Мама

Летом 2019 года я прочитал книгу французского писателя Ромена Гари «Обещание на рассвете». Для тех, кто не знает, кто такой Ромен Гари, сообщаю, что он автор многих книг и единственный в мире дважды лауреат Гонкуровской премии.

Дело в том, что эту премию одному и тому же писателю два раза не присуждают. Это – закон. А Ромен Гари, про которого стали говорить, что он исписался, взял и подал свой новый роман под псевдонимом.

На вручение премии он не явился, иначе бы обман обнаружился, и премию бы ему не дали. А так, в результате Ромен Гари – дважды лауреат Гонкуровской премии.

Роман посвящён его маме. Книга очень хорошая, начинаешь читать и не оторвёшься. Мама Ромена так любила и так верила в его исключительность, что обмануть её ожидания он не мог.

Они вдвоём приехали во Францию из России, точнее, из Литвы. Маленький мальчик и мама. В них были намешаны разные крови, в том числе еврейская и татарская. Мама была очень активная, ходила по лавкам, продавала какие-то товары, сама была лавочницей, потом – управляющей отелем.

Всё делала для того, чтобы сын стал незаурядной личностью и прославился.

Книга эта – описание реальной жизни мамы и сына. Борьба за существование в трудное время между двумя войнами и на войне. Сын в результате стал знаменитым лётчиком, а потом – ещё более знаменитым писателем. Мама его с войны не дождалась, но все последние военные годы он получал от неё письма, хотя мамы уже не было в живых.

Мне и раньше нравился этот писатель, а после «Обещания на рассвете» я его просто полюбил.

К чему я это всё рассказываю.

А к тому, что я с детства мечтал стать писателем. Не моряком, не пожарным, а именно писателем.

Классе во втором я начал писать роман из сельской жизни, правда, к тому моменту я ни разу не был ни в селе, ни в деревне. Дальше имён героев дело не пошло. Но я всё равно хотел стать писателем. Что-то всё время придумывал и даже когда был в «Артеке», пионером, получил там свой первый литературный гонорар.

У нас мальчик один по фамилии Смолик потерял ботинок, и я спел про него куплеты на мотив лезгинки.

Дальше текста не помню, но хорошо помню, что Смолик дал мне по шее.

Это и был мой первый литературный гонорар.

И вот, мечтая стать писателем, я решил, когда вырасту, обязательно написать о своей маме.

Мама моя была не менее самоотверженная, чем мама Ромена Гари. Но жили они в разных странах, и к тому же у моей мамы не было таких коммерческих способностей. Она просто очень меня любила.

Прочитав роман Гари, я понял, что так же хорошо я не напишу, но захотелось выполнить обещание, данное самому себе, – написать про свою маму.

Мои родители приехали в Москву из маленького городка с известным названием Бердичев. Её звали Поля, его – Моисей. Семья мамы была бедной, пятеро детей. Четыре сестры и брат. Семья папы – обеспеченная. Папин отец был управляющим на мельнице у какого-то помещика.

Дедушка каждый вечер сидел за столом, пил чай и приговаривал:

– Какой хороший, вкусный и полезный чай. Вот если этот чай пить сто двадцать лет подряд, то можно долго прожить.

Но долго прожить им не удалось. Немцы захватили Бердичев и почти всех жителей уничтожили, о чём подробно написано в книге Гроссмана «Жизнь и судьба». Я читал письма моего отца с фронта, где он выражал надежду, был уверен, что родители его из Бердичева успели уехать. Нет, не успели.

Мама с папой знакомы были с детства, но встречаться начали только в Москве, в начале 30-х годов. Папа был строителем – прорабом. Руководил строительством мехкомбината в Ростокине. Комбинат работает по сей день. А ещё построил два павильона на ВДНХ. И дом, в котором я прожил двадцать лет, тоже построил он, для ИТР (инженерно-технических работников).

Я родился 5 мая 1940 года. Маме было двадцать пять лет, папе – тридцать.

В 1941 году он ушёл добровольцем на фронт. Каким-то образом, наверное получив отпуск, он вёз нас с мамой на пароходе в эвакуацию. Там, на пароходе, я схватил кастрюлю с кипящей лапшой и опрокинул на себя, ошпарив голову. Отец схватил меня и, не слушая дурацких советов, побежал искать врача. Нашёл и спас меня.

У меня есть письмо моего папы сестре, где он пишет: «Разве я мог когда-нибудь подумать, что мой сын будет голодать». Однако так и было, мы жили впроголодь.

У меня сохранились фото моих родителей. Мама лет пятнадцати, худенькая, стройная. Отец лет двадцати трёх, довольно красивый, хорошо сложенный парень, щеголевато одетый. И вот они вдвоём, уже муж и жена.

Удивительное дело. Оба довольно красивые молодые люди. Я в чём-то похож на маму, в чём-то – на отца. Но я почему-то, при всей похожести на них, красивым не получился. И у отца, и у мамы носы прямые, а у меня какой-то изогнутый. Ну, в общем, ни в мать ни в отца…

Однако, когда мы жили в Ростокино, все, кто работал под началом у моего отца, говорили, что я на него очень похож, а потом мои друзья, которые отца моего не видели, утверждали, что я очень похож на маму.

Во всяком случае, смеялись мы одинаково заразительно. Когда моя мама смеялась, все вокруг тоже начинали смеяться.

В 1943 году отец пропал без вести, где-то под Курском. Он был артиллерийским капитаном. Я читал его письма с фронта – сплошные походы, стёртые ноги, больная спина, но он бодрился, писал, что бьют немцев, и был уверен в победе. Но, к сожалению, не дожил до неё. И в каждом письме расспросы обо мне.

Мама осталась одна. Бабушка, дедушка и три её сестры после возвращения из эвакуации жили на Сельскохозяйственной улице. А мы с мамой жили в Ростокино. Мама с работы ехала за мной к бабушке, а потом на санках зимой везла меня в Ростокино, и на мне лежали дрова. Мы ведь жили в бараке, хотя и для ИТР. Вода была в сорока метрах от дома, а туалет – в пятидесяти. Никакого водопровода, никакой ванной не было, обогревались печкой. На кухне был курятник наших соседей, и стоило больших усилий убрать этот курятник во двор.

Году в 46-м нас ещё и обокрали. Залезли в окно и всё, что могли, утащили. Так что из бедных мы превратились в нищих. С тех пор мне остались только две вещи – настольно-карманные швейцарские часы и настольная старинная лампа. Часы, видно, воры не нашли, а лампу тащить было неудобно. И на том спасибо.

В 1947 году у меня появился отчим. Он был братом маминой подруги. Он недавно вернулся из армии. Семья его погибла. Мама тоже была одинока. Вот их и познакомили.

Отчим мой, Ефим Вениаминович, был маленький, худенький и совсем невзрачный. А мама была женщиной интересной. Но тогда выбирать не приходилось, надо было меня воспитывать, на что-то жить, вот она ради меня и вышла замуж за дядю Ефима. Я так его и звал. Отчим был мне совсем чужим человеком. Он был неразговорчив. Обладал хорошими математическими способностями, отличной памятью. До войны и на войне работал бухгалтером. Родственники устроили его к себе в артель, и мы стали прилично жить. И даже мама с ним в 50-х годах ездила в Кисловодск, в санаторий, и даже в Сочи. И там за ней ухаживал солист оперного театра Нэлепп. Был тогда такой знаменитый певец-тенор. Именно отчим обеспечил мне безбедное детство. Я даже однажды ездил в пионерлагерь «Артек», что для того времени было мечтой всех детей, да и родителей.

В 1948 году мы с мамой пошли в школу. Перед учебным годом было собрание класса, и мы на нём присутствовали. Познакомились с учительницей – Екатериной Георгиевной. Учительница была замечательная. Когда я был в третьем классе, её наградили орденом Ленина. Екатерина Георгиевна с мужем до войны были учителями в железнодорожной школе. И среди их учеников был будущий герой – Гастелло. Тот, который свой подбитый самолёт направил на фашистский поезд с вооружением и солдатами.

В школе я был круглым отличником, и моя первая учительница меня очень любила. Я к ней ходил в гости и после начальной школы. А она ко мне, в 18 лет заболевшему, пришла и подарила рубашку своего мужа.

А школа была окраинная, хулиганская. На задней парте сидел хулиган Кидяшкин, с финкой. Драки были ежедневно. В моей же 306-й школе учились Семён Фарада и друг его детства Ресин.

Каждый день мама выходила провожать меня. Она оставалась на горке, над Яузой, а я спускался с горки, шёл вдоль речки, потом поворачивал налево, на мост. Оглядывался. Она всё стояла на горке и махала мне рукой.

Отличником я был, конечно, благодаря ей. Как-то она убедила меня, что я должен учиться хорошо. Вот я и учился. За первые четыре класса я получил почётные грамоты, а пятый класс пришёлся на плохую политическую ситуацию. Дело врачей. Директор сказал маме: «Сами понимаете, в этом году мы ему грамоту не можем дать».

После школы мы часами играли в футбол. Однажды парень по фамилии Антипов, старше меня и сильнее, ударил меня. Я заплакал и пошёл домой. Навстречу мама:

– Кто тебя?

– Антипов.

Она взяла меня за руку и повела на площадку. Подошла к Антипову и залепила ему пощёчину. Они стояли глаза в глаза. Он был выше неё ростом. Проходившая мимо бабка сказала Антипову:

– Врежь ей!

Но Антипов ударить маму не решился. Как моя маленькая мама смогла выдержать этот поединок, не представляю. Когда мы шли к дому, рука у неё тряслась, так она перенервничала. Вот на что она была способна ради меня.

В десять лет меня отдали в музыкальную школу. Для скрипки мой слух не очень подходил, определили на виолончель. А теперь представьте себе. 1950 год. Ростокино. Мы с этой виолончелью сначала топали до 9-го автобуса на Ярославском шоссе, мимо всех бараков. Меня тут же прозвали композитором. Потом в переполненном автобусе с виолончелью ехали до Колхозной площади, ныне Сухаревская. А потом пешком до Самотёки. Там, в особняке, построенном Шехтелем, и была наша музыкальная школа.

Однажды, уже в 1952 году, мы ехали в автобусе. А как раз было дело врачей. Все сплошь с еврейскими фамилиями, и только одна – русская. В толкучке какой-то так и сказали маме:

– Ну что, госпожа Вовси, допрыгались?

– Нет, господин Виноградов, – ответила мама, – ещё попрыгаем.

Могли и побить, но не побили.

Я эту свою виолончель ненавидел, вместо футбола надо было сидеть и играть этюды Айвазяна. И эти чудовищные поездки в битком набитом автобусе.

Я всё время простужался. И мне даже вырезали гланды. Но вырезали только одну, потому что я врача укусил за палец. Мама тоже заболела, причём так тяжело, что чуть не умерла. Единственное, о чём она тогда думала, что будет со мной. Может, оттого и выжила. У неё из слюнной железы вышел камень, и вскоре она поправилась.

Виолончель закончилась.

После седьмого класса мама отдала меня в техникум при номерном заводе. Там нас учили делать ракеты. Директор школы уговаривала маму не забирать меня из школы, обещала дать мне после окончания золотую медаль. Но мама рассчитала, что я при своей пятой графе вполне могу не поступить в институт и загреметь в армию. А так уйду в армию уже со специальностью.

Там, в техникуме, была замечательная учительница русского и литературы, Татьяна Тимофеевна. Она сразу назначила меня главным редактором рукописного журнала, потому что я на уроках придумывал и записывал разные миниатюры. И вот мы несколько лет издавали этот журнал. Ребята писали туда стихи, рассказы, я всё это собирал, а Зина Торбина красиво переписывала эти материалы в большом альбоме.

Удивительное дело, 50-е годы, нищета, техническое учебное заведение, а Татьяна Тимофеевна регулярно возила нас в Третьяковку и показывала картины, рассказывая о них. Вот так и втянулся на всю жизнь и до сих пор езжу в Третьяковку.

Я и в техникуме был отличником. Но однажды преподаватель по сопромату поставил мне двойку. Я оспорил. Вступился наш классный руководитель. Пришлось переправить двойку на тройку, хотя там была явная четверка. Но я ему, этому преподавателю, сильно не нравился. Однажды он задал трудную задачу и сказал:

– Кто первый решит, тому поставлю две пятёрки.

Я решил первый. Он в сердцах сказал:

– Неужели никто из вас, кроме какого-то Поляка, не мог решить эту задачу?

Он ещё раз проверил решение и поставил в журнал пятёрку. Я сказал:

– Вы же обещали поставить две пятёрки.

Он ответил:

– Хватит с тебя и одной.

Ещё один инцидент был со мной в техникуме. Как отличник, я имел право получать и пенсию за отца, и стипендию. Но завуч решил, что я на это права не имею, вызвал меня, орал на меня, называл предателем Родины. Пришлось маме ехать к нему и доказывать, что имею я право и на пенсию, и на стипендию.

В 1958 году, когда я перешёл на последний, четвертый курс, я поехал в дом отдыха «Болшево». Культработником там был Юрий Грачевский, отец Бориса Грачевского. Самому Боре было тогда лет восемь. Папаша его был уникальный культработник: читал лекции о живописи, запоминал написанные на доске двадцать слов за две минуты, хорошо пел, а главное – проводил вечера анекдотов, где на каждый анекдот из публики рассказывал три на эту же тему. К концу вечера мы рассказывали анекдоты вдвоём и один анекдот на один.

Но я не о нём, а о том, что я там простудился, проходив полдня в мокром свитере. И заболел ревмокардитом. Снова мне вырезали гланды, и проболел я с сентября по март. Лежать дома было невозможно, и меня взяла семья маминой сестры, Брони. Её муж, Михаил Григорьевич, согласился, чтобы я лежал после больницы у них. Мама извелась, жутко переживала и мою операцию, и мою долгую болезнь, но помочь мне ничем не могла. Врач сказала – лежать, и я лежал месяца три, потому что всё время держалась температура 37,2.

Я получил академический отпуск. Отличник, первый ученик на курсе – и вдруг отстал от своих. Ужасно переживал.

В то время мы получали по подписке полное собрание сочинений Мопассана. И я загадал: когда прочту все двенадцать томов, тогда и выздоровею. Так оно и получилось. И в марте мама меня отправила к тётке, в Киев, на поправку. Тётя была инженером-конструктором, руководила проектом, а когда-то ещё и участвовала в первенстве СССР по шахматам.

В первый раз мы расстались с мамой на такой долгий срок. Я ей писал письма, посылал фотки. Мне здесь, в Киеве, было интересно жить. Я снимался в кино, в массовке, по три рубля съёмочный день, и даже ждал роли, поскольку друг моей тёти был главным редактором студии Довженко.

Роли не дождался, а уехал с дядей Азарием в Юрмалу, где у него была дача. И вот только к сентябрю, то есть к началу учебного года, я вернулся в Москву.

Отчим уже не работал в артели. Теперь он работал бухгалтером в тресте «Мосводоканал». С деньгами у нас стало похуже. Но мама ценой каких-то невероятных усилий получила на нас комнату в новом доме на Большой Марьинской.

Здесь уже были все удобства, но зато и двое соседей. Одна бабка и ещё одна семья из трёх человек. Бабка быстро всех рассорила, и следующие четыре года были коммунальным адом. Не буду описывать подробностей, но дело доходило до драк, а сосед даже схватил нож и хотел себя порезать. Да, три женщины на одной кухне – это тяжёлый случай.

Мама пошла работать в гостиницу «Останкино». Сначала все они убирали строительный мусор, а потом она работала в камере хранения под началом администратора – мамы Жанны Болотовой. И это место ей, моей маме, досталось по знакомству. Маме было очень тяжело, особенно вначале. Но денег не было, и пришлось работать.

Надо всё же сказать, что и я ещё со своим поганым характером портил маме нервы. Юношеский максимализм, желание делать только так, как мне хотелось, – всё это было. Случались скандалы, ругань, я месяцами не разговаривал с отчимом. А маме всё время приходилось как-то примирять нас. В общем, попортил я ей нервы.

Техникум я закончил в 1960 году. И могли меня распределить куда-нибудь в Ижевск. Мама поехала к директору. Наверное, она говорила, что я теперь с пороком сердца, просила его не отсылать меня из Москвы. Поладили они так: меня оставят в Москве, а я не буду претендовать на 5 процентов как отличник. Дело в том, что отличники имели право в числе 5 процентов без отработки трёх лет поступать в дневной институт.

Никуда я не поступал, а пошёл работать на завод технологом. Завод – почтовый ящик 2407. Там, где потом было казино «Голдэн Пэлэс», стоял наш Дом культуры, а завод – рядом. В Доме культуры «Красная звезда» вели вокальный класс мать и дочь Стрельниковы, чья дыхательная гимнастика стала потом очень популярна. А я в их вокальный класс ходил петь.

Технологом я получал в месяц 105 рублей. 80 – оклад и 25 – прогрессивка. Мама думала, что наконец-то будет от меня материальная помощь, но мне тут же захотелось жить отдельно.

Мой друг сосватал мне какую-то даму с квартирой. Ей было двадцать восемь лет, мне – двадцать один. То ли я у неё снимал комнату, то ли она снимала меня. Но поступил я по отношению к своей маме нехорошо. Правда, квартирантом я был недолго. Месяца через три уже вернулся домой. А мама меня ждала и принимала без упрёков.

Параллельно с работой я учился в заочном машиностроительном институте. После работы приходил на лекции и засыпал за столом. Конечно, я мечтал перевестись в очный институт, но должен был для этого отработать три года.

Но главным моим занятием были встречи с девушками.

Первой моей женщиной оказалась Клава. Работала она на кожевенном заводе и жила в Люберцах, в общежитии. Это чудо свалилось на меня в доме отдыха. И я влюбился так, что никаких изъянов в ней не замечал. Представляю себе ужас моей мамы, когда она это чудо увидела. Было всё – измены, переживания, страсти-мордасти. Мама ни слова мне не сказала, терпеливо ждала, когда этот мой роман закончится. Только боялась, как бы я не женился. Но у меня всё же хватило ума расстаться с Клавой.

Следующей была Галя, девушка более интеллигентная и симпатичная. Опять страсти, измены, скандалы.

В 1962 году, летом, мы с компанией моих друзей ехали на «Ракете» в Пестово. Рядом с нами ехала довольно красивая женщина лет тридцати. В Пестово вся компания разбежалась, а женщина осталась одна с большим чемоданом. Я не мог её бросить. Поднёс чемодан до регистратуры.

Прощаясь, она сказала:

– Я слышала, вы хотите перевестись в дневной институт?

– Ну да, – говорю, – только надо три года отработать, и после первого курса заочного не берут на второй дневного.

Она дала мне записочку, в которой было написано: «Мама, помоги этому мальчику». Мама оказалась секретарём ректора МАИ, и через две недели я поступил в МАИ на второй курс.

Первый семестр я не получал стипендию. И моя мама пошла на это. Мы втроём жили на 129 рублей, то есть 43 рубля на человека. Как мама выкручивалась, не представляю. Ей важно было, чтобы я учился в институте.

Со второго семестра я уже получал стипендию – 50 рублей. В МАИ была повышенная стипендия, но всё равно мы жили в нищете. Иногда мне не на что было поесть в институте. Однажды нашёл кошелёк, в нём было 1 рубль 60 копеек. Вот на них я и поел сардельку и пирожок с повидлом.

А мама вовсю искала варианты обмена, и, наконец, в 1964 году мы переехали на Полянку, где у нас были только одни соседи, и с ними никаких скандалов не случалось.

В МАИ на каждом факультете были сатирические коллективы. Я стал ходить в «Индикатор», писать туда миниатюры. А потом, переделав какой-то эстрадный рассказ, даже и сам выступил. И имел успех, после чего начал активно заниматься самодеятельностью.

Мама работала там же, на Полянке, в аптечном киоске. Однажды у меня не хватало денег, и я взял у неё взаймы из кассы. И в тот же день нагрянула проверка. Могли уволить или даже посадить. Но как-то обошлось. Однако нервы опять потрепал.

На четвёртом курсе, уже вовсю выступая на сцене ДК МАИ, я познакомился с очень симпатичной девушкой – Валей Гецевой. У неё был парень, Коля, сын генерального конструктора. Коля с Валей встречались с детства и как-то привыкли уже друг к другу. Но вот в их отношения вмешался я. Она мне очень понравилась, и я ей тоже. Начали встречаться. Валя всем нравилась – красивая, скромная и умница. Коля постепенно, с боями, отошёл на второй план. Новый год мы праздновали вместе с Валей и даже приехали под утро ко мне. Но никаких сексуальных отношений не было.

Где-то числа 7-го января Валя не сдала экзамен. От зажима не могла отвечать на вопросы. А 9 января она поехала заниматься к подруге, дочке главного режиссера Театра оперетты Ансимова, Наташе. Туда к ним пришёл брошенный парень Наташи с самодельным пистолетом.

Сказал Вале:

– Уходи!

Она не ушла. Тогда он выстрелил ей в голову, потом, изнасиловав Наташу, вышел на балкон и застрелился.

Вот такая история. Не стало Вали Гецевой. А я ещё лет тридцать ходил в гости к её родителям, пока они не ушли в мир иной.

После окончания института, в 1967 году, меня никуда не брали на работу. По телефону приглашали, говорили: «Нужен», потом узнавали национальность и отказывали.

В 1967 году была война Израиля с арабами.

Отец Вали Гецевой, Леонид Наумович, был величиной в авиационной промышленности, он и устроил меня в КБ «Родина» инженером. Инженер из меня был плохой, я и там, в КБ, всё время писал миниатюры и ездил в МАИ выступать.

В 1966 году я поехал с нашим маёвским «Телевизором» на гастроли в Сибирь. Там я подружился с моим будущим соавтором – Валерой Наринским. А он уже являлся, с Виталием Орловым и Эдиком Поповым, автором знаменитого спектакля «Снежный ком, или Выеденное яйцо».

В 1967 году произошло ещё одно важное событие. Мы наконец-то получили отдельную квартиру. Опять же благодаря моей маме. Ведь это она устроила отчима работать в трест «Мосводоканал». Директором треста был её друг детства и юности, который даже ухаживал за ней, и, когда от треста построили новый дом, он, Борис Исаевич, дал нам в нём двухкомнатную квартиру. Представляете, в 27 лет я наконец-то заимел свою собственную комнату площадью аж в 8 квадратных метров. Это было счастье.

Я тут же прикрутил к двери защёлку, надеясь приводить в эту комнату девушек. Сначала были скандалы. Отчим был против. Но мама как-то уговорила его смириться с тем, что я запирался в комнате. А где мне ещё-то было встречаться?

В 1968 году мы с соавторами стали писать артистам Лифшицу и Левенбуку. Первый номер был «Бабье лето» – парад женщин на стадионе. Второй – песня на народный мотив «Я был молоденький парнишка». Оба номера имели успех. Мы впервые получили за них деньги. Небольшие, поскольку на четверых. Но всё же! Левенбук придумал нам псевдоним – Измайловы, то есть «из МАИ».

До этого мы писали для самодеятельности под руководством Феликса Камова, писателя-юмориста, автора «Ну, погоди!», а теперь – серьёзного писателя, написавшего многотомную историю евреев в России и множество повестей и романов, известных во всём мире.

В 1969 году я вернулся в МАИ, и мы с соавторами, тоже маёвцами, стали писать ещё больше. Авторов тогда было мало, а артистов – много, поэтому мы были в цене, но зарабатывали совсем гроши.

Тогда же, в 1969 году, я познакомился с Геннадием Хазановым и написал ему одну репризу в образе учащегося кулинарного техникума. Реприза имела успех, он её вставил в первый монолог в этом образе, маленький, всего в десять строчек, монолог.

Однажды Гена со своей женой Златой неожиданно приехали ко мне в гости. О чём-то надо было поговорить. А у нас – пустой холодильник. Ничего, кроме картошки. И вот, моя бедная мама спекла из этой картошки драники. И мы на нашей шестиметровой кухне втроём ели эти драники. Не могу до сих пор забыть чувство стыда за нашу бедность.

Тогда же, ещё будучи инженером, я женился на журналистке Алле Боссарт. В нашей восьмиметровой комнате собирались человек по двадцать – её и мои друзья. Весело жили. Помню, мы пугали мою маму, выходили друг за другом на кривых ногах. Мама кричала:

– Ой, боже мой! Ой, не дай бог!

А мы заливались смехом. И так она пугалась каждый раз. Конечно же, подыгрывала.

Жили мы весело, но недолго. Мы оба перед этим разошлись со своими любимыми и думали, что женитьба поможет их забыть. Но семейная жизнь не задалась. У мамы с Аллой были хорошие отношения, но это не помогло. Расстались мы дружески. После развода даже пошли ко мне домой и отметили расставание.

Пришла мне пора определяться. Либо оставаться инженером и писать диссертацию, либо идти на эстраду.

В 1970 году я впервые напечатался в «Клубе 12 стульев» «Литературной газеты». Рассказик назывался «Новое о Мата Хари», где я доказывал, что Мата Хари – это Мотя Харитонова из-под Рязани.

Следующей публикации пришлось ждать год.

В 1971 году, разведясь с Аллой, я ушёл из инженеров. Стал работать в ДК МАИ руководителем авторской группы за 60 рублей в месяц. А ещё 60 получал у Трушкина, в Пищевом институте. Он у меня работал режиссером, а я у него руководил авторской группой. Ну и ещё иногда случались редкие выступления рублей за десять.

В общем-то, жить было можно, но помощи большой моя мама от меня не получила. Терпела. Да, забыл совсем. Ещё я в это время учился на курсах японского языка. Так уж мне не хотелось работать инженером, а переводчики патентов получали до 800 рублей в месяц.

С 1971 года меня стали больше печатать в «Клубе». А самое главное, с 1972 года я стал выступать с командой «Клуба». А это были: Арканов, Горин, Хайт, Розовский, Бахнов – лучшие юмористы страны. А из артистов – Хазанов и Фарада.

На гастролях нам платили по 30 рублей за концерт, а это уже было немало. Артист Хазанов в Москонцерте получал за выступление 12 рублей. Чувствуете разницу? Кроме того, мы с соавтором Наринским всё больше и больше работали на эстраду.

В 1973 году получили заказ на детскую программу за полторы тысячи рублей. Именно туда и был написан номер «Ненужные словечки», ставший началом журнала «Ералаш». Помните: «Классный Днепр при клёвой погоде»?

В 1972 году я познакомился с теперешней моей женой – Еленой Сорокиной. Я случайно зашёл в магазин «Журналист», а она случайно вышла к прилавку, потому что работала товароведом-приемщицей букинистической литературы. Мы познакомились, и вот 47 лет вместе. Через три года встреч, в 1975 году, мы наконец-то поженились.

В марте я сказал Лене: «Переезжай ко мне». Она решилась, переехала, и в мае мы поженились. Жили у меня, в 8-метровой комнате. А мама, теперь уже одна, отчим умер в 1974 году, жила в соседней. Это было моё неправильное решение. Нам надо было снять квартиру и жить отдельно, но я не мог бросить мать одну. Мама моя пыталась как-то наладить отношения с женой, но ничего не получалось. Маме хотелось стать подругой моей жене, хотелось говорить с ней, общаться, но они были совсем разные. Лене хотелось самой вести хозяйство, самой готовить, самой распоряжаться в доме. Мама очень переживала. Я пытался успокоить её, в конце концов сказал: «Оставь её в покое». Лене внушал, что она должна быть поласковее с моей мамой. Но ничего не помогало. Единственный вариант – разъехаться. Но оставить маму одну после ухода отчима я никак не мог. А тут ещё произошло событие, которое перевернуло всю нашу жизнь.

У нас шёл ремонт. И как-то раз мы с Леной убежали в Сокольники, когда надо было помогать рабочему. Пришлось это делать маме. Она приняла на грудь стенной шкафчик. Шкафчик был тяжелый. Через несколько месяцев у мамы нашли уплотнение в груди. Потом – операция в Боткинской больнице. Какое-то время она нормально себя чувствовала и даже съездила к моей тёте в Вильнюс. Невольно, по дурости, я стал виновником её болезни.

Я привозил из Ташкента капли от травника, но мама их принимать не стала. Потом – желтуха. Занесли во время переливания крови. Она никогда не жаловалась. Но тут, в этой инфекционной больнице, я впервые услышал, как ей плохо.

Желтуха кончилась, мама вышла из больницы. Через какое-то время, уже в 1978 году, снова была вынуждена лечь в Боткинскую. Рецидив болезни. Я приезжал в больницу, нервы были на пределе. Один раз меня пытались не пустить к ней, я чуть не избил того, кто меня не пускал. А в другой раз в её палате напал на больную, которая третировала мою маму. Больше её никто не обижал, так я поговорил с обидчицей.

Однажды я позвал Лену съездить к моей маме в больницу. Она отказалась. Я подал на развод. Это было в мае. Всё лето мы не виделись. В сентябре – развелись. Делили книги, а собственно, больше ничего у нас и не было. На развод Лена подарила мне моего любимого Фитцджеральда. Я уже с кем-то встречался, но без толку. Вначале, когда только разошлись, всё вроде было нормально. Но потом становилось всё хуже и хуже. В декабре мы с ней встретились по каким-то общим делам, и снова начались отношения. Встречи на квартирах у друзей, потом сняли квартиру в Останкино. Я жил на два дома.

Познакомился с врачом, который стал делать маме химиотерапию. Мама переносила её очень плохо. У нас жила родственница из Ленинграда, ухаживала за мамой, потому что я всё время ездил на гастроли, понимая, что скоро ездить не смогу.

Мама держалась. Однажды только мы обнялись с ней, стояли и оба плакали. И тут же она спохватилась, перестала плакать, не хотела меня расстраивать.

Как-то мы пошли с ней в соседний двор, в магазин. На магазине висело объявление: «Требуется грузчик». Мама сказала:

– Может, мне пойти?

Мы стали с ней хохотать. То есть юмора она не теряла.

Вообще, когда-то, до болезни, мама была очень весёлой и жизнерадостной женщиной. Смеялась так заразительно, что все вокруг тоже начинали смеяться. Мою маму, Полину Михайловну, все мои друзья любили. Она редко с кем-либо ссорилась. Бывало, обижалась и даже пыталась выяснить отношения. У нас это общее, но я, правда, и поссориться могу с кем угодно.

Была моя мама человеком приветливым и добрым, всегда готова была помочь. В 1975 году, после свадьбы, мы поехали в Кисловодск большой компанией. И я взял с нами маму. Мы пошли все вместе в музей Ярошенко и никак не могли найти вход в этот музей. Мама его нашла и рада была, как ребенок, что она всем угодила.

Потом, когда её не стало, так горько было оттого, что я мало уделял ей внимания. Кажется, всего один раз она была в Доме литераторов на вечере юмора, где я выступал. Но она всё же застала в 1979 году моё выступление в передаче «Вокруг смеха». Конечно, она гордилась тем, что её сын печатается в «Литгазете». Она ведь столько в жизни вытерпела, чтобы из меня получилось что-то путное.

Сейчас писатель мало что значит, а тогда это были привилегированные люди. Тем более что я в 1979 году стал членом Союза писателей. Тогда, в тридцать девять лет, мало кто поступал в Союз.

В 1979 году я и машину купил первую свою – «Жигули». То есть живи и радуйся.

Однако жить моей маме оставалось меньше трёх лет. Умерла она 11 ноября 1982 года.

В последние месяцы совсем было плохо. Когда я куда-нибудь уезжал, ей становилось хуже. Когда возвращался, она немного оживала. Наверное, когда я был рядом, ей было не так страшно.

За несколько дней до ухода мама глазами мне показывала на шкаф с бельём. Говорить она не могла, потому что родственница подслушивала. Потом, после похорон, когда родственница уехала, я среди простыней нашёл мамину сберегательную книжку. Оказывается, она из тех денег, которые я ей давал на хозяйство, всё время откладывала для меня на будущее.

Подумать только, что поколение моей мамы за всю жизнь ни разу не побывало за границей. Да и я-то впервые поехал в 40 лет в Югославию, когда стал членом Союза писателей. Конечно, и без заграницы можно жить счастливо, но я, к сожалению, не смог сделать её жизнь радостной.

Я ведь её очень любил, понял это только когда она уходила. В последние дни я уже молился, чтобы Господь забрал её. Я чувствовал, что сам за ней ухожу. Будто меня в какую-то воронку затягивало.

После похорон у меня стало плохо с психикой. Я пошёл к психиатру, он выписал мне лекарства, от которых мне стало ещё хуже. Не мог ни сидеть, ни стоять, садился и вставал беспрерывно. Перестал принимать таблетки и уехал в Сочи. Там всё время гулял. Потихонечку успокаивался. Всё время мучился чувством вины перед мамой.

Незадолго до ухода мама сказала мне: «Помирись с Хазановым, я тебя прошу». Мы в то время уже три года не разговаривали. Я позвонил ему, и мы помирились. То есть опять же, она, даже уходя, думала обо мне.

Ну а уж то, что она копила для меня деньги, добило меня вконец.

Я долго приходил в себя. Те, кто потерял маму, меня поймут. А те, у кого она есть, надеюсь, меня поймут тоже.