– Что с твоей мамой? – прошептала Мандей, пока мы на цыпочках поднимались по лестнице, неся в руках ломтики пиццы и стаканы со сладким чаем.

Мама лежала на диване, укутавшись в красный плед. Взгляд ее был туманным и рассеянным. Она не моргая смотрела в телевизор с выключенным звуком.

Мы влетели в мою комнату, где у двери стояли сумки, упакованные для моих первых рождественских каникул в Джорджии.

– Она потеряла ребенка, – пробормотала я.

– Что, опять? – Мандей ахнула и прикрыла рот ладонью. – Ой, извини! Я ничего такого в виду не имела.

Я знала, что она не имела в виду ничего плохого, но ее слова больно ранили, и на глаза навернулись слезы. Маму ждали на небесах уже четыре ребенка. А на земле у нее была только я, и приходилось гадать, достаточно ли этого, чтобы утолить ее печаль. Может быть, я была недостаточно хороша. Может быть, они хотели лучшую версию меня – такую, которая без проблем сумеет читать и писать. Может быть, именно поэтому они продолжали пытаться и терпели неудачи. Мне было горько видеть мамины страдания, и так же горько от того, что меня ей недостаточно.

– Все хорошо, не плачь, – произнесла Мандей, гладя меня по спине. – Поверь, ты не захочешь, чтобы у вас в доме была куча ребятишек. Тебе пришлось бы всем делиться с ними.

– Я бы поделилась, – всхлипнула я. – Я же делюсь с тобой.

Лицо Мандей на миг исказилось и помрачнело.

– Это… другое, можешь мне поверить. Без них намного лучше.

Мандей выбралась из палатки, притворяясь, будто не замечает, что от ее последних слов в комнате стало холоднее.

– Ладно, я знаю, чем тебя подбодрить.

– Правда? И чем?

– Рождественским подарком!

– Ты серьезно?

– Да, – она засмеялась. – Я не успела упаковать его, но, раз уж ты завтра уезжаешь в Джорджию, решила отдать его тебе сегодня.

Она метнулась к своему рюкзаку и достала два па́рных дневника, фиолетовый и розовый. На ее лице играла головокружительная улыбка. У Мандей никогда раньше не было возможности что-либо купить мне, и я хотела быть ей благодарна, но вместо этого боролась с желанием швырнуть этот дневник через всю комнату.

– Зачем ты это сделала? – спросила я. – Ты же знаешь, что я пишу очень плохо!

Улыбка Мандей увяла.

– Да… но, может быть, если ты будешь практиковаться каждый день, то научишься. И мы обе будем это делать! Я собираюсь вести вот этот, видишь? – Она помахала в воздухе розовым дневником. – Начиная с нового года.

Она не видела шипы, таящиеся в ее милых поступках. Не видела так, как видела их я.

– Ну да, ладно. Конечно. В следующем году, – произнесла я, бросая дневник на стол, словно он жег мне руки.

Лицо Мандей вытянулось, она молча отошла в сторону. Наш пузырь съежился, и в этом не было ничего хорошего.

На следующее утро рядом никого не было. Мандей ушла. Этого следовало ожидать после того безмолвного укора, который я весь вечер выражала в ее адрес. К тому же всю ночь я ворочалась и металась в постели. Мне не хотелось ссориться с Мандей. Я злилась не на нее. Я злилась на себя. А теперь не увижу ее целую неделю и не успею извиниться до отъезда…

Снизу донесся негромкий смех.

Я на цыпочках вышла на лестничную площадку и выглянула через перила. Мандей и мама, обнявшись, сидели под красным пледом. По телевизору шел «Олененок Рудольф», на коленях у Мандей стояла миска с хлопьями. Мама поцеловала Мандей в висок и убрала косички ей за ухо. Потом посмотрела вверх, на меня, и улыбнулась.

– Доброе утро, Горошинка. Спускайся, посмотришь фильм вместе с нами.

Мандей напряглась и покосилась на меня, когда я затопала вниз по лестнице. Я села по другую сторону от мамы, приткнувшись ей под мышку. Мама улыбнулась и поцеловала меня в висок – так же, как целовала Мандей.

– Так приятно провести утро вместе с двумя моими девочками…

Мандей улыбнулась ей и снова уставилась в экран, потом усмехнулась и подтолкнула ко мне миску с недоеденными хлопьями. Жест доброй воли. Извинение.

Я улыбнулась в ответ и взяла миску.

– Спасибо.