С белой Видой так и не удалось связаться. Подземный ход засыпали, и птички, которые уже согласились было наступить на горло собственной песне — и сунуться под землю, могли вздохнуть с облегчением. Проникнуть же другим путем в башню не получалось. Таким образом, оставалась одна возможность освободить помайчиму: в самый Собутник, когда самовилу выведут на площадь.

Ребята уже знали, что Собутник — означает большое событие, когда все жители Деревни собираются вместе, попросту говоря, праздник. А Собутник в честь семнадцатилетия Соколины собирались отмечать с особым размахом. Устраивались состязания, в которых могли принять участие все неженатые парни — за победителя и должна была выйти красавица. А после состязаний хотели совершить показательную казнь над вредительницей полей… В общем, на сладкое оставили усекновение крыльев самовилы.

Ребята ужасно переживали — удастся, нет ли, спасти помайчиму, планы‑то принимались: сегодня один, завтра другой, послезавтра третий — и ни один не гарантировал полного успеха.

За воротами Деревни к ним сунулся Мельников Пленко и попросил у Стеши одолжить на завтра Вихрегона, девочке жалко было давать коня человеку, с которого так и не было снято ужасное подозрение, но не нашла она повода для отказа, — кивнула. Пленко, несмотря на богатырский вес, чуть не подпрыгнул от радости. Дескать, вот спасибо‑то, дескать, а уж я в долгу не останусь…

— Видать, Пленко‑то всё надеется завоевать Соколину, — сказала Стеша, когда Мельников сын удалился. Ваня кивнул. Ребята были уверены, что уж Поток не станет принимать участия в состязаниях, ведь он и Златыгорка, считай, что — жених и невеста!

Посестрима вернулась из кузни поздно — ночевать она всегда приходила на старое место, в избушку Торопы. Опять завалилась спать, не раздеваясь, в полном ратном облачении.

В первую же ночь после возвращения кузнеца ребята проснулись от крика посестримы, вскочила девушка на полатях, тяжко дышит — даже бабушка Торопа прибежала из своего закутка. Дескать, что тут у вас случилося? Златыгорка головой трясет, серебряной ручкой машет, ножками — золотой да простой — сучит, дескать, ничего, просто страшный сон приснился… Конечно, приснится тут!.. Вертелась, вертелась — никак улечься не может, то на один бок поворотится, то на другой, в конце концов на живот перекатилась. Птички уж все изворчались — они ведь на могучих грудях хозяйки привыкли почивать, а не на ее спине. На вторую ночь та же история повторилась: так орала посестрима, что, небось, и в Деревне побудку учинила. Никому спать не дала, вся извертелась, будто шило у ней в одном месте.

И вот в ночь перед решающим днем так взревела девушка — что, небось, башня пошатнулась. Ваня даже оглох на какое‑то время, как при контузии. Предусмотрительная десантница в уши мха натолкала — так для нее этот крик легче прошел. А Златыгорка с места сорвалась, не могу, де, спать, скоро, де, вернусь — и куда‑то умчалась. Птички за ней полетели. Чивиликают: не беспокойтесь, ребятушки, у нас всё под контролем… Ох ведь!

Утром встали с тяжелыми головами. Наступил Собутник, которого все в Деревне так ждали. Нарядились, чтоб не отличаться от праздничного люда: Стеша напялила калиновое платье, кроссовки и голубой берет. На плечо рюкзачок повесила — без которого никуда не ходила. Ваня свитер с оленцами надел, кинжал в ножны сунул, но тяжелый шлем на голову вздевать не стал. Аппетита у ребят не было, поковырялись в каше и ложки отложили. Бабушка Торопа‑то еще до свету убежала, собиралась хорошее местечко занять. Забой выл во дворе, тоже хотел на праздник, но собак на людские сборища не пускали. А Златыгорки всё не было, ждали–пождали — не дождались и отправились без нее.

Все высыпали из бараков на улицу, но кучковались возле заборов и домов, так что площадь оставалась пустой. По краям‑то веревки натянули, чтоб народ не вздумал на открытое место соваться. Никто и не совался, вынесли из домов лавки, поставили в несколько рядов — и с комфортом устроились на них, кому мест не хватило — на своих двоих стоял. Тут же и закусывали, ребятёшки серу сосновую жевали, смачно сплевывали. Ваня со Стешей увидели бабушку Торопу среди Колыбановой родни — и, нырнув под веревку, пристроились рядом со старушкой, которая их даже не заметила: стояла, разинув рот, как маленькая девочка.

Все зашумели — это Колыбановы родичи вели трех коней в сбруе и под седлами. Поставили коней в ряд. Ребята узнали: по краям вороной Вихрегон и белый Крышегор, между ними — Бурка, и у всех на седлах укреплены длинные мечи, остриями к небу. А за ними перебирал копытами еще один конек — безоружный буланый. Несмотря на то, что головы ребят были заняты другим, они заинтересовались: это что ж такое будет? Бабушка Торопа объяснила, что состязальщик должен перемахнуть через трех ощетинившихся мечами коней и попасть в седло четвертого…

— Ничего себе соревнования по прыжкам! — в два голоса воскликнули ребята.

Оказалось, женихи находились тут же, в толпе. Мимо ребят протолкнулся какой‑то паренек, вышел вперед. За ним отовсюду стали стекаться другие, Ваня со Стешей глаза вытаращили: потому что в соревнованиях на живой приз собирались принять участие и мальчишки лет десяти, и седобородые дедки… Соколина высунулась в окошечко башни, любопытствуя, кому там не терпится на ней ожениться, русые косыньки свесились чуть не до средины высокой кладки.

— Чего это они? — спросил Ваня у бабушки Торопы. А та объяснила, дескать, каждый желающий может состязаться‑то, главное, чтоб был не женатый: вот все и лезут — и малый, и вдовый. Как только не боятся…

И вот парень, стоявший первым в очереди женихов, разбежался… и, взлетев в воздух, угодил между Вихрегоном и Буркой, хорошо что не на огнистые мечи. Поднялся и, прихрамывая да потирая алябыш, махнул рукой, дескать, что тут будешь делать! — и скрылся в толпе.

— Эх, с шестом надо прыгать‑то! — воскликнула Стеша. Ваня, кивнул, соглашаясь.

После неудачи парня, который, видать, считался не последним в Деревне прыгуном, очередь женихов заметно сократилась. Вторым стал разминаться крепкий низкорослый мужичок, хоть и не молоденький, но зато бывалый. Мужик разбежался и мячиком прянул кверху — вот–вот возьмет опасную высоту… Но… рухнул прыгун как раз на последний меч… Общий вскрик пронесся по толпе. Соколина в своем окошечке закрыла лицо руками. Стеша зажмурилась. Мужика унесли — и желающих стать мужем Соколины еще поубавилось. И тут, к ужасу ребят, оказалось, что следующим претендентом был… сопливый Смеян. На голове дурацкий венок из репейника, сам в обтерханных штанах, рубаха — заплата на заплате, и босой…

— С ума сошел мальчишка! — схлопала себя по бокам десантница, и, поднырнув под веревкой, побежала, чтоб удержать дурака. А пастушонок уже мчался по пыльной площади, обежал бросившуюся наперерез девчонку, — так что она не остановила его, а только помешала разбегу, — сиганул кверху, изогнулся дугой, пытаясь попасть в седло буланому… Но не долетел — ухнул в промежуток между Крышегором и четвертым скакуном, как раз под копыта, прополз под крупом буланого — и вылез из-под хвоста под общий хохот толпы. Потирая ушибленные места и выбивая на ходу сопли из носа, Смеян двинулся в ту сторону, где за веревкой собрались мальчишки, которые встретили его тычками и подзуживанием. Больше никто из малолеток прыгать через страшное препятствие не отважился.

А наизготовку уже вышел… Поток! Неужто?!

— Вот предатель… — распахнула глаза Степанида Дымова. — А как же Златыгорка?!

А кудреватый детина, взяв разбег аж от ворот Деревни, оттолкнулся и мощным броском перемахнул через тройную преграду — и метнулся в седло буланому. Попал! На площади загудели одобрительно. Стеша же, ругательски ругаясь, — небось, у ворон научилась, — опять куда‑то понеслась. «Ты куда?» — Ваня‑то ей, но девочка, не отвечая, махнула рукой. Мальчик увидел, как она подбежала к Мельникову Пленко, стоявшему в очереди женихов последним, и, отведя его в сторонку, что‑то зашептала на ухо. Тот послушал, согласно кивнул — и оба куда‑то умчались.

Пока оставшиеся женихи пытались одолеть препятствие — все более или менее неудачно — тут и Пленко вернулся, причем нес в руке длинномерное копье. В толпе загудели, дескать, чего это он, зачем ему копье? Стеша подбежала к Ване — он не успел спросить, в чем тут дело, как Пленко, держа копье на весу, взял по примеру Потока хороший разбег, потом оттолкнулся копьем — и прянул так высоко в воздух, что все только рты пораззявили, и ухнул из‑под тучи прямиком в седло буланому.

— Ну, как тебе шест?! — горделиво сказала Степанида Дымова. Ваня показал большой палец, дескать, во, и спросил язвительно:

— Ты что ж, решила тренером Пленкиным заделаться?

— Пускай лучше он победит, чем… — но не договорила девочка, только на Ванин манер сплюнула сквозь зубы.

Ко второму этапу состязаний оказались допущены все желающие, а не только явные фавориты.

В кладку башни на уровне человеческого роста воткнули копье, накололи на острие наливное яблочко, женихи побежали по домам за луками, начинались состязания по стрельбе. Провели черту, за которую стрелкам нельзя было заходить — стрелять приходилось издалёка, всю Деревню от начала до конца должна была пролететь оперенная стрела, чтобы воткнуться в златое яблоко. Женихи один за другим промахивались: то не долетит стрелка, упадет на середине пути, то ветром отнесет ее в сторону, а которая долетит до башенной стены, так воткнется куда угодно, только не в яблоко. Наконец к черте подошел Пленко с большим луком, натянул тетиву, полетела, запела стрела — и пробила яблочко, так что разломилось оно на две половины. Все захлопали, дескать, молодец Пленко, славный выстрел! Правда, пришлось новое яблоко на копье насаживать. У пастушонка лук был так себе, видать, сам смастерил. Сдвигает мальчишко венок набекрень, кладет стрелку на желтую тетиву, целится — и летит одинокая стрела, да куда‑то уж больно высоко! Соколина‑то, наблюдавшая в окошечко, опять свесила свои долгие косы, и стрела — бац! — прибила одну из кос к стене башни. Закричала девушка, попыталась выдернуть косицу — да не тут‑то было! Народ на площади загоготал — то ли над незадачливым Смеяном, то ли над красавицей… Девушка понахмурилась… Но тут догадливый Пленко, опережая остальных, бросился к башне и полез по стене, как черный таракан. Девочка с мальчиком переглянулись… Значит, и таким путем можно к девушке попасть… И, выходит, имеются свои альпинисты в Деревне‑то! А Пленко уж долез до злой стрелы, выдернул ее — и Соколина мигом втянула свои косыньки в башню, и окошечко захлопнула, дескать, как бы в меня стрелка‑то не угодила, уж больно вы меткие стрелки! Пленко же, когда слез, переломил стрелу надвое — и показал всем. Теперь была очередь Потока стрелять: пустил он пернатую стрелу, глядь — а на нее птичка опустилась, то жаворлёночек был, и нарушился полет стрелы, угодила пернатая, которую пернатый оседлал, острием в землю. Стеша захлопала в ладоши, а Поток нахмурился, оглянулся: а вот наконец и Златыгорка объявилась! Ребята стали пробираться к ней вдоль веревки, поминутно наступая кому‑то на ноги и извиняясь.

Златыгорка жалась к стене крайнего от ворот дома — и была сама не своя. Но лук был при ней. Степанида Дымова выразительно поглядела на посестриму, а после на предателя Потока, дескать, бедная, бедная! Ваня в этих делах ничего не смыслил — и потому только плечом подернул. Поток подошел к Златыгорке следом за ними, сказал добродушно, дескать, хотел немного поразмяться, удаль свою показать, да вот, дескать, птичка твоя маленько помешала, ну, дескать, что уж тут… Стеша только щеки от злости надула, но сказать ничего не посмела. К ее удивлению, и Златыгорка говорить ничего не стала, только кивнула.

Тут к ребятам подбежал Смеян и, отведя Ваню в сторонку, мол, разговор есть, стал просить у него Бурочку, дескать, нет у меня конька‑то, а без скакуна не допускают до основного состязания. Мальчик на секунду замялся — и пастушок стал настаивать, вы ведь, дескать, в долгу передо мной! Ваня вопросительно вздернул брови — в каком таком долгу? Тут Стеша подскочила и показала на свой белый, без рыжих отметин, нос. «Дай ты ему коня, Ванька», — гуторит. Ваня кивнул, ладно, дескать, бери. Смеян улыбнулся, что ж, говорит, я тебе этого не забуду, и побежал на конный двор. Таким образом, у двоих состязальщиков оказались кони ребят.

А на площадь уже выезжали на оседланных конях всадники. Оказалось, что всё, бывшее до сих пор, только разминка перед главным. И желающих состязаться осталось всего ничего. Шуточное ли дело: допрыгнуть на коне до высокого окошка башни и сорвать перстень с пальца Соколины. Кому это удастся — тот и будет мужем девушки. Поток‑то возле Златыгорки остался, не пошел снаряжаться, гуторит, я мог бы, конечно, прянуть к окошку, да желания нету — и хотел приобнять девушку, но Златыгорка еще крепче прижалась к стене, и Поток вынужден был убрать руку.

А Соколина уж свесила из окошечка свою шуйцу с перстеньком — багровый камень‑то так и вспыхнул в лучах заходящего солнца!

Вот первый жених помчался, да конь перед башней затормозил — не стал дуриком кверху сигать. Народ на площади загоготал. Второй‑то прянул с конем кверху, но до окошка‑то локтей двадцать не хватило — и приземлился конек неудачно, ногу сломал. Третий претендент рукой махнул — да с площади потихоньку смылся. Тут и Смеян на Бурочке показался, всё в том же венке из репехов, босой, но конь оседлан — всё чин чинарем. И направился конек к большим воротам, прочь из Деревни, пастушок его поворачивает, а конь не слушается, идет вон, да и только! Народ‑то за животики схватился. Наконец удалось всаднику развернуть лошадку, помчался Бурка к башне…

Вблизи стены башенной стащил пастушок с головы колючий венок и стегнул им коня по горячим бокам: как всхрапнет Бурочка, как взовьется кверху, да только тут из зада разгоряченного конька головешки посыпались одна за другой… Люд в толпе от хохота повалился один на другого. Но Смеян уж протянул грязную руку к Соколининой белой ручке, чтоб сцепить перстень с пальца, да девушка‑то вдруг как толкнет мальчишку — и свалила с коня… Ахнула толпа! А пастушок как‑то за луку седла зацепился и сбоку повис, ноги–те подтянул — ухнул конек обратно на землю, и Смеян кое‑как приземлился, пробежался по площади — да и рухнул на колени. Не свернул всё ж таки шею! Ребята кинулись к нему, бабушка Торопа тоже — ничего, живой вроде! Побледнел только очень. Нет ли сотрясения? Головы не поднимает, слезы по щекам катятся… И уполз за башню.

Ребята с Торопой за ним пошли. Ваня приставать стал — чтоб Смеян за кончиком его пальца следил, которым мальчик водил у пастуха перед носом (так всегда невропатолог в больнице делал)… А Смеян его по руке треснул. Вот ведь — хочешь, как лучше, и получаешь!.. Тут Степанида Дымова утешать пастушонка вздумала, чего ты, гуторит, она ж лет на пять тебя старше, да на фига тебе эта старуха сдалась, подрастешь, да и найдешь себе девчонку своего возраста… А Смеян ни к селу, ни к городу спрашивает, а правда, дескать, бают, что ты Змиуланка?

Стеша глаза вытаращила:

— Вот еще! Кто это тебе сказал? Глупости какие! Давно уж все поняли, что я обычная девочка! Это вот из‑за чего так решили, смотри! — достает сигареты из пачки, спички, и давай дым пускать. — И ты так сможешь! Тоже ведь, поди, скажут, что Змей…

Пастушок улыбнулся, дай, гуторит, попробую. Ваня только головой покачал: вот ведь, теперь станет дурные привычки в иных мирах (али временах) насаждать. Но Смеян вдохнул дым, глаза выпучил, закашлялся — и отбросил сигарету, ну и га–адость, гуторит. А после и спрашивает: — А кудай‑то ваш Красный Древожор запропастился? — Ваня со Стешей быстро переглянулись, и Ваня ответил, да сами, де, удивляемся…

А площадь тут как взревет! Завернули за башню — чуть под копыта вороного Вихрегона не угодили, который как раз на землю опускался. Пленко‑то чернобородый и не заметил их, орет, десницу кверху поднял — а в кулаке‑то перстень зажат. Народ тут ринулся смотреть, все преграды веревочные смёл: счастливый Пленко всем желающим золотое колечко с огненным рубином демонстрировал. Ребята тоже подошли посмотреть — и показался Ване перстень смутно знакомым… А Мельников Пленко насадил перстенек на мизинец, и ходил с отставленным пальцем — всем на показ. Выступал важно — выпятив грудь.

Тут двери башни распахнулись — и под ручки торжественно вывели Соколину в синей клетчатой понёве. Шла–шла девушка — и подломились ножки, разучилась ходить, в столбе‑то своем сидючи. Но Пленко был тут как тут — подхватил невесту на руки, поднял и к речке, на Мельницу, понес… Но Колыбан посохом дорогу к своему дому указал, дескать, не промахнись, пока что не жена она тебе…

Тут факелы зажглись на стенах башни. Деревянный помост напротив башни оказался ярко освещен, и на сцену взобрался человек в красном балахоне, лицо‑то черная маска скрывает, в руках — топор да пила… Палач. Народ запрудил всю площадь, кольцом окружил сцену, готовясь к новому развлечению, дескать, вот уж Собутник так Собутник!

Ваня постучал сбоку по настилу — дескать, крепкий ли. Тут, откуда ни возьмись, Забой бежит, с цепи, видать, сорвался, и давай лапами землю рыть возле помоста, хочет туда, под сцену залезть — вот ведь гад! Оглянулся мальчик: Златыгорка по–прежнему к крайнему бараку жмется, Стеша от ворот деревенских ему машет, а в кулаке‑то петарды зажаты… Поток в толпе стоит неподалеку, подмигивает: всё, де, идет как надо. А вон и Чурила рядом с ним… Бабушка Торопа смотрит с любопытством. Ваня глаза отвел — еще догадается… Протолкнулся к старушке и говорит: — Сдурел, видать, выжлок‑то — как бы не помешал показательной казни, Колыбан‑то вдруг озлится, надо бы пса домой отвесть… — Торопа, хоть и боялась пропустить действо, подскочила, схватила воющего Забоя за ошейник и поволокла прочь.

И вот дверь в столбе вновь отворилась — вывели пленницу в белом балахоне!.. Руки–те кандалами скованы, концы длинных цепей у стражников, крылышки сзади по пыли волочатся, изувеченную ногу подтягивает… Бедная, бедная помайчима! Идет, головы не поднимая. А стражников вокруг!..

Народ на площади взъярился, заорали кто что: дескать, крылышки‑то тебе сейчас подрежут, белая вила! Не сможешь больше, курва, летать, куда не надо! Будешь, как все люди, по земле ходить! Камнями швырять принялись, грязью белое лицо залепили… Молчит самовила, ни на кого не смотрит, глаза к месяцу — золотые рожки, серебряные ножки — подняла. Только когда несколько камней в стражников угодили — угомонился народ.

И уже по ступенькам волокут белую вилу, на лобное место, где ее красный палач дожидается. Тут откуда ни возьмись — пташки, опустились на плечи виле, зачирикали, запели. Грязное лицо Виды осветила улыбка, глянула она в темную толпу — и приметила Ваню, а в стороне, у самых ворот — Стешу и… Златыгорку у черного дома. И вот встретились глазами кузнец и самовила. Чурила‑то руку поднял — кажет, что на пальце обручальное кольцо… Но у белой Виды никакого кольца нигде не было — ни на руках, ни на босых ногах. Качнула вила головой отрицательно. И кузнец тяжко вздохнул.

А палач уж правое крыло вилы распялил, к столбу прижал, бьется самовила, да стражники крепко цепи натянули — не вырвешься. Вынул красный палач молоток из кармана, гвозди во рту держит, достает по одному — и приколачивает. Прибил одно крыло к столбу, заплакала вила, заголосила. Вот второе, больное, крылышко прибивает палач к левому столбу… Прямо по сердцу колотит молоток!

Да где же он там? Заснул, что ли? Ваня ногой принялся бить в дощатый бок помоста. Вот и всё: распяты широкие крылья, прибитые к двум столбам — вилины крылатые объятья. Наедине с палачом оставили белую вилу стражники — спустились со сцены вниз и окружили со всех сторон деревянный помост. Нагнулся красный палач, чтоб взять пилу да топор, до поры лежащие на помосте — а их и нету! Никто не заметил, куда девались инструменты!.. Один Ваня видел — и то потому, что ждал: пока стражники спускались по ступенькам, сдвинулась на сцене доска, высунулась с‑под низу рука и утащила в подпол железные орудия казни.

Заметался палач по сцене, ничего не нашел, толпе погрозил кулаком — и домой побежал, за новыми инструментами. Стражники–те понахмурились, удвоили бдительность… И вдруг сухой гром раздался — а на небе‑то ни тучки! И вот в ночном небе букет алых роз расцвел — да рассыпался на отдельные цветы, опять громыхнуло — и букет незабудок ввысь взлетел и погас, а после — желтые лютяки рассыпались сверкающими звездами… А настоящие–те звезды вмиг померкли. Все, как под гипнозом, в небо уставились, совсем забыли про лобное место, где, словно бабочка, была пригвождена самовила. Кое‑кто в толпе даже присел, кто‑то пальцем в небо тыкал, кто‑то про знамения говорил… Может, де, отпустить уж виду, что‑то, де, это не ладно, пускай, де, домой летит, только слово даст, что больше сюда не сунется… Но Колыбан крикнул палачу, который успел уже вернуться, продолжай, дескать, казнь, дескать, само небо радуется тому, что самовила будет наказана… Вот гад! Но какова десантница‑то — молодец, не подкачала! И опасная пиротехника, купленная в Мин. Водах по случаю теткиного дня рождения, — тоже…

А палач в красном плаще, на капюшоне которого почему‑то значилось «1 мая», вместо того чтобы пилить да рубить виле пригвожденные крылья, подбежал к крылушкам и, пока все в небо пялились, повыдергал гвозди один за другим. А теперь стоял, склонив голову подле самовилы. Знал, знал Ваня, что он там делает: пытается запасным ключом, который выковал кузнец Чурила, отомкнуть кандалы на руках помайчимы… Бедный лешачонок — всё ведь сделано из гвозденья: гвозди, ключ, кандалы! Но справился Березай — звякнули упавшие цепи.

Почуяв свободу, тотчас взвилась белая вила кверху! Боком, правда, летела — на одном крыле, сломанное‑то бездействовало, и нога была поджата. А Златыгорка, теснившаяся у стены дальнего дома, побежала вдруг, да так побежала, как будто взлететь хотела, вот–вот в толпу врежется — прянул народ в стороны, а посестрима… и вправду взлетела!.. Ваня глаза зажмурил — мерещится ему, что ли? Открыл: нет, летит! Повернулась посестрима боком, а за спиной‑то у ней — крылышки! Торчат из спины, прорезались сквозь кожаный жилет! Маленькие такие, с локоть, но — крылья! Машет она ими, работает — и… летит! Зависла девушка над толпой, а в руках‑то у ней огого какой лук! Но тут стражники очухались, тоже подняли луки — и стали вслед улетавшей самовиле пускать стрелу за стрелой… Но не тут‑то было! Златыгорка‑то как зачала отправлять свои стрелки, завертелась в воздухе юлой — и все чужие стрелы расщепила своими шибко стремительными. Как и планировалось, прикрывала девушка отлет белой Виды… Только не с земли — с воздуха!

Ваня, у которого не было в этом спектакле никакой роли, пришел наконец в себя — и кликнул Березая, пока стража не повернула свои луки в сторону малого лешака. Впрочем, им хватало забот со Златыгоркой. Красный «палач» ничего из происходящего не видел, стоял на сцене и плевал на обожженные гвозденьем руки, лечил, как мог, во рту, небось, сухо стало — всю слюнку извел на раны!..

…С ночи сидел лешачонок под сценой. Ваня одного боялся — как бы он там не заснул в самый неподходящий момент али с голодухи‑то всё лобное место не схрумкал. За состязаниями, которые шли весь день, Березай мог только в щелки наблюдать. А в минуту «икс», во время невиданного в этих местах фейерверка, пока все таращились в небо, — и был введен вторым составом новый палач. Красный Древожор, как прозвала лешачонка бабушка Торопа, заранее выгрыз себе в досках люк, — и под шумок оказался на сцене. Одет он был в точности как палач: в красном бархатном плаще, сшитом Стешей еще там, дома… и в маске, сделанной той же Стешей по описаниям кузнецов. Настоящего палача Поток нейтрализовал, когда тот понесся домой за запасными орудиями казни: Кузнецов подмастерье пошел за ним следом, оглушил, связал и для верности запер.

Услыхав сквозь гомон толпы Ванин зов, Березай, кое-как залечивший ладони, соскочил с помоста — и помчались они прочь из Деревни. О, как они бежали! Правда, в конце концов лешак всё ж таки обогнал Ваню.

Примчался мальчик к назначенному месту: к полю у речного обрыва, под которым засыпанный змеиный ход, — а все уже тут. И белая Вида (как ей птички нащебетали, так она и сделала). И Степанида Дымова: льет мертвую воду из заначенного черного пузырька на сломанное крыло помайчимы, полпузырька на крыло пошло, остальное — на покалеченную ногу. Вдруг птички прилетели, гуторят, увела, де, Златыгорка преследователей за собой, в противоположну сторону… Да только ладно ли это, вот что?.. Как бы ведь чего не вышло… Самовила понахмурилась, спешно распрощалась с назваными детьми, расцеловала всех троих в щеки — и полетела выручать крылатую дочь. На мгновение темно стало, хоть глаз выколи — это раскинутые крылья вилы месяц сокрыли.