Часть последняя
Если мёртвый приходит к живым —
он приходит с улыбкой,
Мёртвый может быть добрым —
даже добрее живых.
Триций Апинат
24
Где-то, вне времени
Пустые глаза, открытые рты, скрюченные руки, истлевшие одежды, кожа землистого цвета; мужчины, женщины, дети, умершие в страхе и страдании, в пламени и воде, убитые газом, свинцом, острой сталью и небесным металлом невероятной силы; погибшие от болезней, которые сжимают грудь, вспучивают живот, выжигают мозг, сушат кровь, съедают кости, наполняют тело болью, заставляя звать смерть, как спасение. Мёртвые лежат в сером безвидном месте, тесно, как спёкшаяся глина, как картофелины в мешках; их лица, лишённые жизни, остры, как края плоских железных предметов; тьмы и тьмы тел, которые уже перешли в царство вещей, но пока не достигли бесконечной страны забвения; смерть многоступенчата, как жертвенная пирамида ацтеков; сущности нижних ярусов пожирают имена и души, на вершине тот, кто питается безымянным. Взгляд спящего проникает сквозь холод и темноту, скользит вдоль основания пирамиды, видит женское тело, стиснутое миллионами окружающих смертей. Как можно разглядеть песчинку в пустыне? – удивляется спящий. В ответ женщина открывает глаза и шепчет:
– Я живая. Забери меня отсюда!
25
Москва. Кризис
Меня зовут Adam Maria. Можно просто Адам. Или просто Мария. Я так давно варюсь в великом и могучем, что легко делаю русские шутки. Рецепт прост. Назовите женщину мужским именем (Лев Маргаритыч), а мужчину – женским, и все будут долго смеяться. Как тот молодой писатель в кооперативном туалете на Пушкинской площади в начале девяностых годов. Мы нюхали кокаин из одной мыльницы, он спросил, как меня зовут, я ответил: просто Мария. Писатель от хохота чуть не расквасил нос об умывальник.
На самом деле я здесь по любви. Приехал двадцать лет назад и заторчал, увидев страну без правил, где всё позволено и на каждом шагу счастливые люди. Только это тайна. Тс-с! Они в этом не признаётся. Русские очень застенчивы и скрытны насчёт детского состояния их ума. До начала мирового кризиса в Москве было прекрасно. Просто zajebiste. Я продавал статьи в польские и немецкие газеты, продавал шутки опустившимся кавээнщикам, держал музыкальный киоск на Винзаводе. Отличное было время. Я даже написал книгу о своих дедушковатых кузенах, которые окончили дни, врачуя и учительствуя в сибирской ссылке в XIX веке. Странная была карма у моих предков – сначала немного пострелять в русских солдат, а потом, всю оставшуюся жизнь, лечить в Сибири язвы и лихорадки, учить математике и французскому. Они были огромные свободолюбивые оригиналы. А какие письма они посылали в Варшаву из-за Урала!
Я замечательно проводил время, общаясь с воинственными духами дружинников Мерославского и добрыми демонами растафарианского пантеона. Как вдруг наступил две тысячи очередной год, и – pìzda. В польском ударение падает на первый слог, но сути дела это не меняет. Кризис взялся из ниоткуда, как шаровая молния из розетки. Бизнес накрылся. Жировые отложения растаяли. Русская жена любит значительно меньше, чем раньше. Дочь спрашивает, почему мы не собираемся на Бали этой зимой? Книга закончена, но никому не нужна. Я выложил текст в интернет. Кто мог подумать, что на него клюнет отец Роман? Этот удивительный отросток древа жизни.
26
Дело было вечером, делать было нечего. Только курить бамбук в полном тумане жизненных перспектив. Как вдруг прилетает мэйл из Львова: некий священник, Роман Скороговорко, видит сны о Сибири и разыскивает компаньона для путешествия. Цель поездки: открытие праха блаженных монашек, замученных НКВД. Требуется человек, отважный и трезвый, владеющий пером и лопатой, согласный на небольшой гонорар.
Я загуглил: кто есть пан? Оказалось, что настоятель униатской церкви в Галиции. Духовидец. Член общества экзорцистов. Коллекционер святых мощей. В общем, некто из Средневековья. Мой абсолютный антипод. Я с детства был воспитан в таком духе, что религия – это смешно. Но, даже смеха ради, никогда, никто из нашей семьи не ездил в Ченстохов. Мой дедушка, знаменитый сексопатолог, коллекционировал пикантные истории о нарушении целибата. Рассказывал анекдоты о том, как занимался сублимацией епископ Войтыла. Рисовал антиклерикальные шаржи, которые висели у него в кабинете, о чём некоторые импотенты доносили Службе безопасности. Нет, дедушка не одобрил бы идеи записаться в пилигримы. Однако у господина фанатика, отца Романа, водились деньги, благословлённые тем самым Войтылой на розыск мощей, сгинувших в мясорубке Гулага. Поехать на Восток за счёт Святого престола было ужасно заманчиво.
Пан Скороговорко прибыл в Москву. Мы встретились – поговорили. Он прочёл мне целую лекцию о том, как после Второй мировой Сталин преследовал униатскую церковь. Униаты, если я правильно запомнил, это православные, которые признают власть римского Папы. С точки зрения Сталина – шпионская сеть. Тираны относятся к подобным вещам серьёзно. Всякое зарубежное финансирование разжигает их паранойю. Вождь распорядился перевербовать чужих агентов. Греко-католикам объяснили: или подчиняетесь московскому патриарху – он наш проверенный товарищ – или едете в лагеря. Тех, кто не покорились воле Великого и Усатого, и продолжали собираться на свои униатские молитвы в местах отдалённых, – всех до одного арестовали и отправили в места ещё более отдалённые, в Сибирь. А чего они ждали?
Отец Роман ответил, что ничего не ждали. С момента прихода Красной армии на Западную Украину они только молились и терпели. Сначала на родине, потом в ссылке, где им были совсем не рады. Крестьяне Нарымского края отказывались пускать пришельцев в свои дома, и те вынуждены были жить в землянках, на сеновалах, в хлеву вместе со скотом. Кроме того, их заставляли каждую неделю являться в комендатуру к этим ужасным чекистам. Наверное, это был кошмар, сказал о. Роман, признавшись, что сам когда-то проходил собеседование в первом отделе Одесской семинарии.
Слушая его рассказ, я подумал, что импотенция товарищей из Политбюро ПОРП, о которой знали только они и мой дедушка, надёжно защищала нашу семью от проникновения органов безопасности. У меня была счастливая диссидентская юность, сколько угодно антисоветской литературы и возможность участвовать в психоделическом семинаре Станислава Лема. Там, конечно, тоже были доносчики, но штука в том, что под кислотой даже стукач становится человеком. Впрочем, это к делу не относится.
А дело заключалось в том, что несколько лет тому назад папа Иоанн Павел II посмертно вознаградил репрессированных монахинь, сестёр Олимпию и Лаврентию, за молитвенный подвиг и ангельское смирение причислив их к лику блаженства. Сёстры умерли от туберкулёза в глухой сибирской деревне в пятьдесят первом году. Интересно, почему папа вспомнил только этих двоих? Другие непокорные униаты тоже хлебнули горя под комендатурой. О.Роман признался, что никогда не позволял себе рефлексировать волю понтифика. ОК! Я тоже не буду ломать голову. Когда имеешь дело со спецслужбами и религиозными организациями – искать логику бесполезно.
Последнее, о чём я спросил, – это почему он обратился ко мне? В ответ пан Скороговорко напустил мистического тумана, сказав, что некоторые вещи трудно объяснить вот так сразу. И предположил, что я всё пойму, когда мы окажемся там. Если, конечно, меня устраивают условия договора.
Альтернатив не просматривалось. Мы ударили по рукам и отправились в магазин примерять москитные маски для экстремалов.
Через месяц я оказался в самолёте авиакомпании “Сибирь”. Потом в жуткой гостинице, где по коридору бродили кривоногие проститутки в спортивных костюмах, а отец Роман кричал во сне, как будто смотрел финал ЧМ по футболу.
27
“Вы поедете на бал?”, – спросили у него. Он ответил “да” и взошёл на крыльцо дома с колоннами, где гостей встречала высокая и молодая, черноглазая и немного раскосая краля в мужском пальто. Кого она целовала, те сразу увядали.
Взглянув на него, хозяйка произнесла с надменной улыбкой: ещё не время. Слуга в белом провожает гостей сквозь анфиладу комнат в огромную залу, где над входом идёт дождь, а в дальнем углу светит ясная луна.
Там припаркованы экипажи. Он узнаёт мерседес принцессы Ди и авто Фердинанда. Погладил золотую лошадку, у которой над хвостом рукоположен номерной знак с циферками из драгоценных камней. Играет музыка, сладкая смесь вальса и чёрного блюза. Мужчина лет тридцати пяти внезапно обнял его и прошептал: дякую за вашу заботу о моём теле! Он испугался, оттолкнул незнакомца, протиснулся между танцующих пар к дальней стене, где на грубой, не подходящей к богатому интерьеру скамье сидит маленькая женщина. Она закашлялась, он протягивает ей белый платок, женщина прижимает платок к губам.
Где-то он видел её лицо. Может быть, они вместе ехали в поезде на Восток? Вши копошились под ватником. Серые вокзалы кишели людьми. Пассажиры торопились, бежали по лужам за кипятком, боялись опоздать, потому что неизвестность, в которую шёл поезд, была всё-таки лучше, чем эта безнадёжно грязная станция с фигурами тёмными, одетыми в чужое тряпьё. На платке, который вернула ему женщина, осталось красное пятно. Она сказала:
– Видишь кровь? Я живая. Забери меня отсюда.
– Как тебя найти?
– Я не помню название места, где закопали нас с сестрой. Но ты найдёшь его, следуя за нашими именами.
Слуга в белом встал между ними и произнёс:
– Вам пора.
28
Коровино. Накануне конца света
В начале было слово. И было оно – корова. Она лежала на пути нашего автобуса, “икаруса” времён холодной войны, не давая дороги. Водитель долго гудел, но всё без толку. Пришлось объехать ленивое животное, чтобы прорваться к вокзалу. Это напоминало Индию, ещё одну страну безусловного счастья.
Мы забрали из автобуса багаж. О.Роман экипировал нас огромными рюкзаками и куртками известной фирмы, чья реклама, нахваливая прочность товара, оптимистично гарантирует, что вещи переживут не только кругосветное путешествие, но и самого путешественника.
На груди моей висела камера Mark II, купленная отцом Романом, который собирается сделать из нашей поездки большой пиар. Я должен фиксировать, по возможности, каждый шаг моего спутника. Потому что всё в его жизни наполнено смыслом. Не то что у меня.
Выйдя из автобуса, он развернул карту и поднес её к лицу с таким видом, словно собирался в неё заплакать. На самом деле он просто близорук. Я включил видеозапись и спросил, как мы заранее условились, по-польски:
– Dlaczego mapa, pan Roman? Rada jest rzut beretem.
– Czy na pewno?
– Patrz! Tutaj jest! – я указал ему под ноги.
В огромной луже отражалось серое кирпичное здание с трёхцветным флагом на крыше и большое лицо Романа, похожее на грустный смайлик. Мне удалось сделать отличный кадр зазеркального мира, где плыли в голубом небе молочные облака и привокзальный бомж подступал к нам с братскими объятиями. Надеялся, что от него откупятся, но не на таких напал. Через несколько минут мы уже входили в кабинет главы районной администрации, толстяка с унылым и злобным взглядом. Та самая власть, что не даёт русским почувствовать своё счастье. Я сунул ему под нос пачку писем – из МИДа, Патриархии и Министерства культуры. Он читал, шевеля губами, а я рассматривал логово провинциального бюрократа. На стенах висело стеклянное оружие с алкоголем внутри. Бутылки с кораблями. Портреты Путина. Мы сидели в кожаных креслах. Когда хозяин кабинета поднял от писем взгляд, я сказал:
– Мы бы хотели как можно быстрее отправиться в деревню, – заглянул в блокнот. – Бездорожная. Хорошо бы, если сегодня.
– Деревни больше нет.
– Что-то случилось?
– Её ликвидировали.
– Как?
– Секвестр бюджета.
Я пожал плечами, развёл руками и посмотрел на о. Романа, который откашлялся и с чисто католической интонацией, соединяющей мольбу и угрозу, произнёс:
– Мы должны быть там.
– Хотите, езжайте, – кивнул хозяин. – Я выделю человека, – он ткнул в кнопку громкой связи.
– Слушаю, – раздался голос секретарши.
– Ну и что?
– Он здесь.
– Впусти.
Отворилась дверь, вошёл и остановился на пороге рыжебородый мужичок в зелёном головном платке, в камуфляжном костюме. Но почему-то босой – без обуви и носков. Он пошевелил пальцами ног и засмеялся:
– У тебя корова перед входом насрала…
Опять корова! Я незаметно включил диктофон. До сих пор иногда слушаю эту запись и наслаждаюсь:
Мужичок: Сказали “всё бросай – беги сюда”. Побежал и вот – напоролся на мину. Слышь, как теперь душисто в приёмной? Зинка там грустит, шанель нюхает. А дорожка твоя ковровая, извини – тово, на церемонию “Оскара” уже не годится. Ой, да у тебя люди! Что ж ты не предупредил…
Начальник: Вот и познакомься, Владимир. Это наши гости. Отец Роман и Адам… э-э… Мария.
Мужичок: Какая Мария?
Адам: Это я.
Мужичок: Ну, здравствуй, Маша, я – Дубровский.
Начальник: Кончай трепать! Твоё дело – отвезти их в деревню.
Мужичок: Головастиком меня зовите. (внезапно кричит) Я убью тебя, лодочник! (в нашу сторону) Вы не пугайтесь, паны, мы с ней близкие друзья. У нас така любовь, така любовь, что ничего нам не надо – ни денег, ни свободы слова. Только бензин. Позвони в гараж, Два Аппендицита, а? Пусть заправят меня.
Начальник: Чеки привезёшь – получишь деньги.
Мужичок: Чеки, значит. А эти чехи на бумажке полетят туда-обратно?
Начальник: Они поляки.
Мужичок: Ладно. Пошли, чешско-стругацкая республика!
Роман (с ужасом): On jest szalony!
конец записи
29
На том берегу
Я люблю словесные славянские игры. В Польше “урода” значит “красота”. В Чехии вы заказываете “салат с окурками”, и вам приносят огурцы. Там же: заход – это запад, а выход – туалет. Как будто наши предки из вредности взяли одинаковые слова для разных вещей. Но вот что интересно, “рай” (тот, который парадиз) во всех славянских наречиях звучит одинаково – рай. Административное тело России – от Калининграда до Владивостока – состоит из райцентров. Потому что Россия – это рай, где центр везде.
Западный берег Оби считается цивилизованным. Здесь есть власть, супермаркет, бензоколонка и вытрезвитель. На другом берегу живёт низкая плотность населения. В основном безработные, у которых нет денег, чтобы платить обскому Харону за переправу. Паром, тем не менее, ходит и кого-то возит взад и вперёд. Причал находится в семи километрах от районного центра. Пока мы ехали туда на старом советском джипе “Нива” с тремя дверями, я задумался: почему в России только одно место честно назвали Бездорожное? Потом сочинил шутку “в джипе мира” и смирился с дикими скачками машины по обрывкам воспоминаний о грунтовой дороге.
На пароме, немного придя в себя, о. Роман спросил у Головастика, что случилось с деревней.
– Бог дал, бог взял, – ответил тот. – А вы что, шпионы?
Мы с отцом Романом отрицательно покачали головами.
– Это хорошо, – сказал Головастик. – Надо вас с братом познакомить. Он тоже из Польши. Сейчас тут, в монастыре, на волоке, скрывается от Интерпола.
– Ваш брат?
– Януш. Оружие продавал африканским повстанцам. Теперь вот заделался монахом.
– Родной брат?
– Ну да. Все люди – братья.
Буксир рассекал волны. Мы наслаждались речным воздухом. Вдруг Головастик с треском ударил себя в лоб. Только сейчас я заметил, что он носит искусственную руку в чёрной перчатке. Удар протеза по черепу привлёк внимание. Кто-то из пассажиров спросил: что случилось? Головастик отвечал: два переодетых польских жандарма едут в монастырь с ордером на арест брата Януша. Но никогда бы они не узнали, где Януш прячется, если бы не его, Головастика, длинный язык, выболтавший тайну. Похоже, ему нравится любая версия нашего путешествия, кроме правдивой. Он не может поверить, что мы явились сюда ради каких-то могил на заброшенном сельском кладбище. Все, кто был на борту, стали обсуждать брехню про монаха. Мнения разделились. Романтики хотели предупредить его и даже спрятать от властей. Партия законопослушных граждан предлагала “господам офицерам” свою подмогу в задержании преступника.
– Для чего вы устроили этот театр? – спросил отец Роман.
– А что? – удивился Головастик. – Плыть-то скучно.
– Не надо веселиться! – сказал о. Роман назидательным тоном. – Здесь была трагедия. Люди раздетые, голодные, больные, не говорят по-русски. Им объявляют: вы ссыльные, живите на голой земле зимой. Без денег, врача и костёла. Они лежат. Является НКВД, приказывает идти в лес работать. Как? Нет обуви на ногах! Слабыми руками таскать деревья?
Паром упёрся в берег. Пассажиры упаковывались в машины. Мы вползли на заднее сидение нашей “Нивы”, как в нору, низко голову наклонив.
– Человеческая трагедия, говоришь? – повернулся к отцу Роману Головастик. – А вот поехали сейчас – людей покажу.
– Каких?
– Счастливых. Знаешь сказку? Жили-были дед да баба. Кстати, она и правда жила у самого моря. Только не синего, а Жёлтого. В городе Порт-Артур. В смысле, раньше он был Порт-Артур, пока его не забрали японцы…
30
Запад и восток
Короче, отвёз я гражданина попа с его подельником к бабе Зое и деду Дмитро. Когда мы приехали, дед налаживал свой любимый радиоприёмник “Волна”. Мог бы не говорить. Он каждый день этим занимается. Всё остальное в доме налажено, как Биг-Бен. Даже в сортире на огороде есть резиновая груша, плюющая “Шипром”. Всё для бабы Зои, королевишны. Пока сидит баба Зоя на фарфоровом толчке с газеткой, её старый глухарь ходит вокруг будочки и курлыкает. Или в доме приёмник налаживает. Обоим восемьдесят с гаком. Аж завидно.
– Здорово, дидо! – кричу на повышенных децибелах. – Где твоя зазноба?
– Да хрен её знает, – говорит Дмитро. – Отпевать ушла.
Баба Зоя – беспоповка. Умудрилась через все лагеря протащить рукописную книгу, раскольничий песенник. Она тут для местных староверов вроде Аллы Пугачёвой. Голос – правда – сильный, я слышал. Как затянет – мурашки по спине. Если праздник, или умрёт кто, без неё не обходятся.
– Гостей привёз! – Кричу.
– А нахрена?
– Интересуются. Расскажи им про свой хэппи-энд.
– Чего?
– Как с женой познакомился.
– Нормально. В лагере.
Вижу – стесняется человек. Помог ему чайник поставить. Лимон из машины притащил. Сели за стол. Поп надутый, типа ждут великие дела. Дед насупленный, губы жуёт. Адам, который Мария, прицелился в него камерой. Сидим ждём, когда вылетит птичка.
– Ну так, – бормочет дед. – Восемнадцать лет отроду арестовали меня за поджог школы. Засудили тройкой. Приговорили, чтобы я в Нарымском крае четыре пятилетки лес валил. Но столько не вышло. Отсидел меньше десятки.
И замолчал.
– Всё? – спрашиваю. – Доклад закончен?
– Ну.
– Браво! – говорю. – В двадцать секунд уложился. Десять лет прошло, мы даже не заметили. Просто, – говорю, – машина времени. Ты, – говорю, – великий сказочник. Слушал бы тебя и слушал.
– Скажите, – вдруг оживился поп, – где это было, в Галиции?
– Да местечко одно, близко Добромылю.
– Добромыль, – взволнованно говорит поп. – То самое место, где арестовали сестру Олимпию. Там была последняя община святого Иосифа. Вы знали?
– Не знал, – отвечает дед.
Ушёл в глухую несознанку, как в открытый космос. Вспомнил молодость. Или камеры напугался. Мне-то рассказывал во всех деталях, как на выездном заседании тройки тыкал трясущимся указательным в окно, за которым стояла целая и невредимая школа. “Граждане судьи, – кричал, – шо же я подпалил?!” Страшно ему было тогда, что всем чихать на его судьбу, потому что велено гнать план по бандеровцам. Тут, слава Украине, нарисовалась баба Зоя, боевая подруга. Вошла и говорит:
– То-то я гадала, к чему медведь снился? А оно вот что! Начальство приехало. Ну-ка, Димка, не дрожи.
Взяла мужа за руку, и того в момент отпустило, даже порозовел, как цветочек аленький. Все вскочили: что вы! что вы! мы дружелюбные странники, никакие не начальники! Она умеет так сделать, что перед ней сразу хочется рвать на груди рубаху: мол, ни в чём не виноват.
– Сама вижу, какие вы тут сидите, важные, – говорит Зоя. – Димку мучаете. А у него давление. Ты, Головастик, хоть бы раз подумал, что другие люди – не клоуны на арене цирка.
Объясняю ей свой замысел. Говорю: святой отец захандрил на пароме от того, что едет в мёртвый край, где сплошная мука и никакого оптимизма. Прошу рассказать ему, что в Сибири люди тоже испытывают на себе счастье.
– О чём рассказывать? – вредничает Зоя. – Как танцевала ночью голая на клопах? Тоже мне счастье!
– Почему, извините, голая? – спрашивает Адам, который Мария, у которого отвисла челюсть.
– А вся наша одежда была – штаны и ватник. За ночь их надо было высушить на печке. Потому что смерть, если зимой наденешь на работу мокрое. Ложились голые, но заснуть не могли – чесались. И вот кто-то придумал давить клопов пятками. Называлось “пойти на танцы”. Вытаскивали во двор одеяла и прыгали всем бараком в чём мать родила. При луне. Иногда нападал такой хохот! Даже какое-то было облегчение. Прыгаем и смеёмся. Местные нас боялись. Они тут все, чалдоны, не в обиду тебе, Головастик, – квёлые. Как во сне живут. И больше всего на свете любят небылицы. Сочиняли, например, что мы ведьмы. Дескать, нас, голых, мороз не берёт. А как же не берёт, если треть барака померло?
Тут заорало радио. Дмитро воспользовался, что на него не смотрят, уполз к своей игрушке, серфингист коротковолновый. Поп из-за стола поднялся, благослови, говорит, вас бог, а нам пора. И на меня смотрит не по-доброму, как будто я Джордано Бруно, которого он сейчас обольёт бензином в доказательство того, что земля плоская.
Обидно, когда люди такие вредные. Особенно старики. Ведь у них, если посмотреть глазами независимого историка, любовь на всю жизнь случилась из-за этой дуры, советской власти. Как бы они иначе встретились? Дмитро услали в Сибирь из-подо Львова. А Зою взяли в Порт-Артуре как японскую шпионку. Когда ей зачитали приговор (пятнадцать лет), она решила, что, хоть и грех, но удавится в камере на решётке. Только ночью задремала немного и увидела картину: соль падает с неба на дорогу, и голос приказывает: иди и собирай, а там, где лежит последняя крупинка, – будет радость. Сама мне рассказывала, что этот сон не раз её бодрил в лагерях.
Дмитро – тот никаких снов не видел, никогда. Он просто, как встретил на станции Тайга черноглазую девчонку с чайником кипятка, мгновенно перестал бояться жизни и смерти. По-русски он почти не говорил, только на своей певучей мове. Наше наречие ему резало ухо, как псиный лай. Ясно, почему. В уголовном вагоне разве другую музыку услышишь? А тут Зоя, магнит небесный. Их так и везли, с какого-то момента, параллельным курсом. Он селезёнкой чувствовал – ближе она к нему или дальше. Если удалялась, то сразу начинал дрожать.
Живут они вместе с 53-го года. Детей почему-то не сумели родить, но им и не надо. Они так слеплены друг с другом, что никакой спиногрыз между ними не всунется. Когда Зоя рядом, Дмитро – орёл. Когда нет её, занимается рукоблудием с неодушевлёнными предметами. Чинит, настраивает, а сам ждёт, что она вернётся и в макушку поцелует. Не знаю, как у них насчёт чего другого, но не исключено. Дед Герой свистел, что даже у мёртвых бывает сексуальная жизнь.
С одной стороны, жаль, что поляки не услышали режиссёрской версии этой истории. А с другой стороны, наплевать. Пусть и дальше думают, что земля плоская.
31
В дебрях Коровинского района
Мы оказались в пустоте. В заднице без конца и края. В сказочных местах, где поперёк дороги можно три года спать богатырским сном, и никто не побеспокоит. Отец Роман в депрессии, шуршит картой, пытаясь определить наше местоположение. Напрасно тратит время. Карты в России рисуют для воображаемого противника. Глядя на Головастика, я вспоминаю Ивана Сусанина, который тоже был гидом у польских туристов. Если мы придём не туда, то поддержим старую традицию. Но, скорее всего, мы вообще никуда не придём, потому что закончился бензин.
Головастик роется в багажнике, выбрасывая на дорогу странные вещи. Находит канистру, трясёт. Пустая. Бросает. Находит другую, где что-то булькает. Открывает, нюхает, подносит ко рту. Пьёт. Отец Роман в ужасе. Наш водитель ставит на передок машины три грязных стакана. Наполняет их красной жидкостью.
– Мария, кончай строчить. Ходи сюда! – кричит он, изображая бармена. – И ты, батюшка, вылезай. Я угощаю.
– Сделайте что-нибудь! – шепчет о. Роман, когда, откинув переднее сидение, я выползаю наружу.
– Всё, что смогу.
Беру стакан, в котором вино средней паршивости с привкусом машинного масла.
– Ничего не бойся, – улыбается Головастик. – Последний мент остался за рекой. Тут наша земля. Пей.
Пью, он тянется налить ещё. Я вежливо отказываюсь:
– Честно говоря, не люблю жидких наркотиков.
Он смотрит на меня с интересом.
– Торчок, что ли? Ты про это, да? Вот Кочерыжка обрадуется. Будешь у неё сердечно-сосудистый друг. Или ты ухо-горло-нос?
– Не понимаю.
– Кончаловский, наш семейный доктор, закладывает царь-гриб в оба уха. Только его и видели. У лесных научился. Хоботом тоже мощно сосёт. Они с Кочерыжкой, когда нанюхаются сушёных цветочков, потом так смеются оба!
– Пан Головастик, вам хорошо, вы скоро будете совсем весёлый. А в машине сидит духовное лицо. Оно волнуется и хочет ехать.
– Дык бензин йок! Я ж предупреждал.
– Отец Роман готов валютой оплатить бензин и хлопоты по его доставке. Позвоните кому-нибудь из своих знакомых.
– Тут не берёт. Видишь, палочек нет, – он суёт мне под нос мобильник, опустошает стакан и кричит, паясничая. – Телефона-телефона, в лесу батюшка плачет – бензин хочет.
– Пан Головастик, заявляю вам от лица католической церкви, что вы попадёте в ад. У отца Романа очень серьёзные связи в потустороннем мире.
Головастик крестится протезом и кивает на заднее сидение:
– Сильно злой?
– Он спешит. Ему назначено мистическое свидание.
– О, как серьёзно всё! Тады лады. Табор уходит в небо.
32
Метрах в ста от дороги стояла берёза, вся белая, как дворец на опушке леса. Раз в десять больше остальных деревьев, составляющих здешнее хилое разнолесье. Она вполне могла быть женой или дочерью мирового древа, на которое не посмели замахнуться бензопилой жадные чёрные лесорубы.
Головастик идёт к берёзе, покачиваясь, но, оказавшись под кроной, выпрямляется и руки вскидывает в торжественном жреческом жесте. Если бы я не узнал его немного, то, наверное, поверил бы, что он испытывает священный трепет. Постояв в неподвижности минуту-другую, он внезапно прыгает вверх, как блоха, и за одну секунду взлетает на нижнюю ветку. Первый уровень взят. Дальше он идёт легко, как по лестнице, – видимо, ствол, который кажется издалека гладким, имеет удобные ямки для ног. На каждом ярусе древолазец вынимает из-за пазухи телефон, проверяя связь. Примерно на середине высоты ловит сигнал. Вальяжно привалившись спиной к стволу, Головастик начинает разговор. С надеждой наблюдаю работу таёжного колл-центра и, неожиданно для себя разволновавшись, выпиваю за успех стакан маслянистого вина. О.Роман выходит из машины и прислушивается, вздрагивая. Над лесом пулемётной очередью разносятся матерные заклинания. Головастик смачно обкладывает жестокую судьбу, невидимого собеседника, далёкое начальство, окружающий мир, лично Путина, римского Папу и какого-то завгара. В тихом воздухе душевная песнь сибирского мужика звучит как гимн страны Небыляндии, больше известной под именем Россия.
Мой дедушка, светило восточно-европейской сексологии, диссидент и фрондёр, знаток и ценитель ненормативной лексики, был бы рад оказаться сейчас на моём месте. Когда я был маленьким, он обучил меня малому петровскому загибу, уверив, что в Советском Союзе пионеры читают его на ночь вместо “Отче наш”. Ритуал совершался втайне от родителей. Мы становились на колени, дедушка изображал молитвенный экстаз, раскачиваясь из стороны в сторону, а я повторял за ним: “яко драченый фараонов уд, архиерейская залупа, зарубка Алексашковой мотни”, и так далее. Особое удовольствие мне доставляли слова “етиться тебе ежом косматым против шерсти волосатым”. Этот прекрасный ёж снился мне в подростковых эротических снах и даже определил мои взрослые пристрастия в области интимной эстетики.
– Всё путём! – кричит сверху Головастик. – Через час будет автобус с переправы. Готовьте пиастры!
Пока я объясняю о. Роману, что наш проводник рискует жизнью не просто так, а за европейские ценности, Головастик пляшет “эх, яблочко” на ветке мирового древа.
33
Конец света
Да, вот так и звоним из леса, как обезьяны. Когда в Бездорожной появилась сотовая, все бабы залезли на деревья. Иначе не ловило. Вскарабкаются утром и трындят, пока не сдохнет батарейка. Им бы туда розетку – вообще бы не спускались на землю. Наш темпераментный Ленин даже стрелял в свою Матрёну из двустволки щетиной. Но и это не помогало. Лазала на сосну до последнего, пока сама не хряпнулась с верхотуры.
В 2006-м произошёл этот грустный случай. Мы тогда написали коллективную жалобу в сотовую компанию, чтобы нам поставили вышку, а то бабы падают и ломаются. Но куда там! Только хуже сделали, напомнив о себе. Через год прилетела бумага с решением о прекращении нашего существования на этой планете.
– Как так?! – удивились мужики. – Зондеркоманду, что ли, пришлют?
Дело было в воскресенье на пристани. Я зачитывал официальное письмо с двумя печатями, а народ слушал, мрачнея. Он и сам знал про себя прекрасно, народ наш, что жизнь его – чистое недоразумение. Но говорить об этом вслух считал неприличным и придумывал разные отмазки. То враги, то война, то временные трудности, связанные с построением коммунизма, то ликвидация последствий строительства коммунизма, то снова враги. Опять же тема Бога в последние годы успешно затуманивала мыслительный процесс и не давала сделать трезвые выводы.
В общем, жили в своё удовольствие, скромненько и с размахом. Как вдруг такой скандал. Власть рожает документ: переселение! Повеселились и хватит. Закругляемся! Электричество будет отрезано, школа и магазин закрыты. Почтальон забудет дорогу. В связи с этим приказано выйти из домов и рассеяться по лицу земли. Дата, подпись.
Как поступает народ в таких случаях? Правильно. Отводит душу. Сначала порвали бумагу, потом взялись за Головастика. Доносчику первый кнут. Трактор ухватил меня за шкирку, без напряжения оторвал от поверхности земли и, взобравшись на высокий яр, спросил у народа:
– Ну что? Кидать его в реку?
– Погоди, – отвечал народ без особого садизма в голосе. – Так сразу не интересно.
В толпе, ясен палец, нашлась пара злыдней, которые советовали обречь меня танталовым мукам – привязать за ногу, чтобы не тонул до конца. Но ихний план Маршалла не сработал. Битый час, как будто Америка уже побеждена, и других забот не осталось, все обсуждали: что сотворить с Головастиком? Тщедушное тельце моё тем временем болталось над рекой в железной ручище Трактора.
– Ты там не устал? – заботливо спрашиваю у него.
– Нормально, – отвечает.
Наконец, добрые односельчане обмозговали решение: спросить с меня по всей строгости, во-первых, за персональные косяки, во-вторых, как представителя власти, которая насрала всем в душу. Но не сейчас, а через неделю, когда закончится Олимпиада, и граждане, отлипнув от телевизора, смогут полнее насладиться правосудием. А покуда отправили меня под домашний арест.
34
Ночью к нам в окошко поскрёбся Ленин, который испереживался, сердешный, за мою судьбу, и шёпотом умолял без проволочек, сейчас же рвать когти из Бездорожной. Для отвлечения внимания он готов был даже устроить взрыв и пожар на своей любимой винокурне. Но я отказался. Головастик не фуфло, чтобы шкериться от серьёзных предъяв. У меня тоже накипело в душе против этого дремучего народа. Отвечу за базар, как Джордано Бруно. А там – хоть в огонь, хоть в воду.
– Гордость тебя погубит, – провыл Ленин, растворяясь во тьме.
Кочерыжка, на это дело глядя, незапланированно завелась от твёрдости моего духа. Обняла за плечи и давай ластиться, нежным шёпотом предлагая сыграть в ночные шарады. Я чутка обалдел от пережитого на берегу, но виду не подал, ответил, не дрогнув мускулом лица: яволь, май лав, согласен на всё и многократно! Чувствовал, что представление будет нескучным. И точно. Кочерыжка, убежав на кухню, мухой всё с себя скинула и распахнула передо мной занавеску голая абсолютно. Как Даная, вышла на подиум. Соски налитые – с виноградину. Живот белый, словно полнолуние. Бёдрами качнула и спрашивает, опустив глаза: какая она у меня?
– Красивая.
– Говори ещё.
– Жаркая.
– А ещё?
– Мокрая.
– Почему?
– Плачет, за мной соскучившись.
– А вот и не угадал! Она слюни жадно пускает.
– Жадно? Ну ладно. Я не боюсь. У меня палка.
– Она голодная. Палку твою переломит. Ей дубина нужна.
– Какая?
– А ты поищи, сыщик. Потрогай себя и спроси: “где дубина?”.
– Где дубина? – кричу громко, как в театре.
Кочерыжка от хохота падает на диван:
– Ты и есть дубина! Давай сюда.
Дальше рассказывать неудобно…
35
Кайф 2.0
Неудобно драть кобылу на льду, а законная жена имеет право на все тридцать три удовольствия. Сама бы не догадалась, но заботливые местные проблядушки, когда агитировали за групповуху, намекнули: приводи своего кобеля с двумя херами. Глядела на них, как умственно отсталая девочка, недопоняв: с какими это двумя? Они ржали надо мной – дескать, после войны бывали и троехерцы, выручавшие в условиях недостатка мужской силы. Раньше я, по дурости, верила, что деревенские живут скромно. А у них греховная свалка – обычное дело. Просто об этом не пишут в газетах.
В общем, спасибо, девочки, за фантазию, но война, извините, давно кончилась, так что – не поделюсь. Я эгоистка. Всё себе. Всё в себя. Если честно, в моей небогатой личной жизни это был смертельный номер. Я имею в виду открытие, что Вовка умеет краснеть. Не ожидал от моего языка такой смелости. В ту ночь я захватила власть, и уж не знаю, как он себя чувствовал в первый момент, но потом разошёлся так, что боялась не дожить до утра.
Когда мы легли валетом, я сказала ему не прятать увечную руку, как обычно во время рабоче-крестьянского секса, а использовать её для полного моего удовольствия. Натянуть меня на руку, как перчатку. Знаете, есть такие куклы? Вот и мне захотелось поиграть в этот театр. Закрыла глаза и, словно преданная собачонка, облизала мужнино хозяйство. Тогда он у меня завёлся и сделал всё, что надо. Это, блин, девочки оказались правы, был полёт в небеса! Улётный такой вылет на конце космической ракеты. Просто супер-пупер. Никогда больше секс меня так не вштыривал…
Но всё равно, я думаю, это не повод провести всю жизнь с инвалидом-изменщиком.
36
Правосудие 2.0
Неделя пролетела – как медовый месяц, почти не одеваясь. Знал бы раньше, что Кочерыжку возбуждают смертельные напасти, – давно бы выучился танцевать с саблями. Только ночь перед судом спал не очень. Листал книжки из школьной библиотеки, рассчитывая подцепить умную фразу или крылатое выражение для своей защиты. Зря электричество палил. На рассвете до меня дошло, чему учит история: словами ничего не докажешь. Будь добр сначала зажариться или четвертоваться. Тогда, может быть, народ тебя зауважает. Лет через триста, если повезёт, какой-нибудь церетели отольёт в бронзе на радость туристам. И то не здесь, а в европейской части мира, где умеют сопротивляться ходу времени. Наше болото прожорливо, в нём не успеешь родиться – уже заглотило. Откуда быть мемориалам? Вон, на острове Людоед, что против деревни, церковники третий крест ставят в память о невинно съеденных. А кресты гниют и падают.
В общем, я даже обрадовался, когда за нами пришли. Ничего нет хуже тяжёлых мыслей наутро стрелецкой казни.
С Кочерыжкой под руку, в белой рубахе и синем пиджаке, вышел я на крыльцо нашего домика, а во дворе уже топтался аншлаг. Увидев нас, люди сделали живой коридорчик в двадцать шагов. Идти было рядом. Мы, как прикомандировались сюда восемь лет назад, так и живём возле школы. Расширяться незачем и не на что.
Кроме школьного здания, в деревне отсутствовал другой вариант, куда можно запихать всех желающих судить Головастика. Да и те вошли еле-еле, на вдохе. Для меня это, конечно, был минус – угорят без кислорода и потребуют кончать скорее.
– Открывайте, – говорю, – сволочи, окна.
– Что, – спрашивают, – в зобу дыханье спёрло?
Никакой судейской коллегии они из себя не выбрали. Сидят безликой массой, я перед ними, у стеночки. Кочерыжка в углу притулилась, наособицу. В дверях и окнах топчутся крайние. Все ждут. Потом один нетерпеливый кричит: ну давай уже, Головастик! Чего тебе давать? Оправдательную речь. Херня какая-то! Я ещё не слышал обвинения. Ты не придуряйся, сам знаешь, в чём виноват. Ну, вы молодцы! Вы, ребята, самого Лаврентия Палыча Вышинского переплюнули! Он сейчас в аду обсирается, говном умывается, что не додумался до ваших методов. Ты не тяни козла за яйца. Говори, что хочешь. Мы тебя послушаем, потом – айда на речку, где водоворот. Я так не согласен. Самосуд без протокола вы могли учинить и на прошлой неделе. Ты ещё не доволен, что тебе дали отсрочку? Говори, а то проломим башку, не отходя от кассы!
37
Хорошо, люди добрые, скажу. Но не из страха, что вы меня грохнете. Если бы я ссал ваших бицепсов, давно бы отсюда смотался и назад не вернулся. Я же возвращаюсь к вам, как бумеранг, хотя вы этого и не цените. Вас много, я один, Кочерыжка не в счёт. Можете прихлопнуть меня, как муху, не приходя в сознание. Только я не муха, а овод. Запомните это и проснитесь! Включите мозги!
Тут мне кричат: выступай по делу. Разрешите спросить. Тебя, Трактор, или тебя, Мафусаил. В чём оно, дело? Наверное, вас сильно заботит приказ убираться с этой земли. “Наша земля”, как вы её называете. Хорошо. Покажите мне бумагу, что она ваша. Есть доказательства? Что? “Всегда тут жили!” Всегда – это сколько? Тысячу лет, может быть? Тут, неподалёку, в лесу, есть Царская могила. Кто в ней лежит? Председатель колхоза “Светлое бездорожье” или, может, твой прадедушка? А, Кончаловский? Вам – “какая разница”. Но я скажу, на всякий случай. Это остяцкий курган, века пятнадцатого или четырнадцатого. Археологи не дадут соврать. Да, ты верно кричишь: давно было. Жил-были на этом берегу какие-то люди. Явились русские с предъявой: “Нам тут нравится, а вы идите нахер”. Кто сказал “правильно сделали”? Молодец! Может быть, сейчас опять правильно сделали? Нет? Сейчас, значит, “неправильно”. А тогда “правильно”. Я правильно понял? Нет, я вас не путаю. Это называется – логика. Вы хотите мне башку открутить, так дайте ей воспользоваться напоследок в своё удовольствие.
Вижу, однако, что вас не интересует седая и лысая древность. Плюнем на историю и включим машину времени. Двадцатый век, девяностые годы. Разорился колхоз. Амба, нет колхоза. Зато есть паи. Такие кусочки земли по пять гектар… Четыре и восемь? Спасибо за подсказку. Пай навечно выдан каждому члену колхоза. Всем, кроме меня, я ни при чём, в колхозе не был. А вы были. И что вы сделали с этим кусочком счастья, четыре целых восемь десятых га? Я не намекаю, а прямо говорю. Вы, один за другим, первый был дед Герой – аплодисменты ему! – все отправились в район и сдали свои паи государству за семь тысяч рублей. Это же охрененные деньги! Телевизор можно купить! Хорошо, Седьмой в мир не верит, он в район не ездил. Он спит и видит, как мы тут дружно галлюцинируем. Занесите поправку в протокол. Но в итоге, граждане, земля опять не ваша, и никакие романтические ля-ля “всегда тут жили” судом во внимание не принимаются.
Ах да, я забыл, что это вы меня судите, а не наоборот. Простите! Простите, люди добрые, что не хватал вас тогда за руки, не кричал, что вы идиоты, отдающие ни за грош единственное, что у вас есть ценного. Я понимаю, на самом деле вы тут все мудрецы, соль земли, ума палата. Только по вашим делам этого не скажешь, честное слово.
Не орите, граждане, исполните мою просьбу: не базлать, что бы я ни сказал. Думаю, вам полезно меня послушать.
Я ведь тут не за себя переживаю, а за вас. Если вы меня кинете в речную воронку, то себе же и сделаете хуже, потому что будут про вас говорить: послал им бог счастье, а они его утопили.
Поэтому защищаю себя ради вас, чтобы вам, сделав из меня жмурика, не оказаться в пролёте. Где ещё вы найдёте другого такого, как я, который, смешно сказать, приставлен к вашей деревне, как к коню, большому и сильному, но одуревшему от безделья и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод.
Я присосался и пью вашу кровь? Не стыдно?! Ты зайди ко мне домой и пересчитай богачества, которые я тут насосал. Да если бы мы с Кочерыжкой на трассе в три смены делали минет каждому говнюку, который едет в город продавать картошку, и то бы нажили капитал посолиднее.
Ничего у меня нет, даже правой руки. Но есть одна маленькая идея, как выручить вас из беды. Однако если вам это неинтересно, то давайте закрывать собрание и пойдём на берег топиться.
Я направился к двери, плечами расталкивая это стадо козлобаранов. Но они сказали: тпру, зорька, стоять! И ещё спросили: какого ляда я морочил им голову, имея в кармане план спасения? В эту минуту я почувствовал, что доверие коллектива в мой адрес помаленьку восстанавливается.
38
Рождение нового мира
Я вида не подавала, но вся дрожала, когда Вовка куражился перед толпой. Откуда мне было знать, что за козыри у него в рукаве? Шебутные чалдоны, вроде Володи, мелют языком только для отвода глаз, чтобы не выдать свою настоящую мысль. Остальные – тихушники, рта не открывают, и непонятно: есть у них там вообще электричество, в черепной коробке? Но врезать могут и те и другие, причём внезапно, без объявления войны.
На том собрании мой красноречивый супруг довёл мужиков до белого каления. Я уж думала – капец, сейчас начнётся. Как вдруг он выкладывает план. Они опа – и на жопу! Чё это мы, спрашивают, мёртвые души? Вовка в ответ: а кто? Молодая гвардия? На себя посмотрите! Грубил прямо в лицо.
А им это по кайфу. Они ведь почему бесились? Что никто не делает уважения. Бумажку прислали и – досвидос! Мол, некогда с вами, быдлом, разговаривать. Они в отместку решили Вовку опустить. А он пошёл в контратаку. Как давай хамить! Как настоящая власть. Деревня сразу уши развесила – отец родной! Я думаю, любая умная власть на том держится, хоть президента, хоть кого. Сначала наорёшь, а потом разрешишь делать то, что люди и так без тебя сделают. И люди довольны, и власть при делах.
Вот и наши односельчане: у них жопа к Бездорожной приросла, на ноги вставать ломает. Вовка говорит: нет проблем – прикинемся переехавшими, а сами останемся. Будем, говорит, жить, как завещал писатель Гоголь. Объяснил, собака начитанная, что в России по-прежнему дают живые деньги за мёртвые души. Где-то в канцеляриях, говорит, будет валяться бумажка с рассказом о том, как наша деревня радостно погрузилась на баржу́ и отчалила в светлое будущее. Мы не против. Но пускай государство заплатит за эту фантазию. Покупают ведь люди газеты, когда хотят свежей лапши на уши, да?
Когда отвалят нам денежки на переезд, мы поделимся с кем надо, чтобы не было никакой вони. И будем дальше жить на малой родине, соблюдая тайну переписки. Это я коротко рассказываю, что запомнила. Вовка шпарил долго и с примерами. Втирал, что есть на карте мира такая страна – Северная Корея, про которую никто не знает, что у неё творится внутри. Потому что она живёт, опираясь на собственные силы, которые называются идеи чучхе. Америкосы люто их ненавидят, но сделать ничего не могут. Представляете, мужики? Даже Америка сосёт! Вот и мы поимеем начальство, как Северная Корея – мировое сообщество. Хватит унижаться за гроши. В топку такую жизнь! Да здравствует независимость! Но если кто-то боится или желает гарантий – никого не держим. Идите с богом в собес, получайте угол в бараке, пособие девятьсот рублей, и ни в чём себе не отказывайте. А теперь голосуем.
Перед тем как поднять руки, они снова чуть не передрались. Кто-то вспомнил раскулаченных дедов и заорал, что это бесполезно. Мол, только начнём жить по-своему, как приедет государство и всё отберёт. Но тут даже робкие захохотали. А сейчас оно что делает? В итоге проголосовали за свободу со счётом 97:23.
От такого результата сами офигели. Кто-то сказал: поздравляю вас, граждане преступники! Вовка и тут не растерялся, ответил: если жить у себя дома – преступление, то мы, конечно, виноваты.
И засобирался в район, заключать с Двумя Аппендицитами секретный пакт Молотова – Риббентропа. Это он так сказал, чтобы выпендриться, эрудит чучханутый. Я понимала: всё будет не так гладко, как вертится у него на языке. Но радовалась, что сегодня удалось избежать беды. А чего ещё надо человеку? День прожить.
39
