– Держи ноту! Держи! Держи! Нет, не так! – закричал папа поверх своих барабанов-конга, и все остальные инструменты смолкли. – Повторим с самого начала!

Папа вступил первым, стуча загрубевшими ладонями по туго натянутой коже барабанов. Трудно описать, какие ощущение гоу-гоу вызывает в животе. То, как безумный калейдоскоп из гитары, саксофона, барабанов и ковбелла заставляет переступать ногами в такт, словно в тебя вселился некий дух.

Папа привел меня к дяде Робби посмотреть на репетицию нового сета. В День святого Валентина они должны были выступать в театре Говарда, на разогреве у «Бэкъярд бэнд» и UCB. Мама не разрешала мне ходить на выступления гоу-гоу-бэндов, потому что там слишком опасно. Но я бы отдала что угодно, лишь бы оказаться в первых рядах зрителей, может, даже с плакатом, на котором написано мое имя, чтобы выступающие выкрикивали его со сцены – я слышала такое на старых папиных записях.

– Ладно, парни, давайте сворачиваться.

Все согласились и начали паковать инструменты. Я натянула свое пальто и подала папе бутылку с водой. Он утер пот с лица.

– Фух!.. Спасибо, Горошинка. Я уже не так молод, как раньше. Эти репетиции меня выматывают!

Мы молча направились по подъездной дорожке к машине; затвердевшие остатки снега хрустели у нас под ногами, словно стекло. Температура воздуха упала примерно до минус десяти.

– Что ж, это было неплохо, – произнес папа, похлопывая меня по спине. – Для разнообразия выбраться из дома… Ну, как тебе наша новая композиция? Как думаешь, твоим друзьям понравится?

Я сунула руки в карманы.

– Подростки… почти не слушают больше такие вещи, пап.

Он вздрогнул, как будто я ударила его.

– Да, знаю. Но… ты же по-прежнему их слушаешь, верно? Пока у меня есть моя фанатка номер один, я в выигрыше! К тому же гоу-гоу – это не проходящий каприз моды, а наша культура! Это твои корни, и ты помогаешь их поддерживать. Молодежь часто забывает о своих корнях, но – это то, что всегда возвращает тебя домой.

– Да, наверное, – пробормотала я. Мое дыхание превращалось в пар.

– С тобой все в порядке, Горошинка? Ты в последнее время ужасно тихая.

– Все хорошо, пап. Я просто… задумалась.

– Вот как? А я вот думаю, откуда у тебя эта шишка и кого мне прибить?

Я коснулась круглой красной припухлости на лбу пальцем, затянутым в перчатку.

– Я же говорила, пап, что врезалась в стену в спортзале. Даже не больно.

– Хм-м… Твоя мать тоже не купилась на эту историю. Мы стараемся оставить тебя в покое и предоставить самой справляться со своими делами. Ты большая девочка, но мне уже давно хочется заехать в твою школу и посмотреть, кто из этих днищ обижает мою дочь.

Я молча уселась в машину, надеясь, что папа просто оставит эту тему. У меня не было сил притворяться, будто я не чувствую себя полудохлой рыбой, плавающей в своем пузыре.

Папа запрыгнул на водительское сиденье и включил двигатель, давая ему прогреться. Из вентиляционной решетки подуло холодным воздухом, и я плотнее завернулась в шарф.

– Выкладывай, Горошинка, – продолжил папа. – Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной о чем угодно, обо всем, что тебя беспокоит.

– Ничего такого, папа, – ответила я. – Разочарования – часть жизни, верно?

Он поднял четко очерченную бровь.

– А-а-а… так ты это слышала, да? Похоже, надо установить в нашем доме звукоизоляцию.

– Похоже, надо.

– Что ж, это не значит, что ты не можешь поговорить со мной. Раньше ты рассказывала мне обо всем.

Я колебалась, не зная, с чего начать, но в конце концов сдалась.

– Ты решишь, что я веду себя как ребенок. – Я фыркнула, глядя в заиндевевшее окно.

Папа вздохнул, тронул машину с места и включил радио. Он поехал домой длинной дорогой, через северо-запад Вашингтона, мимо монументов, Национальной аллеи, обрамленной зданиями Смитсоновского музея, мимо Капитолия и Белого дома. Он прожил здесь всю свою жизнь, но свет, отражающийся от этих величественных мраморных зданий, все еще гипнотизировал его. По сравнению с этим морем света наша часть города казалась ужасно темной, как будто день в один миг превратился в ночь.

Папа барабанил пальцами по рулевому колесу.

– Слушай, я когда-нибудь рассказывал тебе о том дне, когда ты родилась?

Я вздохнула.

– Ты про то, как мама рожала девятнадцать часов и едва не сломала тебе руку, а твои барабанные перепонки чуть не лопнули от крика, пока ты наконец не уговорил ее позволить врачам сделать ей кесарево?

Он хмыкнул.

– Наверное, ты много раз слышала это, да? А как насчет того времени, когда твоя мать была беременна? Об этом я рассказывал?

Я нахмурилась.

– Мной или… другими детьми?

Папа поморщился и стиснул руль.

– Тобой. Только тобой.

Я мягко коснулась его плеча.

– Нет, пап, никогда не рассказывал.

Он кивнул и сделал глубокий вдох.

– Так вот, ты отчаянно хотела вылезти из ее живота. Пиналась от рассвета до заката. Я видел, как твои крошечные ножки пытаются пробиться сквозь ее кожу. – Он усмехнулся. – Ты устала выпекаться и готова была выйти в мир. Была готова к этому большому приключению. Я сказал: «Джанет, может быть, ты родишь первую девочку-нападающую для нашей футбольной команды».

Мы оба засмеялись, но его улыбка быстро угасла. Он глубоко вздохнул.

– Но это едва не убило ее – то, как она пыталась удержать тебя в себе. Утренняя тошнота длилась все эти месяцы. Головная боль, рвота, судороги… она практически все время лежала, и ложные схватки были почти каждый день. Дважды она попадала в больницу с… кровотечением. Выглядела она просто ужасно. Клаустрофобия может начаться очень рано, еще в утробе матери. Тебе хотелось выбраться. Отчаянно. И когда ты запросилась наружу на несколько недель раньше, никто не был уверен, что ты переживешь это… и было большим облегчением, когда ты наконец-то оказалась вне ее тела.

Мне резко стало плохо, когда я представила, как больно было маме. А мне не хотелось, чтобы ей было больно.

– Почему ты никогда раньше мне это не рассказывал?

– Мама мне не велела, – признался он.

– Я навредила ей? Поэтому она больше не может иметь детей? Из-за меня?

– Вот видишь, именно поэтому мама не хотела тебе говорить. Она знала, что ты начнешь винить себя. Ты хорошо умеешь все брать на себя. Но нет, Горошинка, это не из-за тебя. Ты не виновата. Просто ее тело не могло справиться с кем-то настолько целеустремленным. Твоя мать ни на секунду не жалела о твоем рождении. А когда тебя достали из нее, ты просто сияла. Куда бы мы тебя ни брали, ты освещала собой все вокруг. Люди не могли на тебя насмотреться, ты зажигала в них жизнь. Как будто ты пришла в этот мир с особенной целью, с миссией – делать так, чтобы другим становилось лучше. И хотя твоей подруги с тобой больше нет, мне кажется неправильным переставать из-за этого жить. Ты была создана для того, чтобы озарять мир, а не сидеть дома. Не могу подобрать слова, чтобы сказать это правильно, но именно этого я хочу для тебя, Горошинка.

Я сглотнула и переплела пальцы.

– А что, если я провалила свою… миссию? Что, если я не такая особенная, какой ты меня считаешь?

Папа протянул руку и сжал мою ладонь.

– Что ж, я рядом, чтобы подхватить тебя, когда ты можешь упасть. Именно для этого и нужны отцы.

Слезы навернулись мне на глаза.

– Спасибо, пап.

Он торжествующе улыбнулся.

– Вот так! Может, остановимся и купим еды?

– По-моему, мама должна что-то готовить…

Папа ухмыльнулся.

– Да, но я хочу жареного риса. Так что давай завернем за ним. Только не говори своей матери.

– Хочешь, чтобы я соврала? – я засмеялась.

– Не-ет, ни за что. Просто пусть это останется нашей маленькой тайной.

Папа свернул на парковку у кафе мистера Чанга. Когда я вылезла из машины, холодный ветер ударил мне в лицо, едва не приморозив мои веки к глазным яблокам. Я помчалась к кафе, чтобы поскорее оказаться в тепле, и врезалась прямо в нее.

– Эйприл! – ахнула я.

Она сделала шаг назад, чтобы сохранить равновесие и не упасть.

– Черт, Клодия! Смотри, куда…

Дверь распахнулась снова, и папа вошел в кафе следом за мной.

– Эйприл, – с улыбкой произнес он.

Она запрокинула голову, чтобы взглянуть на него; лицо ее застыло.

– Здравствуйте, мистер Коулман, – хрипло произнесла Эйприл и сместилась назад, пытаясь спрятать что-то за спиной.

Или кого-то.

Маленькая Тьюздей высунула голову из-за спины сестры. При каждом шаге ее маленькие серые кроссовочки вспыхивали ярко-розовыми огоньками.

– Тьюздей! – улыбнулась я. Она выскочила из-за спины Эйприл и метнулась ко мне, обхватив обеими руками за талию. На ее личике в форме сердечка сияла счастливая улыбка. Я обняла ее в ответ, чувствуя, как ее косточки выпирают под тонким пальто, – это все равно что обнимать скелет.

– Привет, Клоди-я! – выговорила Тьюздей.

Я присела на корточки, чтобы оказаться с ней на одном уровне, и поцеловала ее в щечку. До этого я и не осознавала, как сильно скучаю по ней. Как сильно я скучаю по ним всем, моим названым сестрам и брату. Я сделала вдох – и учуяла кислую вонь, заставившую меня резко выдохнуть. От Тьюздей пахло подгузником, который не меняли весь день. Я посмотрела на Эйприл, вертевшую в руках свою сумку.

– Тьюздей! Как поживаешь, малышка? – спросил папа. – Давай пять!

Она зарделась и с хихиканьем подпрыгнула, чтобы хлопнуть крошечной ладошкой по огромной ладони папы.

– Ух ты, ну у тебя и мышцы! – Папа улыбнулся Эйприл. – Как дела, Эйприл? Давно не виделись.

Та напряглась, стараясь выдавить улыбку, и привлекла сестру к себе.

– Хорошо, – пробормотала она, быстро переводя взгляд с двери на нас и обратно, словно готовая в любой момент схватить Тьюздей и бежать. И, судя по этому взгляду, ловить ее было бесполезно.

– Ну, Тьюздей, а как поживает Мандей? – спросил папа. – Мы ее давно не видели.

– Хорошо, – ответила она, с застенчивой улыбкой отворачивая лицо.

– Так она вернулась домой? – спросила я, глядя в каменное лицо Эйприл.

– М-м-м, – протянула Тьюздей, кивая.

– Да? И чем же вы все занимаетесь?

– Просто играем, – Тьюздей хихикнула.

– Так ты играешь с Мандей? – выпалила я, наклоняясь к ней. Тьюздей кивнула.

– Да. Но она всегда прячется в шкафу.

Эйприл приоткрыла рот, посмотрела на папу, затем на меня и положила дрожащую руку на плечо Тьюздей, еще теснее прижимая ее к себе.

– О-о-о! Прятки! – папа засмеялся. – Ха, когда-то и я любил в них играть, когда был в вашем возрасте.

– Здесь тебе не игра, Тью-Тью, – сказала Эйприл, давясь сухим смешком. – Извините, мистер Коулман, Тьюздей с вами просто шутит. Она знает, что Мандей сейчас у нашего папы.

– По-моему, ты говорила, что она у тети? – выпалила я.

Эйприл расправила плечи, сощурилась и крепче вцепилась в Тьюздей.

– Ты, наверное, плохо меня расслышала.

– А как дела у вашего отца? – спросил папа, по-прежнему не замечая дрожащих рук Эйприл. – Его я тоже давно не видел.

– У него все отлично, – ответила она, и уголок ее губ дернулся. – Извините, но нам надо идти. Мама ждет нас.

– Ну ладно, пока. Всего вам хорошего. Передай Мандей, чтобы обязательно заскочила к нам, когда вернется.

Тьюздей продолжала смотреть на меня, и глаза ее были точь-в-точь как у Мандей – спокойные и безразличные, но при этом жаждущие. Она схватила меня за руку и сжала.

– Ты придешь поиграть с нами?

Мое сердце забилось чаще, и я наклонилась к ней.

– Да, я скоро приду. Обещаю.

Избегая моего пристального взгляда, Эйприл снова ухватила Тьюздей за руку и выволокла наружу, на холод.