На следующее утро я проснулась слабая и вялая. К тому времени как оделась, чтобы идти в школу, добавился озноб и сухость во рту, а за ними последовала головная боль. Я сползла вниз; мое колено по-прежнему напоминало сливу. Мама сидела на кухне, пила кофе и смотрела в никуда.

– Мам?

Очнувшись, она посмотрела на меня почти в замешательстве и хрипловато произнесла:

– А, доброе утро, Горошинка.

Я заметила, что на ней джинсы и свитер.

– Ты сегодня не идешь на работу?

Она нахмурилась.

– Я взяла отгул. У тебя собеседование в Баннекере, ты не забыла?

Собеседование. Назначенное на первое апреля. Я совсем забыла о нем.

– И к тому же сегодня Страстная пятница. Нужно будет нажарить к ужину рыбы. – Она сделала еще глоток и аккуратно поставила кружку на стол. – Твой отец едет домой. Мы сходим к Патти, узнать про Мандей. Но я хочу… чтобы ты осталась здесь.

Она не высказала этого вслух, но ее мысль сквозила в словах.

– Просто на всякий случай?

Она кивнула.

– Просто на всякий случай.

По рукам пробежали мурашки. Я не хотела, чтобы мама даже близко подходила к миссис Чарльз или тому дому. Что, если в итоге она тоже исчезнет?

– Все будет хорошо, – заверила она. – Мы все выясним. Ладно?

Я кивнула и покачнулась. Мама встала и обняла меня по своему обыкновению, но сразу же отпрянула, вглядываясь в мое лицо. Прижав тыльную сторону ладони к моей щеке, отдернула ее, словно коснувшись горячей сковородки.

– Клодия! Ты вся горишь!

Градусник показал 38,3.

– Это все из-за того, что ты носилась под дождем почти всю ночь, – ворчала мама, укладывая меня обратно в постель. – Наверное, подхватила воспаление легких или что-то вроде того… Придется съездить в аптеку – твой отец съел весь «Тайленол». Ты немного побудешь одна?

Я кивнула.

– Ладно, хорошо. На обед сделаю суп.

Вскоре после маминого ухода я услышала в отдалении завывание нескольких сирен – словно репетировала неслаженная группа. И оно приближалось. Не было ничего необычного в том, что сирены звучали на Юго-Востоке, но то, как они спешили и как много их было… мои глаза распахнулись сами собой. Я скатилась с кровати, прохромала к окну и уставилась на яркое синее небо, в котором низко висели вертолеты. Потом оглянулась на библиотеку, где хранились книги, которые читала Мандей. Делая задания по английскому, я пропускала некоторые главы, чтобы угнаться за ней. Мандей смеялась и говорила, что это то же самое, что перемотать кино к самому концу.

К концу.

Я бросилась к своей кровати, залезла под нее, достала дневник Мандей и открыла на последней странице. Не знаю, почему я не додумалась до этого раньше. Начать с конца и следовать в обратном порядке. Наверное, потому, что книгу всегда начинаешь читать сначала. Как и в любой истории, нужно знать прошлое человека, чтобы понять его настоящее. Но, чтобы быстро найти Мандей, мне нужно было знать ее последние действия.

На последней странице она дрожащим почерком вывела две строки:

Завтра Клодия уезжает на лето. Когда она уедет, я расскажу ее маме о том, что случилось. Может быть, я смогу пожить у них, пока она не вернется.

Сквозь тишину, царящую вокруг, медленно прорастал страх. И тут зазвонил телефон.

– Клодия, ты в порядке? – спросила мама. На заднем фоне играл альбом папиной группы.

– Да.

– Хорошо. Я уже еду домой. Просто… тут ужасная пробка. Кажется, в «Эд Боро» что-то случилось. Все поперечные улицы перекрыты.

Заблудившаяся полицейская машина под вой сирены промчалась через наш квартал, резко свернув, чтобы объехать урну, валяющуюся посреди улицы. Я успела лишь мельком заметить водителя, с каменным лицом выкрутившего руль. Если моя болезнь и оставила во мне хоть какой-то цвет, то он исчез после того, как полицейский свернул влево за библиотеку, потом выехал на Гуд-Хоуп-роуд и вслед за остальными повернул на авеню Мартина Лютера Кинга-младшего, направляясь к «Эд Боро».

Не помню, что сказала маме в завершение разговора. Не помню, как надела свои отороченные мехом ботинки и как накинула пальто поверх пижамы. Даже не помню, как я выбежала из дома, оставив дверь широко открытой. Помню только, как мчалась на велосипеде по дороге, хрипя, словно умирающее животное.

Я должна была увидеть это сама.

За ночь погода изменилась, наступило тепло, от которого я уже отвыкла. Мама говорит, что в Вашингтоне всегда так: вчера зима, сегодня лето. Пот заливал мне глаза, носки промокли, но паника толкала меня вперед.

Полицейские машины перекрыли главный въезд в «Эд Боро». Борясь за каждый вдох, я свернула на травянистую дорожку за баскетбольными площадками, ведущую к той стороне комплекса, где находился дом Мандей. Я надеялась, что там путь будет свободен.

Но и здесь стояло заграждение – а еще мешала толпа, окружавшая дом.

Я бросила свой велосипед у тротуара и похромала по тропинке, чтобы присоединиться к зевакам. Желтая полицейская лента обвивала старые деревья, бросавшие тень на припаркованные машины полиции и «Скорой помощи». Шум толпы становился громче. Старухи стояли в домашних халатах, кофтах и тонких пальто. Мужчины в безразмерных свитерах и джинсах. Женщины с младенцами на руках, пытаясь усмирить бегающих туда-сюда детей постарше.

Из дома шаткой походкой вышел полицейский; его белое лицо было сейчас явственного зеленоватого оттенка. Он закашлялся, согнулся вдвое, и розовая рвотная масса залила ту самую трещину в бетоне, о которую я споткнулась когда-то. Толпа притихла. Полицейские и врачи двигались неспешно. Никакой срочности нет – значит, то, что произошло, уже произошло, и спасать там некого.

Из толпы показался фотограф и начал снимать происходящее. ЩЕЛК-ЩЕЛК-ЩЕЛК. К месту событий протискивались репортеры, соседи стали перешептываться громче…

Лента, не дававшая людям подойти ближе, трепетала и щелкала на ветру. Мое сердце словно покрылось трещинами, горло сжалось так, что я едва могла дышать.

ЩЕЛК-ЩЕЛК-ЩЕЛК.

Мои ноги, мои руки, мои пальцы… все онемело. Голоса уплывали прочь, губы продолжали шевелиться, но уже беззвучно. Я не слышала ничего, кроме бешеного стука своего сердца… и жужжания морозильника.

БЗ-З-З-З-З.

Мир вращался, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Так же, как кружились мы с Мандей… круг за кругом, смеясь взахлеб… пока не падали в траву, глядя на небо.

БЗ-З-З-З-З.

Я втянула воздух, глядя на облака. Только одно висело сейчас в небе: маленький клочок серого пуха, словно брошенный пролетевшей бурей… оставленный умирать. Глаза закрывались сами собой, колени подогнулись. Я покачнулась и врезалась во что-то твердое и надежное.

Папа.

Он поднял меня на руки, поддерживая широкой ладонью мой затылок. Я ухватилась за его шею, вцепилась в его лиственно-зеленую куртку; меня била неудержимая дрожь.

– Ш-ш-ш… все в порядке, Горошинка. Папа тебя держит. Просто закрой глаза. Все хорошо.

Пятясь, он выбрался из толпы и пронес меня на руках до самого дома.