотом официальной церкви: верой в то, что конец света совсем близок и Страшный суд того и гляди наступит. В конце XVIII века крестьянский лидер-самоучка Кондратий Селиванов основал секту, которая исповедовала идею искоренения в человеческом роде сексуального вожделения. Он основывал свое учение на творческом развитии неправильного понимания определенных текстов в его русской Библии, приводимых в доказательство: читалось «Оскопитель» вместо «Искупитель», когда в Новом Завете говорится об Иисусе, и в Божьей заповеди в Ветхом Завете читалось «плотитесь» (т. е. оскопляйтесь) вместо «плодитесь». В результате его последователи – «скопцы» – отсекали свои гениталии (или женщины свои груди) для достижения чистоты. Несмотря на преследования со стороны шокированных властей как в царской, так и в советской России эта секта продолжала существовать вплоть до середины XX века, когда она необъяснимым образом исчезла – как раз перед наступлением либерального времени, которое могло бы предоставить ей какое-то оправдание. Скопцы не были единственными в своем саморазрушительном порыве. В конце XIX века одна из групп староверов, живших явно совершенно мирно и открыто среди своих соседей, убедила одного из своих членов похоронить живьем их всех вместе с их детьми, воскрешая, таким образом, суицидальные традиции первых староверов, чтобы спасти свои души перед Последними днями.

Внутри официальной Церкви укоренившиеся традиции народного православия сумели пережить институциональные погрешности церкви: так, святые мужчины и женщины продолжали искать покоя в исихазме и приносить то утешение, на какое были способны, обеспокоенному обществу вокруг себя. Некоторые из самых почитаемых святых православной традиции принадлежат к этому периоду. Наиболее прославленный из них, вероятно, Серафим Саровский (1759–1833), как и Сергий Радонежский, живший задолго до него, пребывал в отшельничестве подобно Антонию. После того как однажды он подвергся бессмысленному нападению разбойников, которые на всю жизнь покалечили его, он в одиночестве молился тысячу дней на коленях или стоя на камне. К концу своей жизни он оставил отшельническое существование, чтобы укреплять толпы ежедневно приходящих к нему людей своими советами и духовными суждениями, подобно сирийским столпникам в давние времена (см. с. 231–232). «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся», – говорил он. Именно в его время новое греческое собрание классических благочестивых текстов XIV–XV веков представило надежное руководство по формам молитвы исихастской традиции: «Добротолюбие» (Philokalia – буквально «Любовь к красоте»), собранное афонскими монахами и впервые опубликованное в Венеции в 1782 году. Только через 11 лет украинский монах Паисий Величковский выполнил первый славянский перевод этого труда, который сделался в православном мире эталоном и стал важнейшей силой воссоединения православной духовности после потрясений и разделений XVII–XVIII веков.

В то же время расширение территории Российской империи обеспечило ее версии православия международные перспективы. Русское православие поддерживало связи с Афоном, оказывая щедрую помощь монашеству на Святой горе, и русские общины в XIX веке там процветали. Но были и царские интервенции в Оттоманскую империю, по мере того как становилось очевидно, что власть турецкого султана начинает ослабевать. В XVIII веке, когда значительная часть православного мира на Балканах и на Ближнем Востоке по-прежнему находилась под властью мусульман, церкви стали с возрастающей надеждой смотреть на эту великую силу на севере, которая провозглашала свое покровительство над ними, Церковь, которая все еще называла себя Третьим Римом и которая отправляла свои армии все дальше в те земли, что так давно находились в руках потомков Агари. Вскоре, стремясь реализовать собственные амбиции в условиях постепенного распада Оттоманской империи, Российская империя вступит в конфликт с наследниками западной Реформации, с катастрофическими для всех втянутых в эту борьбу последствиями. Именно на Запад мы теперь вернемся, чтобы проследить ту историю, которая привела христианский мир к событиям 1914 года.