«Скоро будет хутор», – сказала я Хвостуну, хотя совсем не была уверена в этом. Да, я бывала здесь несколько раз, но это было летом и в начале осени, а сейчас, в середине апреля, всё кругом казалось пугающе незнакомым. В высоких соснах шумел, не умолкая ни на миг, весенний ветер, на пригорках серела сухая прошлогодняя трава, а в низинах лежал голубой ноздреватый снег. Даже запахи сделались другими. Тогда, летом, лес пах грибами и травами, теперь же от него исходил запах прелой листвы и холодный и тревожный дух талой воды. Но мои опасения оказались напрасными, скоро я увидела знакомую тропинку, уходящую вправо от расщеплённой ударом молнии берёзы. Я радостно выбежала на неё и резко остановилась: на раскисшей земле чётко были видны следы двух пар сапог. Хвостун, с важным видом изучив следы, заявил, что они были оставлены совсем недавно, не больше двадцати минут назад. Решив, что с этой стороны приближаться к хутору опасно, мы двинулись в обход и скоро подошли к нему со стороны леса. Сначала нам показалось, что на хуторе никого нет, но, притаившись за толстой берёзой и понаблюдав за ним, мы услышали, как скрипнула дверь, и до нас донёсся гомон голосов.

Кажется, наши недруги о чём-то спорили, но о чём, нам не было слышно: ветер дул в сторону хутора. Через пару минут браконьеры подошли к нам достаточно близко, чтобы мы расслышали, о чём они говорят. Гриша велел Лёхе расставить три капкана в буреломе возле самой речки, а четвёртый на всякий случай приберечь. «Может быть, потом я найду для этого капкана место получше, – говорил он, – а пока я спрячусь на хуторе, подожду девчонку. Скоро она, наверное, будет здесь, тогда и узнаем, что ей нужно». И он зашагал к хутору, а Лёха, ворча, полез через поваленные деревья и стал настораживать капканы. Быстро закидав капканы прелой листвой и сухими ветками, Лёха неторопливо направился к хутору. Мы с Хвостуном неслышно крались следом за ним.

Покосившаяся, разбухшая от сырости дверь закрылась за ним неплотно, и нам хорошо был слышен состоявшийся между злодеями разговор. «Не верится мне что-то, что здесь бобры водятся», – буркнул недовольно Лёха. «Водятся, водятся, – заверил его Гриша. – Я здесь, правда, в последний раз давно был, лет двенадцать назад, рыбу хотел глушить, да дед, который на этом хуторе жил, прогнал меня. Чудной какой-то был, всё о природе заботился. Так вот тогда я бобров своими глазами видел, следил, как они плотину строили. Собирался поохотиться на них, да старик этот сумасшедший помешал. А теперь нам никто не помешает. Вот только девчонка эта… Где она?» Но Лёха снова захохотал, и рассердившийся напарник сказал ему недовольно: «Иди, иди отсюда. За капканами смотри. Если девчонку увидишь, не вспугни. А я здесь её покараулю».

Мы с Хвостуном быстро спрятались за угол хутора, и вовремя, потому что в этот же миг заскрипела старая дверь, и на разрушенное крыльцо, стуча раздражённо каблуками сапог, вышел Лёха. Он огляделся по сторонам, почесал затылок, а потом направился к речке. Мы последовали за ним, пригибаясь и прячась за деревьями. Почти у самой речки Лёха, воровато оглянувшись, достал из кустов четвёртый капкан, который он, по-видимому, припрятал там заранее, и установил его чуть в стороне от тропинки. «Вот так, – довольно пробормотал он, – посмотрим, Гриша, кому больше повезёт. Ты мне это место показал, но бобров тебе не видать. Я и сам знаю, где их шкуры можно хорошо продать. Сиди, сиди себе на хуторе. Совсем спятил, девчонки какой-то испугался». И, засмеявшись негромко, он сел на поваленное дерево, достал пачку папирос и закурил.

Когда мы отошли на безопасное расстояние, я спросила: «Хвостун, а ты знаешь, как бобры себя ведут? Как они разговаривают?» Хвостун, напустив на себя крайне важный вид, опёрся одной передней лапой о торчащий высоко над землёй корень сосны, другую упёр в бок и задумчиво сощурил глаза. Смотреть без смеха на него было невозможно, и, чтобы не обидеть его, я отвернулась и сделала вид, что кашляю.

Наконец, Хвостун так смущённо сказал: «Понятия не имею», что мне показалось даже, будто он покраснел (хотя вы-то знаете, что коты краснеть не умеют).

«Да-а, – растерянно протянула я, – кажется, наш план рухнул».

«А чего ж ты в школе про бобров плохо учила?» – обиженно спросил Хвостун.

«А мы про бобров ещё не проходили», – грустно ответила я и задумалась. Вероятно, браконьеры знали о повадках бобров не больше, чем мы, но они могли узнать из украденного из библиотеки журнала что-то особенное, и тогда наш обман легко раскроется. Я так задумалась, что даже вздрогнула, когда совсем рядом услышала громкий сорочий стрекот. Вместе с даром умения говорить на кошачьем языке я обрела и способность немного понимать птичью речь, но сорока болтала так торопливо, что я ни слова не поняла из её обращения, да и Хвостун, гордившийся своим знанием других языков, замотал сердито головой, взмахнул лапой и сказал: «Ты можешь говорить медленнее?» Мне казалось, что сорочий монолог ничуть не замедлился, но Хвостун начал понимать кое-что из её трескотни и пересказывать мне:

«Эта болтунья говорит, что совершенно случайно услышала наш разговор и готова за небольшое вознаграждение слетать туда, где живут бобры, и узнать всё-всё-всё про них».

Блестящий глаз сороки был жадно устремлён на маленькое сверкающее колечко, надетое на мой палец. Я хотела было снять его и отдать сороке, но Хвостун остановил меня. «Пусть сначала поможет нам, а потом и расплатимся», – сказал он, недоверчиво поглядывая на птицу. Та громко забила крыльями, затрещала так, что, кажется, и Хвостун не разобрал ни единого слова из её гневной и обиженной речи. Наконец, выговорившись, сорока улетела.

Ждать её пришлось примерно полчаса. Вид у неё был утомлённый, она тяжело дышала, но мне почему-то показалось, что наша посыльная просто притворяется такой уставшей, чтобы показать нам, как труден был её полёт и как щедро её следует вознаградить. Немного отдышавшись, сорока затараторила так медленно, как только могла, чтобы даже я сумела разобрать её слова: «Сначала колечко, потом – инфор-рмация!» Должно быть, она недавно узнала это слово и очень гордилась им. Хвостун с досадой махнул лапой: «Ничего не поделаешь, Лиза. Придётся отдать ей колечко, иначе она ничего не скажет». Я без всякого сожаления сняла с пальца колечко – я купила эту дешёвую безделушку на карманные деньги, и колечко оказалось хотя и красивым, но неудобным. «И сер-рёжки давай!» – крикнула сорока после того, как подхватила колечко клювом и унесла его в свой тайник. Серёжки было очень жаль, их мне подарили родители, когда я пошла в школу. Но, понимая, насколько важны сведения, которые может сообщить нам сорока, я горько вздохнула и принялась снимать первую серёжку.

«Фе февай эфава, Вижа», – сказал вдруг противным голосом Хвостун, а сорока почему-то громко захлопала крыльями. «Фе февай эфава, Вижа», – повторил Хвостун, и я увидела, что он крепко вцепился зубами в сорочий хвост. – «Ова и ваф фхажеф». Теперь я поняла, что он говорит: «Не делай этого, Лиза. Она и так скажет». И в самом деле, потрепыхавшись и поняв, что от Хвостуна ей просто так не отделаться, сорока неохотно поведала нам свою важную тайну.

«Бобры говорят так: «Быр-хр-р-хр-р!» – сказала она и смолкла. «И это всё?» – разочарованно спросили мы, вернее, так спросила я, а Хвостун сказал: «И эфо фщё?» Но при этом он чуть разжал челюсти, и сорока, изловчившись, больно ударила Хвостуна крылом по носу и, оставив в его зубах несколько перьев, взлетела на ближайшее дерево. Оттуда она затрещала так громко и, должно быть, обидно для Хвостуна, что он гневно зашипел и полез на дерево, но сорока захохотала и улетела, чтобы рассказать всему лесу о своей великой победе.

* * *

…Лёха по-прежнему сидел на поваленной сосне, когда вдруг услышал совсем рядом голос бобра. От неожиданности он поперхнулся табачным дымом и, стараясь ступать осторожнее, чтобы не вспугнуть бобра, заторопился к хутору. Вскоре он вернулся вместе с Гришей. «Здесь!» – громко прошептал он, тыча пальцем в сторону стайки молодых, но довольно густых сосенок. Хвостун решил, что пора начинать спектакль, и показал им издали свой пушистый хвост, но вместо «Быр-хр-р-хр-р!» он почему-то сказал «Хыр-бр-р-бр-р!» «Видал?» – восхищённо спросил шёпотом Лёха. «Маловат больно, – тоже шёпотом ответил Гриша, – и говорит как-то странно. Я сам слышал бобров, они немного не так говорят». «Может, это самочка или бобрёнок? А вдруг здесь их целая семья?» – возбуждённо спросил Лёха, и перед его мысленным взором, наверное, появилась огромная куча денег. «Может быть, это даже выдра, – предположил Гриша и, увидев, что радость на лице Лёхи сменилась унынием, сказал: Да ты не переживай. У выдры мех тоже ценный. Но почему мне этот хвост так знаком?»

От волнения у меня перехватило дыхание. Я притаилась за огромными корнями вывороченного ветром дерева, и отсюда мне хорошо было видно и слышно всё, что происходит на сцене, где лицедействовал Хвостун. Я испугалась, что Гриша узнает его хвост. Но, на наше счастье, Лёха ухватился за живот и согнулся пополам от хохота. «Ну, конечно, – крикнул он, смеясь, – это – хвост той девчонки, которая была рыжим котёнком». «Заткнись, – грубо оборвал его Гриша, – всех бобров распугаешь». Ему, по-видимому, тоже очень хотелось поверить в то, что здесь живёт целая колония бобров.

«Быр-хр-р-хр-р!» – раздалось вдруг с другой стороны, оттуда, где не было капканов, и браконьеры резко развернулись на этот зов, а Гриша поднял с земли сук потолще и крадучись пошёл к месту, откуда он услышал говор бобра. Он махнул рукой Лёхе, чтобы тот оставался на месте, и, подняв сук, как боевую палицу, стал выискивать бобра, готовый нанести ему смертоносный удар. Для меня этот клич тоже был полной неожиданностью. Значит, дедушка ошибся, и бобры остались здесь. И сейчас эти злодеи убьют их!

Медлить было нельзя. Я слышала, как обошедший браконьеров по дуге Хвостун шепчет мне сзади: «Назад, Лиза! Назад! Это не бобёр, это…» Но я уже выскочила из-за своего укрытия и бросилась к Грише с криком: «Не смейте трогать бобров!» Тот от неожиданности вздрогнул и оступился, и одна нога его угодила в капкан, который Лёха установил втайне от него. Вскрикнув от боли, Гриша злобно выругался и упал на землю, пытаясь второй ногой избавиться от капкана. Ему на помощь спешил Лёха. «Хватай девчонку, дурак! Капкан я сам сниму. Хватай!» Через несколько минут Лёха и сильно припадавший на больную ногу Гриша втолкнули меня в тёмное и холодное нутро заброшенного хутора.