В конце лета 1958 года перед выездом на работу в Берлин я проходил подготовку в соответствующем отделе своей Службы. Полученные во время двухлетней учебы в специальном учебном заведении знания по немецкому языку и германской тематике, включая трехмесячную языковую практику в ГДР, дополнялись беседами с оперативными работниками — специалистами по Германии. Они обладали опытом работы в этой стране и свои знания передавали нам, выезжающим в свою первую загранкомандировку. Моим наставником был определен Олег Сергеевич Панин.

Признаюсь, я с волнением ожидал встречи с этим опытным разведчиком-германистом. Он понравился мне с первой встречи. Олег обладал далеко не всем данным природой свойством — сразу же производить на собеседника приятное впечатление. Он умел нравиться людям. Мог внимательно слушать и незаметно направлять разговор в нужное русло. В нем чувствовался хороший психолог, умеющий не только расположить к себе, но и оказать при этом как-то совершенно незаметно нужное ему воздействие.

Его своеобразный инструктаж по форме был более похож на беседу товарищей по работе, нежели на формальные и строгие указания и рекомендации старших по возрасту, званию и служебному положению. Олег был прост в обращении, и это располагало к себе собеседника. Несмотря на нашу солидную разницу в возрасте — все-таки 10 лет, — это совершенно не чувствовалось. Он, как говорится, «не надувал щеки». Понимал юмор и шутку. Но более всего в нем подкупала какая-то мальчишеская задоринка, обволакивающая собеседника и вызывающая симпатию к нему, желание слушать и делиться с ним своими мыслями. Может быть, это удавалось ему, потому что и сам он, так мне казалось, был искренен и откровенен. Такое впечатление он производил на тех, кто с ним общался. Я имел время убедиться в этом, потому что нас в последующем связывала многолетняя дружба, в том числе и на семейном уровне.

Человек он был необычный и чем-то едва уловимым отличался от своих товарищей по работе: как никто другой, во всяком случае, из моего окружения, он мог поделиться своим опытом, познакомить с тонкостями мастерства по получению интересующей нашу Службу политической информации. Он был не только внешне, но и внутренне интеллигентен. В отличие от всех нас я никогда не слышал от него грубого русского мата. Самым бранным выражением у Олега было «Животное!», которое он мог в ярости процедить сквозь зубы. Но это случалось с ним крайне редко. Как правило, он был выдержанным и спокойным человеком.

Олег тепло вспоминал своих родителей. Много рассказывал о своем детстве и юности в Тбилиси, где родился и вырос. Отец — кадровый военный, офицер-пограничник, из простой крестьянской семьи. Мать — профессиональная певица, родом из бедной, но интеллигентной (не дворянской!) семьи. В доме всегда был музыкальный инструмент — пианино. Мать часто музицировала.

Была еще и старшая сестра, всегда опекавшая младшего брата. Спокойная и душевная обстановка в семье наложила отпечаток на формирование характера Олега. Но не меньшее влияние оказала на него и улица. Он жил и взрослел среди грузинских детей, которые из мальчишек превращались в юношей, а затем в мужчин. Наверное, поэтому в Олеге сочетались русская удаль и размах с горячим и независимым характером жителя Кавказа. У грузинских подростков были особые нравы. Многие вопросы решались не как в русской среде — на кулаках, а дракой «на ножичках». До первой крови. Как-то Олег с гордостью показал мне шрам на плече от ножевой раны, полученной при вот такой уличной кровавой разборке. Из-за девчонки. Он не струсил и от драки «на ножичках» не отказался. Вышел победителем.

Еще до войны Олег поступил на строительный факультет Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта. Как с гордостью утверждал Олег, до сих пор где-то под Тбилиси функционирует небольшой железнодорожный бетонный мост, через который все еще ходят железнодорожные составы. Это был его дипломный, первый и последний, проект инженера-путейца.

Всем им, студентам этого института, было отказано в добровольном призыве в Красную армию. Соблюдалась строгая бронь на студентов этого вуза. Однако положение на фронтах в конце лета 1942 года стало критическим, и стал Олег связистом. Вскоре военная судьба забросила Олега на Сталинградский фронт. Да не просто в город Сталинград, а в самое его сердце — Мамаев курган.

Как рассказывал Олег, дело было так. Заканчивался последний день — 31 декабря — 1942 года. Красноармеец Олег Панин очутился в этом городе в конце короткого светового дня. Ближе к ночи присланный за ним боец повел его в сторону Мамаева кургана, где он должен был поступить в распоряжение командира роты, позиции которой находились на самой вершине легендарного и уже известного всему миру кургана. Они долго пробирались по узким окопам и ходам сообщений, натыкаясь в темноте на редких солдат-наблюдателей, слушающих ночь. Немцы уже давно сидели в обороне и наши позиции особо не беспокоили. С боеприпасами у них было туго. Вскоре запахло дымком. «Почти пришли», — пояснил сопровождавший боец. Несмотря на быстрое движение по бесконечным узким траншеям и ходам сообщений, Олегу не становилось теплее. Новогодняя ночь была морозной. Казалось, все уцелевшее в этой страшной войне живое, спрятавшее себя в землянки и блиндажи, подвалы и подземные трубы-коммуникации разрушенных до основания многочисленных городских промышленных сооружений, было не в состоянии выдержать эту леденящую стужу здесь, наверху, под необъятно раскинувшимся и сверкающим удивительно яркими звездами небом. Хорошо было только ногам в теплых валенках. Все остальное пронизывала леденящая стужа. «Как же здесь выдерживают люди такой холод, — подумал он. — Неужели я смогу перенести это?» На душе у Олега было погано. Донимал и голод. Последний раз он поел еще днем, и под ложечкой давно подсасывало. Еще один поворот траншеи, и они подошли к выделяющемуся на фоне более светлого неба насыпному верху блиндажа. У входа Олег заметил прислонившуюся к стенке траншеи человеческую фигуру с замотанной чем-то головой. От фигуры исходили странные звуки. Подошли ближе. Олег услыхал всхлипывание с тихим подвыванием вперемежку с непонятным бормотанием. Полученные в школе и институте скудные знания немецкого языка позволили уловить некоторые слова: «Mutter, Vater, Kommunist, Kinder». «Кто это?» — удивленно спросил Олег. «Пленный. Сам пришел. Сдался. Я уходил за тобой, он только пришел. Так и стоит тут. Я думал, он замерз уже. Назад к себе идти не хочет», — пояснил солдат. «А что же его в блиндаж не пускают?» — вновь спросил Олег. «Так ведь и нам с тобой там тесно будет. Поспать, может, и не удастся. Командир роты спит в другом блиндаже. Там тоже полно народу. Старшина просил не беспокоить ротного и привести тебя сюда, к нам. А немец что? Враг он. Фашист», — мрачно закончил солдат.

Дверь со ступенями вниз разверзлась желтым пятном слабого света. Пыхнуло дымом, махоркой, тяжелым портяночным запахом. На снарядном ящике горел немецкий карбидный фонарь. Блиндаж был буквально набит спящими вповалку солдатами. Горящая, немецкого производства, железная печка источала жар. Позже Олег узнал, что печка топилась содранными со стен и пола досками (немцы умели хорошо оборудовать свои блиндажи, особенно офицерские). Вместо досок стены солдаты занавесили плащ-палатками, в основном немецкими, пятнистыми. Ими же был покрыт пол. Олег вскинул руку к завязанной под подбородком ушанке. «Отставить», — изрек возникший перед ним в заношенной теплой бязевой, некогда белой нижней рубахе и таких же кальсонах босой старшина роты. «Знаю, кто такой и откуда. Раздевайся, грейся, поешь и отдыхай, если место найдешь», — вместо приветствия радостно, как показалось Олегу, произнес старшина. «Товарищ старшина, а что с тем немцем делать? Замерзнет ведь», — раздался голос приведшего его сюда бойца. «А что, еще стоит, не замерз?» — рычно произнес старшина. Он протянул руку и снял висевший на стене ППШ. Сунул его Олегу, который все еще стоял перед старшиной с завязанной под подбородком шапкой-ушанкой. «Застрели его», — все еще держа в вытянутой руке автомат, произнес старшина. Олег онемел. «Так ведь он пленный. Он там замерзнет. Может, он коммунист. Его впустить сюда надо. Он там, на морозе погибнет», — продолжал Олег. Старшина повернулся в сторону приведшего Олега бойца. Тот уже успел ловко раздеться и теперь стоял перед старшиной в нижнем белье, явно не желая выходить из жаркого блиндажа. «Я тоже не могу, товарищ старшина». — «Ах, мать вашу так, хлюпики интеллигентные, студенты вшивые, — взревел старшина. — Войну не видели? Они нас тысячами безоружных убивали. Просто так, удовольствия ради. Еще насмотришься. Мало тебе! Вместо себя его впустишь? Себе на голову? Нет у меня бойцов его конвоировать, да и не нужен нам “язык”, с ними и так все ясно. Я и для тебя-то еле сопровождающего нашел. Все с ног от усталости валятся. Вишь, спят как мертвые. Мы в этом блиндаже по очереди в тепле отходим. А этого фрица вшивого сюда пусти! У нас своих вшей хватает!»

Губы старшины затряслись, глаза остекленели. Он стволом автомата отстранил Олега, все еще растерянно стоявшего у входа, толчком босой ноги распахнул дверь, выскочил в ночь. Прошлепал босыми ногами по ледяной земле. Передернул затвор. Олег отвернулся от дверного проема. Хлопнул выстрел. Вернувшись в блиндаж, рассвирепевший старшина поднял двух крепко спавших бойцов: «Хватит греться. Одевайтесь и марш к себе. Дайте новенькому место. Он с дороги, отдохнуть должен. Там в траншее немец мертвый. Выбросьте его за бруствер». Солдаты, недовольно ворча, медленно стали одеваться. Они явно тянули время, не имея никакого желания идти в свой холодный блиндаж. Олег положил на образовавшееся от двух ушедших узкое место свои нехитрые солдатские пожитки, под голову — валенки и лег рядом с уже знакомым ему бойцом. На душе было муторно. Голод куда-то пропал. От предложенной старшиной тушенки он отказался.

Старшина, все еще ворча что-то себе под нос, сдвинул к холодной стене лежавшего на кровати, да так и не проснувшегося солдата, лег, вытянув босые ноги. Олега удивило, что на все происшедшее никто не среагировал. Ему казалось, что никто даже не проснулся. Продрогшие на морозе и измотанные войной люди, попадая в теплое помещение, мгновенно засыпали и более не реагировали на внешние раздражители. Но это Олегу станет понятно позже, когда он сам на себе испытает тяжелый солдатский труд…

«Видишь, — шептал ему в ухо знакомый боец, — пустил бы ты сюда немца, а сам где бы лег? Наш старшина лучший в батальоне. Воюет с 1941 года. Ранен был. Контужен. Медаль у него. В окружении был. Даже в плен раз попал. Бежал под Ростовом. Он такого насмотрелся! Жуть! А ты фрица пожалел». Олег ничего не ответил бойцу. Тепло разморило его, но он долго не мог заснуть. В ушах все еще слышалось жалобное бормотание немца. Потом забылся в тяжелом сне. Так закончился его первый день войны. Потом их было много. Тяжелых и кровавых. Смерть сотни раз была рядом с ним, но эта первая военная ночь осталась в памяти навечно, как и голос замерзающего немца. Его первый живой, но уже неопасный враг, этот несчастный немец, нашедший такую страшную смерть на чужой для него земле.

Я никогда не расспрашивал Олега о его фронтовой жизни. Я сам мальчишкой близко познал войну. Видел смерть, грязь и кровь и хорошо понимал Олега, Тем более что рассказанная им история с немцем произошла именно в том городе и на том самом месте, откуда в августе 1942 года мы бежали за Волгу, а весной 1943-го я вместе со своим другом Игорем Вознесенским излазил весь Мамаев курган. На вершине этой высоты находилась городская водонапорная башня, огромная бетонная труба которой уходила глубоко вниз. А рядом все еще оставались полуразрушенные окопы с присыпанными землей трупами немецких и советских солдат и неразобранные немецкие блиндажи, в одном из которых и произошла эта военная драма…

В лирические минуты на обычно свободных от работы вечерах за дружеской чаркой мы много философствовали в прямом смысле этого слова, рассуждая о нуждах и перспективах рода человеческого, о смысле жизни, мечтая о будущем и завидуя грядущим поколениям, которые рано или поздно создадут справедливое и разумное человеческое общество. В моей памяти Олег остался убежденным коммунистом, верой и правдой служившим социалистическому Отечеству, одним из лучших запомнившихся мне разведчиков-германистов.

В каждом из них, настоящих фронтовиков-окопников, была какая-то особенная внутренняя убежденность и своя философия жизни. Как-то Олег сказал мне, что перед смертью он попросит своих сыновей положить у гроба только одну, самую дорогую для него в жизни награду — медаль «За отвагу», полученную им за форсирование Днепра в ноябре 1943 года. Тогда, у Киева, он пережил свое второе рождение — такие были страшные бомбежки и артобстрелы. Немецкие самолеты беспрерывно висели над их боевыми порядками. Вокруг бушевала смерть. Он тогда сорвал в кровь ногти, пытаясь разгрести смерзшуюся землю, чтобы как-то спрятать свое ничем не защищенное тело. Он был уверен, что спастись не удастся. Но ведь выжил!

А еще запомнился мне Олег нашими застольными песнями. Его любимой была «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой»… Он говорил в такие минуты, что главную цель в своей жизни он видит только в одном — чтобы его сын Сергей, как в той песне, не лег бы в чужую сырую землю!.. Нет, все-таки Олег Панин был врожденным романтиком!

В этом эпизоде с медалью он чем-то напомнил мне Сашу Богомолова. Тот тоже просил на его похоронах положить на красную подушечку только одну из всех наград — медаль «За отвагу», полученную им в 1942 году за оборону Москвы.

Вот такими в моей памяти остались мои старинные друзья, солдаты Великой Отечественной — Олег Панин и Саша Богомолов.

Через год после моего приезда в Берлин в посольстве появился Олег Панин. Наша встреча с ним была искренне радостной. Вскоре он стал шефом протокола и достойно выполнял свои обязанности на этом специфически сложном участке дипломатической деятельности.

За годы моей работы в посольстве сменились три руководителя протокольной службы, отвечавшие за организацию контактов с администрацией США, Великобританией и Францией в Западном Берлине. Первым был Иван Абрамович Панасенко, выделявшийся среди всех сотрудников особо элегантным видом. Его часто можно было видеть в галстуке-бабочке («кис-кис»), которых у него было, наверное, несчетное количество — так часто он их менял. До Берлина он работал в США. Об этом периоде своей жизни рассказывал с восторгом. Чувствовалось, что Америка ему нравилась более, чем Германия. Даже внешне он напоминал, особенно прической, типичного среднего американца. Протокол знал отлично. Он как-то быстро возвратился в Москву.

Его сменил Олег Сергеевич Панин. Затем я несколько лет тесно общался с третьим в моей дипломатической жизни «протоколистом» — Поликарпом Савельевичем Хрусталёвым. Ему повезло. Наступило время «наведения мостов», претворялась в жизнь «новая восточная» политика Вилли Брандта. Холодная война заканчивалась. Ее менял более хитроумный и более тонкий курс новой политики Запада. Цели, однако, оставались прежними. И этот период первых послевоенных крупных международных событий, таких как переговоры по Западному Берлину, успешно закончившихся подписанием четырехстороннего соглашения и Московского договора, пришелся на время работы «протоколиста» П.С. Хрусталёва.

Но более всего в памяти моей остался Олег Панин. И не потому что мы были с ним друзьями. Его работа в переходный период нашей внешней политики была достойным вкладом, позволившим в дальнейшем успешно развивать наши контакты с представителями западной дипломатии в этом непростом регионе.