Последнюю из трёх знаменитых римских отравительниц звали Мартина, и её история ярче всего демонстрирует, насколько тонка была грань между медициной, ядами и магией в римском мире. На её счету меньше всего задокументированных жертв, поскольку до самого Рима она не добралась. Мартина была уроженкой римской провинции Сирия. Возможно – хотя к этой информации, пожалуй, стоит отнестись скептически – она жила в столице провинции, Антиохии, поскольку была знакома с Планциной, женой римского наместника Гнея Кальпурния Пизона. Все трое вошли в историю в связи со смертью Германика, приёмного сына Тиберия, пользовавшегося в Риме огромной популярностью. В первые годы правления Тиберия Германик и его жена Агриппина Старшая были молодыми и прекрасными принцем и принцессой, очаровательной и весьма плодовитой (у них было девять детей, из которых выжило шесть) супружеской четой. Народ их просто обожал. Поэтому, когда они отправились на восток, и в Сирии Германик внезапно тяжело заболел и умер, жителей империи это весьма опечалило. Горюя, они принялись выискивать виновных, и подозрения пали на Пизона.

Эти подозрения подкреплялись тем, что сами Германик и Агриппина, по-видимому, искренне верили, будто болезнь была вызвана ядом или магией, а не одной из многочисленных зараз, которые угрожали уроженцу Западной Европы, отправившемуся в круиз по Нилу во времена, когда настоящей медицины ещё не существовало. Супругам нетрудно было поверить в виновность Пизона, который прежде часто ссорился с Германиком. Тацит описывает несколько драматичных сцен, произошедших в доме больного Германика и безутешной Агриппины. Он рассказывает, что в стенах дома обнаруживали спрятанные таблички с заклинаниями, прах и фрагменты человеческих тел – явные свидетельства использования злых чар, «посредством которых, как считают, души людские препоручаются богам преисподней». Это были крайне зловещие находки. Таблички с проклятиями были неотъемлемой частью повседневной жизни Римской империи. Они прекрасно демонстрируют, что древние люди страдали от мелочных обид и мелких пакостей не меньше, чем наши современники. Всего по всей империи было найдено около полутора тысяч таких табличек, из которых примерно шесть сотен содержат латинский текст. Проклятия на них довольно шаблонны, а сами таблички почти всегда изготавливались из свинца. Затем их сворачивали в трубочку и пробивали насквозь гвоздями, но прежде изливали на них все обиды, всю холодную ярость и бушующую злобу, которую только можно себе представить. Вот мой любимый пример, доказывающий, что разъярённые болельщики – не новое явление:

«Заклинаю тебя, демон, кем бы ты ни был, и прошу тебя с этого часа, с этого дня, с этого момента истязать и убивать лошадей «зелёных» и «синих»; погуби и раздави возниц Клара, Феликса, Примула и Романа, чтоб не осталось в них духа. Заклинаю тебя тем, кто послал тебя в мир, богом морским и воздушным: яо, ясдао, оорио, эйа!»

Такая жестокость нетипична для подобных табличек, зато здесь прямо чувствуешь, как свинец пышет спортивной яростью. Человек, писавший этот текст, люто ненавидел команды «зелёных» и «синих» и искренне желал смерти как возницам, так и их лошадям. А вот не менее жуткое и очаровательное заклятие из английского города Бат:

«Проклят тот, кто стащил мой медный котёл! Кто бы это ни был, женщина или мужлан, раб или свободный, мальчик или девочка, предаю его храму Сулис, и да наполнится мой котёл его кровью!»

Кто бы ни был автором этих строк, свой котёл он явно любил – настолько, что не поленился отыскать металлическую пластинку, нацарапать проклятие, свернуть пластинку в трубочку, пробить её гвоздями и закопать в земле. И так поступали многие жители Римской империи, потому что никому не было дела до человека, лишившегося милой его сердцу посуды – разве что богам и духам, населявшим весь мир.

Нечто подобное, по-видимому, нашёл и умирающий Германик в стене своего дома в Сирии. И вдобавок – человеческие останки. Признаюсь честно, если б я, находясь при смерти, обнаружила у себя дома тайник с человеческими останками, я бы тоже страшно испугалась. А если бы при этом я верила в магию, я бы наверняка потеряла волю к жизни. Германику явно поплохело. Римлян эти строки Тацита наверняка наводили на мысли о злых колдуньях вроде Канидии – жуткой ведьмы-убийцы из стихотворений Горация. Гораций был из тех ужасных мужчин, которые готовы поклясться, что обожают женщин, потому что любят своих мам, и при этом сочиняют стишки, полные гротескных мизогинных образов. Канидия стала для Горация кем-то вроде музы наоборот, из всех женщин она вызывала у него наибольшее отвращение. Позднеантичные схолиасты немного покопались в психологии Горация и пришли к выводу, что нападки на Канидию в действительности адресованы девушке, с которой он когда-то встречался, некой продавщице духов по имени Гратидия. Я с ними не согласна, но я понимаю, почему они сделали такой вывод – многочисленные стихи Горация о Канидии полны ненависти и ярости.

В шести стихотворениях Горация Канидия описана как ведьма и отравительница – грань была очень тонка, если вообще существовала. Впервые Гораций упомянул её в письме своему другу Меценату, жалуясь на проблемы с кишечником, которые начались после того, как он съел слишком много чеснока. Нетрудно представить, что он чувствовал:

Описывая свою боль, он приравнивает чеснок к волшебному зелью, которым Медея отравила любовницу мужа, и задаётся вопросом, не подсыпала ли Канидия яда в его еду. Через одно стихотворение она появляется вновь, и на этот раз совершает нечто гораздо более жуткое.

На этот раз Канидия убивает ребёнка. Гораций описывает, как она грызёт ногти своими жуткими зубками, а в её нечёсаных волосах вьются ядовитые змеи: весь вид ведьмы должен вызывать отвращение. Вместе со своими приспешницами Саганой, Фолией и Вейей она готовит любовное зелье. Для этого женщины вырывают яму и закапывают мальчика по пояс, оставляя его медленно умирать от голода. Ведьмы у Горация такие злые, что они ставят рядом с головой мальчика кушанья, чтобы он их видел, но не мог до них дотянуться. Когда мальчик, наконец, испускает дух, женщины выкапывают его и смешивают его печень и костный мозг с корнями фиг, листьями кипариса, яйцами, кровью жабы, перьями филинов, какими-то испанскими травами (шафраном?) и костями, отнятыми у бродячей собаки. Из всего этого и варится любовное зелье. Канидия, её подруги и само их варево – образы гротескные и омерзительные.

Самое интересное здесь, на мой взгляд, то, что приворотное зелье описано не как глупости для дурочек, а как жуткая и могущественная магия. Если угодно, магия Гэндальфа, а не какого-нибудь Гарри Поттера (простите). То же самое подчёркивается и в следующем стихотворении о Канидии, где она грозится с помощью заклинаний продлить Горацию жизнь, чтобы мучить его вечно (понимаете, почему людям казалось, что на самом деле она – его бывшая?). Чтобы доказать, что она в силах это сделать, Канидия хвастается, что может заставить двигаться восковые куклы, спрятать луну, оживить мертвецов и приготовить действенное любовное зелье. Ведьма не бросает слов на ветер: с помощью заклинаний она может менять мир и подчинять волю людей своего удовольствия ради.

Изначально Гораций придумал Канидию для своей первой книги сатир, точнее, для сатиры, написанной от имени статуи Приапа, стоящей на Эквилинском холме, там, где хоронили бедных людей. Приап жалуется, что Эксвилин наводнили колдуньи вроде Канидии, шастающие повсюду босиком в крайне неопрятном виде, собирающие по ночам травы, а затем «ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков». Канидия и её подруга Сагана, обе бледные и грязные, выкапывают яму и приносят в жертву ягнёнка, разрывая его зубами и наполняя яму его кровью. Это типичная для античных эпосов некромантия. У Гомера подобным занимается Одиссей, чтобы пообщаться с мёртвыми. Но Одиссей пошёл на это в исключительных, в буквальном смысле эпических обстоятельствах, к тому же он был греком, то есть по определению – странноватым чужаком. Мысль о том, что чем-то подобным занимаются римляне, казалась отталкивающей. Жертвоприношение, совершённое ночью на кладбище без специальных приспособления, не могло вызвать ничего, кроме отвращения. Магия Канидии – нечто нецивилизованное и аморальное, полная противоположность естественной и научной медицины Плиния или Катона. Это «восточная дикость».

В общем, вот о чём мы должны думать, когда читаем у Тацита, что в доме Германика обнаружили таблички с проклятиями и части мёртвых тел, а виновата во всём была женщина с востока, Мартина. Тацит хочет сказать, что затевалось варварство. Он хочет сказать, что Пизон и его жена Планцина – а если брать шире, и сам император Тиберий – до того опустились, что использовали отвратительную, тайную, чужеземную женскую магию, чтобы избавиться от Германика. Бедняга умер в Сирии в возрасте 34 лет. У него осталось шестеро детей. Светоний тоже считает, что без магии ядов здесь не обошлось, и в качестве доказательства сообщает, что сердце Германика не сгорело на погребальном костре. Тело умершего превратилось в прах, а сердце осталось невредимым, потому что оно было наполнено ядом: лишнее свидетельство того, что римляне не видели никакой разницы между отравлением и магией.

Смерть Германика шокировала римских граждан, которые его обожали. Это было похоже на смерть принцессы Дианы, с той разницей, что римляне знали, кого винить в случившемся, и намеревались привлечь этих людей к ответственности. Официальное обвинение против Пизона и Планцины выдвинули Фульциний Трион и друзья Германика. Пизона, Планцину и Мартину вызвали в Рим. Процесс века вот-вот должен был начаться, но, увы, Мартина до него не дожила. Её обнаружили мёртвой, едва корабль достиг Брундизия (нынешний Бриндизи). Тацит пишет, что смерть Мартины не была похожа на самоубийство, но в её убранных узлом волосах обнаружили припрятанный яд. Многие считали, что с ней расправился Пизон. О нём говорил весь город, стоило ему моргнуть глазом, как все вокруг начинали сплетничать. Когда начался процесс, его обвинили в попытке развязать гражданскую войну и в том, что он погубил Германика «чарами и отравой».

Речи обвинителей Пизона, которые пересказывает Тацит, мягко говоря, не принадлежат к числу наиболее выдающихся римских судебных речей. Обвинители, не предъявляя никаких доказательств, утверждали, что Пизон на пиру у Германика своими руками подсыпал ему в еду отраву. В момент, когда вокруг было очень много народу, а Германик, по идее, должен был смотреть в свою тарелку. Нелепое обвинение – даже Тацит отнёсся к нему презрительно – и, кстати, при чём здесь фрагменты человеческих тел и таблички с проклятиями? Но сенат и народ Рима склонны были согласиться с обвинителями, потому что отказывались верить, что их обожаемый принц мог умереть от чего-то столь банального и бессмысленного, как внезапная лихорадка. Сенат уже собирался казнить Пизона, а простые римляне пытались сбросить его статуи с лестницы, которая вела с Капитолия на Римский форум. Остановить их смогли только солдаты. Город был готов к обвинительному приговору для Пизона и Планцины. Со своей стороны Пизон предложил допросить под пытками его рабов, утверждая, что они будут свидетельствовать о его невиновности, но сенату не нужны были свидетельства, из-за которых признать его виновным стало бы труднее. Было очевидно, что Пизону и Планцине не поздоровится. Однако у Планцины в рукаве имелся козырь. Она была подругой Августы, то есть Ливии, матери Тиберия, а Тиберий, как мы помним из истории Ургулании, склонен был исполнять просьбы своей матери. Ливия добилась того, что Планцина была прощена, и та начала понемногу отдаляться от мужа. Сам же Пизон после очередного публичного заседания, в ходе которого он подвергся новым нападкам, а Тиберий по-прежнему играл роль безучастного наблюдателя, решился на отчаянный шаг. Он отправился домой, заперся в спальне и пронзил себе горло мечом. Таким образом он спас себя от участи осуждённого предателя и убийцы – убийцы трусливого, женоподобного, убивавшего с помощью тайных ядов и варварской магии, а не благородного меча.

Ещё долго ходили слухи о том, что Пизон на самом деле не совершал самоубийства, а погиб от руки человека, посланного императором, чтобы помешать обвиняемому в последний момент предъявить в суде письмо, в котором Тиберий велел ему расправиться с Германиком. Это был бы поворот, достойный третьего акта какой-нибудь серии «Перри Мейсона»: Тиберий с холодным, не выдающим никаких эмоций лицом наблюдает за тем, как Пизон начинает давать показания; Пизон молча, стоически сносит все нападки и насмешки своих врагов (всех присутствующих); вдруг он разворачивает письмо и принимается читать; толпа тут же умолкает; Тиберий в ужасе таращится на Пизона, а тот публично обвиняет императора в убийстве (приёмного) сына и, оправданный, под рёв толпы покидает зал заседаний. Если бы речь шла о телефильме, вышло бы именно так. Но увы, перед нами не фильм, а история Рима, написанная Тацитом, большим любителем мутить воду, и приходится довольствоваться его домыслами о том, что могло произойти, если бы Пизон не испустил дух на полу своей спальни.

Это был один из самых драматичных эпизодов римской истории – смерть члена императорской семьи и всеобщего любимца – и, как следствие, один из тех редких случаев, когда обвинение в колдовстве – настоящем колдовстве – привлекло внимание историков, писавших об аристократах. Но люди, о которых писали древние историки, составляли лишь один процент от одного процента. Это, с нашей точки зрения, короли и королевы, герцоги и виконты; в лучшем случае – бизнес-магнаты и наследники трастовых фондов. Письменные источники повествуют о богачах и аристократах, о верхушке социальной, политической и экономической иерархии Римской империи. Эти люди писали исторические труды, потому что они же их и читали, и писали они о том, что заботило их, а людей с улицы в это время могло заботить нечто принципиально иное. К счастью, простолюдинам вроде нас с вами (если, дорогой читатель, вы принадлежите к титулованной аристократии, мне остаётся только за вас порадоваться) удалось оставить какую-никакую память о себе, своих заботах и чувствах. Чаще всего они излагали свои мысли и чувства в надписях, наносившихся на камень, когда кто-нибудь умирал. Это значит, конечно, что у нас есть сведения лишь о тех, кто мог себе позволить купить большой кусок камня и заплатить человеку с резцом, но всё же это лучше, чем ничего. На наше счастье, обвинения в убийстве при помощи магии встречаются на римских надгробиях не так уж редко.

Большинство эпитафий, в которых утверждается, что человек умер в результате некоего магического воздействия, довольно лаконичны, потому что камень стоил недёшево. Обычно в них упоминается имя и, возможно, возраст покойного, а также причина смерти: veneficia (магия или яд) или maleficia (буквально «злодейство»). За этими словами может стоять что угодно. Их сложность и многозначность действительно сложно переоценить, но они содержат явный намёк на злокозненное и таинственное преступление. Подразумевается, что произошло нечто неприятное и неожиданное, и что кто-то был в этом виноват. Например, Аттию Секунду из Салоны в Далмации (ныне Солин в Хорватии) кто-то убил – по крайней мере, в этом были убеждены её родные. Она умерла в возрасте 28 лет от болезни, мучившей её семнадцать месяцев. Чем еще можно было объяснить смерть молодой женщины, если не злыми чарами? И когда Абаскант, знаменитый атлет, выступавший в театрах Рима и Сирии, вернулся домой, на остров Андрос, и вдруг ослабел и умер, этому могло быть только одно объяснение: ядовитые растения и проклятия завистников. Как писал эрудит Плутарх в своём «Утешении к Аполлонию», рассуждая о смерти Евфиноя, сына Элисия из Терины, первое, о чём люди думали, когда умирал кто-то молодой – что всему виной магия.

Эти эпитафии вызывают сочувствие: молодые не должны болеть и умирать. Это несправедливо и неправильно. От этого слишком больно. Наверняка это чей-то злой умысел, кто-то должен понести ответственность, его необходимо остановить. Наши современники пытаются засудить врача за халатность или собирают средства на исследование редких заболеваний. А римлянам хотелось сжечь какую-нибудь ведьму. Ну, не сжечь, так хотя бы побранить. Ярчайший пример, драматизмом напоминающий мыльную оперу – эпитафия некой Юнии Прокулы. Юния Прокула тяжело заболела и умерла в Риме в возрасте восьми лет. Для её отца Марка Юния Евфросина её смерть стала последней каплей. Сначала умерла мать Юлии. Спустя какое-то время Марк почувствовал, что готов снова жениться. К счастью для него, его избранницей стала его собственная рабыня по имени Акта. Он пообещал ей свободу в обмен на законный брак и, конечно, она согласилась. Рабство было рабством, а свобода в браке с Марком была какой-никакой свободой. Марку казалось, что он здорово всё придумал, что Акта будет благодарна ему за то, что стала женой римского гражданина. Акта, что неудивительно, считала иначе. При первом удобном случае она сбежала от мужа с другим вольноотпущенником, по-видимому, своим любовником. Это был второй удар для Марка, римлянина, не привыкшего к отказам. За побегом второй жены последовал третий: любимая дочь Марка вдруг захворала, медленно ослабевая и теряя вес. Ни лекарства, которые он покупал, ни доктора, которых он звал, не могли ей помочь. Наконец она умерла. В голове у Марка было только одно объяснение: Юнию прокляла Акта. Он был настолько уверен, что именно Акта, применив чары, убила его дочь, чтобы причинить боль ему, что проявил поразительную открытость, изложив эту глубоко личную историю на тыльной стороне возведённого в честь Юнии алтаря. Трудно самому стать жертвой предполагаемого убийства другого человека, однако Марку это удалось.

Разумеется, на самом деле эти люди умерли от всевозможных хронических и вялотекущих болезней. Причиной их смерти могло стать что угодно, от анемии до рака крови и болезни Крона. Этого мы не узнаем. Мы знаем, однако, что их близкие, а, возможно, и они сами полагали, что кто-то убил их. Это должен был быть чей-то умысел. В 1990-х гг. немецкий историк Фриц Граф выявил 63 эпитафии времён римской империи, в которых прямо или косвенно утверждалось, что покойный стал жертвой колдовства. Не так уж много эпитафий, но довольно много воображаемых убийств. А если подумать о том, сколько аналогичных эпитафий до нас не дошло, и о том, сколько семей не могли позволить себе заказать длинную эпитафию, или даже просто установить хоть какое-то надгробие, можно представить себе сколько угодно досадных смертей. Надо полагать, над каждой смертью от неизлечимого хронического заболевания или от неожиданной лихорадки, от которой не помогали холодные ваны и травы, нависала тень колдовства и убийства.

Это значит, что, с точки зрения жителей Римской империи, убийства происходили очень часто. Если к каждой необъяснимой смерти молодого человека от сердечно-сосудистого заболевания, туберкулёза или волчанки в древнем мире относились, как к убийству – это очень много убийств. Болезнь вроде волчанки легко принять за проклятие: на лице неожиданно появляется сыпь в форме бабочек, становится трудно смотреть на свет, во всём теле ощущается боль и усталость – всё это напоминает таинственную магию. То же касается и гепатита, окрашивающего кожу в жёлтый цвет, и столбняка, сковывающего мускулы, и любой из 80 миллионов болезней, которые вызываются насекомыми, бактериями и вирусами и могут привести к внезапной и странной смерти. Множество этих прискорбных смертей могли быть сочтены убийствами, совершёнными при помощи магии.

Пизон вынужден был совершить суицид или даже был убит Тиберием, потому что какое-то животное укусило отдыхавшего Германика, и он умер от лихорадки денге или чего-нибудь в этом роде. Правда, Пизон – единственный известный нам высокопоставленный римлянин, которого судили за убийство при помощи магии, но показательно, что весь сенат с готовностью поверил в его вину. Конечно, он был не самым приятным человеком, а своей реакцией на произошедшее сам себе навредил, но это не означает, что он не стал жертвой. Мы никогда не узнаем, скольких простых жителей римского мира обвинили, как и его, в колдовстве просто потому, что они поссорились с каким-нибудь Мамилием за неделю до того, как дочь Мамилия начала подозрительно кашлять.

О том, как поразительно, ужасно легко было объявить человека виновным в колдовстве, свидетельствует суд над Апулеем, состоявшийся около 159 год н. э. Апулей был уроженцем Мадавры, римско-берберского города на территории нынешнего Алжира. Он путешествовал по империи: из провинции Африка – в Александрию, оттуда – в Рим, а оттуда – в город Эа (ныне – часть ливийской столицы Триполи). Апулей прославился как оратор и учитель, а ещё написал просто замечательный роман «Метафорфозы, или Золотой осёл». До нас дошло не так много античных художественных произведений, и большинство из них – греческие романы, не сильно отличающиеся от современных любовных романов, на долю которых приходится значительная часть продаж электронных книг. Отличный парень встречает красивую девушку; затем девушку похищают пираты, которые игриво угрожают её обесчестить; потом из-за недоразумений все грозятся покончить жизнь самоубийством; и, наконец, парень спасает девушку от пиратов, женится на ней и живёт с ней долго и счастливо. А вот роман Апулея – это нечто принципиально иное. В нём рассказывается история Луция, который одержим магией и готов пойти на всё, чтобы стать волшебником. Однако, когда он пытается обернуться прекрасной птицей, рабыня, с которой он спит, случайно превращает его в осла. Перепугавшись, девушка обещает вернуть Луцию человеческий облик, накормив его розами, но просит его подождать до завтра. Может быть, ей просто хотелось отдохнуть от него хоть одну ночь. Луций отправляется в конюшню, но среди ночи на неё нападают разбойники, которые его похищают.

Оставшаяся часть романа посвящена приключениям Луция, который путешествует по римскому миру в обличье осла и ищет способ снова стать человеком, между делом выслушивая всевозможные вставные истории.

В «Метаморфозах» уйма историй о коварных убийцах, неверных супругах и чудесных происшествиях, а ещё очень много секса. Трудно удивляться, что в конце концов Апулей сам стал фигурантом дела о колдовстве, любви, сексе и убийстве. Дело было около 158 года н. э., в правление забытого императора Антонина Пия: для империи это был период мира и процветания, да и сам Антонин, по всей видимости, отличался безукоризненной репутацией, поэтому историки им особенно не интересовались, и в их трудах его эпоха освещена плохо. Апулей без проблем путешествовал по империи, и, возможно, как раз в это время писал роман. В город Эа он прибыл, чтобы навестить старого друга, Сициния Понтиана. Они вместе учились в Афинах. Погостил Апулей замечательно: он влюбился в Эмилию Пудентиллу, мать своего приятеля, и, в конечном счёте, женился на ней. Поначалу Понтиан был только рад, что его однокашник стал его отчимом – у тех из нас, кто вырос на «Американском пироге», это не укладывается в голове, но времена меняются. А вот родственников Понтиана случившееся расстроило.

Речь о двух мужчинах: бывшем девере Эмилии (брате её покойного первого мужа) Сицинии Эмилиане и отце жены Понтиана, Гереннии Руфине. Вы, наверное, удивитесь, какое дело человеку до того, что делает мать мужа его дочери? Дело было, разумеется, в деньгах. Родственники заботились лишь о том, кому достанется состояние Эмилии после её смерти и надеялись, что завладеют им через её сыновей, но на пути у них встал Апулей. Тогда они пустили слух, будто после смерти своего первого мужа Эмилия поклялась, что больше не выйдет замуж, а значит, этот чужак, явившийся и женившийся на их обожаемой родственнице – колдун. Они утверждали, что он соблазнил несчастную Эмилию с помощью приворотных зелий и чар, а также своих чудесных волос. Им удалось заручиться поддержкой брата Эмилии, Таннония Пудента (не смейтесь!) и её младшего сына-подростка, Сициния Пудента (хватит!), но дело не заходило дальше перепалок в банях, пока Понтиан ни с того ни с сего не умер. Апулей в один миг превратился в чужака, который приехал в город, соблазнил местную богатую вдову, а потом убил её сына. Вероятно, с помощью магии.

Всё бы ограничилось сплетнями на званых обедах и ворчанием под стригилями, если бы Апулей не потерял терпение и не потребовал у Сициния Эмилиана довести дело до суда, если уж ему так этого хотелось. Он взял его на слабо, как принято было у римских аристократов. Римляне даже в Северной Африке оставались римлянами. К 150-м годам н. э. римский образ жизни распространился далеко за пределы Рима. В общем, Апулей накричал на Сициния, а Сициний, к удивлению Апулея, не пошёл на попятную. Когда Апулей по делам своей новой жены отправился в город Сабрата (ныне – тоже часть Триполи), его притащили к местному проконсулу и обвинили в колдовстве. Формально в убийстве Понтиана Сициний его не обвинял, потому что, если верить самому Апулею, Понтиан умер на море, и такое обвинение звучало бы просто глупо, но за злые чары судили на основании того же самого Корнелиева закона.

В нашем распоряжении есть речь, с которой Апулей выступал в суде (безусловно, позже переработанная), поэтому мы точно знаем, в чём его обвиняли и какие якобы совершённые им действия с точки зрения обвинителей доказывали его вину. Действия эти до идиотизма безобидны. Апулей якобы: 1) пытался купить рыбу определённого сорта; 2) ввёл порабощённого мальчика в транс с помощью волшебных песнопений; 3) совершил жертвоприношение ночью; 4) владел зеркалом; 5) приказал изготовить уродливую статую; 6) писал грубые стихи и, самое главное, 7) женился на богатой вдове, будучи бедным чужаком. По мнению обвинителей, всё это в совокупности демонстрировало, что Апулей – колдун, представляющий угрозу для общества. Апулею пришлось оправдываться за то, что он купил какую-то рыбу, и за то, что у него было зеркало и не было вкуса по части статуй. Опровергнуть такие обвинения, в сущности, невозможно. Зато ему удалось превратить процесс в свой бенефис, зачитав свои дурацкие стишки, один из которых посвящён зубному порошку. Мечта каждого поэта-любителя. Оказалось, что лучший способ защититься от расплывчатых обвинений в злокозненном колдовстве – быть профессиональным оратором и философом, очень (даже подозрительно) много знающим о магии. Апулею удалось продемонстрировать нелепость каждого из обвинений и в стиле Цицерона доказать, что обвинителями двигала алчность. Строго говоря, мы не знаем, какой вердикт вынес проконсул, но, учитывая, что Апулею удалось переработать и опубликовать саму речь, а затем ещё и роман, и несколько философских работ. Так что можно не сомневаться, что он был оправдан и самодовольно отправился домой к своей богатой жене. Обвинителям Апулея просто не повезло, потому что, как показывает это дело, обвинить человека в колдовстве было очень просто, а защититься, когда тебя обвиняли в том, что у тебя есть зеркало – очень сложно. Дело Апулея так и не переросло в дело об убийстве, но оно позволяет предположить, что ждало бы Акту, если бы Марк Юний смог до неё добраться.