Дипломатический состав посольства с нетерпением ожидал появления Мстислава Леопольдовича Ростроповича у нас в посольстве на «оперативке», которая ежедневно проводилась в 8:30 утра. Ростропович только что вернулся из гастрольной поездки в США, и посол договорился, что маэстро поделиться с дипломатами своими впечатлениями о Стране желтого дьявола.

Наконец дверь распахнулась, и появились Петр Андреевич с Ростроповичем. Посол, подчеркивая свои дружеские отношения с великим музыкантом, всегда представлял его просто по имени: «Мой друг Слава». Иногда добавлял — «Ростропович». Мстислав Леопольдович не первый раз посещал ГДР. Выступал и в нашем Актовом зале. Слушать его игру было настоящим наслаждением. Извлекаемые гениальной рукой звуки из этой «большой скрипки» — виолончели очаровывали не только знатоков и любителей смычковых инструментов. Они были понятны и простым людям, не обладавшим музыкальной культурой, но имевшим высокую внутреннюю культуру. Это особое чувство восприятия прекрасного присуще многим (помните фильм «Три тополя на Плющихе и роль простой женщины в исполнении Татьяны Дорониной? — вот это именно тот случай). Однако не все одинаково восторженно воспринимали игру нашего великого виолончелиста… И с Мстиславом Леопольдовичем случались конфузы, о которых не стесняясь рассказывал сам маэстро. Но об этом чуть позже…

Мы с вниманием слушали почти часовое выступление Ростроповича о его поездке по Америке, его политические оценки нашего «главного противника» — США. Перед нами выступал квалифици-рованнейший лектор Агитпропа. Политически подготовленный даже для такой аудитории, как оперативно-дипломатический состав советского посольства в ГДР. Конечно, не специалисты по США, но все-таки… Красочно, убедительно приводил в качестве примеров то, что увидел собственными глазами СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК, — язвы капиталистического общества, где все поставлено в угоду желтому дьяволу.

Я не могу по прошествии десятилетий точно воспроизвести излагавшийся им материал, но именно такое чувство: «говорит и рассказывает» носитель нашей идеологии того времени — это точно, о чем и свидетельствую. Со временем я пришел к выводу, что только такой думающий, болеющий и переживающий за свое отечество человек, как Ростропович, мог позволить себе критику власть предержащих того периода. Наверное, он был борцом по своей натуре, его угнетали несправедливость, лишение человека возможности честно и откровенно выражать свои мысли и идеалы, не боясь быть подвергнутым насилию и наказанию со стороны государства. Уверен, он был бесстрашным, мужественным человеком, если позволил себе приютить и укрыть опального диссидента Солженицына…

Человек имеет право вносить коррективы в свою идеологию, в свои оценки окружающей его действительности… В общем, Слава Ростропович (мы, тогда его одногодки, позволяли такое к нему обращение по его же разрешению) блестяще завершил свое выступление перед дипсоставом посольства. Посол прошел к себе в кабинет, чтобы срочно позвонить кому-то по важному делу, а мы, несколько человек, окружили Ростроповича, чтобы еще пообщаться с этим симпатичнейшим человеком. Задавались какие-то вопросы, он охотно давал пояснения. Кто-то спросил, понимает ли его исполнение, в частности классическую музыку, простой народ, не имеющий и представления о музыкальной классике, кроме простого русского народного песенного жанра. Что-то в этом роде. И Мстислав Леопольдович охотно и с юмором, как он умел это делать, рассказал историю, приключившуюся с ним совсем недавно, когда он буквально уговорил министра культуры Фурцеву Екатерину Алексеевну направить его с шефским, то есть бесплатным, концертом не просто куда-то подальше от культурных центров, а в самую что ни на есть глушь, в Кулундинскую степь, в только что созданное хозяйство. Екатерина Алексеевна пыталась отговорить музыканта, но надо было знать Славу Ростроповича. Он хотел получить настоящее ощущение, войдя в контакт с самым простым людом, приехавшим в эти края, лишенные всех удобств цивилизации.

— Ну, смотри, Слава, — завершила свои увещевания Фурцева, — вспомнишь мои слова. Я тебя предупреждала!

«Получив путевку, мы с аккомпаниатором через несколько дней достигли конечного пункта нашего назначения. Усталые от тряской дороги на грузовике, предназначенном для перевозки зерна, покрытые с головы до ног вездесущей пылью, мы с наступлением темноты подъехали к огромному деревянному сооружению для хранения зерна. Стен у этого хранилища не было. Но зато имелась наверняка плотная крыша. Зерно давно вывезли. Никаких скамеек и стульев. Импровизированный подиум-сцена, оборудованный из какой-то деревянной тары, был покрыт брезентом. Крыша этого хранилища поддерживалась многочисленными столбами, как по краям, так и посередине двумя рядами уходящими куда-то далеко вглубь. На столбах перед сценой и над ней висело несколько керосиновых фонарей с романтическим названием “Летучая мышь”. Когда мы втроем: сопровождающий нас представитель филармонии, который, кстати, делал попытки отговорить нас от этой поездки в глухомань, аккомпаниатор и я со своей “бандурой” появились на сцене, наступила относительная тишина. Висевшие на передних столбах фонари выхватывали из темноты только несколько метров пространства, заполненное вплотную сидевшими на земляном полу очень молодыми людьми. Девчат в этом освещенном пространстве было мало, но, наверное, они были где-то там, в глубине, потому что оттуда, из темноты, доносилось их тихое повизгивание. Первые два-три “ряда” были заняты крепкими парнями. Несколько человек было в тельняшках. Почти все без исключейия “щелкали” семечки. Особенно выделялся один, с низкой челкой, закрывавшей лоб, в разорванной в нескольких местах тельняшке. Он как-то по-особенному лузгал семечки, беспрерывно забрасывая их в открытый рот большим пальцем руки. Шелуху он не выплевывал, а как-то выталкивал ее, и она этакой маленькой “бородкой” накапливалась у него под губами на подбородке и сама отваливалась. Кто не лузгал семечки, тот курил. Но дышалось легко — степной ветерок уносил табачный дым. На меня смотрели видимые мне десятки любопытных, может быть, чуть настороженных, озорных молодых глаз.

Сопровождающий нас представил и сел на специально принесенный для него стул. Нам тоже выделено было два стула. Парень с челкой перестал заниматься семечками и закурил, смачно затягиваясь и выпуская в нашу сторону дым. Глаза его выражали любопытство и доброту. “Уже хорошо”, — подумал я. И тут я обратился к народу:

— Конечно ни фортепьяно, ни пианино у вас нет. Мы на это и не рассчитывали.

Аудитория сразу же оценила мой юмор — по всему видимому и невидимому мне пространству пронесся единым выдохом звук смешка.

— Ну, уж аккордеон-то у вас обязательно найдется, — все еще с уверенностью в голосе произнес я.

Тишину прервал единственный голос того самого парня с челкой:

— И аккордеона у нас нет.

Снова тишина. Еще не потерявшим надежды голосом я выкрикнул в темноту зернохранилища:

— Но баян-то у вас должен же быть. Хоть плохонький.

Темнота ответила единым выдохом:

— Конечно есть! Найдется!

Тут вновь поднялась “рваная тельняшка” и повернулась в темноту:

— Давай сюда баян, да поживей!

Быстро из темноты возник самый настоящий русский баян. Парень с челкой принял из чьих-то рук баян и протянул его мне, громко спросив:

— А кто из вас на нем умеет?

Я гордо ответил, что аккомпаниаторы такого класса играют и на баяне. Быстро опробовав инструмент, мой коллега радостно констатировал, что инструмент в порядке. Я, уже сидя на стуле и взяв в руки смычок, объявил:

— Римский-Корсаков. “Полет шмеля”.

Установилась звенящая тишина. Даже девчата в темноте перестали повизгивать. “Пилю”, а сам на слушателей поглядываю. Вижу, нравится. Глаза восторженные. В них никакой усталости. А ведь “ломались” на полях целый световой день. Молодость! “Пилю”, но глаз с парня в тельняшке не спускаю и правильно делаю. Вдруг он плюет на папиросу, гасит и “втирает” ее под ноги, поднимается с земли и направляется к нашему “подиуму”. “Неужели бить будет?” — почему-то именно эта дурная мысль приходит в голову. Продолжаю “пилить”, но от рваной тельняшки на могучей груди глаз не отрываю. А он так сбоку подходит ко мне и руку на плечо кладет. Тут я смолк. Опустил смычок. Баян тоже замолк.

— Слышь, друг, — совсем миролюбиво произнес парень в тельняшке. — Дай баян послушать.

Мой коллега играл не меньше двух часов. Он сыграл все, что знал и мог на этом инструменте. Исполнял пожелания этой молодой публики… Когда молодежь, только что слушавшая баян, вышла из-под навеса, я удивился — их было не меньше двухсот человек. Они горячо нас благодарили, каждый старался пожать нам руку. Но героем был не я. Баян!

От ночного ужина мы отказались. Впереди нас ожидала работа в этих же краях, но с другими условиями, не в степи. Когда я докладывал Екатерине Алексеевне свою поездку, она искренне смеялась:

— Я тебя предупреждала, Слава.

Больше я на шефские концерты не ездил».

Вот такую историю Мстислав Леопольдович поведал нам в приемной посла в Берлине.

Честь и слава этому человеку, гениальному маэстро, бесстрашному и мужественному, не побоявшемуся оказать сопротивление разочаровавшей его Системе и оставшемуся до конца своих дней преданным сыном своего Отечества!