Ольга Яковлева
Мы с Хазановым в далёком 1979 году пошли в Театр на Малой Бронной.
Шёл премьерный спектакль Анатолия Эфроса «Месяц в деревне», пьеса Тургенева. Ничего лучше до этого я в театре не видел. Впоследствии я ещё много раз ходил на этот спектакль, а иногда приезжал, чтобы только посмотреть финал спектакля. Там Ольга Яковлева, вернее, героиня её стоит в беседке с бумажным змеем, оставшимся от её возлюбленного. Звучит замечательная музыка. Выходят рабочие и начинают разбирать беседку. Яковлева отходит и стоит, прислонившись к стене на краю сцены. Рабочие разобрали беседку. Один из них подходит к Яковлевой и забирает у неё бумажного змея. Половина зала при этом плачет.
Я потом спросил у Яковлевой, как Эфрос додумался до такого финала. Ольга Михайловна ответила, что это навеяно фильмами Феллини. Феллини был любимым режиссёром Эфроса.
В этом же спектакле в то время играли Броневой и Петренко. В одном из эпизодов у них было всего две фразы. Петренко говорил Броневому:
– Вы меня там представьте, а дальше я уже сам.
Броневой отвечал:
– Да вы уж не беспокойтесь, обязательно представлю. Непременно.
И всё.
Два замечательных актёра играли эти две реплики минут пятнадцать. Эпизод превратился в клоунаду. Зал умирал от смеха. Мы с Хазановым просто плакали. Слёзы катились градом.
Хуже всех в этой пьесе играл Михаил Козаков. В антракте, чтобы Хазанову не светиться в фойе, мы пошли за кулисы.
Хазанов сказал:
– Лишь бы не встретить Козакова, а то придётся врать.
Первый, кого мы встретили за кулисами, был Козаков с вопросом:
– Ну как я?
Пришлось врать.
Но что интересно, ведь я потом смотрел спектакль на протяжении трёх лет, и Козаков играл всё лучше и лучше. Мне Гафт рассказывал, что это свойство Козакова. Он, зачастую начав хуже всех, впоследствии играет лучше других.
Когда мы уже уходили, на лестнице встретили Ольгу Яковлеву. Она шла совершенно отрешённая. Увидев её, я показал ей большой палец. Она кивнула и пошла дальше. Хазанов тут же устроил мне выволочку:
– Что это такое! Что это ты показываешь ей палец! Дурной тон!
Однако когда мы в 1979 году осенью встретились в санатории «Актер» под Сочи, Ольга Михайловна сказала:
– Я помню, это вы мне на лестнице показали большой палец.
Именно это она и запомнила. Несколько раз я её развлекал, рассказывал какие-то байки, и постепенно мы подружились. Как-то совсем незаметно она мне стала близким человеком. Женщина она смешливая, и мне очень нравилось смешить её.
Гафт, с которым она была до этого в ссоре, стал за ней ухаживать и однажды у меня на глазах поцеловал её так, что я расстроился. Но она меня успокоила:
– Я, Лёня, артистов не люблю. И как на мужчин на них не смотрю.
Мы с Гафтом всё время её веселили. Именно тогда на пляже я записал все его эпиграммы. Потом в Москве напечатал их на машинке и один экземпляр отдал моей знакомой, Тате Земцовой. Гафт потом долго пенял мне за то, что я обнародовал его творчество. Однако по рукам ходил совсем другой экземпляр.
Мы с Гафтом потом ездили выступать в Калугу, и для этого выступления он специально написал несколько эпиграмм, в том числе на Доронину и Козакова, а начало эпиграммы на Козакова через много лет я даже напомнил Гафту, забывшему собственное творение:
Стихами лепит, как из пушки.
Несчастный Блок, пропащий Пушкин.
Гафт выслушал, ему понравилось, он сказал:
– Надо запомнить.
Но вернемся в «Актёр». Однажды мы сидели на пляже в кафе и затеяли такую игру – писать письмо Ольге Яковлевой: одну фразу Гафт, другую – я.
Он написал первую фразу, кажется, так: «Дорогая Ольга Михайловна» – и загнул листок. Вторая была моя: «Если бы напротив меня не сидел этот придурок Гафт».
Все увидели мою фразу и начали хохотать.
Гафт тоже успел прочитать и сказал, смеясь:
– Всё, с тобой в эту игру я не играю.
Там же, в «Актёре», случилась со мной пренеприятная история. Меня попросили выступить. А в санатории тогда отдыхал «Современник» в полном составе, и ансамбль Моисеева, и кого только не было!
До этого мы с Костей Райкиным ездили в молодежный лагерь «Спутник» и очень хорошо там выступали, а тут перед всеми этими актёрами я так заволновался, что у меня пересохло во рту и я еле-еле дотянул до конца свое выступление. Успех был минимальный. Конечно, мои простые тексты были не для этой отборной актёрской публики. Короче, я провалился и очень это переживал. Главное, обидно: год назад, в октябре, я тоже здесь выступал. И выступил замечательно. Весь зал долго скандировал, после концерта я стал любимцем публики. Все со мной заговаривали… Правда, тогда там почти не было актёров, были работники торговли, врачи, ювелиры – в общем, те, кто, переплатив, достали туда путевки. Даже ходила такая шутка. Один гинеколог говорит другому:
– Интересно, как сюда попал Товстоногов?
Яковлева пошла со мной гулять, старалась меня успокоить. Мы немного погуляли, успокоиться я не мог, ушёл от неё в свой номер, лег и затосковал.
На другой день стыдно было появляться на глаза окружающим, но как-то потихонечку вроде забылось, и продолжалась весёлая курортная жизнь.
Мы с Гафтом «показывали» друг друга. Я продолжал записывать за ним эпиграммы, а тут вдруг приехал в «Актёр» Высоцкий. На пляже все потихонечку перекочевали поближе к тому месту, где он сидел. Пока не было Высоцкого, все центрили, когда он появился, стало ясно, кто в центре внимания.
Высоцкий из всего женского состава отдыхающих остановил свой выбор на Ире Пуртовой – танцовщице из ансамбля Моисеева. Красивая девушка с простым лицом и большой грудью.
Детство и моё, и Высоцкого прошло приблизительно рядом, он жил где-то на Мещанской, я в Ростокине, и по времени тоже – приблизительно конец 40-х. Вот тогда в наших хулиганских послевоенных дворах такие девушки были королевами. Так оно на всю жизнь и осталось. Так и нравятся эти простые лица и всё остальное.
На второй день Высоцкого обокрали. Забрались в его номер на втором этаже и украли джинсовую куртку с ключами от машины и документами.
Приехала на газике милиция. Милиционер говорил, что для них это дело чести – найти украденное.
Не помню уже, спасли они свою честь или нет. Пробыв всего три дня, Высоцкий уехал. А мы продолжали отдыхать дальше.
Зная, что Гафт с Яковлевой разругались на «Оте лло», я спросил у каждого из них, как это произошло.
Яковлева рассказывала так:
– Знаешь, Лёня, Эфрос ведь всё расписывает, как в балете, кто куда идёт и когда, а Валя пошёл не туда, куда положено по мизансцене. Я ему тихо так говорю: «Валя, ты же не туда идёшь». А он обиделся.
Валентин Иосифович рассказывал совсем иначе:
– Я, понимаешь, что-то там не так сделал, так она рот открыла, и такой мат пошёл! Ну, я и ушёл.
Вот два взгляда на один и тот же эпизод.
Гафт жил в номере напротив Яковлевой и однажды сказал:
– Слушай, я всю ночь через открытую дверь следил за её номером, когда ты к ней приходишь, никак заметить не могу.
– А я и не прихожу.
Я действительно к ней не приходил.
Когда мы возвратились в Москву, дружба наша продолжалась. Я стал ходить на репетиции Эфроса в Театр на Малой Бронной.
Репетиции были замечательные. Ставили «Мёртвые души». Играли Яковлева, Волков, Каневский – все лучшие артисты. Я считал, что инсценировка, сделанная Балясным, убивала Гоголя, но репетиции были прекрасны. То и дело Эфрос выскакивал на сцену и показывал актерам, как надо играть. И показывал просто здорово.
После премьеры мы всё это отметили, и я помню, как Эфрос всё время задирал за столом Дунаева, главного режиссёра.
Этот симпатичный человек говорил:
– Искусство от неискусства отличается чуть-чуть.
– Кто вам это сказал? – налетал на него Эфрос. Хотя фраза была хрестоматийная.
И так всё время он нападал на бедного Дунаева. Это, конечно, был парадокс нашего времени. Гениальный Эфрос – просто режиссёр, а середнячок Дунаев – главный. Но что поделаешь, Дунаев был благонадёжный, а Эфрос не в русле социалистического реализма.
В театре время от времени давали заказы. Продукты самые простые – масло, сыр, курица, сервелат, но тогда они были в дефиците, и Ольга Михайловна брала заказы и для меня. А я всюду возил её на своей машине, что было удобно ей и интересно мне. Она для меня была каким-то нереальным человеком. Человеком другого мира. Наверное, меня можно было назвать её поклонником. Я ходил на её спектакли, преподносил цветы на сцену и вообще считал её лучшей артисткой в мире.
Она действительно играла прекрасно. Вот она точно была за четвёртой стеной. Не видела зала и зрителей. Яковлева всегда находилась там, в той жизни, которую придумали драматург и режиссёр.
Как-то Ольга Михайловна сказала:
– У тебя, Лёня, есть приятель, Качан, он играет д’Артаньяна в ТЮЗе, пойдем посмотрим.
Интересно, что недели за две до этого разговора мы с Володей Качаном ехали с какого-то концерта у спортсменов, и Качан говорил мне:
– А что твоя Яковлева, да ей просто повезло, что она попала к Эфросу. Да если бы Черепахе (актриса Л. Черепанова, партнёрша Качана по эстрадным выступлениям, – Л. И.) так повезло, она была бы не хуже твоей Яковлевой. А я если бы попал к Эфросу, ты бы посмотрел.
И вдруг Яковлева зовёт меня смотреть Качана. Я взял билеты, и мы пошли.
Дело в том, что Эфрос решил ставить «Лето и дым» Теннеси Уильямса и искал артиста на главную роль.
Директор Театра на Бронной раньше работал в ТЮЗе и, хорошо зная популярного тогда Качана, предложил Эфросу попробовать Володю. И вот мы посмотрели «Трёх мушкетеров». Пьесу написали Розовский с Ряшенцевым, это был популярный спектакль. Зал битком. Качан хорошо пел и очень прилично играл и уже через месяц был принят в Театр на Малой Бронной.
«Лето и дым» ставился на Яковлеву, но партнеру её, Качану, тоже приходилось потрудиться. Конечно, играть он у Эфроса стал лучше, чем в ТЮЗе, но не дотягивал до основных артистов, которые с этим режиссёром сотрудничали много лет.
Качан начинал уже в первом акте так кричать и напрягаться, что дальше было некуда повышать градус, поэтому особого развития в роли не было. Зато Яковлева творила чудеса. Глубокая, трагическая актриса, она затмевала в этой пьесе всех.
Качан, продержавшись какое-то время, запил. И ему пришлось из театра уйти. Кстати, теперь уже непьющий Качан служит в театре «Школа современной пьесы» и написал две высококлассные повести.
По утрам он рано вставал, гулял с собакой, а потом делать нечего – стал писать. А чего – способности есть, материала полно. Вот и написал, причём с хорошим юмором.
У Ольги Михайловны день рождения 14 марта, и я несколько лет подряд ходил к ней на набережную Шевченко. Там и познакомился с её мужем, легендарным футболистом Игорем Александровичем Нетто. Он обычно сидел на дне рождения тихо, скромно, почти не говорил. Очень был вежливый, тактичный и приятный человек. Иногда мы с ним разговаривали, и он очень интересно рассказывал о футболе, о том, как тренировал в Южно-Африканской Республике и в Греции.
Многие Ольгу Михайловну в театре не любили, поскольку прима и капризная, но по отношению ко мне эти качества никогда не проявлялись. Наоборот, со мной она всегда была очень хороша. Ну, иногда капризничала, но на то она и женщина.
Мы как-то с женой Леной отвозили Ольгу Михайловну домой. Лена ревновала меня к Ольге и вдруг сказала на какую-то похвалу в мой адрес:
– Знаете, у него постоянно какие-то увлечения актёрами. Вот сейчас он носится с вами.
Может быть, и не совсем так, но что-то в этом роде. Это было довольно воинственно сказано. И я знаю, если бы кто-то, а не жена моя, заявил такое Яковлевой, то Ольга Михайловна так бы ответила, что мало не показалось. Но в этой ситуации она промолчала. И потом, когда я извинился перед ней, сказала:
– Ну что ты, Лёня, она же по-своему права.
Вот кому она позволяла и шутить над собой, и говорить что угодно – это Неёловой. У Ольги Михайловны к ней была какая-то слабость. Даже когда в Доме литераторов Неёлова очень смешно и похоже изображала Яковлеву, та хохотала громче всех.
Однажды летом мы поехали на дачу к Эфросу, на его день рождения. Сидели на улице за столом: Эфрос с Натальей Васильевной Крымовой, соседи – переводчик Донской с женой, ещё две женщины, мы с Ольгой Михайловной. Всё было как-то скромно, естественно и непринужденно. Эфрос и Оля – люди смешливые, и я потому старался вовсю. Так шутил, что самому нравилось, все покатывались со смеху. Потом уже совсем стемнело, и вдруг Яковлева объявила:
– Сейчас будем жарить шашлыки.
И они с Эфросом пошли разводить костер.
Я сказал Крымовой, что уже поздно, пора домой, пойду отговорю их от шашлыков.
– Бесполезно, – ответила Наталья Васильевна. – Они всё равно будут делать то, что захотят.
А потом Эфросу предложили пойти главным режиссером на Таганку, вместо уехавшего из страны Любимова. И он согласился. Ольга была против и уговаривала Анатолия Васильевича не ходить.
– Они бунтари, – говорила она мне. – Вот пусть себе сами бунтуют.
Но Анатолий Васильевич всё равно пошёл. Он до этого уже поставил на Таганке «Вишневый сад», и это был лучший «Вишневый сад», который я видел в жизни. Играли Высоцкий, Демидова, Дыховичный. Как они играли!
Любимов уезжал на какое-то время за границу и, чтобы занять труппу, попросил Эфроса в его отсутствие поставить Чехова. Эфрос и поставил. Этот спектакль отличался от агиттеатра, который делал Любимов. И впоследствии этот прекрасный спектакль играли раз в месяц, и то на выездах.
Эфрос прекрасно понимал, куда, в какой осиный рой он идёт, но надеялся, что начнётся работа и все разногласия забудутся. Однако так не получилось. Труппа не хотела другого режиссера. Ему страшно хамили и даже как-то изгадили в гардеробе дублёнку. Нервы у него были постоянно напряжены. И сердце не выдержало.
На похоронах Крымова попросила меня помочь Яковлевой, не отходить от неё. Ольга Михайловна была плоха и время от времени то ударялась в истерику, то немела.
Казалось, жизнь кончилась. И действительно, что ей было делать в этом чужом театре без Эфроса? Через год, кажется, она уехала в Париж. И мы с ней перестали общаться.
Через несколько лет она вернулась. Я был на её спектакле «Наполеон» в Театре Маяковского. Когда-то эта пьеса шла у Эфроса на Бронной. Наполеона тогда играл Ульянов, а Яковлева – Жозефину. И тогда, и теперь она играла замечательно. Только здесь, в Маяковке, Миша Филиппов куда ближе к Наполеону и даже внешне похож на него.
Вот уже столько лет нет Эфроса, а режиссёра его уровня так и не появилось.
Ольга Михайловна осиротела. Она была его актрисой. Она воплощала его замыслы. Но и он был её режиссёром. Ведь именно она, как никто, соответствовала его таланту.
